История Финляндии. Время императора Николая I

XI. Умственная и общественная жизнь края. Гельсингфорс

В 1824 г. генерал-губернатор заметил, что в учебных заведениях края нет единообразия и постоянных правил ни в способе преподавания, ни во внутреннем устройстве. Оказалось, что десять лет уже существует комитет, которому надлежало высказаться по школьному вопросу, но он ни разу не успел собраться и приступить к занятиям, вследствие частой смены его председателя и за отсутствием у членов комитета, — занимавших постоянные должности, — свободного времени для исполнения порученного им дела. Назначили новый состав, и он окончил свой работу в ноябре 1826 г. Проектированные преобразования потребовали значительных расходов и потому дело не двинулось. В 1827 г. заговорили об учреждении гимназии в Або, но, вследствие перевода университета в Гельсингфорс, вопрос отложили. Наконец, в 1828 г. последовало Высочайшее разрешение учредить в г. Або гимназию и тривиальное училище с упразднением там кафедральной школы.

В 1834 г. кн. Меншиков пожелал получить справку о правах начальства по наблюдению за частными училищами или пансионами, и Канцелярия Генерал-Губернатора представила перевод части шведского устава о школах 4 февр. 1724 г. и объявления 15 марта 1803 г. — Конечно, постановления эти давно «пришли в забытье и не соблюдаются».

Школа 20 и 30-х годов относительно предметов и методов преподавания оставалась в том же положении, как полтораста лет назад. По характеру своему она была церковной (prästskola), так как в ней преобладали священное писание и латынь. Науки брались памятью и вколачивались ударами нагайки по пальцам: «такова была королевская дорога, ведшая юношу к высотам знания».

Як. Тенгстрём в статье, помещенной в «Ауре», писал, что школа требует внутреннего улучшения, так как она имела в виду подготовление пасторов; однако пути к преобразованию найти не могли.

Русский язык был введен в школу, но являлся обязательным лишь в двух высших классах. Обычно же его преподавали любителям; а так как оные были очень малочисленны, то пользы не приносил; бывали семестры, когда желающих вовсе не находилось.

Есть основание полагать, что начальство, по возможности, желало содействовать изучению русского языка; начиная с 1825 г., происходили ежегодные испытания в нем, и инспектор постоянно заканчивал эти испытания «напоминанием ученикам, чтоб они с прилежанием и силой занялись основательным изучением русского языка, как в высшей степени необходимого при подготовлении себе легчайшего существования». В книге В. Васениуса о Топелиусе имеется такое указание, относящееся к 1831 году: «Во время экзамена как инспектор, так и некоторые знающие русский язык слушатели, внутренне досадовали на плохие успехи изучения в школе столь полезного для нас, финнов, русского языка».

«Товарищеская жизнь в школе, — говорил Зах. Топелиус, — была весьма груба, но не безнравственна. Ученики по очереди обязаны были доставлять в школу розги. На экзаменах обыкновенно присутствовали лица, занимавшие в обществе выдающееся положение, вроде губернатора и др. В начале экзаменов ректор произносил латинскую речь, а по окончании Inspector Scholae — шведскую, в которой благодарил учителей за их труды и усердие и призывал юношество приучать себя к нравственным правилам.

Вообще казенные школы 20 — 30-х годов — преобладающим типом которых являлись школы тривиальные — не внушали к себе доверия. Учителя часто были поклонниками Бахуса, не отличаясь нравственными качествами и педагогическими способностями. В виду этого, домашнее обучение было общепринятым. Зажиточные родители охотнее доверяли своих детей информаторам.

Когда в 1836 г. в Гельсингфорсе, «по мысли субботников», был открыт лицей, более соответствовавший требованиям времени, то в него охотно устремились сыновья образованных классов. К «колотушке» (klubban) прибегали здесь лишь в исключительных случаях.

В 1840 г. лектор Эдвард Бергенгейм открыл в Або школу, которая по своему внутреннему устройству и педагогическим стремлениям представляется единственной и совершенно исключительной среди всех когда-либо существовавших в Финляндии учебных заведений. Это была так называемая Бергенгеймовская реальная школа.

Он в течение нескольких лет состоял учителем в Фридрихсгамском кадетском корпусе и ему так понравились господствовавшие там учебный план и дисциплина, что решился по тому же образцу устроить учебное заведение для гражданского юношества. С этой целью он построил в Або довольно большой каменный дом. В обоих этажах проходили коридоры с классными комнатами по сторонам; кроме того, имелись рекреационный зал, столовая и общая для всех интернатов спальня; все было поместительно и комфортабельно.

Руководящим принципом этого училища служило то, чтобы вместо древних языков дать более значения новым языкам, французскому и особенно русскому. О финском языке, как учебном предмете, никто тогда не думал. Кроме того, учеников приучали к строгой дисциплине, послушанию и порядку; в молодых впечатлительных сердцах старались насадить почтение к авторитету, к высшему правительству и к общему великому государству, «которого Финляндия составляет лишь незначительную присоединенную часть».

В составе учеников находились, за очень малым исключением, сыновья дворян. Сам Бергенгейм преподавал всеобщую историю, по составленному им учебнику, в котором русская история была сравнительно подробнее изложена, чем история других стран, даже самой Финляндии.

Поддержанию порядка много способствовало то, что в стенах проведены были рупоры, выходившие в одну из комнат ректора. Ученики знали, что их слова слышны и потому естественно воздерживались от воспрещенных выражений и осуждений.

День и ночь ученики находились под присмотром; без разрешения они не могли выходить за школьные ворота, которые были закрыты, как в монастыре. Лишь по воскресеньям их отпускали, но не иначе, как по требовательным запискам родных или известных знакомых.

При воспитанниках поочередно дежурили русский капитан Виктеев и фон-Квантен. Могли разговаривать, играть и забавляться, но при этом говорить между собой только по-русски; за этим обязаны были следить оба капитана. Делавшие частые отступления от этого требования лишались отпуска. В рекреационные часы учились декламации и пению по-русски, или переводили на этот язык песни. Эта школа прекратила свое существование в 1843 г.

Несколько лет спустя Бергенгейм назначен был Финляндским архиепископом.

В особом положении находилось также учебное заведение, во главе которого стоял Одерт Грипенберг. Он был горячим последователем системы Песталоцци и начал свой педагогическую деятельность в 1812 г., перенося ее из одного города в другой. Он получал не только ежегодно субсидию, но, в виде награды за его благородные стремления, Император Александр I пожаловал ему 8 т. р. ассигнациями. Преподавание у него велось по методу Сократа, с целью вызвать в учениках самодеятельность. В 1827 году от нервного переутомления он серьезно заболел, и вскоре ослеп. Од. Грипенберг явился в Финляндии также пионером основательного женского образования. С 1832 г. он издавал еженедельный листок по вопросам воспитания и образования. В 1835 г. он открыл свое училище в Гельсингфорсе.

В начале 1840 г. статс-секретариат Вел. Кн. Финляндского представил Его Величеству доклад об устройстве Элементарных учебных заведений в Финляндии. Государь собственноручно надписал: «Я нахожу, что этот проект не согласен с целью; и наполнен совершенно лишних подробностей; кроме того, предметы преподавания совершенно неправильно расписаны; надо его переделать, сообразив елико можно проще, и ближе к устройству учебной части в России» (23 апр. 1840 г.).

Началась переделка.

1841 год является эпохой в истории финляндской школы времени Николая I. Подготовительные труды к реформе народного образования, необходимость которой была признана уже вскоре по присоединении Финляндии к России, наконец закончились. В этом году изданы были положения, направленные к полному преобразованию школ, а в 1843 году был выработан обстоятельный устав для гимназий и других училищ.

«Этим уставом для средних учебных заведений устанавливалась следующая организация. За низшими первоначальными школами, с одним или двумя классами, следовали высшие четырехклассные начальные школы и гимназии с двумя, а впоследствии — тремя классами, где заканчивалось среднее образование, долженствовавшее служить фундаментом для высшего университетского образования. Такие гимназии были открыты в Або, Борго, Куопио и Вазе. При них состояло 6 лекторов (профессоров) и учитель русского языка. В Выборге организована была шестиклассная гимназия, соединением уездного училища с прежней гимназией. В шести городах края, кроме имевших гимназии, были учреждены высшие начальные школы, а число низших увеличено до тридцати. Прежнее скудное жалованье учителям заменялось по новым штатам приличным содержанием. Вместе с тем более широкое применение принципа разделения труда повлекло за собой увеличение личного состава преподавателей. Классические языки, а в особенности латинский, удержали за собой в учебном плане преобладающее положение, но, тем не менее, по сравнению с прежней программой, все-таки обнаружился прогресс в общегуманитарном и реальном направлении. Преподавание велось все еще на шведском языке, за исключением школ в Выборгской губернии, где некоторые предметы преподавались по-русски и где этот язык уже с 1812 г. был включен в число обязательных предметов».

Выборгской гимназии предоставлены были некоторые льготы по занятию мест преподавателей русского языка в крае и некоторых гражданских служебных мест в Выборгской губернии. Постановлено было также, что только русские уроженцы или те русские, которые окончили курс в Выборгской гимназии, могут быть назначенными учителями русского языка в учебных заведениях края, а для споспешествования обучению русского языка, для каждой, — т. е. Боргоской и Абоской — епархии края назначался экзаменатор по этому языку, который избирался из русских уроженцев.

В 1846 г. Выборгская гимназия была преобразована. Было замечено, что прежние меры увенчались успехом и гимназия, едва имевшая 12 учеников, наполнилась слушателями, число которых превышало иногда 100 чел., причем многие из шведского курса выразили желание слушать лекции русской словесности. Видя это, генерал-губернатор испросил Высочайшее повеление, чтобы воспитанники шведского курса обязательно слушали во всех классах лекции русской словесности.

При реформе 1843 г. в финляндский училищный устав внесено было определение о включении финского языка в программу начальных школ. Для этого языка наступала новая эра.

До сороковых годов правительство в Финляндии не учреждало для девочек никаких учебных заведений. Более богатые семьи посылали своих дочерей в частные пансионы или доставали для них из Выборга и Ревеля гувернанток. О школьном обучении дочерей низших сословий в то время никто не думал.

Реформа 1841 г. распространилась также и на женское образование. Правительственные учебные заведения для девиц были открыты в Гельсингфорсе и Або. В Выборге осталось по-прежнему высшее училище под названием «Tčchterschule», но в нем стали преподавать уже не на немецком языке, а на шведском.

Старые тривиальные школы обращены были в высшие элементарные училища.

«Реформы эти придали народному образованию в Финляндии новую внешнюю организацию, а также изменили самый учебный план в том смысле, что, начиная с четвертого класса школы и заканчивая гимназией, было проведено разделение на две линии: классическую, подготовлявшую к духовно-педагогической (ученой) деятельности, и реальную — к другим карьерам (гражданской службе).

Для русского языка назначено было большое количество часов, начиная с младшего класса; но ученое (педагогическое) отделение совершенно было освобождено от этого языка.

В отчете генерал-губернатора за 1844 год значится: «Учебные заведения, получив новое образование и устав, имели самое благодетельное влияние на Финляндию. Училища наполняются воспитанниками, изъявляющими общее желание учиться русскому языку, и вообще заметны во всем крае отголоски верноподданнической признательности к попечениям Правительства, о воспитании растущего поколения, сообразно его пользе, нуждам и назначению».

