История Финляндии. Время императора Николая I

VIII. Область законов

Даже в своей молодости Николай I не показал увлечения конституцией. В 1816 г., когда он совершал четырехмесячное путешествие по Англии, Августейшая его Мать, опасаясь, его увлеченья свободными конституционными учреждениями, дала обстоятельную инструкцию его руководителям. Напрасное опасение. Ораторские прения, политические клубы и митинги его внимания и расположения не привлекли. «Если бы, к нашему несчастью, — сказал Вел. Князь Голенищеву-Кутузову, — какой-нибудь злой гений перенес к нам эти клубы и митинги, делающие более шума, чем дела, то я просил бы Бога повторить чудо смешения языков, или, еще лучше, дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление». Весь строй его мыслей, вся его натура были глубоко чужды духу конституционного режима. Николай Павлович по глубокому своему убеждению был яркий представитель чистого монархизма.

С вопросом о конституции ему пришлось столкнуться при первых же шагах своего царствования. Декабристы рассуждали о конституции и желали введения представительного образа правления в России, но планы практического осуществления его были смутны и сбивчивы. Никита Муравьев, — по словам Пестеля, — придал монархические формы своей конституции «ради вновь вступающих членов». Правда, Рылеев выразил сомнение в справедливости этого заявления Пестеля, находя, что Н. Муравьев всегда был того мнения, что в России необходим Император. Сам Рылеев соглашался на республику с Императором, власть которого должна была равняться власти президента Сев. Ам. Соед. Штатов. Первенствовавший среди декабристов И. Пестель, как выразился кн. Н. Трубецкой, стремился заменить самодержавное правление революционным деспотизмом.

Николай Павлович, прочтя проект Никиты Муравьева, не сделал на полях его никаких замечаний, но позднее написал: «Все сие — виды и система Н. Муравьева о федеративном управлении; с сим поздравляю тунгузцев».

Николай Павлович, в годы своего царствования, чинил крайне необходимое, не увлекаясь никакими теоретическими построениями и мало сочувствовал привлечению к делам правления содействия общества. Общество же, преимущественно в лице декабристов, рвалось к правлению, но Николай I, усмотрев в них прежние дворянские поползновения к переворотам, отказался от их содействия и неизбежно поэтому сблизился с бюрократией (Проф. Платонов). Кроме того, Николай Павлович держался того убеждения, что абсолютизм «существует в России, он — сущность его правления и вполне согласуется с национальным духом». — Так высказался он маркизу де-Кюстину.

Николай I считал счастьем, что в такой стране, как Россия, нет конституции.

Он понимал лишь две системы управления, — либо неограниченную монархию, либо республику, но сделок между народом и монархом, требуемых конституционным режимом, его открытая и прямая натура не допускала. «Представительная монархия — это правление лжи, обмана и коррупции, и я скорее удалился бы в самый Китай, чем когда-либо допустил бы его», — сказал Государь тому же маркизу де-Кюстину.

«Порядок, — писал Николай I, — установленный веками славы, т. е. самодержавие, останется в России». — Проникнутый мыслью о необходимости для России самодержавия, Николай I не допускал уже ни в чем его умаления. Даже робкое предложение М. Сперанского о пополнении части Сената выбранными от дворянства было отклонено в комитете гр. Кочубея. Ограничения своей власти Николай I не допускал и представить не мог. «И меня там (в Г. Совете) будут судить? — спрашивал он в изумлении; — надеюсь, что мне не запретят приказывать».

Конституции Николай Павлович не одобрял, но не закрывал на нее глаза и там, где она существовала, требовал её исполнения. Известен его разговор с французским дипломатом Полем де-Бургоэню, по поводу революции 1830 г. «Если бы во время последних кровавых событий чернь разграбила дом русского посольства, то из бумаг убедилась бы, что русский самодержец поручил своему представителю рекомендовать конституционному королю соблюдение существующей и клятвенно утвержденной конституции».

Когда возник вопрос, знакомить ли наследника с конституционными системами, «разумеется и непременно, — ответил Государь, — ничего от него не скрывать».

По вопросу о польской конституции между августейшими братьями происходил долгий обмен писем, причем Николай Павлович пытался упростить все те церемонии, которые ему надлежало исполнить. «Чем меньше будет шутовства, тем будет лучше для меня», — открывал свой душу Николай Павлович.

Особенно не хотелось Николаю I присутствовать при молебствии в католическом соборе, но Великий Князь Константин настаивал на необходимости выполнения всего. «Скажу более, — писал ему Константин Павлович, — если бы вам пришлось короноваться великим князем Финляндским, я был бы того мнения, что вам следовало бы присутствовать при лютеранской проповеди, в знак уважения к культу, существующему у народа, над которым волей Бога вы призваны царствовать, и в доказательство общей веротерпимости и отсутствия с вашей стороны притязаний на право вмешиваться в дела совести»... Из писем Николая Павловича видно, насколько не по душе была ему вообще представительная форма правления — он чувствовал к ней прямо отвращение (répugnance), — но § 45 Конституционной хартии требовал коронования «в столице», и принесения присяги и все это он выполнил, как исполнил и другие обязательства, возложенные на него хартией, дарованной Александром I.

12 — 24 мая 1830 года Николай Павлович короновался в Варшаве, одев цепь Белого орла. Правда, он короновался не королевской, а императорской короной, окруженный русской гвардией.

Коронация оставила на русских самое тягостное впечатление: они находили ее умалением императорского достоинства. Не остались ею довольны и поляки. В дни коронации зрел уже злобный заговор. Он быстро разросся, и Польша вскоре восстала. Русские и поляки скрестили оружие в грозном боевом поединке.

Война 1831 г. окончилась и Государь зачеркнул польскую конституцию, видя, что она не привела к желаемой цели: России не удалось, при её посредстве, охранить свои интересы и создать счастливую Польшу, как того хотел Александр I.

«Я бы сам, — уверял Николай Павлович, и ему нельзя не верить, — сохранил конституцию польскую ради данного слова, и положение мое было бы крайне затруднительное; но они теперь развязали мне руки и упростили дело, разорвав своевольно хартию».

«Вы справедливо говорите, — сказал Император, пожимая руку де-Кюстину. Я был конституционным государем (в Польше), и миру известно, чего мне стоило подчиниться требованиям этого подлого (infame) образа правления. Покупать голоса, совращать совести, обольщать одних, чтобы обманывать других, — всеми этими средствами я пренебрегал, как унижающими равно всех, кто повинуется и кто повелевает, и дорого заплатил за мой прямоту; но, слава Богу, я покончил навсегда с этой ненавистной политической машиной. Я не буду более конституционным королем».

