Ищущий во мраке

Первое воспоминание

«Прости, что не смогу оказать тебе почести, Филимон», – я оттащил тело старика в единственное помещение с дверью и, уложив на кровать, накрыл простынёй. Вернувшись в залу, я уселся в кресло и потушил масляную лампу: она пригодится мне потом. Сейчас нужно поспать, рёбра жутко болели при малейшем вздохе, беспорядки на улице не утихали, а прикрыть мне спину было некому.

«Интересно, я погибну раньше, чем сойду с ума в полном одиночестве? Искать кого-то вменяемого бессмысленно. Кто спрятался плохо – тех нашли до меня. Но тогда какой смысл вообще что-то делать?»

Меня накрыла волна отчаяния и, если бы не подавленные эмоции, то, наверно, я бы бился головой о стену, ревел, а в конце застрелился. Чем дольше я думал о будущем, тем сильнее моя рука тянулась к револьверу.

Завтрашний день больше не настанет, болезнь, рано или поздно, добьёт всех носителей, кроме меня, на всём материке не останется ни одной живой души, вымрут даже одичавшие крестьяне. Никто больше не сеет рожь и не выращивает скотину, еды в мире хватит на пару месяцев, после чего, она в любом случае пропадёт. Но самое страшное, что может произойти с мракоборцем…

«Мрак победил. Огни души окончательно погасли в сердцах и умах людей. Война окончена».

Я чувствовал, что обязан Филимону прожить хотя бы немного дольше, но как же, Господи, мне этого не хотелось… Срочно нужен был отдых. Мои нервы сейчас ни на что не годились из-за боли и моральной усталости. Я собирался спать столько, сколько понадобится, пока мне не станет плевать на происходящее. Трезвый ум позволял снисходительно относиться даже к смерти, не говоря уже о таком «пустяке», как конец света… буквально.

В этой же комнате стояла небольшая печка и пара головёшек валялись рядом с ней. Я разжёг небольшой костерок, и, пока пламя медленно прогревало затхлый комнатный воздух, перетащил шкаф к двери. Хорошо, что та открывалась вовнутрь, баррикаду не заметят.

Я не был безоружен, но… так хотелось спокойно поспать! Перетаскивание мебели неплохо меня разогрело. Посильнее закутавшись в плащ, решил немного поприседать, подёргать плечами, пока, наконец, лоб не покрылся испариной. Устроившись в кресле, ждать сон не пришлось слишком долго.

***

Сон. Теперь это слово означало лишь короткий миг между засыпанием и пробуждением. Люди больше не видели снов, это был первый симптом заражения серой гнилью, который проявлялся ещё до того, как тело начинало преображаться.

В этом был некий символизм: болезнь не убивала организм сразу, для начала, человек постепенно терял разум и душу. Мечты, надежды, вера и любовь покидали его. А что есть сны, как не компиляция всего перечисленного? То, что впечатляло нас, заставляло идти вперёд, гнаться за эфемерным идеалом – навсегда пропало, а вместе с тем, и царство сна, где, порой, мы находили ответы на незаданные вопросы или даже могли предсказать будущее.

Мракоборцев считали великомучениками, ведь они добровольно впускали заразу в своё тело, отрезая для себя сны, притупляя чувства и блокируя мечты. В наших сердцах, что ещё сохраняли крупицы жизни, было место только для долга – уничтожать заразу и облегчать муки прокажённым серой гнилью.

Что я могу сказать по этому поводу? Ну, по правде говоря, никто из наших не испытывал сомнений в собственном выборе. На то была одна причина: мы и до процедуры становления мракоборцами лишились своих мечт и целей жизни. Подумаешь? какие-то сны!

Может, оно было и к лучшему: вернувшись через сон в воспоминания о старом мире, ты мог получить удар под дых от мрачной реальности не наступившего рассвета.

Воспоминания… Они остались, но к ним редко хотелось возвращаться, всё потому же, почему и не хотелось мне видеть более сны. Что-то знакомое, что было дорогу моему сердцу в той, – лучшей жизни, – могло сыграть злую шутку и привести к смерти.