В 1843 г. кн. А. С. Меншиков нашел необходимым переиздать учебник арифметики. Основание для этого князь усмотрел в том, что прежние книги применены были к шведской монете; теперь велено было книги и таблицы приспособить «к русскому серебру, как главной — Высочайше установленной — монеты, дабы подрастающее поколение уже в училищах привыкло к оной и в арифметических задачах».

В 1853 г. для учеников гимназий ввели мундиры. Кн. А. С. Меншиков, находясь уже в Севастополе, в качестве главнокомандующего, прислал оттуда свое мнение о том, чтобы первый год не требовать ношения мундиров и установить на них простые воротники, чтобы, при переходе в университет, легко было их применить к новой форме студента.

С 1853 г. в учебных заведениях края обратили внимание на пение и гимнастику.

В 1840 г. Гельсингфорсский университет праздновал свой 200-летний юбилей. С нетерпением ждали этого года. И он, наконец, настал.

Задолго до торжества, все были оживленно заняты приготовлением к нему. Все желали достойно отпраздновать его. Прежде всего, готовились, конечно, правящие власти университета.

По сведениям одной провинциальной газеты на юбилей съехались более 700 (?) семейств; некоторые прибыли из Петербурга, Ревеля и других близко расположенных городов. Иные семейства, как говорили, приехали «с толпой прислуги, чтоб воспользоваться вместе с тем морскими купаньями и искусственными минеральными водами». Никогда прежде столько народу не собиралось не только в Гельсингфорсе, но и нигде в Финляндии.

Каждый финн умел оценить значение предстоящего празднества. «В этом длинном ряде торжественных актов», говорилось в «Helsingfors Morgonblad», соединяется для финского университета союз надежды будущности с памятью прошлого.

«Празднование 200-летней годовщины университета в Финляндии, читаем в воспоминаниях Ал. Дан. Шумахера, дало мне понятие о том значении, какое имеет он в стране, где все основано на школе, где все почти население грамотно, где почти все отрасли управления судебного и административного состоят из чинов, получивших университетское образование, торжество университета явилось, поэтому, праздником всей страны и торжество это имело свои отклики во всех городах и селах страны».

Чрез стены «юбиляра» прошло с 1640 по 1840 г. 15.763 студента.

Приглашение, посланное Петербургскому университету, гласило: «Мужам знаменитейшим, профессорам и прочим преподавателям С.-Петербургского университета кланяемся. Университет, основанный в отдаленной Финляндии, для водворения в сих северных странах наук и искусств, претерпел, подобно её земле, часто разоряемой холодом и ненастьем, много самых горестных потерь и бедствий. Но пронеслись времена мрачные: наслаждаясь, наконец, отрадным сиянием солнца, уже кончая второе столетие, он намерен празднеством возобновить память своего рождения... Но как душа, переполненная великим удовольствием, жаждет открыться другим, так и наш Александровский университет пламенно желает найти благосклонных свидетелей своей радости. Итак, мужи знаменитейшие — усердно и искренно просим вас»...

Студенты г. Упсалы, в числе ста человек, собирались присутствовать на июльском празднике Гельсингфорсского университета. Посредником выступил Арвидссон. Имели в виду нанять особое судно, чтобы избежать полицейского глаза в Або. Узнав об этом, Л. Г. Гартман (23 мая — 4 июня 1840 г.) написал кн. Меншикову: «Нет сомнения, что это новый способ пропаганды. Нельзя отрицать, что приезд такой массы молодых людей, преисполненных фальшивым либерализмом, оставит нежелательные следы на нашем политическом горизонте». Гартман просил помешать этому приезду, при помощи нашего министра в Стокгольме, «ибо никакое наблюдение не может остановить просачивание подобного яда». Граф Матусевич в Стокгольме получил соответствующие указания, и поездка студентов не состоялась.

Национальное празднество началось вечером накануне юбилея встречей старого поэта Финляндии, Франца Михаила Францёна. Он приехал из Швеции. Он — бывший финн — покинул родину и переселился в Швецию. Оказание такому лицу особенно горячего почтения могло вызвать, как говорили, недовольства в высших сферах. Даже и. д. канцлера гр. Ребиндер находил шаг рискованным, а «вице-канцлер, генерал Теслев, кажется, слышал уже пушечные выстрелы в Петербурге». «Однако, ректору Урсину удалось дать кому следует успокоительные капли», и для приема почетного гостя никаких препятствий более не ставилось. Его студенты окружили особой теплотой, заботой и почтением.

Финляндцы недавно получили новый достойный храм наук и просвещения. Его лестницы и сени «могли бы служить украшением Римскому палаццо», — писал Ф. Булгарин. «На таких скамьях верно не сиживали никогда германские студенты, и с таких кафедр никогда не читали профессора Германии... Это уже ученая роскошь», — продолжал он.

Но актовый зал — аула-университета не мог вместить всех приглашенных. К счастью, был достроен лютеранский Николаевский собор, но не освящен. Им и воспользовались для торжества. Перед местом для алтаря устроили эстраду.

Утром 3 — 15 июля пушечные выстрелы возвестили о начале торжества. Когда все собрались в соборе, ректор университета Урсин в малиновой бархатной мантии вошел на кафедру и произнес речь на латинском языке. Затем говорили профессор красноречия Линсён по-шведски и профессор Соловьев по-русски. Между речами и после них пели и играла музыка, под управлением Пациуса, а также раздавались юбилейные медали почетным гостям. На медали было изображение Государя и надпись: Nicolaus Primus Camenarum Decus et Praesidium. Украшение и Покров Камень; на другой стороне значилось: «Academiae Alexandrine Fennorum Saera Saecularia Secundo; D. XV Julii MDCCCXL.

Из Николаевского собора процессия отправилась в старую лютеранскую церковь, где ученое торжество слилось с религиозным. «Ничего нет благотворнее и назидательнее, — писал один из очевидцев, — для целой нации этого общения дольней мудрости с горнею. Оно смиряет мечты юношества и для народа облачает науку в законную её одежду добра и света». Затем следовал обед в гостинице «Сосиете» (на 350 чел.), во время которого студенты на шведском языке пели «Боже Царя храни».

В следующие дни происходила промоция, т. е. посвящение в магистры и доктора. Промоция сопровождалась произнесением установленных речей. Почетными докторами были избраны гр. Ребиндер, Францён, В. А. Жуковский, П. А. Плетнев и др.

Юбилейные торжества 1840 г. имели большее значение, чем ранее устраивавшиеся академические праздники. Они были на этот раз не только праздниками воспоминания, но праздником преобразования будущего. Солнце нового времени еще не взошло, но ранняя утренняя заря уже алела на горизонте. Предчувствия и желания уже носились в воздухе. Заснувшая нация не была еще разбужена Снелльманом, но «Калевала» и «Кантелетар» были уже в руках публики, Рунеберг дал уже «Ганну» и «Охотников на лосей». Лучшие люди края съехались в Гельсингфорс и естественно между ними произошел живой обмен мыслей и чувств. Сердце образованной Финляндии билось сильнее. Торжество 1840 г. в Николаевской кирке было великолепным национальным актом.

Красивую страницу вписали наши литераторы в историю русско-финских отношений. По мысли Я. К. Грота, гостившие в Гельсингфорсе русские писатели Плетнев, Максимович, кн. Одоевский, гр. Сологуб устроили обед, на который пригласили поэта Францёна, Рунеберга, Лённрота и некоторых молодых финских литераторов. Произошло дружеское сближение. Грот прочел тепло написанное в стихах «Приветствие финляндским литераторам», начинающееся словами: «Сыны племен, когда-то враждовавших, мы встретились, как старые друзья». Далее в стихотворении говорилось: «Скрепим святые узы: кто чувствами возвышен, тот нам свой... Здесь, на конце России исполинской, мы руку жмем вам ныне от души... Да здравствуют, воскликнем, братья наши... Отныне нам милее финнов скалы; да будет ввек сей край благословен»... «Дань уважения», была, конечно, приятна финляндцам, как отметила «Боргоская Газета». Между собравшимися состоялось соглашение издать общими силами литературный Альбом. В 1842 г. он был напечатан в Гельсингфорсе по-русски и по-шведски. В него вошли статьи Я. К. Грота, Ф. М. Францёна, П. А. Плетнева, кн. В. Ф. Одоевского, Й. Л. Рунеберга, гр. В. А. Сологуба, И. Лённрота и М. А. Кастрёна. Заканчивая свой статью, гр. Сологуб писал: «Сыны той же державы, вы разделяете с нами общую любовь нашу к нашему краю и учитесь понимать наш язык. Поверьте, мы достойны вашей дружбы, потому что мы уважаем вполне вашу высокую любовь к отчизне, потому что и в нашей груди горит святое чувство народности, и мы прикованы душой и сердцем к нашим полям и нивам, к преданиям и чертам нашей радушной страны. — И у нас, как в живописной Финляндии, таятся разбросанные по хатам и селениям прекрасные сказанья, звучные отголоски старины. «Пожелайте нам, добрые соседи, скорого успеха пожелайте нам поскорее вырвать с корнем вредные травы, которые разрослись у подножия нашего родного дерева и мешают скорому его развитию. А вы с высоты ваших гранитных скал, вы тоже порадуетесь тогда с нами и сольете ваши чувства с нашими чувствами, ваши мысли с нашими мыслями, потому что нас Небо соединило навеки неразрывно, потому что вы постигли высокое значение нашего союза».

«Казалось, — отметил Август Шауман в своих воспоминаниях, — наступило время настоящего братского соединения и сближения между русскими и нашими литературными силами. Но протекло более 50 лет и «Альманах» Грота остался одиноким явлением, которому незаметно ни малейших следов подражания». Все значение книги свелось к тому, что по ней при университете в течение многих лет сдавали экзамен по русскому языку.

П. А. Плетнев, составляя, как ректор, отчет Петербургского университета (за 1840 г.), вспомнил о юбилее и написал: «Нынешний год в качестве депутата от почтенных сочленов моих, я видел соседственный нам университет, который праздновал двести лет своего существования. В недрах этого древнего святилища наук, я вполне чувствовал, чему университет может быть обязан своей истории… Александровский университет вполне сохраняет весь величественный характер своей древности. Его внутренняя жизнь, развившаяся и укрепленная опытами, приводит в изумление равновесием сил, сосредоточенностью мнений, ровностью движения частей, точностью порядка, достойным уважением долга и необыкновенной торжественностью форм в ученых промоциях. В отношении к целому краю Александровский университет остается в том патриархальном значении, по которому все сословия и все чины гражданства ему одному считают себя обязанными духовной и светской мудростью. Таковы плоды многолетней его истории».

Гельсингфорсские торжества закончились, но эхо их долго еще перекатывалось в периодической печати. Газета «Àbo Unde-rättelser» (Абоские Известия) резко стала осуждать обычай промоций, с сопровождающими их обедами и балами. Газета утверждала, что на них затрачиваются часто последние лепты бедных родителей, что промоции, подобно раку, разъедают учащуюся молодежь, родят пустое тщеславие, приучают к излишествам.