После столь ярко проявленных воззрений Николая Павловича о конституции Финляндии распространяться не приходится. Государь подписал грамоту прав и привилегий, но сейма не созывал. О сейме, — читаем у финляндского историка М. Шюбергсона, — тем более не могло быть речи, что созыв его зависел исключительно от Монарха. К сожалению, — прибавляет он, — изданы были некоторые постановления, которые требовали бы, согласно основным законам, совместного участия власти и сейма, но было бы несправедливо считать, что при этом конституция Финляндии была устранена.

Финляндцы довольствовались тем, что Государь помнил о земских чинах и кое-когда упоминал о них. Гельсингфорсскому университету, избравшему его канцлером, он писал, что Финляндия счастлива своей конституцией. В Высочайшем постановлении 2 авг. 1827 г. говорится: «Приняв в уважение, что обстоятельства и попечения Наши по прочим частям управления не дозволяют Нам ныне созвать земских чинов Великого Княжества... Мы, сообразно с обязанностями Державного Нашего сана, признали за блого... чтобы лица греко-российского исповедания... получили право поступать в гражданскую и военную службу...». Подобные упоминания встречаются еще, кажется, в двух актах, едва ли более.

Комитет 1838 г., учрежденный под председательством Л. Г. фон-Гартмана для изыскания способов увеличения доходов Финляндии, в своем мемориале в заключении писал: «Единственным путем к достижении этой цели (дальнейшего увеличения средств края) Комитет признал тот путь, который указан основными законами, т. е. созыв сейма, дабы земские чины могли обсудить и постановить о соответствующем нуждам страны чрезвычайном налоге и о более справедливом распределении существующих уже прямых налогов, поземельных и личных.

Комитет питает твердое и верно обдуманное убеждение, что земские чины не только с полной готовностью будут содействовать Вашему Величеству в осуществлении милостивых мероприятий на благо страны, но что они в доверие, которое В. И. Величество, таким образом, проявите, с благодарностью узрят новое доказательство той милости и щедрости, которыми Ваше Величество уже раньше изволили осчастливить Финляндию и её граждан».

Ни эти указания, ни сделанные оговорки в Высочайших постановлениях положения не изменили и речь о созыве сейма не заводилась.

Когда кн. Меншиков вступил в должность генерал-губернатора, ему была подана (вероятно, финляндцем) особая записка, в которой, между прочим, значилось: «Живейшим желанием нации было установление более прочной связи между ней и Монархом. Теперь связующим звеном является Сенат, за отсутствием сейма. На сеймах народ мог бы откровенно обращаться к Государю; на сеймах сословия могли бы совещаться об общеполезных делах и первейших нуждах. Нация по своей конституции имеет священное право, чтобы ее выслушали».

Вместе с тем в бумагах кн. Меншикова сохраняется несколько справок о коренных законах края и о созыве сейма. На справках нет имен их авторов, нет также никакой даты. Первая справка начинается так: «Положения, на которых основывается конституционное законодательство Финляндии, означены особенно в установлении от 21 авг. 1772 г. и в союзном акте от 21 февр. и 3 апр. 1789 г. Но так как в сих коренных законах многие постановления, которые, по отделении Вел. Кн. Финляндского от Швеции, теперь уже не могут быть применимы к Финляндии, то я долгом почел бы сделать из сих законоположений извлечение, дабы дать о них краткое понятие». — Извлечения занимают 14 пунктов. В них говорится о привилегиях сословий, о правах Монарха и пр. В 8 пункте сказано, что «без ведома и согласия чинов никакой новый закон не может быть установлен, ниже прежний отменен». Далее указано, что «финская нация совещается с Монархом о способах, потребных для содержания сего края», что без воли и согласия чинов нельзя устанавливать новых налогов, делать набора войска и пр. «Сейм продолжается не более трех месяцев». И т. д. «Означенные коренные положения» утверждены Александром I 15 — 25 марта 1809 г. и Николаем I — 12 дек. 1825 г.

Следующая справка гласит: Если Его Имп. Вел. благоугодно будет созвать чинов Финляндии на общий сейм, то... и т. д. В конце прибавлено: «Так как самый образ совещания между четырьмя сословиями довольно замедлителен», то выражено желание, чтобы вопросы ранее были рассмотрены «особым Комитетом».

Третья справка вызвана вопросом о войске. Рассказана краткая история поселенных частей и в заключение прибавлено, что никакие изменения в сборе и содержании войска «не могут быть учинены без созвания чинов на общий сейм». Но так как автор, видимо, мало рассчитывал на созыв чинов, то спешит добавить: Если бы Государь встретил надобность «изменить образ составления войска» или соизволил признать за благо предназначить другие полезные для края меры, «требующие согласия чинов, то, приемля в соображение неудобства, всегда сопряженные с собранием сейма, я искренно убежден, что наперед следует почтеннейшим образом удостовериться, не возможно ли без созвания чинов привести в исполнение Всемилостивейшие Е. И. В. намерения. В этом случае я осмелился бы предложить о составлении особого Комитета под ведением министра-статс-секретаря».

Начал автор изложение своих справок очень бойко и торжественно, а окончил советом, по возможности обходить сеймы...

Сейма, как известно, в царствование Николая Павловича ни разу не созывали. Кроме нежелания Николая I играть роль конституционного Монарха, не имело ли еще косвенное влияние на его решение не созывать финляндского сейма записка гр. И. Ф. Аминова. В числе финляндских бумаг, найденных в кабинете Александра I после его кончины, находилось и представление гр. Аминова, относившееся к 20 янв. 1817 г., содержание которого в сокращенном виде изложено так: «Ежели финляндцы будут просить о новом сейме, то собрание оного бывает только, когда Монарх соизволяет на сие в случаях предписанных и необходимых; что цель сейма, кажется, будет касаться только увеличения подати или до какого-либо законодательного акта... Конституция Финляндии во всех своих подробностях неудобно прилагается к новому положению Финляндии; не смотря на то, правила её определены в смысле Монархическом: следовательно, не должно давать Финляндии новой конституции, а только в существующей сделать изменения...». Надо полагать, что эта записка сделалась известной Николаю Ии, быть может, она укрепила его в мысли о ненадобности сейма.

Князь Меншиков также был не из тех, которые стали бы содействовать его созыву. Его воззрения на конституцию остаются для нас неизвестными. О сейме он высказался лишь однажды в письме от 14 — 26 июня 1847 г. к гр. А. Армфельту, обнаружив по делу известное знание: «Только что прочел ответ Сената на предложение Государя о назначении смертной казни для женщин, ссылаемых в Сибирь. Эти дураки осуждают эту меру, прибавляя, что решение сейма необходимо также и для каторги. Они забывают, что мера эта предназначена для преступниц без решения сословий. Все это глупо и несвоевременно».