А умирать я и правда, пока, не собирался. До тех пор… Пока, не придумаю повод, ради которого я не умру ещё некоторое время.

Во мраке беспамятства, я услышал стук. Он был то ритмичным, то резким, иногда вообще едва слышимым. Мне даже показалось, что это нахлынул позабытый годы назад сон, но нет – кто-то расхаживал по коридору между палатами, постукивая чем-то деревянным по левой стенке за моей спиной.

«Дубина или рукоять топора, должно быть», – определить источник звука было несложно. Половицы даже не скрипели под весом незнакомца, видимо, настолько он был худощав.

«Оголодавший еретик или прокажённый на средней стадии болезни, когда ещё можешь держать оружие в руках».

Пройдя дальше по коридору, ночной гость покрутил ручку, но шкаф не позволил открыть дверь. Раздался треск. «Значит, топор», – и я щёлкнул курком револьвера.

Через щель раздалось невнятное, похожее на горячку, бормотание. Скрипела щепа, пока прокажённый пытался выдрать топор. Затем, ещё удар, но в другое место.

Я аккуратно, стараясь не скрипеть, встал с кресла, открыл дверцы шкафа и направил револьвер на дверь через его заднюю стенку. «Ну же, проваливай! Проживёшь ещё пару месяцев, пока тебя полностью не разъест зараза!»

Топор ударил туда же, куда и в первый раз, его кончик показался из стенки шкафа, и я уже подумал выстрелить, но тут, он пробормотал что-то вроде: «К чёрту! Поищу в другом месте!» Топор был извлечён из прорези и тихие шаги прокажённого совсем стихли, исчезнув в другом его конце.

Выдохнул. Если он здесь был не один, то выстрел бы только привлёк внимание остальных. Но даже если и один – у меня патроны не бесконечные. Где их брать дальше – понятия не имею, но склады опустели ещё не все, что-то, да найдётся, наверняка.

Вернувшись в кресло, я уже не мог толком уснуть и просто отдыхал, позволяя организму восстанавливаться от полученных ран. Впрочем, вырисовалась другая проблема: голод усилился. Организму не из чего было брать энергию для самолечения.

Я понимал, что идти сейчас куда-то точно не стоит. Нужно хотя бы часиков десять ещё отдохнуть, тело слишком перенапряжено событиями почти недельной давности. Решил поискать чего съестного в комнате, но из органики, кроме завядшего цветка, ничего больше не обнаружил. Придётся всё-таки поголодать.

Насколько я понял, эта комната была, в своё время, ординаторской, где лекари в свободное время могли пропустить по чашечке чая или выспаться после целой смены на ногах. По сути, небольшая квартирка.

В одной из таких я когда-то родился и вырос…

Воспоминания накрыли меня волной, сродни сну, но куда более могучей.

***

Мне привиделась наша старая квартирка в Норвилле, что на севере Бритонского королевства. Тогда она выглядела не лучше ординаторской в её нынешнем состоянии. Одна комната с обшарпанными обоями и кухня с покрывшейся паутиной утварью, которую негде было использовать – еды-то было немного. Ровно столько, чтобы не подохнуть с голоду.

Отец мой, Иоганн Радский, мигрировал в Норвилл из Паладры в 1622 году ещё юнцом, пробравшись на корабль. Когда Бритонское королевство вступило войну с Республикой Галасс, отец записался в добровольцы и провёл на фронте с 1637-го по 1639-й год, вернувшись хромым и постаревшим лет на двадцать. Будучи ненужным, начал пить.

Между попойками, хвалился некоей медалью за битву на реке Ширми, которую проиграл в карты где-то в кабаке. Насколько это правда, я так никогда и не узнал, но отец получал пособие от Бритонского престола – десять клети в месяц до конца жизни. Этих денег нам хватало на оплату жилья и паёк.