Против промоций раздались также голоса в Швеции, где профессора Упсальского университета разделились на горячих сторонников этого обычая и упорных его противников. Газета «Helsingfors Tidningar» стала на защиту промоций, исходя из положения: жизни нужна поэзия.

Это, в сущности, старый спор о том, может ли человек жить одним только умом и удовлетворяться одним полезным. Я. К. Грот, внимательно отзывавшийся на все выдающиеся общественные явления своего времени в Финляндии, откликнулся и на этот раз. Он представил русской публике обширное извлечение из статьи шведского профессора и поэта Аттербома, который с большой эрудицией и пылом выступил на защиту хорошего обычая. Промоции наблюдались в Болонском университете уже в 1128 — 1137 гг. и в Парижском — в 1159 г. Таким образом, они освящены стариной, им насчитывалось более семисот лет. Восстают против символических торжеств университетов, но они в одно и то же время праздники юношества, праздники науки, праздники народа, и Карлы и Густавы называли их национальными праздниками академий. «Они возникли сами собой потому, что в них соприкасались удовольствия учеников и наставников, радость сыновей и родителей, благодарность и семейственная любовь, благородное соревнование и публично оказываемое отличие, наконец — веселье юношеской народной жизни. Юноши выходят из тихой сени академических зал и рощей в бурные волны века. Кто в такой момент откажется идти в храм, чтобы пожелать им благополучия. Кто не согласится, что нет другого столь важного повода к торжественному пированию, как вступление в гражданскую жизнь, где все приобретенное образование должно оправдаться поступками и принести зрелые плоды отчизне и человечеству. Дань, воздаваемая на этих празднествах, есть дань сугубой красе памяти и надежд, дань происхождению новых истин от старых, дань вечной юности науки, заре будущности, которая светлеет с умножением числа воинов, готовых вести эти силы совершенствования к новым битвам и победам»? Конечно, нельзя вылущивать жизнь и надо оберегать хорошо настраивающие символические торжества, ибо в них много смысла и поэзии. Изгонять подобные торжества из жизни — значит не считаться с коренными потребностями человеческой природы, нашего духа. Одним полезным человек не удовлетворяется. «Если бы солнце только грело и светило, оно было бы не более, как огромный фонарь, огромная печка; но оно проливает на землю яркий, весело-дрожащий, радостно играющий луч и земля встречает этот луч улыбкой, а в этой улыбке невыразимое очарование, неуловимая поэзия» (В. Белинский). Проповедь одной лишь практичности в жизни могла привести к тому, что пришлось бы заколотить храмы искусств, водворить один реализм в науке, один натурализм и материализм — в литературе и философии. Человечество всегда будет протестовать против такой сухой и холодной односторонности.

В средине 40-х годов общественное внимание было привлечено спором профессора И. Я. Нордстрёма с университетской консисторией и затем его переселением в Швецию.

Иоганн Яков Нордстрём (р. 1811 г.) состоял (с 1834 г.) профессором народного и государственного права и народного хозяйства. В юридической области он выделился, как один из лучших ученых Финляндии. Среди многочисленных его трудов первое место заняло обширное исследование «Опыт истории общественного строя Швеции».

Государственное и административное право в первые десятилетия XIX столетия мало разрабатывались в Гельсингфорсском университете. Но в 30-х годах эти отрасли правоведения получили, наконец, такого представителя, который по учености и таланту не уступал Калониусу. Как у Калониуса, так и у Нордстрёма изложение отличается благородством стиля и ясностью мысли; и в этой области Нордстрём до сих пор не имеет соперников.

Сослуживец Нордстрёма, Я. К. Грот, характеризует его в весьма привлекательных чертах. «Вечер провел у милого профессора Нордстрёма. Вот еще замечательный финляндец. Он не по-фински прилежен; неимоверно много работает и пишет; ныне печатает три толстые книги. Светски образован, не только учен; перо легкое и изящное; излишним трудолюбием расстроил здоровье, страдает грудью». Но в то же время Нордстрём был крайне властолюбив и неуживчив. «Нордстрём учен и добросовестен, — читаем у Грота, — но хочет невозможного, т. е. ненарушимого во всем господства права, что возможно только в идее; оттого он часто и очень неосторожно порицает меры правительства, и все смотрят на него, как на неблагоразумного оппозиционера». В консистории он всегда находился на военном положении, ведя борьбу с так называемыми «старичками», придерживавшимися полицейского режима и произвола. Одних раздражала его неуступчивость, другие боялись его резкой логики и разоблачения их интриг. Пребывание Нордстрёма в Гельсингфорсе было временем борьбы и споров.

Генеральное же сражение между ректором Лагусом и Нордстрёмом произошло в апреле 1843 г. — Нордстрём предложил в консистории назначить экстраординарное пособие доценту Снелльману, который, не получая жалования, и не имея собственных доходов, вынужден был в противном случае покинуть университет. По уставу, предложение следовало предварительно сообщить ректору, от которого зависело внесение его на рассмотрение консистории. Нордстрём стал сам излагать свое предложение. Ректор раза два остановил его. Вообще Лагус не любил его и несколько раз при всех упрекал его «в революционерстве». — Нордстрём в следующем заседании внес записку по делу, но ректор отказался внести ее в протокол. Разгоряченный Нордстрём требовал решения (utslag) и, не получив его, «с большим азартом» покинул консисторию и подал жалобу прокурору сената. Некоторые профессора приняли его сторону, пробовали негодовать, однако ректор, проявив много твердости и благоразумия, от своего права не отказался. Гр. Армфельт доложил дело Наследнику Цесаревичу (февр. 1844 г.), причем в особой записке пояснил, что ректору нельзя впредь дозволить «самовольно устранять дела от доклада». Многие взглянули на возникшее дело, как на жизненный вопрос для университета (lifsfråga).

Дело запуталось. — Оказывается, что Нордстрём, во время поездки в Стокгольм, дал согласие на переход в шведскую службу и подал в отставку. Но в этом обещании он, видимо, раскаялся, старался остаться в Финляндии и сохранить за собой кафедру.

Чтобы уладить дело, он отправился в Петербург, где надеялся внушить свое желание начальству.

Впоследствии (июль 1848 г.) Нордстрём писал Сигнеусу: «Если бы дело велось только между Великим Князем, Шернваль-Валленом и мной, то без сомнения оно получило бы другой оборот. Но в него вмешался А. Армфельт, вежливый, как всегда, и трус, как всегда. Да еще вмешался и кн. Меншиков, изящный, как всегда, дипломатичен, как всегда, и скрытен, какими бывают подобные личности. Он заподозрил, что дело обстоит не так, как я его излагал; потому что приведенное мной обстоятельство было очень просто, очень естественно и во всем правдиво; а так как оно ничего дипломатического в себе не содержало, то родилось к нему недоверие, о чем он очень неопределенно высказался Армфельту».

Прошение Нордстрёма об отставке было доложено Императору Николаю, которому, согласно данному обещанию шведскому королю, ничего не оставалось сделать, как изречь свое согласие.

Нордстрём обвинял гр. А. Армфельта и князя Меншикова в том, что они не нашли формулы для взятия обратно данного им согласия шведскому правительству. Вернее предположить, что ни тот, ни другой не желали оставления Нордстрёма в Финляндии. Кроме того, А. П. Теслев заявил, что либо он, либо Нордстрём должен оставить службу.

Далее предоставим слово финляндцам, современникам Нордстрёма. Маннергейм находил, что утверждение — будто бы удаление Нордстрёма из отечества есть национальное несчастье — преувеличено. Он не верил, что это задушит Финляндию.

23 янв. 1843 г. А. Бломквист писал И. Г. Шёгрену в Петербург: «В научном отношении переселение Нордстрёма составило бы большую потерю, хотя и не незаменимую. Я думаю, что он довольно честный человек и с добрыми намерениями; но он слишком вспыльчив, почти политический крикун (rabulist) и не подходит к нашим отношениям, почему часто причиняет неприятности. Для нас важно суметь ловко лавировать между Сциллой и Харибдой; Сцилла находится на запад, а Харибда…»

23 февраля и 24 июня 1845 г. Бломквист вновь берется за перо и сообщает Шёгрену: «Нордстрём никогда не научится воздержанию, а оно необходимо в наше время и при наших обстоятельствах. Идя прямиком, ничего не добьется. Еще скажу sine ira et studio (без гнева и пристрастия). Если б он остался, то играл бы двойную игру».

19 июня 1845 г. Маннергейм писал Бломквисту: «Многие из тех, которые нынче считают себя имеющими значение, как-то Котен, Е. Шернваль и другие мальчишки, оплакивают его уход. Ты увидишь, что он в Швеции скоро или подымется высоко, или же падет до ничтожества. В той стране не очень-то чтут чужеземцев».

Мы же, вместе с Генрициусом, признаем, что переселение профессора Иоанна Якова Нордстрёма в Швецию, лишило Финляндию человека твердого характера, выдающегося авторитета в науке и способного учителя.

Государь Николай Павлович, будучи Наследником, в течение 10 лет носил звание Канцлера Финляндского университета; вступив на Престол, передал это звание Его Высочеству Александру Николаевичу. — Секретарем по делам университета у Канцлера состоял Шультен. Граф Армфельт хотел сделать секретарем Путяту. Но этому воспротивился Ребиндер, находя странным сделать секретарем финляндского университета нефинляндца, каков Путята. Но тут Ребиндер неправ, прибавляет Я. К. Грот.

Всякая мелочь доводилась до Его Высочества Канцлера. Пожаловался книгопродавец Васениус, что ему не дали исключительного права быть университетским комиссионером. Доложили Наследнику Цесаревичу (20 марта 1852 г.). Возник вопрос о кофе в читальной студентов — спрашивали Канцлера. И т. д.

Бракосочетание Наследника с принцессой Гессен-Дармштадтской Марией Александровной было отпраздновано в апреле 1841 года в Гельсингфорсе парадом, иллюминацией и балом. Университет отметил брак своего Высокого Канцлера особым актом с программой и речами на латинском языке. Программа и приглашение на торжество (Sacra hymeneia gaudia) составлены высоким слогом. В них говорилось, что бракосочетание состоялось «в золотых чертогах», что невеста «украшена розами здоровья» и окружена «сонмом харит и амуров». За мир, процветающий в Империи, Августейшему отцу (Императору Николаю I) благодарность будут приносить «самые отдаленные времена». «О, счастливейшее молодое поколение финнов... с чистыми нравами, жизнь коих протекала тихо, но зато была приятна владыкам... и всегда была изукрашена чудными добродетелями»... «Радуйся же наше дорогое отечество; радуйся, радуйся и ты, университет Финляндии, удостоенный имени Александра Благословеннаго»... В заключение «все верные и честные граждане всей Финнии», все члены Александровского университета молили Всевышнего за своего «Высокого Мецената».

В апреле 1842 г. финляндские власти были поставлены в известность, что Наследник Цесаревич посетит Финляндию. Нужные приготовления были сделаны.