Шведы, конечно, заметили, что в течение всего царствования Николая I сейм в Финляндии ни разу не созывался. По этому поводу газета «Aftonbladet» (1852 г., № 4) иронизирует, начав с заявления, что «земля эта сама освободила себя от прежнего своего положения, заключила отдельный (сепаратный) мир с Российским Государством и из шведской провинции перешла в самостоятельное княжество «с представительным государственным устройством». Но в таком случае законы 1772 и 1789 гг. должны были бы составить финляндскую конституцию. На деле же сословия края не созываются, несмотря на многие перемены в деле обоброчения и законодательства. «Единственное и слабое напоминание о существовании в Финляндии представителей сословий заключается в формальности, с которой периодически производились ревизии Финляндского банка». Она совершалась таким образом, что правительство повелевает одному дворянину, пастору, горожанину и крестьянину явиться в Гельсингфорс и там присутствовать при ревизии. Другое напоминание — наличность Рыцарского Дома — единственное политическое учреждение Финляндии. Рыцарский дом имеет свой собственный фонд и собственную дирекцию.

При Николае I финляндцы вели свои разговоры о конституции робко и редко. — Исключение составил профессор Нордстрём; он не побоялся окружавших его администраторов и объяснял в университете финской молодежи конституционные права Финляндии. Студенты из Саволакса издали сборник «Отрывки для чтения финского народа» (1845 — 1847), куда не забыли внести важнейшие отрывки из конституции Финляндии.

В 1827 г., когда сенаторы высказывались по проекту гр. Ребиндера об отделении от Выборгской губернии нескольких приходов, то некоторые из них сослались на конституцию края, но министр статс-секретарь, представляя заключение Сената на Высочайшее соизволение, неизвестно по каким причинам, не включил в свой доклад их конституционных соображений.

Сенатор Клинковстрём, говоря об арестантах, иронизировал по поводу «так-называемой конституции края».

Сенатор Л. фон-Гартман, — как мы уже видели, — в конце своей карьеры не желал вовсе считаться с коренными законами, которые, по его мнению, давно уже сгнили.

Более других говорили о конституции в своей полемике Вассер и Арвидссон, но то была частная их беседа и личные неофициальные их мнения.

Кое-что об отношениях к конституции узнаем, наконец, из писем E. В. Иванова.

В апреле 1838 г. много толковали о предлагаемых новых вице-губернаторах. Введение их большинство признавало ненужным. По поводу слухов о вице-губернаторах, финляндцы, — по свидетельству Е. В. Иванова, — говорили: «Конституция наша существует только на пергаменте; мы ничто иное как невольники; у нас ни о чем не спрашивают; кассой нашей и нами самими располагают как хотят, без нашего согласия, без сейма; мы поневоле молчим, потому что мы не сильны».

«Многие финляндцы, — писал по другому случаю тот же Е. В. Иванов, — не весьма довольны нашим Государем, хотя он и бросает в Финляндию большие суммы денег. Неоспоримо, что он великого духа, великой души, и один из справедливейших и прямодушнейших Государей, но он вместе с тем строг и взыскателен, а господам либералам, господам приверженцам конституции и вообще людям нынешнего духа сильно не нравится это, хотя сами они готовы растерзать каждого разномыслящего с ними».

Единственным учреждением, в котором виднелись следы сейма и конституции, был Рыцарский Дом. Он оказался в весьма своеобразном положении. Согласно законам 1626 и 1778 гг., все шведское дворянство разделялось на три класса. После отделения Финляндии от Швеции, финляндские дворяне продолжали руководствоваться теми же законами и на сейме в Борго избрали 6 членов, которые должны были составить Дирекцию Финляндского Рыцарского Дома. В то же время они составили проект образования Финляндского Рыцарского Дома и новых прибавлений к прежним шведским законам о дворянстве. На постройку Рыцарского Дома они просили у правительства денег. Только в 1812 г. Государь положил резолюцию, разрешив избранным шести членам вступить в отправление своих обязанностей и представить объяснения относительно Рыцарского Дома. Когда они (1819 г.) представили свои проекты, Государь отложил рассмотрение их «до времени, когда рыцарство и дворянство на общем сейме будет иметь случай ближе совещаться о сих предметах». С течением времени у дворянства народились новые потребности и очередные вопросы и потому явилась необходимость определеннее формулировать некоторые положения Рыцарского Дома. Но как это сделать? Прежде члены Дирекции избирались на срок от одного риксдага до другого. А в Финляндии сейм, после 1809 г., не созывался. Дирекция ни от кого не зависела и никому, кроме дворянства, отчета о своих действиях не давала. В архивах Дирекции находились материалы, но они были полны «генеалогическими баснями», — как значилось в одной справке, поданной генерал-губернатору кн. Меншикову.

Наконец, 11 — 23 апреля 1846 г., кн. Меншиков представил всеподданнейший доклад, в котором говорилось, что Сенат сделал представление о созыве рыцарства и дворянства Финляндии, для общих совещаний по делам этого сословия. Но я не считаю нужным такого созыва», — заявляет генерал-губернатор, — и полагал бы, применяясь к мнению самих членов дворянства, достаточным поручить губернаторам письменно спросить дворян, кого они избирают в ревизоры.

К этому времени у дворянства накопилось от 40 до 50 т. р. с. и оно отозвалось, что пора приступить к постройке Рыцарского Дома. «Всякое по сему предмету распоряжение, на основании Высочайшего повеления, должно зависеть от будущего сейма, и Дирекция Рыцарского Дома сама по себе не имеет права определять употребление вверенных её попечению и управлению сумм. Но так как, — по мнению Меншикова, — ни теперь, ни даже в отдаленном времени не представляется надобности созывать на сейм государственные чины», то губернатору следует предложить дворянам избрать депутатов и поручить им рассмотрение очередных вопросов. В августе 1847 г. последовало наконец, Высочайшее соизволение на избрание от дворянства 9 членов в ревизоры.

Списки Рыцарского Дома, естественно, продолжали пополнять именами заслуженных финляндцев. Русские возводились в финляндское дворянство в виде исключения. Такого отличия удостоились: А. Закревский, Штейнгель, кн. Меншиков и некоторые другие.