Накоплений у нас не оставалось, все свободные деньги отец нёс в кабаки и либо пропивал, либо проигрывал. Всю одежду для меня покупала матушка…

Мама… От этого слова моё сердце болело всегда, даже после того, как я стал мракоборцем. Светлый человек, что так никогда и не смог пожить ради себя…

Отец познакомился с ней в 1645 году, кажись, просто на улице. Она была тридцатилетней старой девой, никогда не бывавшей замужем и не имевшей крыши над головой. Матильда Блауз работала учителем готики на дому и мечтала устроиться при дворе какого-нибудь зажиточного горожанина, чтобы не перебиваться от одной квартиры к другой, и есть похлёбку чаще одного раза в день.

Их встреча не сулила ничего хорошего или романтичного. Отцу просто нужна была хозяйка в доме, а Матильде, собственно, дом. На том и сошлись.

Плод такой мертворожденной любви появился на свет 16-го мая 1647 года. Как не трудно догадаться, это был я. Отец назвал меня в честь деда, «который был редкостным неудачником и шутом».

«Спасибо тебе большое, папенька…»

В нашем доме стояла похожая печка, дрова к ней колола мать, поскольку отцу не позволяли его больные ноги и спина поднимать что-то тяжелее кружки эля. Ах, да! Ещё у нас всё время воняло хмелем в доме. Матушке, периодически, становилось плохо от него, но отца это мало беспокоило.

В своём пьянстве он не знал границ. Если не пытался растлить матушку при мне, то колотил её. И меня, когда подрос.

Лет с трёх-четырёх, однако, я старался скрывать побои, ибо понимал: если матушка их заметит, то обязательно побежит бранить отца, но, как и всегда, получит клюкой по голове. «Пусть хотя бы на одного избитого будет меньше», – думал я, глотая слёзы и сопли, когда моя синяя от ударов задница касалась холодной поверхности стула.

Матушка была единственным светочем в непроглядном мраке моего маленького мира, помещавшегося в одну комнату сырого жилища. До четырёх лет я не выходил на улицу. Что именно говорили родители по этому поводу, я не помню. Но в самом же деле, Норвилл страдал от эпидемии красной смерти, которая выкашивала целые районы города и, в особенности, – стариков и детей.

В эти годы матушка научила меня читать на готике по слогам и десятичному счёту, а также привила любовь к рисованию. Отец вечно был недоволен, что она тратит клети на бумагу и мелки вместо того, чтобы дать ему лишний грош на пьянство. Помню, как в отместку за покупку нового набора мелков, отец, оставшись со мной наедине, скомкал и сжёг в печи рисунок, который я готовил ко дню рождения мамы несколько дней.

В тот день я не мог оторваться от подушки, пропитав её насквозь слезами, мама так и не смогла выпытать у меня причину. Просто потому, что, если бы отец побил её в собственный день рождения, я бы, наверно, не смог больше перестать плакать никогда от обиды за матушку.

***

Я всегда спрашивал себя: «Кто был виноват в моём суровом детстве?»

Ответ, кажется, лежит на поверхности: мой отец. Но так ли это в самом деле? Ничто не оправдывает таких его поступков, я знал и других ветеранов, что относились достойно к своим семьям, но… Всё же, был бы он таким, если бы Бритонский престол не откупился от него за потерянное здоровье жалкими десятью монетами? Если бы королевство озаботилось его судьбой, дало бы работу, которую можно выполнять и хромому, стал бы он пить от безделья?

А моя матушка? Неужто она не нашла бы себе лучшей жизни, будь учителя и школы для властей Норвилла важнее, чем дешёвая рабочая сила, завозимая кораблями из далёкой Джуганди?

Или мне стоит смотреть куда глубже, на того, кто допустил все эти бесчинства? Чей свет отражался от мясницкого ножа Потрошителя, замахивающегося над жертвой.

«Да я и сам еретик, с такими думами!» – удивился я сам себе.

Но, правда… Я почувствовал себя обманутым, когда свет в мире погас и голос в голове произнёс: «Живите в тени грехи своя!»

Почему О не забрал с собой праведников? Чего он хотел добиться?!

Кажись, я знаю, ответ на какой вопрос хочу найти прежде, чем умереть.