15 — 27 мая, после обеденного времени, послышались салюты из Свеаборга. Народ высыпал к берегу. Окна плотно облеплены головами. Но вскоре узнали, что Великий Князь пристал в Брунспарке, у заведения минеральных вод, и оттуда инкогнито проехал по городу в дом генерала Теслева, где ему была отведена квартира. Народ окружил дом. Наследник раза два показался у окна. Вечером он совершил в коляске прогулку по городу с гр. А. Армфельтом.

На другой день состоялся парад и затем все собрались в университете. В Консистории последовало небольшое заседание. Дела прочитывались по-шведски; гр. Армфельт докладывал их Канцлеру по-русски.

Осмотрев музей и другие помещения, Великий Князь посетил парадную залу, где стояли студенты по отделениям, со своими кураторами и инспекторами. Став перед кафедрой, Августейший Канцлер на русском языке изъявил свое удовольствие поведением и усердием студентов. Говорил он с таким искренним благоволением, с такой сердечной теплотой, что, не зная языка, можно было понять его. При Его выходе из зала грянуло бесконечное «ура».

Наследник продолжал осмотр обсерватории, ботанического сада и пр.

Вечером — прекрасная иллюминация. Огненные полосы виднелись на Николаевском соборе, обсерватории; перед университетом пылало огненное А. — Вечером — бал в Сосиете.

На следующий день сосредоточиями торжеств явились Теле и Брунспарк. Теле — тенистый сад с ласкающими глаз видами.

Чудный майский вечер; Брунспарк наполнен народом. Около 9 часов по аллее, в коляске, Цесаревич направился к пристани. Дамы в бальных туалетах и без шляп провожают его. Пристань полна студентов, и пока Высокий Гость усаживался в шлюпку, они поют ему финскую песню. Наследник переходит на пароход «Геркулес» — студенты оглашают водное пространство звуками гимна; и — как последнее прощание — гремит ура...

«Присутствие доброго Канцлера, — прибавляет Я. К. Грот, — победило даже флегму добрых финнов. Профессора, как и все, не могли нахвалиться его обращением, в котором, по выражению одного из них, отражается «noblesse» в высшей степени. Общий восторг, всегда повышенный при посещении высоких особ, перешел всякие пределы, при виде благородной высокой осанки 24-х летнего Великого Князя, величавого, мужественного, спокойного во всех приемах».

В 1842 г. Наследник Цесаревич впервые, как Канцлер университета, посетил Гельсингфорс, и гр. Армфельт испросил 1.285 р. ежегодно на поездки молодых ученых в Москву, для изучения русского языка. Образовались, таким образом, Александровские стипендии.

В конце 1847 г. в университете произошла большая перемена. В ноябре месяце скончался старый вице-канцлер А. П. Теслев и, вместо миролюбивого, беловолосого генерала, руководителем университета сделался только что прибывший с Кавказа ген.-м. Иоганн Мауритц Норденстам. На Кавказе прошли лучшие годы его службы. Там он получил много разных отличий и заслужил, благодаря своему рыцарскому характеру, известность лучшего финляндца на русской службе. Теперь он занимал должность Нюландского губернатора.

Соотечественники встретили его возвращение на родину со смешанными чувствами. Молодежь, с своими патриотическими иллюзиями, возлагала на него большие надежды. Другие нашли его обращение сухим и военным. Третьи иронизировали над его большими «грузинскими заслугами» и щедрым их вознаграждением (его оклад достигал 22.750 р. Прожив 18 лет в Грузии, естественно, что он отстал от европейской цивилизации, — говорили иные, — и мудрено, чтоб сумел, как следует, управлять университетом, «но может быть особая способность кроется в его генеральских эполетах». Не беда, если он не знает университета, — рассуждали некоторые, — лишь бы ему попался хороший советник. «Смотрите, как бы он не заставил еще больше сожалеть об А. П. Теслеве. Старик имел свои хорошие стороны, а корову жалеешь, когда стойло опустело».

Президенту Выборгского гофгерихта он показался «могучим и рассудительным человеком». «Он сумел многое сделать в эту эпоху, он плавает в масле», глубокомысленно заключали многие. Иного мнения держался С.-Михельский губернатор Теслев (родственник бывшего вице-президента, знавший его по прежней службе) «это более хороший канцелярский начальник, нежели государственный человек. По своему характеру, довольно жесткому, он никогда ни с кем не может сблизиться и не способен иметь друга». Итак, несомненно, что появление Норденстама заставило много говорить о нем.

Первое его впечатление, произведенное на студентов, было прекрасное. На них влияла его красивая мужественная осанка, то серьезная речь, проникнутая благородными и гуманными стремлениями поощрять знание и таланты.

Назначение энергичного генерала Норденстама отразилось, прежде всего, на переписке: она увеличилась и оживилась.

В письмах Я. К. Грота читаем: «По поручению Норденстама. занимаюсь я теперь сухой, но не безынтересной работой: составляю сравнительную таблицу штатов по университетам: нашему, дерптскому и харьковскому (как представителю провинциальных русских университетов). Наш вице-канцлер намерен, кажется, привести наши штаты в большое единство с остальными, и за это ему скажут спасибо, потому что у нас, вообще говоря, оклады скуднее. Результат общий вышел вот какой: наш университет стоит финской казне ежегодно 255.000 руб. асс., Дерптский — 440.000 руб. асс., а Харьковский — 370.000 руб. асс. — государственному казначейству. Но к средствам нашего надо еще прибавить собственные его экономические суммы и частные приношения, которые также составляют довольно значительный источник доходов. Наш университет очень много приобретает отдачей своих сумм в заем с платой шести процентов. Это — старинное его право».

На это Плетнев ответил: «Хотя и любопытны твои выводы касательно сумм, которых стоят университеты, но для Норденстама еще полезнее будет, когда он ознакомится с такими особенностями университетов, по которым один или другой из них в силах блистательнее прочих распространять лучи ученых своих успехов. Так, Дерпт гораздо более выставил свету блистательных из недра своего имен, нежели Або. Вот и надобно дознаться, в чем заключается причина подобного явления».

Студенческая жизнь в те времена, с господствовавшими в ней патриотическим энтузиазмом и высокими стремлениями, имела, конечно, и свои слабые и дурные стороны.

Новому вице-канцлеру, как человеку, который никогда ранее не имел дела с университетом и студентами, и сжился с военной дисциплиной, многое, что он увидел и испытал в Гельсингфорсе, должно было показаться чудовищно противоречащим порядку и приличию.

Тем не менее, вначале он предоставил делам идти спокойно своим путем. Он первый семестр своего канцлерства выхлопотал даже для студентов то, чего они тщетно добивались в течение двенадцати лет, а именно: право по старинному обычаю устраивать майский праздник. После пирушки в 1836 г., на которой сверх официальной программы, произнесен был Снелльманом тост за родину, власти запретили майские празднества, и студенты не смели повторять просьбы о его разрешении. Давнишний обычай встречать весну майским праздником на открытом воздухе заимствован у скандинавских студентов.

Норденстам не усмотрел ничего предосудительного в том, что студенты желали отпраздновать весну на лоне природы. Весной 1848 года, давно желанная мечта студентов осуществилась. Старая традиция абовских времен была восстановлена, и Норденстам приобрел общее расположение молодежи. В истории Финляндии майскому празднику 1848 г. придали впоследствии совершенно особое значение. Прежние маевки имели характер полуофициальных торжеств; праздник 1848 г. дал большой импульс зарождавшемуся национальному движению и явился, по толкованию финляндцев, освящением национального гимна. На Западе особенно пышно распустилась тогда революционная весна. «Потоки жизни и огня, которые кровавыми переворотами бушевали по Европе, заставили спокойных финнов сбросить с себя сонливость», — пишет финляндец наших дней Э. Нервандер.

Был светлый майский день. На солнце нежилась первая зелень. Быть может, светлая весна Финляндии никогда не была прекрасней весны 1848 года, — продолжает Нервандер, — природа, оделась в раннюю девственную зелень, тихие ветерки проносились по рано вскрывшемуся заливу и бесчисленным озерам. «Железный вице-канцлер» не только разрешил гулянье, но сам принял приглашение студентов. Жизнь и радость охватили молодежь; приложены были все старания устроить праздник возможно достойно и вместе с тем жизнерадостно, красиво и весело. Окруженный холмами, покрытыми березами луг в Гумтекте (Gumtäcktsängen), откуда виднелся лиман Финского залива, был избран местом празднества.

Пациус сочинил мелодию на слова Рунеберга «Vårtland».

Я. К. Грот сохранил для потомства наиболее характерные эпизоды этого дня. Собравшись перед университетом в 3 часа после обеда, студенты в процессии, с музыкой, потянулись за город. Начали съезжаться гости. У входа на луг стояло несколько студентов для их приема. У двоих в руках было по большому медовому рогу, из которых просили пить по старому обычаю. В двух местах стояли полковые музыканты. Посередине развевался огромный прекрасно сделанный флаг, на котором изображен был герб Финляндии; хотели было употребить его в виде знамени, по примеру шведских университетов, но этого Норденстам не позволил. Далее расставлены были столы с огромными самоварами, для приготовления грогу (тодди), и с бочонками, в которых был пунш и вино. За столами раскинуто было несколько палаток на случай дождя. На возвышенном месте стояла скамейка и на нее по временам становились ораторы, по очереди предлагавшие тосты. В этом-то и заключалось главным образом празднество. Когда не играла музыка, пели хором песельники из студентов. В числе почетнейших гостей находился помощник генерал-губернатора Рокасовский. Число участвовавших в устройстве пира было около 300; да приглашенных было человек 200. Певчие, вместе с гвардейской музыкой, в первый раз пропели «Vårtland». Впечатление было совершенно исключительное, — удостоверяет 3. Топелиус. Насколько возможно было обозреть большое, наполненное народом, поле, везде, без всякого побуждения или предварительного согласия, обнажались головы, и когда после последнего стиха последовало громовое ура, многих душили слезы.

Тосты со скамьи предложены были за Государя, за Канцлера, за Финляндский Сенат, за вице-канцлера, за ректора, за профессоров, за финляндских служащих, за «отечество».

Лучше всех говорил Сигнеус, который предложил тосты за Канцлера и отечество (т. е. Финляндию). Он говорил с большим воодушевлением, присутствием духа, с чувством, умом и тактом. От его слов все пришли в восторг, который выразился нескончаемыми ура и летанием студенческих шапок в воздух. По окончании тостов гости приглашены к вечерней закуске (sexa). Тут Нор деистам выпил за студентов. Когда он окончил, студенты закричали ура, подняли его на руки и начали качать.

Вырвавшись на свободу, он догадался, что ему уже ничего более не остается, как уехать.

Студенты возвратились в город, опять в процессии и с музыкой.

«Описание студенческого праздника прелестно, — ответил Плетнев. Я не мог воспротивиться искушению: составил из него собственноручную выписку и отправил ее в Царское Село к Канцлеру — Наследнику Цесаревичу. В своем письме к его Высочеству я сказал, что сердце его верно порадуется благородным отношениям между подчиненными и начальством университета. В самом деле, тут все прекрасно. Так бы должны себя вести всех университетов сословия» В следующем письме Плетнев сообщил: «На выписку мой из твоего письма о празднике 1 — 13 мая Канцлер ваш сегодня прислал мне следующий собственноручный ответ: «Благодарю. Читал с большим любопытством».