В 1849 г. сенатор, т. с. гр. Александр Кушелев-Безбородко подал Государю прошение, ходатайствуя о причислении его с детьми и потомством к графским родам финляндского дворянства. Запрошен был отзыв Финляндского Сената. Мнения разделились. Одни сенаторы (Трапп, Пипинг, ф.-Котен) не усматривали оснований к допущению гр. Кушелева-Безбородко в Финляндский Рыцарский Дом, другие (бар. Ребиндер, Форсман, de la Chapelle и ген. Норденотам) находили, что раз гр. Кушелев-Безбородко владеет большими имениями в Финляндии и близко соприкасается с положением дел в крае, — необходимо его ходатайство повергнуть на благовоззрение Монарха.

Когда Государь дозволил сенатору т. с. гр. Алекс. Кушелеву-Безбородко записаться в Финляндский Рыцарский Дом, возник вопрос о его гербе. Он просил сохранить свой герб, утвержденный его роду по Империи. Гр. А. Армфельт со своей стороны также находил, что гр. Кушелев-Безбородко «имеет несомненное право сохранить и при записи в Финляндский Рыцарский Дом сопряженный нераздельно с его достоинством Высочайше утвержденный герб». Император Николай I не признал нужным в данном случае давать особого диплома, а с достаточным дарованный Екатериной II.

Прошение подобное Кушелевскому было подано отставным генерал-майором бароном Борисом Андреевичем Фредериксом. Он указывал на то, что баронское достоинство было дано в 1774 г. его деду — придворному банкиру — Ивану Фредериксу, и что с того времени их род владеет фрельзовыми имениями в Выборгской губернии. На этот раз Сенат беспрекословно склонился к ходатайству, которое было поддержано также и генерал-губернатором.

В 1824 г. появился перевод Уложения Швеции 1734 г. на русский язык. Высочайшим рескриптом (3 февр. 1825 г.) повелено было купить значительное число его экземпляров, для раздачи, по усмотрению генерал-губернатора. Деньги были из сенатской кассы отпущены издателю кол. советн. Экегольму. Но этим нужда в систематизации и кодификации, конечно, не была удовлетворена.

В апреле 1814 г., Сенат, с Высочайшего соизволения, учредил в Або Комитет для пересмотра, изданного в 1807 г. в Швеции собрания законов, сохранивших также силу в Финляндии. Цель преследовалась практическая. Председателем состоял барон Тандефельт. Он умер; скончался еще один член Комитета, другие переведены были в Гельсингфорс. В 1828 г. Комитет собрался в Гельсингфорсе. Ему оставалось сделать немного, однако, для единства работы ген.-адъют. Закревский (в 1831 г.) просил возложить окончание её на прокурора Сената, ландсгевдинга Валлена. Но Закревский покинул Финляндию.

Среди бумаг кн. А. С. Меншикова сохраняется обстоятельная записка «о необходимости ввести во всех губерниях и областях Империи русские органические законы». Записка, к сожалению, не имеет ни подписи, ни даты. Но видно, что автор её несколько раз официально высказывался по важным политическим вопросам. Он горячий патриот и принимал близко к сердцу интересы своей родины. В 1827 и 1830 гг. он представлял на усмотрение властей указание, что, в губерниях, возвращенных от Польши, назначались чиновники исключительно из поляков, и даже из таких, которые явно противодействовали России. Теперь он недоволен тем, что управление Прибалтийских губерний вверялось исключительно одному местному дворянству. Они постоянно указывают на свой преданность России; но какая это преданность, когда пренебрегают русским языком и стараются оттолкнуть все, что может их сблизить с Россией. «Русский преданность престолу и любовь к Государю и государству почерпает из народных чувств. Это чувство есть лучшее наше достояние, оно переходит от отцов к детям, составляет нашу народную гордость, нашу славу, тогда как рыцари, после вековой кровавой борьбы, покоренные силой меча русского, с ропотом несут её владычество и с любовью обращают взоры к первобытной независимости». Русские беспрекословно исполняют волю Государя, а жители Прибалтийских губерний оспаривают его требования, ссылаются на договоры, «как будто эти гнилые хартии» могут ограничить Самодержавную власть. «Не указывайте, — говорит автор, — на преданность прибалтийцев, у нас самих есть образцы преданности — Долгорукие, Румянцевы, Бутурлины, Волынские, Чернышевы, Панины, Мельгуновы и др.».

Продолжая свои рассуждения, он пишет: «Ныне русский должен сделаться немцем, шведом, поляком, только не русским, чтобы в землях, его кровью завоеванных, пользоваться правом гражданства. Это истина. Мы ее видим в Царстве Польском, в Прибалтийских губерниях, мы видим в Финляндии»... Он указывает на переселение известного числа людей в Финляндию, которая со времени Александра I, управляется шведскими законами и на языке шведском и немецком. «Какой дух зла, дух ненависти к благу земли русской внушил Государю подобную мысль? Конечно, — отвечает он, — не русский человек, а лица, подобные князю Чарторыйскому, графу Поццо-ди-Борго...»

Шведы долго и бесполезно боролись с финнами и покорили их лишь тогда, когда заселили часть их земли, дали им свои законы, своих правителей, ввели свой язык. Мы действуем обратно этому и желаем, чтобы русские, поселившиеся в Финляндии, сделались шведами.

После длинного ряда подобных рассуждений, автор заявляет, что для блага Империи необходимо, чтобы все главные места управления — генерал-губернаторы, губернаторы, председатели палат и др. были заняты русскими... Предложив ряд мер, специально по отношению к Польше и Прибалтийскому краю, он находит необходимым: «Составить общее уложение гражданское и уголовное для всей Империи»... и «от Великого Княжества Финляндского отделить Старую Финляндию»,.. Указывали, что политические обстоятельства препятствуют многим из намеченных преобразований. Автор подобного мнения не разделяет, так как Петр Великий преобразовал Россию, когда она объята была пламенем длительной войны, Екатерина вводила свои мудрые учреждения в Прибалтийских губерниях и Польше, когда воевала с Турцией и Швецией.

Неизвестно, имела ли эта записка какое-либо влияние, при решении вопроса о кодификации финляндских законов. Записка определенно требовала для Империи общего уголовного и гражданского уложения. У князя А. Меншикова она находилась вместе с бумагами, полученными им от гр. Блудова.

Если верить болтливому и много иронизирующему К. И. Фишеру, то предложение об издании Свода Законов для Финляндии исходило от гр. Д. Н. Блудова. «Не спрося генерал-губернатора, учредили финляндский комитет, под председательством Валлена, и подчинили его Второму Отделению Собственной Е. И. В. Канцелярии. Блудов назначал оклады и награды — а Финляндия платила». По предположению финляндского историка, вопрос о кодификации был возбужден самим Императором Николаем Павловичем.

