Инка + Дик = ?

БОРИС

Борис набросал чертеж, а расписывать задачу не стал, потому что четко представлял ее решение и был готов в любую минуту ответить у доски.

Учитель математики, Антон Семенович, имел привычку по ходу решения задачи опрашивать сразу несколько учеников: один начинал объяснение, продолжал другой, третий, так что весь класс был в напряжении, или «мыслил» (Антон Семенович любил это слово). И все же Борис находил время, чтобы расслабиться или просто помечтать (он занимал в классе удобную позицию на последней парте у окна).

В такие минуты скованность покидала его. Не мешали длинные ноги под партой. Не казались нелепыми большие руки. Он забывал про свои непослушные волосы, которые, как наэлектризованные, распадались от прикосновения руки. Глаза его, серовато-дымчатые, смотрели спокойно, даже равнодушно.

Думал Борис, в основном, о себе. Реже, по мере необходимости, о классе. И еще — об одном человеке, которому подражал и верил.

Класс он делил на математиков и всех остальных, а жизнь свою — на жизнь до Антона Семеновича и с Антоном Семеновичем.

Рос Борис раздраженным и замкнутым. Никому не верил, не имел друзей, был скучным и неуживчивым. Как можно было дружить с ним, если удачи и горести товарищей его совершенно не трогали? Он не умел радоваться за других, потому что самым несчастным считал себя. Завидовал всем ребятам, у кого были отцы, даже Топоркову, который ходил часто битый, с синяками («Ну, и поддал мне батя!»); и тем, у кого совсем не было отцов. Потому что у него и был отец, и не было отца.

Бориса никогда не били, на него даже не кричали. Отец, красивый и щедрый, приезжал на зеленых «Жигулях», привозил дорогие подарки, гладил Бориса по голове и уезжал в другую семью, где, наверное, делал то же самое: и дарил, и гладил. Мальчишки обступали «Жигули», просили прокатить, но отец всегда торопился: он был большим начальником.

— Ну и жмот,— выговаривали мальчишки, когда «Жигули» скрывались за поворотом. Борису казалось, что это относится и к нему. Тогда он выносил из дома и раздавал мальчишкам отцовские подарки, но они все равно не дружили с ним.

Мама приходила с работы всегда чистая, улыбающаяся, но Борис морщился: отказывался есть свежее, горячее; просил, требовал и возможное, и невозможное. Мама не отказывала ему ни в чем.

— Егоров, как ты мыслишь?

Борис отлично переключался. У доски новенькая (Климова, кажется). Он не знал пока, к какой части человечества ее отнести, но сразу увидел, что помешало ей доказать теорему. И еще заметил мельком, что волнистые концы каштановых косичек, параллельно сбегающих по плечам, испачканы мелом. «Бедная, так трудилась, а решить не могла»,— с иронией подумал Борис и тут же забыл обо всем, кроме задачи. Взял мел и приступил к работе. Нравилось Борису Егорову решать эти задачи: с острыми, тупыми — любыми углами.

Может, он будет математиком. Как Антон Семенович. Но учитель любил не только математику, он любит школу, людей. А у Бориса это чувство любви стало «прорезаться» совсем недавно, даже по отношению к самому близкому человеку... И опять Борис «покидает» класс, попадая в тот незабываемый день.

...Мама стояла у окна, на голубую кофточку капали слезы, и в тех местах, куда они падали, появлялись синие горошины. Борис удивленно смотрел на эти горошины. Нет, он не расстроился, просто непривычно было видеть маму такой, и он слегка прижался к ней, разглядывая «синие слезы».

— Боренька, понимаешь, нет больше папы у нас. В воскресенье... разбился...

Мама еще что-то говорила, гладя Бориса по голове, но он плохо слышал: только понял, что отец разбился, что больше никогда не приедет, и «Жигули», значит, тоже погибли. Ему даже не было жалко отца, и Борис не смог удержать в себе злой крик:

— И хорошо, что погиб! Теперь я буду такой, как все!

Мама вздрогнула, отдернула руку, словно обожглась о русую голову сына, выпрямилась, в ее потемневших глазах застыл ужас, лицо стало белым, а губы — некрасивыми, лиловыми. Борису сделалось страшно. Ему захотелось снова прижаться к маме, но в этот момент он получил пощечину.

Нет, ему не было больно, скорее обидно и жалко себя: никто на свете его не любил. Борис выскочил на улицу с решением больше не жить. Хорошо бы утонуть, но не насовсем, или с крыши прыгнуть, но не разбиться. Он присел на холодный гранит набережной и задумался.

— О чем мыслишь, Егоров?

Перед ним стоял учитель.

До него у них была математичка. Свой предмет она считала самым главным и любила повторять: «Математика — царица всех наук, понимаете, ца-рица!» Ребята так и прозвали ее — Царица. Молодая, веселая, красивая, и все в классе, особенно девчонки, полюбили ее. Но вскоре Царица вышла замуж и рассталась со школой.

А этого, нового, еще не узнали толком. Строгий, требовательный. Всех по фамилиям называет. Побаиваются его ребята.

— Здесь холодно, Егоров, простудишься.

«Вот и хорошо, что простужусь — ему-то какое дело?» Но оставаться одному не хотелось, он встал и послушно поплелся за учителем в сквер.

Сидели на скамейке. Молчали. Но когда учитель положил на плечи Бориса свою руку, это прикосновение напомнило вдруг, как он, малолетний, скачет по квартире, сидя на широких плечах отца, и весело погоняет: «Но-о, лошадка!» Одно воспоминание потянуло за собой другие... Оказалось, что с отцом связано и много хорошего. Только теперь случившееся дошло до сознания Бориса. Он сжался в комок, чтобы не выдать своего состояния,— и все же не выдержал: зашмыгал носом, всхлипнул, как маленький... А немного погодя, все рассказал сам. Про отца. Про зеленые «Жигули». Про ребят во дворе. Про пощечину.

Выговорился — и вроде бы полегчало. Они погуляли еще. Потом учитель проводил его до самого подъезда. На прощанье по-взрослому пожал руку:

— До встречи, друг мой Егоров,— и, как бы между прочим, добавил: — Перед матерью-то извинись. Плохо ей сейчас.

У Бориса клокотнуло в груди: никто еще не называл его другом.

Он открыл дверь своим ключом, тихонько разделся и на цыпочках вошел в комнату. Мама лежала на диване, но не спала. Видимо, ей было, действительно, плохо. И впервые Борис пожалел не себя, а свою голубую маму, от которой так хорошо всегда пахнет лекарствами.

Говорить ничего не пришлось... Она погладила его по волосам. А он так и проспал эту ночь на диване, не раздевшись, ее чуточку повзрослевший сын.

Знакомый голос возвращает Бориса в класс:

— Дома решите следующие задачи...

Ох, сколько их перерешал Борис за два года, как подружился с учителем. Математика и в самом деле — «царица наук». Понял это Борис благодаря Антону Семеновичу. Если он, Борис Егоров, сделает в жизни что-нибудь значительное, например, откроет новый закон, то непременно назовет его законом Антона Семеновича.