Сдерживая друга, Грот написал: «Не вывел бы Канцлер слишком хорошего заключения из описания майского праздника: есть и у нас свои дурные стороны».

Историческое значение майскому празднеству 1848 г. придано вследствие того, что студенты впервые исполнили национальную песню Рунеберга «Наш край», а Фр. Сигнеус произнес замечательное слово об отечестве. О последнем очевидец, профессор 3. Топелиус, удостоверяет следующее. Уже успели привыкнуть к речам Сигнеуса на всех студенческих празднествах, но такой речи, как эта, произнесенная при здравице, никогда прежде, ни после не произносилось в этом крае. Он говорил беспрерывно целый час. Толпа народа стояла безмолвно.

Речь Фр. Сигнеуса никогда не была записана, следовательно, также никогда не была напечатана: она явилась полной импровизацией. Исходной точкой служило имя Финляндии; указывалось, как оно прозвучало для финнов из ночи сказок; как оно служило угрозой для чужеземца и очарованием для своих; как оно было начальным словом для всего, что финнам свято и дорого на земле; как оно росло в течение веков, то осмеянное, то прославленное, как оно проникало в финское существо с колыбели до могилы; оно согревало дух воина, когда он проливал кровь на поле битвы; как оно укрепляло дух усталого пахаря, когда он боролся с полярными силами для цивилизации Европы; как это имя было неотчуждаемо, как жизнь и даже больше жизни; как оно пригибало изменника к земле, и как подымало слабые силы честного гражданина; как оно для своих сынов содержало в себе все, требовало всего, давало все, и как для славы этого имени, его почетного места и неомраченного продолжения в течение веков, финны должны жить и умирать. Так передает Топелиус содержание речи Сигнеуса.

Заходящее солнце уже заливало зеркальные воды Гаммельштадского залива блестящим золотом. Оратор протянул свой руку — при захватывающих словах из стихотворения Рунеберга (Den femte juli): «Скажи, разве не должно умереть за этот край» — и с этими словами он сошел с трибуны.

Невозможно передать произведенного впечатления. Мне думается, писал 3. Топелиус, что 13 мая 1848 г., крещение Vårtland’а и речь Фридриха Сигнеуса составили эпоху, потому что с этого дня, при посредстве собравшихся слушателей на майском лугу, и прежде всего благодаря молодежи, вышел лозунг будущности для всего края, и направление времени с этого дня стало заметно иным во всех формах развития. Трудно измерять величину таких впечатлений, которые в течение веков зрели в неясных чувствах и, вызванные к жизни, нуждаются в других веках, чтобы созреть для деятельности. И если станешь искать заметных внешних действий, то достаточно вспомнить, как с того времени все национальные вопросы начали принимать формы и развиваться в партии; литература на финском языке начала развиваться с такой быстротой, что наводила страх на вершинах власти; университет и его консистория были изменены; по выражению Сигнеуса, «новое время вместе с проф. Рейном взошло на ректорское кресло университета»; Иоганн Вильгельм Снелльман из торговой конторы перешел на академическую кафедру, а оттуда — к управлению финансами края; реформы просачивались по всем направлениям.

Прошли десятки лет. Финляндия отпраздновала полустолетие со дня освящения своего гимна, и теперь писатель края, подводя итоги прошлому, заявляет: «Финская революция» 1848 года была, как подобает финскому народу, произведена спокойно и открыто силой песни и слова, под открытым Божьим небом и в светлом блеске весеннего солнца».

Майским торжеством закончился лучший период вицеканцлерства генерала Норденстама. Начались студенческие осложнения.

В общей массе студенты вели себя осторожно, тихо и прилично и особых «историй» среди них не было, если не считать единичных случаев буйства, обычных кутежей молодежи и нескольких кошачьих концертов, устроенных лицам, вызвавшим их нерасположение.

1849 год в студенческих анналах отмечен, кажется, только кошачьим концертом, устроенным перед домом проф. Аминова, да нападением на русских офицеров. Первая история кончилась очень красиво: виновные были удалены из университета, по ходатайству самих же студентов. — Узнав о столь похвальном их поведении, Государь повелел прекратить дальнейшие взыскания и объявить Высочайшее свое удовольствие за то, что студенты берегут честь своего университета.

О нападении студентов на русских офицеров Александр Невельской официально сообщил следующее: Военный корвет «Наварин» прибыл из Ревеля в Свеаборг. Офицеры съехали на берег в Гельсингфорсе. В отеле «С.-Петербург» один из них, приняв студента за маркера, попросил его подать огня. Студент ответил бранью на шведском языке. Офицер, заметив свой ошибку, извинился. Когда подали вино, он, протянув рюмку студенту, вторично извинился. Студент, оттолкнув рюмку, выбежал из гостиницы. Офицеры (всего 4 человека) уселись ужинать. По окончании его, вышли из трактира и у самых ворот были встречены толпой в человек 40, которые палками стали наносить удары офицерам. Те крикнули гребцов и при их помощи освободились от нападения.

Других особых выступлений в студенческой хронике не значится.

Гораздо хуже было то, что в студенческую среду стало проникать политиканство. Ильмони писал 3 янв. 1850 г., Ранкену, что господствующий при университете дух возрастающего политического крика, грубость, дикие удовольствия, безделие и пр. ничего хорошего не предвещают, также как и склонность к глупым общественным выходкам, как, например, кошачья серенада Маннергейму, «проклятая история именно теперь, когда перерабатываются академические уставы». Политиканство студентов огорчало также Вассера, который считал его «формой общей европейской болезни».

В те времена университеты, кажется, везде причиняли некоторое беспокойство администрации. Молчаливому Меншикову, в письме к барону Котену от 1 — 13 апр. 1850 г., пришлось коснуться университета, и князь неожиданно раскрыл несколько тайник своей очень замкнутой души. И что же мы узнали? Два признания: одно — об университете, второе — о нем самом «В наше время, — читаем в письме, — университеты это — бедствие для страны, в которой есть порядок; но я знаю, что многие желают сохранить этот порядок, и, связанное с ним, благосостояние Финляндии, и таких людей больше, чем желающих противного, и надеюсь, что пример других правительств, как республиканских, так и монархических, не пропадет даром для благомыслящих людей нашей страны, я говорю нашей, ибо я преданный финляндец».

Другой крупный администратор того времени, Л. ф.-Гартман, очень не жаловал гельсингфорсских профессоров, находя их упрямыми, когда дело касалось нововведений, и педантичными, когда затрагивались вопросы мертвой латыни или права их консистории. «Главная причина их заблуждений заключалась в их совершенном удалении от общества и недостатке практической опытности».

Менее других к университету был расположен, кажется, гр. Ф. Ф. Берг. У него для этого особая причина. «Университет же здешний, впрочем, есть единственное место в Финляндии, которым я был постоянно недоволен, потому что он до сих пор еще составляет как бы гнездо, в котором до известной степени сохраняется шведский элемент». — Гр. Берг обвинял при этом более профессоров, чем студентов.

Подобные обвинения обрушивались на университет главным образом вследствие поведения буйных студентов, которые шумели в ресторанах, дрались на улицах, протестовали в стенах университета. Шведский элемент в данном случае если и играл роль, то очень незначительную. В городах Германии и Швеции, где находятся студенты и расположены гарнизоны, схватки студентов с войсками не редкость. А там нет разности языка, там все одной нации. Не естественнее ли поэтому объяснить студенческие выходки степенью их культурности и проявлением молодой удали?

28 Марта 1850 г. граф А. Армфельт, с согласия Канцлера, нашел необходимым секретно написать Норденстаму, что Его Императорскому Высочеству известно, что студенты посещают по утрам городские трактиры и проводят время в буфете или за биллиардом; это не соответствует цели университета, ведет к бесполезной растрате скудных средств их родителей. Если это справедливо, то граф просит вице-канцлера употребить должную власть, как местный начальник университета и как главный начальник городской полиции.

Генерал Нор деистам ответил, что внутреннее управление университета производится слишком безотчетливо, студенты же ведут себя, как прежде, но за ними ранее не было столь строгого присмотра, как теперь. Роскошь усилилась во всей Финляндии, а особенно в Гельсингфорсе, и это отозвалось на студентах, пользующихся вообще неограниченной свободой. Чем проще нравы и чем меньше развита общественная жизнь, тем прочнее нравственность и наоборот. Следовательно, Финляндия подвержена лишь общему закону. В ней нет уже более того патриархального повиновения и уважения к старшим, коим отличались финны, возросли самонадеянность и своеволие. Все это влияние духа времени, проникшее в этот дальний уголок земли. Власть он, генерал, готов усилить, но прибавляет, что, по его мнению, строгостью нельзя искоренить зла. Строгостью он действовал и в течение двух лет удалил 16 студентов из университета.

Требование гр. Армфельта привело к тому, что 11 июля 1850 г. Норденстам представил проект дополнительных правил для наблюдения за поведением студентов.

Нововведения вице-канцлера и письмо гр. А. Армфельта, доложенные консистории, возбудили «великое изумление и негодование». Профессора указывали на нарушение устава введением новых мер, о которых не предоставлено было консистории возможности высказаться. Консистория решила просить канцлера, чтобы вице-канцлер впредь руководился уставом; но протест ни к чему не привел.

Вице-канцлеру, по сему добавлению к уставу университета, разрешались разные дисциплинарные меры. Вместе с тем был введен мундир военного покроя, со стоячим воротником и 9 пуговицами на груди. Учреждены были педеля с жезлами на дежурстве. В числе наказаний намечалось отнятие треугольных шляп и шитья на мундирных воротниках. Вскоре затем введены были еще инспекторы студентов.

На Норденстама посыпались отовсюду упреки и нарекания, ибо общество не знало истинного инициатора новых строгостей. 4 Октября 1850 г. профессор Ильмони сообщал своему родственнику, что Норденстам все более и более становится ненавистным для всех, даже для горожан, помещиков и крестьян. Новостью поделились, конечно, и с друзьями в Швеции, так как некоторое время спустя (14 ноября 1850 г.) Арвидссон писал из Стокгольма Ильмони: «Бедная Финляндия, трижды бедный университет. Ренегаты всегда хуже всех. Чтобы показать свое служебное усердие, они всегда делают шаг вперед перед чистыми уроженцами. Я опасаюсь, что кончится кровавым конфликтом между кипучим жаром молодежи и экстренной полицией г. Норденстама и тогда, конечно, виновата останется молодежь, но ведь ее же непрерывно раздражали и привели к насилиям».

Надо полагать, что раз форма не была введена, Норденстам не допускал от неё отступлений; о его требовательности довели до сведения Цесаревича, который признал необходимым уведомить его, чтобы он «не слишком привязывался к безделицам, пока студенты не привыкнут к мундирам». (Из письма К. И. Фишера от 12 окт. 1853 г. к кн. Меншикову).

Осенью 1850 г. Норденстам вновь провинился. Несколько студентов шумели в театре, Норденстам присудил одного исключить, а пятерых временно удалить. Консистория опять подала протест Канцлеру, но и на этот раз без результата.