Официальными же источниками устанавливается следующее: Высочайшим рескриптом 29 мая — 10 июня 1835 г. на имя генерал-губернатора последовало повеление составить Свод действующих в Финляндии узаконений, «с соблюдением систематического в расположении оных порядка». Для этого в Гельсингфорсе учреждена была Кодификационная Комиссия под председательством прокурора Сената Валлена. Отчеты о ходе работ должны были представляться во Второе Отделение Собственной Е. И. В. Канцелярии. Доклады шли через министра статс-секретаря Ребиндера сперва гр. Сперанскому, а затем председателю Департамента Законов Государственного Совета Д. Дашкову и, наконец, гр. Блудову.

Задумав издание для Финляндии Свода действующих законов, наши власти имели, прежде всего, в виду работу по плану, принятому уже для Свода Законов Империи, а также возможное сближение местных постановлений с общеимперскими.

Профессор Экелунд составил систематическую схему и, кажется, выработал гражданский и уголовный закон; Бонсдорф с обычной энергией выработал, по составленной схеме, (если и не полностью) камеральную часть. Комиссия пожелала сперва, не касаясь системы Уложения 1734 г., собрать все, чем его надлежало дополнить и изменить, и разместить этот материал под соответствующими статьями. Приступив к делу, Кодификационная Комиссия убедилась в невозможности исполнения работы, вследствие того, что с одной стороны целые главы Уложения 1734 г. оказались уже недействующими и подлежавшими исключению, а с другой — нужно было ввести новые главы, основываясь на недавно состоявшихся узаконениях. Кроме того, выяснилось, что необходимые дополнительные сведения были рассеяны по разным присутственным местам края, их архивам и находились даже на руках частных лиц.

Все это побудило Кодификационную Комиссию, при составлении порученного ей Свода Законов Гражданских и Уголовных, отступит от системы Уложения 1734 г. и принять новую, более соответствующую разделениям предметов.

Комиссия, составляя Свод действующих в Финляндии законов и соединяя новые узаконения с прежними, признала необходимым во многих случаях не только отступать от принятого в Уложении 1834 г. порядка, но и изменять редакцию, употребляя, вместо устаревшей терминологии, новые выражения, заимствованные из позднейших постановлений.

В 1840 г. были закончены работы Комиссии по Уложению 1734 г. и приступлено к систематизации узаконений административного управления. В 1842 г. образован был, по просьбе Валлена, Ревизионный Комитет.

Ревизионный Комитет работал под председательством сенатора De-la-Chapelle. В качестве выдающихся специалистов, привлечены были профессоры-юристы В. Г. Лагус и И. Я. Нордстрём. Наибольший интерес представляет заключение Лагуса. Он указывал, что не всегда платье с чужого плеча удобно для носки, еще менее удобно чужое законодательство. Обычно законы получались сверху. Законы же Швеции основаны на обычаях народа и его нравственных воззрениях. Поэтому они столь популярны в его среде; даже по языку изложения они вполне применены к народному пониманию. Лагус писал еще, что раздробление или т.-н. систематизация законов 1734 г. явилась бы национальным несчастием, которое лишило бы страну и народ того закона, который был их опорой и защитой. Лагус напомнил, что сохранение закона гарантировано обещанием Государя. Закон 1734 г., как результат законодательной деятельности риксдага, был санкционирован королем и односторонне, без содействия государственных чинов, не может быть изменен. Отзыв Нордстрёма — вариант тех же мыслей. Государственно-правовой точки он вовсе не коснулся.

В виду этого, Ревизионный Комитет просил Государя оставить Уложение неприкосновенным, как нечто особое и цельное, а повелеть Кодификационной Комиссии составить отдельный Свод из действующих положений, коими дополнялось и изменялось это Уложение, сохранив в новом Своде систему Уложения. — Финляндцы старались доказать, что Уложение 1734 г., разбитое на части по системе Свода Законов Империи, потеряет значение, возбудит беспокойство в народе, который привык к нему, уверяли, что обычаи народа и самый язык — все препятствует пересозданию Уложения по чужому образцу.

Деятельность председателя Кодификационной Комиссии, Валлена, подверглась строгому осуждению со стороны Фуругельма. Критик был недоволен главным образом тем, что Валлен подал первый пример непосредственного подчинения финских властей русскому министру и, возмущаясь строгой оценкой Ревизионного Комитета, желал возобновления работ по-прежнему своему плану. Наконец, критик обвиняет Валлена в том, что он почти совсем не входил в занятия Комиссии, соединяя чрезвычайную неосновательность с полным презрением к чужим мыслям и суждениям. «Главнейшая деятельность, как секретаря — говорит Фуругельм, — так и председателя, состояла в том, чтоб получать хорошее вознаграждение».

Ревизионный Комитет подчеркнул, между прочим, что Уложение было пожаловано Финляндии королем «вследствие совещаний государственных чинов», а потому ни малейшие изменения в нем не могут быть произведены «без нового действия власти законодательной». По этому вопросу гр. Блудов остался, однако, при том убеждении, что «по существующему издревле в Финляндии порядку право изменять законы принадлежит исключительно Вашему Величеству». И действительно, в свое время гр. Блудов имел основание говорить таким образом, ибо сами финляндцы, без сейма, испрашивая лишь Высочайшее соизволение произвели не мало изменений в Уложении. Без сейма они стали толковать 10 § X главы Отдела о торговле. Государь единолично указал, как понимать простое поручительство. Тоже повторилось с 3 § XIV гл. Отд. о преступлениях. Высочайшее разъяснение главы XI Отд. о судопроизводстве последовало 10 февр. 1854 г. (№ 47) и т. д.

Работы по кодификации проходили с большими трениями. Кн. Л. С. Меньшиков оказался в оппозиции. Значительный интерес представляет, поэтому, секретный ответ его от 21 дек. 1841 г. (за № 330) гр. Д. Н. Блудову. Он останавливается на пользе кодификации финляндских законов не столько с юридической точки зрения, сколько с политической, т. е. на указании, какое влияние она в состоянии иметь на общее мнение в Финляндии. «Финляндия, в первое время по завоевании, мало показывала привязанности к Империи, может быть оттого, что люди, нерасположенные к новому правительству, старались внушить опасение о зыбком состоянии прав, сему краю дарованных, и в особенности коренных законов, которые там свято чтимы и охотно исполняемы, не смотря на их строгость. Но впоследствии опыт показал, что опасения те были напрасны; они исчезли в особенности в царствование Государя Императора Николая Павловича, когда финляндские Его Величества подданные видели, что при всех действиях правительства коренные их законы оставались неприкосновенными, что сближение их с Россией совершается не мерами побуждения, но торговыми выгодами, облегчением средств к вступлению в Российскую службу, расширением путей к воспитанию детей в учебных заведениях Империи и, наконец, дарованием преимуществ лицам, знающим русский язык, без стеснения сим законом прав других. Вместе с тем стали исчезать последние следы оппозиции, и в то время, когда во многих нациях и даже в завоеванных Россией областях, отзывались более или менее внушения пропаганды, в то самое время Финляндия, находящаяся в близком соседстве и тесных родственных и торговых связях с непокойной Швецией, более, нежели когда-либо исполнена была верноподданнической преданности и признательности к своему Государю. Посему, в делах, касающихся до Финляндских законов, необходима особенная осторожность, дабы не потрясти недавно укоренившегося доверия и сим не отдалить времени нравственного Финляндии с Империей единства, к которому теперь она уже столь приметно подвинулась».