«Будь, что будет, — читаем в частной переписке, — консистория исполнила свой долг. — Что же касается Норденстама, то предложенное им капрало-педантическое полицейское постановление вызвано глупыми выступлениями студентов (Аминовской кошачьей серенадой и пр.); таков этот кавказский капрал, при всей его общей любезности. Вероятно, с будущего года будет здесь введено обширное шпионство как вне, так и внутри университета. Среди студентов замечается общее уныние, которое ничего доброго не предвещает».

11 — 23 января 1851 г. исполнилось 25 лет со дня назначения Наследника Цесаревича Александра Николаевича Канцлером университета. Университет просил разрешения отпраздновать этот день. Согласие последовало.

Все было обставлено торжественно и шумно. Пригласительная программа была составлена на шведском, а не латинском языке. Музыка исполнила мелодию, специально сочиненную Пациусом на слова Сигнеуса; пропели русский гимн, который был выслушан всеми стоя.

По случаю юбилея, университету был пожалован портрет Великого Князя.

Но, как оказалось, все веселились у подножия открытого кратера. Для увеличения блеска дня, Норденстам устроил большой бал в зале гостиницы «Сосиете». Все выдающееся общество получило приглашения. Удостоились приглашения и 40 студентов. Но так как они считали вице-канцлера враждебно настроенным против студенчества, то демонстративно не явились на бал, желая тем протестовать против господства его в университете. Ректор Рейн, узнав о грубой затее студентов, пытался усовестить их, но никто тогда не мог найти волшебного слова, чтобы переломить финское упрямство. «Все шло отлично, — писал профессор Ильмони своему знакомому, — если бы не несчастное выступление студентов против Норденстама: оно омрачило все. Выражена была непочтительность августейшему юбиляру».

Когда выходка студентов сделалась известна в Петербурге, то туда поочередно вызывали и Рейна, и Норденстама. В частном письме из Петербурга подан был совет, заставить студентов en corps явиться к ректору и выразить свое огорчение, за отсутствие приглашенных на бал и выразить свое почтение, благодарность и преданность Е. И. Высочеству. Но из этого совета ничего не вышло. — Студенты представили ректору декларацию, что своим отсутствием не имели в виду косвенно оскорбить высокую должность Канцлера, а придавали балу частное значение; вечер же они желали провести в своем кругу.

Поступок студентов подвергся общему осуждению. — Я. К. Грот писал Плетневу: «Под печатью секрета скажу тебе, что студенты при этом случае сделали большую глупость»... Вассер писал Ильмони: «Что выражения протеста не только были глупы и неприличны, но также и злобны, и обнаруживали горький враждебный дух, в этом нельзя отказать. Студенты должны были понять, что приглашение Норденстама (если даже от его имени) исходило не от него, как частного лица, а делал он это за Государя. Во всяком случае, он действовал здесь, как официальное лицо, и выраженное мнение относилось, таким образом, особенно на взгляд стороннего наблюдателя, собственно не к Норденстаму, а к самому Монарху. Это нигде не могло оставаться без наказания».

По-видимому, «для предупреждения всякой опасности» составлен был верноподданнический адрес.

Консистория университета приговорила виновных студентов к исключению на год из университета.

В конце февраля в Петербурге было получено представление вице-канцлера Норденстама, который, ранее передачи приговора консистории к исполнению, обратился к Его Императорскому Высочеству Александру Николаевичу с просьбой оказать студентам милость и ограничиться строгим замечанием, в виду многозначительного дня, который был отпразднован не только университетом, но всем краем «с чистым и непритворным усердием». Резолюция Августейшего Канцлера гласила: «Оставить до моего приезда в Гельсингфорс» (27 февр. 1850 г.).

Грозовые тучи стали рассеиваться, не успев сверкнуть яркой молнией. С весеннего ясного неба вновь светлее прежнего засиял луч царской милости по отношению к финляндцам: Монарх послал своего сына Наследника в Финляндию для общего умиротворения.

Норденстам получил приказание ехать в Фридрихсгам, где ожидался Наследник Цесаревич, для инспекции корпуса.

На следующее утро, по возвращении Норденстама в Гельсингфорс, проснувшийся город, к общему изумлению, узнал, что с 2-х часов ночи (на 2 — 14 марта) во дворце находится Его Высочество. Все пришло в движение. День сделался праздничным. Школы были распущены, улицы быстро наполнились народом, встречавшим Великого Князя криками «ура». К 11 часам весь университет был в сборе: профессора — в консистории, студенты в актовом зале. Прибыл Наследник и последовал в консисторию, где вручил М. Кастрёну полномочие на назначение его первым профессором новой кафедры финского языка. Затем на французском языке поблагодарил профессоров за юбилей и выраженные чувства. Коснувшись поступка студентов, изъявил желание, чтобы профессора впредь были посредниками между вице-канцлером и студентами, в надежде, что проявят свое влияние на обе стороны. Осмотрев музей, кабинет и русскую библиотеку, Его Высочество перешел в парадный зал. С хор раздались звуки народного гимна. Оставаясь на ступенях «Парнаса», молодой, сияющий, статный Наследник престола внятным голосом произнес по-русски:

«Господа! Я приехал сюда единственно для того, чтобы видеть Александровский университет; все, что до него касается, для меня дорого; он всегда был, есть и будет любимым мной университетом. Я постоянно был доволен им и еще недавно мне приятно было узнать о той преданности, с какой он праздновал мой юбилей. Но в то же время я должен вам сказать, что я с большим прискорбием услышал о поступке ваших товарищей против вице-канцлера в тот самый день. Молодость вообще склонна к шалостям, но есть шалости более или менее простительные, и есть другие, которые никак не могут быть терпимы. К сожалению, случай сей принадлежит к последнему разряду. По законам, все 40 человек виновных должны быть исключены из университета. Но по предоставленной мне власти, я, по ходатайству вице-канцлера, на этот раз объявляю им мое прощение в надежде, что впредь ничего подобного не случится. Если после этого будет какая-нибудь неприятность в том же роде, то о том будет донесено Государю Императору, и виновные будут наказаны по всей строгости законов. Но я надеюсь, что вы более не подадите мне повода к недовольствию, и прошу вас помнить, что, будучи хорошими финляндцами, вы в то же время подданные Всероссийского Императора». — Выборгский губернатор, барон Котен, сопровождавший Его Высочество в качестве переводчика, должен был перевести эти слова на шведский язык но, к сожалению, выполнил это поручение не совсем удовлетворительно и даже говорил невнятно. Потом опять раздалась музыка с пением.

Твердый, с непоколебимо спокойным выражением лица, точно вылитый из железа, стоял в свите генерал Норденстам, но и его неприятное для молодежи присутствие не могло помешать восторгу, с каким студенты приветствовали своего еще не достигшего тридцати трех лет благородного Канцлера.

Наследник посетил шведскую библиотеку, православную церковь Св. Троицы и госпиталь. Далее он произвел смотр войскам, посетил лютеранскую церковь и обсерваторию. Во дворец, к обеденному столу было приглашено 15 человек. Канцлер пил за благоденствие Финляндии и университета, адресуя свой тост к ректору Рейну. Собравшиеся между тем у дворца студенты пропели «Боже Царя храни» и «Värtland» (музыка Пациуса). Наследник с балкона по-шведски сказал: «благодарю вас», а после русского гимна теплым, звучным голосом тоже по-шведски произнес: «Да благословит вас Бог». «Это была глубоко трогательная минута, — пишет Ильмони; — множество дам и других женщин прослезились, а молодежь, махая шляпами, кричала «ура», так, что я никогда не слышал подобного энтузиазма».

Свита Его Высочества состояла из Ростовцева, Адлерберга и Енохина. Вечером Наследник в санях-кибитке, как тогда ездили, отправился в обратный путь. У заставы студенты проводили высокого гостя криками ура. Всюду по пути Его Высочество встречал самые пламенные изъявления любви и радости.

По отъезде Канцлера, ректор собрал студентов и прочел им перевод его утренней речи, прибавив от себя сильное увещание вести себя благоразумно. Они ответили громким ура, а к вице-канцлеру отправили депутацию с изъявлением своей преданности.

По поводу посещения университета Наследником, Вассер из Швеции откликнулся весьма прочувствованным словом. «Рассказ об этом посещении настолько обрадовал меня, что я должен с благодарностью ответить на него. Весь поступок Наследника служит таким полным доказательством благородства, силы, мудрости и тонкого такта, что я беспристрастный и свободный от предрассудков, каким считаю себя, должен смотреть на это с благоговением, почти с поклонением, и как благожелательный к Финляндии — с любовью и благодарностью... Финляндия, конечно, не велика, но все-таки именно там Государь находится в теснейших сношениях с европейской цивилизацией, — и лучше него никто не может чувствовать, что эта цивилизация теперь заражена глубокой внутренней болезнью, с которой надо обходиться с терпением. В таком виде, в каком теперь дело распуталось, оно великолепно. С одной стороны, Государь, угрозой удаления из университета, последовательно показал суровую строгость, которая составляет неизбежное условие выполнения Его власти, а с другой стороны, уступая посредническому благожеланию Наследника престола, показал свой кротость и снисходительность. По истине, в моих глазах это досадное дело не могло быть лучше истолковано монархом».

В начале тридцатых годов Гельсингфорс оставался все еще маленьким городом. Большая часть нового Гельсингфорса состояла из одноэтажных деревянных домов, окрашенных в желтый цвет. Все в нем лишь зарождалось, устраивалось, все переживало детство: молодо было общество, молода была его литература. Это был город будущего, город надежд. Перед ним — Свеаборг. Его острова — род морского пояса Гельсингфорса. В гавань въезжаешь — писал кн. П. А. Вяземский — как в каменные ворота. Море, усеянное островами, имеет вид то широкой реки, то озера. «Город видимо украшается, — свидетельствует путешественник в 1838 г., — мне представлялось, что я вижу прелестную деву, которая купалась в море и, вышед на крутой скалистый берег, окуталась в роскошную пелену, — вот картина Гельсингфорса. Семь братьев, грозных видом, обняв друг друга, стоят поодаль и сторожат стыдливость скромной девы — вот вид Свеаборга».

Народонаселение увеличивалось ежегодно лишь на 200 человек. В 1830 г. жителей в Гельсингфорсе насчитывалось около 12.000; в 1840 г. от 16 до 17.000.

Гельсингфорс почти полная противоположность своего vis-à-vis на Финском заливе — Ревеля. Ревель тонул в зелени, Гельсингфорс окружали скалы. Ревель полон старины; у Гельсингфорса её нет: он вызван как бы по мановению волшебного жезла, создан не историей, а высочайшими приказами. План Гельсингфорса был составлен и под председательством сенатора Эренстрёма работал строительный комитет, вдохновителем которого являлся талантливый архитектор К. Энгель. По его чертежам было уже возведено несколько капитальных построек, которые стали придавать городу привлекательный вид. Грустно выглядывали остатки прежнего деревянного приземистого Гельсингфорса, не желавшие покориться неизбежной участи: уступить место новым более рослым крепким жилищам.

Гул постройки слышался всюду: тут раздробляли скалу порохом, там равняли почву для сада, далее виднелась куча бревен для стен будущего дома. Строится деревянный театр (авг. 1826 г.). Вокруг него разводится сад и устраивается городское гулянье. Человек упорно боролся с природой: выпрямлял улицу, прикрывал наготу гранита, сушил болота.