Князю стало также известно, что в Финляндии родились уже превратные понятия «на счет свойств предлагаемого Свода Законов и цели его издания». Осторожность кн. Меншикова простирается так далеко, что он не желает официально обязывать финляндское учреждение доносить о ходе дела кодификации во Второе Отделение Канцелярии Его Императорского Величества, а предлагает это делать от себя частно в то время, когда дела будут проходить его руки. Кн. Меншикову представляется, что переделывать законы уголовные совершенно невозможно «без потрясения общего доверия Финляндии к видам правительства». «Все это побуждает меня думать, что переделывать теперь уголовные законы Финляндии не только неудобно, но что эта переделка не имела бы даже ожидаемого полезного влияния на нравственность. Если же она должна быть предпринята для большего единообразия с Российскими законами, то это одно условие нельзя считать необходимым, когда достижение оного сопряжено с действиями, могущими иметь вредное влияние на спокойствие края». Имея теперь напечатанными записки К. И. Фишера и находя в них однородные фразы, мы не сомневаемся, что приведенное отношение кн. Меншикова к Блудову принадлежит перу Фишера. Вместе с тем, быть может, не без влияния оказался и Л. Гартман, так как известно, что кн. Меншиков просил его заключения по этому вопросу. «Г-н Блудов передал мне записки, касающиеся кодификации финляндских законов; пошлю их вам и прошу сказать ваше мнение».

Остается еще отметить, что Комиссия К. Валлена составила также проект главы об Основных Законах Финляндии. В проекте оказалось всего 34 ст. Но из них приходилось исключить те положения, которые, — как например, о наследовании престола, вероисповедании Царствующего лица и т. и., — являлись повторением Основных Законов Империи. Оставалось три-четыре постановления специально финляндских. Валлен возбудил в 1842 г. вопрос об их исключении из составлявшегося Свода, на что и последовало Высочайшее разрешение.

Вследствие тормозов, поставленных финляндцами, и несочувствия делу князя А. С. Меншикова, вопрос о кодификации затягивается, слабеет и исподволь сходит на нет.

«Провел я, — читаем в письме Я. К. Грота, — часть вечера (в январе 1847) у Чепурнова, который обыкновенно рассказывает мне что-нибудь интересное. Так и нынче я услышал от него, что финляндцы благословляют кн. Меншикова за пришедшее недавно известие, что составление Свода Финляндских Законов Высочайше повелено прекратить. Причины неизвестны».

Работы по кодификации, однако, продолжались они приняли лишь иное направление. В 1846 г., по докладу гр. Блудова, последовало Высочайшее повеление возвратить из Ревизионного Комитета все проекты, относившиеся к Своду Законов. Одновременно было указано приступить к новой работе по новой инструкции. При этом вновь обнаружилась редкая административная робость кн. А. С. Меншикова: он рекомендовал те инструкции и наставления, в которых видел нечто щекотливое для финляндского духа, передавать Валлену не через Сенат, а непосредственно от Второго Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии.

Теперь работали исключительно над Дополнительным Сводом, т. е. собирали только то, чем было разновременно изменено или дополнено Уложение. Параллельно с работой над Дополнительным Сводом, Кодификационная Комиссия составляла систематический указатель к законам гражданским и уголовным.

Во «всеподданнейшем отчете по Финляндии», представленном Государю по случаю двадцатипятилетия со дня восшествия его на престол, значится: «Комиссия исполнила возложенный на неё труд, но вследствие оказавшейся, по рассмотрении оного, необходимости применить его к свойству существующих законов и вместе с тем к системе, принятой при составлении Свода Законов Российской Империи, Ваше Императорское Величество изволили указать соответственный цели порядок исполнения, на основании которого теперь прежняя кодификация переделывается Комиссией и по пересмотре оной потом в особом ревизионном комитете будет поднесена на Высочайшее Вашего Императорского Величества разрешение».

В 1854 г. Кодификационная Комиссия собрала нужные материалы по изменению и дополнению Уложения 1734 г.; кроме того, окончен был Свод административных, казенных и полицейских постановлений. Приступили к печатанию и рассылке экземпляров Свода и Собрания по присутственным местам Великого Княжества, для проверки. Но за это время произошло много существенных перемен: скончался Николай Павлович, — воля которого оставалась единственной движущей пружиной в деле кодификации, — определенно сказалось новое веяние и в кружках, близко стоявших к правительственным учреждениям, стало известным, что составленный Свод не будет утвержден для руководства.

Вспоминая историю Кодификации, К. И. Фишер осмеивает и «пустословность» Блудова, и «ветренность» Валлена. Первый в его описании представляется каким-то особенно легкомысленным администратором, который яко бы позволял себе прибавлять некоторые законоположения «для округления глав». Если верить К. И. Фишеру, то за кулисами все направляла его искусная рука. По его мысли, приготовленные проекты были разосланы по судам и канцеляриям. Он предвидел, что эта мера поведет к изобличению «бредней кодификации». «Так и вышло, — торжествуя, заявляет он, — финляндский Сенат представил две толстые тетради опровержений».

Кн. А. С. Меншиков понес Государю и исповедь гр. Блудова, и тетради Сената и «Свод... съели крысы». Единственным памятником этого труда осталось «баронское достоинство Валлена». Иначе оценивает гр. Блудова другой современник — гр. Влад. Алекс. Сологуб. «Гр. Блудов был одним из выдающихся людей царствования Императоров Александра I и Николая I; человек обширного ума и непреклонных убеждений, патриот самой высокой степени, преданный престолу, т. е. России, родине; он имел то редкое в те времена преимущество над современниками, что и понимал, и видел пользу прогресса, но прогресса постепенного»...

Работы комиссии Валлена составлены были недурно и могли принести Финляндии весьма существенную пользу. Некоторыми забракованными тогда сборниками разные учреждения края пользуются до наших дней. И если, тем не менее, суды и учреждения ополчились на них, то критиковавшими в значительной мере руководили не только юридические соображения, но и политическое стремление, возможно обособиться от русского законодательства и русских учреждений.