Генерал-губернатор Закревский радовался, что работы по устройству публичного сада шли успешно, «ибо в столице», — писал он, — необходимо иметь место для прогулок жителей и отдыха стариков.

Строительный комитет позволил себе отступление от сметы и Сенат добился расследования его действий, а Закревский испросил освобождение комитета от дальнейшей ответственности. Но промедлений и беспорядков Закревский не допускал, советуясь по строительным вопросам с сенатором Фальком.

Увлекавшиеся обновители города исходатайствовали Высочайшее повеление (1825 г.) возводить в некоторых частях города «одни только каменные строения»; но им самим же пришлось отступить от подобного намерения, и только центр города вокруг сенатской площади, греко-российской церкви и улицы Мира обязательно одевался в камень. Лица, приобретавшие дворовые участки, обязывались застраивать их в течение трех лет.

Дома — сообщал кн. П. А. Вяземский своей жене, — почти все под одно лицо. Город «чистенкий, улицы хорошо вымощены, гористые; на Сенатской площади очень хорошие здания», добавляет Мария Паткуль.

Сенатская площадь — палладиум Гельсингфорса: здесь храм науки — университет, храм правосудия — Сенат, а между ними на скале высится собор.

До 1830 г. Гельсингфорс имел старую деревянную кирку, освященную в 1826 г. Перед ней находилось кладбище, обнесенное высоким деревянным забором с кирпичными воротами. В 1830 г. началась постройка Николаевской кирки, на которую русское правительство отпустило 1.600.000 мар. Вскоре стали ходить слухи о трещинах в её подвалах, о шаткости башен и других недочетах, приготовивших её даровитому и честному архитектору К. Энгелю преждевременную могилу.

Собор величественно красуется в центре города; золотой его крест, ярко сверкая на солнце, виден с далеких окрестностей. Голубой его купол усеян золотыми звездами. «Финляндия никогда еще не видала в своих пределах столь изящного и столь огромного храма», как Св. Николай. Особая его прелесть происходила от правильности рисунка, пропорциональности частей и оригинальности основной идеи (Ф. Булгарин). Освящение этого храма состоялось 3 — 15 февраля 1852 г. По случаю его окончания, гельсингфорсские прихожане поднесли адрес Государю. Государь ответил милостивым рескриптом, в котором выразил свое душевное удовольствие, видя религиозность края, преданность его Престолу и успехи благосостояния. Прихожане просили дозволение хранить сей «драгоценный памятник» в Николаевской церкви. «Можно», — подписал Государь. Запрестольный образ храма — работы нашего академика Неффа. Ко времени освящения, собор не имел четырех башен и колоссальной лестницы, спускающейся к сенатской площади.

Из воспоминаний Ф. Булгарина, который знал Гельсингфорс 1808 года, узнаем, что на сенатской площади стояла прежде маленькая церковь. Ее сняли. На площади возвышался утес, придававший дикость этой части города. Утес сняли. Внизу у лестницы помещалась прежде гауптвахта— прекрасное греческое здание с длинным рядом колонн, с обширной платформой, построенная также Энгелем. «То было золотое время гауптвахт и парадов, — прибавляет историк города Гельсингфорса, Авг. Шауман; — каждая смена караула производилась с большой церемонией и редкое летнее воскресенье проходило без блестящего парада». Рядом с лютеранским собором находится небольшая православная церковь св. Троицы.

Еще в 1814 г. состоялось Высочайшее повеление отчислять 15% с пошлины на привозимую соль, для сооружения в Гельсингфорсе двух церквей — православной и лютеранской. В 1825 г. собранная сумма составила 265.376 р. — Положено было строить ранее лютеранскую церковь. На нее по смете требовалось 900 т. р. Следовательно, предстояло собирать на нее еще 20 лет. На русскую церковь могли ожидать денег не ранее чем через 40 лет. За дело принялся А. Закревский и 5 авг. 1824 г., по его представлению, состоялось определение Синода о построении в Гельсингфорсе каменной церкви во имя Св. Троицы. Церковь соорудили частью на щедроты Монарха, частью на добровольные пожертвования русских. Их считалось в городе около 200 ч. Церковь обошлась в 40 т. р. асс. До этого времени православные пользовались походной церковью Петровского пехотного полка. Первым священником новой церкви был Александр Федорович Малоземов (до 1853 г.) «из студентов армейской семинарии», а вторым — магистр богословия Николай Попов.

Когда храм был сооружен, А. А. Закревский пожертвовал Образ Христа Спасителя в серебряной ризе, причем генерал-губернатор и прихожане обменялись очень теплыми письмами.

Освящение состоялось 14 авг. 1827 г. епископом Ревельским Никанором. Прибытие в Гельсингфорс епископа Никанора явилось большим событием, так как он первый из русских архиереев посетил не только Гельсингфорс, но и Новую Финляндию. Своим обращением и прочувствованным словом он пленил не только прихожан, но и лютеран, «коих великое стечение всюду и уважительно его сопровождало». Обо всем этом А. Закревский особым письмом (17 авг. 1827 г.) оповестил петербургского митрополита Серафима.

В 1830 г., во время посещения Гельсингфорса, Государь присутствовал на литургии в церкви Св. Троицы и повелел назначить «в ту церковь, как состоящую в главном городе Финляндии, диакона».

Обширное место отведено было для возведения Императорского Дворца, но «при источении финляндской казны многими другими издержками» долго еще нельзя было помыслить о столь дорогой постройке, почему это место разделили на 23 дворовых участка и отдали частным лицам «на застроение». Для Императорской же квартиры, на случай приезда Государя, купили дом коммерции советника Гейденштрауха — богатого купца, торговавшего (в 1837 г.) съестными припасами.

Верхний этаж этого дома обычно занимали наиболее влиятельные члены Сената. Под присмотром сенатора, т. с. барона Клинковстрёма, дом перестроили в Дворец, определив на содержание его ежегодно по 5 тыс. р. ассигнациями. На покупку дома было израсходовано из финляндской казны 170.000 р. ассигнациями. Для церкви в этом Дворце вещи были изготовлены в Кабинете Его Императорского Величества.

Генерал-губернатор жил сперва в доме, предоставленном теперь ратгаузу; в нынешнем генерал-губернаторском доме помещался инспектор финских войск.

Красующаяся на горе трехбашенная астрономическая обсерватория построена в 1832 г. и всегда считалась украшением города. Видно, что строитель её К. Энгель отнесся к ней с любовью, вложив и в это свое создание много вкуса и ума.

Против русской церкви, в возвышенной части города, вытянулся флигель военного госпиталя. Первоначально там помещалась школа кантонистов, которых часто, длинными рядами, водили по улицам для прогулок, в сопровождении офицеров в щегольских узких мундирах. Но уже в средине 30-х годов место упраздненной школы занял госпиталь.

Более старые казармы (1831 года) были отнесены на дальний мыс Скатудена. они были возведены на счет финской казны. В них сперва помещался финский морской экипаж, а затем русские войска. Скатуден в те времена не был еще отделен от остального города морским каналом и там, где теперь стоит гауптвахта, высилась выпуклая скала. В конце 30-х годов она была сорвана руками свеаборгских арестантов. — Скатуден долгое время оставался в первоначальном своем виде: по его неровным скалам в беспорядке разбросаны были хижины всякого бедного люда из мастеровых, рыбаков, матросов, посадских. Тут же ютились судовщики и шкипера, имевшие право продавать товары, привезенные ими на своих судах.

Неизбежной типичной принадлежностью города являлись шлагбаумы. Гельсингфорс имел их два: один у длинного петербургского моста, другой — в конце Генрихской улицы. У шлагбаума красовался маленький желтенький деревянный домик с очень толстыми выкрашенными белой краской колоннами, а перед ним платформа, на которой стояли ружья и барабаны.

В числе исчезнувших достопримечательностей старого времени находился городской позорный столб, для наказания прутьями и кнутом. Вплоть до 1840 г., он стоял на том месте, где теперь выстроен гвардейский манеж. Экзекуции производились часто и они привлекали народ и подростков. Собравшаяся толпа шумела, оскорбляя или одобряя несчастного провинившегося: одни кричали, чтобы он держал себя стойко, другие просили палача «ударять сильнее».

В сороковых годах Гельсингфорс представлялся городом контрастов: в нем было уже много красивого, культурного, но его окраины оставались переполненными низенькими темно-красными домишками. «На скале, — писал Я. К. Грот, — стояла старая ветряная мельница, поодаль — пошатнувшийся сарай. На другом конце — смрадное болото». Это та часть Гельсингфорса, в которой в наши дни красуется железнодорожный вокзал, Атенеум, финский театр и лучшая гостиница. До 40-х годов вся эта часть находилась под водой, в которой летом плавали утки, а зимой катались на коньках; этот болотистый морской залив долгое время являлся свалочным местом всякого мусора.

Гельсингфорс обладает глубокой, обширной, прекрасной гаванью. Его размеры таковы, что дают возможность разгуляться свирепым штормам, которые иногда разбивали о берега шхуны, лайбы и другие мелкие суда, причиняли большие убытки, поглощали человеческие жертвы и грозили затопить водой Эспланаду города.

За городом, по бокам природного шоссе, торчали высокие гранитные скалы и рос лес (М. Паткуль). Вокруг Гельсингфорса «всклокочена вся почва» (кн. П. А. Вяземский).

Семейная жизнь походила на полу-деревенскую; она велась настолько хозяйственно, что домашние работы играли в ней преобладающую роль. Благоустроенный дом всегда имел большие запасы всего необходимого для пропитания.

Пекли редко потому, что хлеб употреблялся твердый, в виде больших круглых лепешек (hålkaka). они висели в кухне на длинных шестах под самым потолком. Полубелый хлеб имел вид круглой и особенно тонкой лепешки (knäckebröd).

Комнаты содержались изысканно опрятно. Чисто вымытый белый пол посыпался мелким ельником. Характерной особенностью комнаты являлся «канальный стул». Быт финляндцев отзывался ленью провинциального житья (Я. К. Грот). Воспитание было заботливое; наружным блеском оно не отличалось. Любви к чтению не наблюдалось. По общему тону общество представлялось однообразным и малочисленным.

Воскресный отдых соблюдался строго. Женщины не брали в руки ни иголки, ни чулочной спицы.

В большом ходу были приглашения на кофе. Они подразделялись на «большие («stora kaffen») и малые кофеи» («små kaffen»), к ним впоследствии присоединялись еще танцы с кофеем или «кофейные танцы» («kaffedanserna»).

То было время расцвета семейной домовитой жизни. Умы не были еще обращены на общественные дела, не существовало враждовавших политических партий, и все жили в атмосфере общего спокойствия и равнодушие, предоставляя правительству заботиться о делах края.

В некоторых домах царил очень тонкий, несколько церемонный, однако не натянутый тон. В них менее танцевали и чаще занимались jeux d’esprit, charades en action и tablaux vivants. Эти дома являлись сборными пунктами для la crème de la haute volée. Тогда живы были еще типы высокой местной аристократии и когда бывало — признается современник, — подходишь кстарой важной графине, то казалось, что являешься к самому Двору.