Та же политическая нота звучит в заявлении проф. И. Ф. Пальмена, когда он, — описывая (в 1862 г.) историю кодификации и останавливаясь на повелении Государя сохранить Уложение 1734 г. в неприкосновенности, — заявляет, что они, т. е. члены Ревизионного Комитета, «одержали победу, которая будет по достоинству оценена потомством»».

Финны очень склонны к тяжбам. Склонность эту в известной мере развили пасторы, занимавшиеся составлением для крестьян всяких жалоб и просьб. Прошения, доходившие до генерал-губернатора, показывали, что писавшие их не всегда понимали мысли просителей, недостаточно вникали в существо дела, или были вовсе несведущими в законах. А. Закревский пожелал искоренить это косвенное подстрекательство к тяжбам и жалобам, подаваемым особенно во время объезда им губерний, почему стал требовать исполнения закона (§ 10, 15 главы Общего Уложения Отд. о судопроизв.), т. е., чтобы на прошениях и жалобах обозначалось, кто составитель их.

Кроме склонности к тяжбам, накоплению дел способствовала крайняя медленность финляндских судов. Правительство, желая исправить этот недостаток, учредило в 1851 г., секретный комитет, под председательством Гартмана, для ускорения судебного производства. Но существенного результата не было достигнуто и финляндские суды до наших дней поражают невероятной медленностью своего делопроизводства. Правительство руководилось наилучшими побуждениями. Ему хотелось оберечь население от лишних расходов, определить предел власти губернаторов в наложении денежных взысканий и ввести полицейскую власть в определенные рамки.

Значительно успешнее правительство действовало в другой области. Заметив, что большая часть преступлений совершается в нетрезвом виде, оно приняло меры против винокурения.

Судопроизводство являлось наследием XV — XVI века. Как в те отдаленные времена, так в XIX ст. судебное дело ведали бургомистры и ратманы в городах, а герадские начальники (häradshöfdingar) — в провинции. Апелляционной инстанцией был гофгерихт (hofrätt). Старейшим гофгерихтом Финляндии был Абоский. В судебном процессе преобладала теория формальных доказательств.

Суд финляндцев напоминал Шемякин суд: «свой своему поневоле брат», вспоминает E. В. Иванов, наблюдавший его в течение нескольких десятилетий. Да иначе и быть не могло. Финляндское уголовное законодательство оказывалось неравномерным для всех лиц: к сословиям привилегированным — господам, хозяевам земель, фабрик, заводов и пр., оно относилось гораздо снисходительнее, чем к их батракам — крестьянам.

Несмотря на строгость закона, преступления совершались в большом количестве. «Убийства, мошенничества, воровства ныне между финнами не редкость». Причины: нужда, порча нравов, распространение роскоши, нерадение пасторов, слабое преследование судами. Таково мнение современника Иванова, высказанное 10 — 22 марта 1836 г.

В апреле и мае 1836 г. общество занято было толками о финляндском разбойнике Нумелине, которого убил при поимке ленсман, недалеко от г. Або. Он бежал из Свеаборгской крепости, имел шайку и искусно ускользал от бдительности полиции. Государь пожаловал ленсману 600 р. В действии ленсмана (который стрелял при условиях необходимой обороны) финляндцы усмотрели самовластие и говорили, что его нельзя было убивать без суда, что попраны их права, их законы. На полях письма Иванова видна пометка (кн. Меншикова?) карандашом о словоохотливости финляндцев, которые желают иметь только случай говорить о своих правах.

Еще более поражает своими поступками Адамсон. Он был сыном работника Тавастгусской губернии и, имея от роду 24 года, совершил в течение двух месяцев 1849 г. 12 убийств, множество краж и грабежей. По действовавшему тогда уголовному закону, его надлежало четыре раза лишить жизни отсечением головы, пять раз отсечением правой руки и головы, три раза отсечением головы и положением трупа на колесо и т. д. Сенат представил дело на Высочайшее благовоззрение. Государь повелел поставить Адамсона к позорному столбу, дабы он ожидал казни, а затем, в течение двух суток, наказать его 40 парами прутьев и наконец, содержать в крепости Свеаборге вечно, прикованным к стене цепью.

Число случаев применения смертной казни по финляндскому уложению, — если выбросить отсюда все те, в которых она легально отменена позднейшими указаниями, главным образом законом 1779 г. января, — составляет очень почтенную цифру — 62; из них на квалифицированную приходится — 17, на простую — 45.

Генерал-губернатор установил (17 марта 1825 г.), что производимая в Финляндии смертная казнь слабо влияла на жителей, привыкших к подобному зрелищу. С 1734 г. в Финляндии всего казнено 36, вместе с государственными преступниками. За время русского владычества, в Финляндии не было случая утверждения приговора со смертной казнью. 21 Апреля 1826 года Высочайшим манифестом установлено было лиц, подлежащих смертной казни, ссылать на вечную каторгу в Зауральские губернии. Таким образом, фактически за все общие преступления смертная казнь была в Финляндии отменена. Вскоре из переписки сибирских каторжников жители Финляндии узнали, что некоторые из них не были вовсе сосланы в рудники, а оставлялись на воле при винокуренном заводе Томской губ. Конечно, страх к ссылке в крае исчез. Губернатор поднял вопрос о том, чтобы каторжникам воспретили переписку с соотечественниками. Но было уже поздно: каторга и Сибирь более не пугали воображения преступных людей.

В манифесте 21 апреля 1826 г., отменившем смертную казнь, обращают на себя внимание следующие заявления. Государь усмотрел, что Уложение Великого Княжества Финляндского по вопросу о смертной казни с одной стороны «не согласуется с основанными на внутреннем убеждении и сообразными с судопроизводством в Империи правилами Нашими», а с другой — Государь не мог отступать от начертанного в его совести долга и не утверждать смертного приговора, если преступление имело целью нарушение «спокойствия государственного, безопасности Престола и святости Величества». Эти обстоятельства побудили Государя впредь пользоваться присвоенным ему коренными законами правом помилования, так как время не позволяло «передать на рассуждение сеймовых чинов» предложения об отмене общего закона.

Каторжные работы отбывались или в местных рабочих домах, или в Сибири. В Выборгской губернии имелось два рабочих дома: один в Панцерлаксе, возле самого Выборга, для преступников меньшей важности, другой — в Кексгольме, для более тяжких преступников.

В царствование Николая I не только по вопросу об отмене смертной казни в Финляндии шли навстречу гуманитарным требованиям времени; но стремление к улучшению положения преступников замечалось во многих отношениях. Так, по повелению, исходившему от Государя, было отменено выставление их к колодке. Это наказание — остаток установления древних законов Финляндии.

Много забот проявлено было об участи арестантов. В этом деле наблюдаются даже предосудительные излишества. — Абоский губернатор Л. фон-Гартман, пишет современник, устроил арестантов, как институток в Абоском Шлоссе; в их быте и обстановке поражали чистота и опрятность; их кормили на убой, два раза в неделю водили в баню; арестантский лазарет — «загляденье», белье довольно тонкое, одеяла «мягкия, как пух». В офицерских квартирах того времени нельзя было наблюсти подобной обстановки. Когда Гартману указали на эти излишества, он ответил: «арестанты уже привыкли к хорошему содержанию, если его ухудшить, они озлобятся и верно сделают что-нибудь дурное. Не за себя, за смотрителя боюсь я», — прибавил изворотливый политик.

Из арестантской проведены были слуховые трубы в комнату смотрителя.

Арестантов и бродяг назначали на разные работы: по сооружению Сайменского канала, в железные рудники и т. п. Результаты были прекрасные. Опыты эти показали, что имеется верный экономический способ занять бродяг, а не запирать их в филантропические учреждения, мало соответствовавшие нравам финнов, где они проводили целые годы в праздности и лени.

Финляндские генерал-губернаторы внимательно следили за тем, чтобы местные учреждения не превышали своей власти. Однажды финляндский Сенат подверг пересмотру постановление русского суда, ссылаясь на то, что подсудимый является уроженцем края. Генерал-губернатор довел этот случай до сведения Государя и Сенату указано было не касаться подобных дел.

С давних времен гофгерихты служили примером строгой справедливости и приобрели благодарность народа. К сожалению, «сей пример не всегда действовал на низшие судебные места» и в этом отношении остается много еще желать. Это отзыв современника, изложенный для кн. Меншикова.

Гофгерихтов было два — в Або и городе Вазе. 7 — 19 июня состоялся манифест об учреждении гофгерихта в Выборге. При распределении юридических округов между гофгерихтами имели в виду сходство образа жизни, нравов и обычаев.

«Учреждение гофгерихта в Выборге неприятно для Або, — писал 16 — 28 февр. 1839 г. кн. Меншиков барону Л. Г. Гартману, — но пора было прекратить неудобства, возникавшие вследствие отдаления суда от этой местности, не говоря уже о правах выборгских помещиков и крестьян».

Торжественное открытие нового гофгерихта состоялось 1 окт. — 19 сент. 1839 года. К этому дню в Выборг приехали помощник генерал-губернатора А. П. Теслев, вице-председатель Судебного Департамента Финляндского Сената, т. с. барон Л. Г. Меллин, и многие другие. О начале торжества возвестили 6-ть орудийных выстрела. Затем, при звоне колоколов, процессия из Ратгауза двинулась к дому гофгерихта. На площади стояли войска. На бархатной подушке несли Высочайший манифест, Общее Уложение 1734 г. и печать гофгерихта. По прибытии в новый дом. А. Теслев произнес краткую речь о значении правосудия в благоустроенном обществе, а референдарий секретарь Сената огласил манифест и главу о судопроизводстве из Уложения. Затем А. Теслев Высочайшим именем ввел президента и чинов гофгерихта в их должности, объявив третье верховное судилище края открытым, причем исправляющий должность генерал-губернатора вручил президенту, графу Карлу Густаву Маннергейму, манифест, уложение и печать, предложив всем новым чинам порознь учинить присягу на должность. «Сохраняйте, — сказал генерал А. Теслев, — в ненарушимости предоставленные каждому гражданину законами и постановлениями права и имейте наблюдение, чтобы подведомственные гофгерихту судьи и судебные места с точностью исполняли свои обязанности, чем приобретете уважение сограждан. Высший Зиждитель правосудия и законов края да будет вам вечно образцом и опорой». Гр. К. Г. Маннергейм ответил речью. Он почел священным долгом за себя и от имени всех членов гофгерихта выразить глубочайшее всеподданнейшее благоговение и признательность за высокомонаршую милость. Учреждение нового верховного судилища есть одно из достойнейших событий в истории Великого Княжества. Оно родит во всех сердцах самые радостные надежды на счет будущего. «Мы в этом событии видим новое удостоверение, что обожаемый современниками, бессмертный в потомстве Монарх наш»... неутомим в попечении о своих многочисленных племенах и народах... «Финляндия неоднократно уже удостоена была самых явственных доказательств благорасположения и милости Государя Императора Николая Павловича»... Долг благодарности дает направление деятельности финляндцев. Святость законов руководит Монархом с начала его царствования. Составив Свод Законов и Установлений Российских, Он озабочен составлением систематического собрания законов и постановлений Великого Княжества. Гр. Маннергейм обещал, что гофгерихт будет держать весы правосудия твердой рукой и обнажать меч правосудия для защиты обиженного и на страх преступнику.

После этой церемонии все отправились в шведскую церковь, где епископ Боргоский, Оттелин, произнес проповедь: «Всякая душа властям придержащим да повинуется. Нет бо власти не от Бога»... Кроме того, была прочтена особая молитва о рихте, составленная Сенатом. Произвели салют в 50 орудийных выстрелов. Члены гофгерихта возвратились в свой дом для заседания; остальные разошлись.

На следующий год (1840) Государь, продолжая заботиться о правосудии в Финляндии, велел принять некоторые меры к ускорению судопроизводства по уголовным делам.

Первый президент Выборгского гофгерихта гр. Карл Густав Маннергейм (1797-1854) — один из замечательнейших финляндцев. Окончив Абоский университет, он служил в Комитете финляндских дел, состоя с 1826 по 1831 г. секретарем Канцлера университета, коим был Наследник Цесаревич. Затем занимал должность губернатора сперва (1832 — 33) в Вазе, а затем (1833 — 1839) в Выборге, пользуясь всюду все- общим расположением. Многочисленные его служебные дела не мешали его обширным научным занятиям. Как ученый, он состоял членом многих Обществ Естествоиспытателей — Московского, Парижского, Лондонского и др., — а также членом нашей Академии Наук. Свои ученые труды излагал на французском, немецком и латинском языках. Список его ученых трудов объемлет 39 номеров. По свидетельству профессора Нервандера, гр. Маннергейм был классическим писателем в своей специальности — энтомологии, в которой пользовался широким авторитетом. О любви графа к науке свидетельствует его редкая коллекция насекомых, среди которых одних жесткокрылых было около 20.000 видов. По вопросам своей специальности, он вел переписку с сотней ученых разных стран.