Господствующим языком в Гельсингфорсе был шведский. В семью не принимали даже финскую прислугу; её избегали, чтобы молодежь не приучалась к дурному произношению и неправильному обороту речи своего языка.

В те времена существовал небольшой аристократический слой. Эти семейства составляли тесный, несколько замкнутый кружок. Единение в нем поддерживалось не только совместным трудом на государственной службе, но и родственными связями. Многие из них выдавались своими познаниями.

Аристократия и высшее чиновничество жили на Елизаветинской площади и ближайших к ней улицах, почему эта часть города называлась «Faubourg St. Germain Гельсингфорса». Здесь в свое время жил «Его Страшенство». (Hans Förskräcklighet) всесильный Л. Г. Гартман. В течение многих лет в его приемную являлись толпы просителей, дрожа от страха, так как от одной гримасы этого сановника зависели и светлые надежды их будущности, и темная могила их чаяний.

В те времена меньше обращали внимания на мебель, а больше на уютность и царивший в доме дух.

Ящик для визитных карточек (visitlåda) играл определенную роль в семейной жизни. Если хозяева отсутствовали, то ящик вывешивался на дверях, если же были дома и принимали гостей, — его снимали. Но случалось, что этаж освещен и все дома, но ящик оставался на дверях; это означало, что справлялся небольшой частный семейный праздник, и тогда посетитель уже не домогался быть принятым. Но главнейшую роль ящик играл в Новый год. В этот день каждый обязательно должен был навестить своих знакомых и поздравить их «с новолетием». Но если бы все выехали для подобных визитов, то никого не было бы дома, почему установилось, что все оставались дома, а лакеи и рассыльные разъезжали по городу, стоя на запятках экипажа с фонарем в руке. Они бросали визитные карточки в ящики, по сделанным указаниям, и это считалось личным визитом.

Общественная жизнь тридцатых и сороковых годов ярко проявлялась в больших балах. Высшие должностные лица края, получая так-называемые столовые деньги, понимали, что должны были нести и известные обязанности. От этих обязанностей никто не уклоняется. Таким образом, все сановники — сенаторы, президенты, генералы, вице-канцлеры, ректоры и др. — в течение зимы давали один официальный бал, кроме обедов и частных небольших приглашений, которые в счет не входили.

Вечера были незатейливые, туалеты самые скромные. Угощение состояло из чая и питья. В редких случаях подавалось мороженое, а ужин разносился после мазурки и состоял из тартинок и кипяченого молока с пивом (Bierkäse, ölost). Бульон являлся на больших балах, даваемых в торжественные дни царских праздников генерал-губернатором (Мария Паткуль де-Траверсе).

Но эта милая простота скоро исчезла. Я. Грот и Е. Иванов указывают на быстрый рост роскоши среди финляндцев. — «Говорят, в первый год приобретения Новой Финляндии, финляндки ходили в простеньких платьях собственной работы; на зимние собрания приходили пешком по глубокому снегу, а мужчины в нагольных тулупах». А в конце 1837 г. показались уже в лучшем обществе шелковые ткани, лисьи и атласные салопы, а у мужчин — енотовые шубы; — меблировка из красного дерева дорогой работы.

К русскому обществу, современник А. Рамзай, — мемуарами которого мы в данном случае пользуемся, — относил начальника дивизии П. фон-Эттера, бригадного командира Мандерштерна, начальника штаба Каульбарса, коменданта Свеаборга адмирала А. С. Валгронт, командира флотского экипажа, капитана маркиза Траверзе, коменданта города Фриберга и др. «Все они были доброжелательные, честные люди, любящие Финляндию, её народ и её порядки, и они чувствовали себя здесь хорошо». Написав это, А. Рамзай спохватился и прибавляет: «Странно, однако, что в целом ряде здесь служивших русских сановников едва встречается хоть одно русское имя. Быть может это лишь случайность. Но верно все-таки то, что такое смешанное общество из различных элементов тогда имело более космополитический и снисходительный отпечаток, чем теперь».

Я. К. Грот, беседуя однажды с Л. Гартманом, услыхал от него следующее: «Здесь почти нет ни одного русского, который бы достойно представлял своих соотечественников и играл какую-нибудь роль в обществе, отчего финляндцы более и более отделяются от русских. Напротив, в первые времена присоединения жили в главном городе русские, которые деятельным участием в общественной жизни, гостеприимством и т. п. умели привязать к себе финляндцев, производили некоторый восторг к России и способствовали вожделенной амальгаме обоих народов. Тогда русскому языку учились по охоте, из честолюбия, чтобы не быть совсем немым в лучших домах. Теперь ничего подобного нет».

Публичные удовольствия были, конечно, редки и посредственны. — 6 — 18 декабря 1833 года, — читаем в воспоминаниях Авг. Шаумана, — в день тезоименитства Императора Николая, воспользовались случаем, чтоб устроить бал по подписке в новом помещении гостиницы Сосиете. Около 400 человек принимали участие в этом двойном празднестве, описание которого приводится здесь из «Helsingfors Tidningar», как образец тогдашних балов и увеселений.

«В танцевальном зале устроена была декорация, изображавшая значение торжества. В глубине зала, на возвышенности, стоял бюст Императора, сверх него красовался вензель Его Величества, а далее Императорский Всероссийский герб. По обе стороны бюста расположены были украшения из гербов всех финляндских губерний и других изящных эмблем, и все это освещалось четырьмя огромными канделябрами из позолоченной бронзы. За ужином предложен был тост за Государя Императора, принятый с живейшим участием и покрытый продолжительным криком ура. Непосредственно за сим все общество хором запело стихи, посвященные торжеству дня». Стихи были отдельно напечатаны и розданы всем. Сочинил их проф. красноречия И. Г. Линсён — присяжный оратор и поэт всех академических и иных официальных собраний того времени. Танцы продолжались до утра. Вечером город был иллюминован. Стихи Линсёна — сплошной гимн Государю.

К полуофициальным балам можно отнести и те казенные «Николаевские балы» («Nikolajbaler»), которые тогдашний помощник генерал-губернатора, А. Теслев, ежегодно 6 декабря давал в инспекторском доме.

Общество вообще очень любило балы, и в одном письме Маннергейм, тогда уже старый человек, признается, что он день за днем принужден был принимать в них участие.

Театральными представлениями развлекались не часто. Гельсингфорс имел постоянный театр, но не имел постоянной труппы. Старый деревянный театр, построенный по рисункам К. Энгеля, стоял восточнее того места, где теперь находится «новый» или «шведский театр» и был освящен в 1827 г. Он был единственным и вмещал 450 чел. По старому шведскому закону, театральные представления воспрещались в тех городах, где находились учебные заведения. Происходило это от того, что прежде на шведских сценах давались «пошлые фарсы», вредившие хорошему вкусу и нравственности. Ко времени перенесения университета в Гельсингфорс все это изменилось и шведский репертуар обогатился хорошими пьесами. Имея в виду, что у всех просвещенных народов театральные зрелища занимали одно из видных мест среди благородных увеселений, жители Гельсингфорса «построили посредством акций театральное здание». С переводом же в их город университета, театральные представления подлежали воспрещению. Жители города просили Государя о дозволении иметь постоянные театральные зрелища. Высочайшее соизволение на это последовало 29 дек. 1828 г. (10 янв. 1829 г.), «не взирая на существующее до сего времени запрещение театральных представлений в тех городах Финляндии, где находятся университеты».

Представления давались заезжими труппами. Зачатки собственного театрального искусства еще не замечались, если не считать редких любительских спектаклей. О финском театре если и заводилась иногда речь в газетах, то велась она очень робко и туманно.

Нередко Гельсингфорс посещался немецкой труппой. Объясняется это тем, что Выборг, по составу своего образованного общества, был совершенно немецким городом. Из Прибалтийского края и Кронштадта странствующие немецкие труппы прибывали в Выборг, а оттуда недалеко было и до Гельсингфорса.

Даже первый гельсингфорсский театр был открыт немецкой труппой, исполнившей пьесу Коцебу. В течение следующего десятилетия на главнейших финляндских сценах преобладал немецкий язык. Немецкая труппа играла в Гельсингфорсе ежегодно с 1827 по 1834 г. С музыкально-драматическим искусством знакомили финляндскую публику оперные труппы из России и Остзейских провинций. С 1830 по 1840 г. в Финляндии безвыездно пребывала шведская труппа. Она играла как в Гельсингфорсе, так и в других городах, и даже в селах, где иногда, — если верить преданию, — плата за вход вносилась натурой: за меру картофеля можно было посмотреть Гамлета или Фиеско, или Die Ahnfrau.

Первое помещение, предназначенное для театра, Або выстроил уже в 1813 г. Но и он, подобно Гельсингфорсу, довольствовался любительскими представлениями и игрой странствующих артистов. Об этом узнаем из писем E. В. Иванова, в которых говорится: В пользу бедных давался любительский спектакль на шведском и французском языке. Принимали участие в игре жена Гартмана, граф Магнус Армфельт, барон Троиль, Седеркрейц. Хвалили игру Пинелло и жены Гартмана. Немецкая труппа переехала из Або в Выборг. «Гартман очень рад. Матросы беспокойны, а труппа сия еще без-покойнее и вольнодумнее». На смену приехала шведская труппа.

Среди увеселений жителей Або видное место занимали концерты. «В продолжении этой недели два было концерта... Услаждала своим пением девица Шульц. В её пользу было собрано 900 риксдалеров». В октябре их развлекал музыкант Нагель. Горожане сожалели, что в течение зимы 1832 г. у них не будет военной музыки, без которой они не оставались со времени присоединения Финляндии к России. В 1833 г. горожане Або задумали обзавестись каменным театром. Соорудить его им удалось лишь в 1838 г.

В сороковых годах Финляндию чаще и чаще начали посещать шведские артисты из Стокгольма и финляндская публика стала изредка знакомиться с европейским репертуаром. Эти артисты исподволь пробудили в финляндцах интерес к сцене.

7 — 19 мая 1851 г. был памятным днем истории театра в Финляндии, — повествует Август Шауман. Тогда в первый раз давали пьесу «Из жизненной борьбы». такой горячий патриотический энтузиазм никогда прежде, да едва ли и позже, не вызывался со сцены. Звуки забытого «Бьернеборгского марша» в первый раз достигли слуха тогдашнего поколения; впервые показались финские мундиры 1808 года; сам Дёбельн с черной повязкой на лбу предстал на сцене, — и все это в драме, написанной красивыми стихами и богатой лирическими красотами. Вот что заставляло сердца публики биться сильнее обыкновенного.

Настроение, вызванное пьесой, не ускользнуло от внимания начальства и директору театра дружелюбно указано было на необходимость снять эту пьесу с репертуара.

В начале 30-х годов во главе музыкальных сил г. Гельсингфорса стоял директор музыки Иос. Геринг, который иногда, при участии любителей, устраивал музыкальные вечера, то по подписке, то «на свой собственный риск», как говорилось в объявлениях. Под его руководством образовалось музыкальное общество, давшее свой первый абонементный концерт 1 мая 1831 года.

В феврале 1835 г. в Гельсингфорс прибыл Фридрих Пациус. О его приезде в «Гельсингфорсских Ведомостях» заявлено было между прочим: «Образованный мир может льстить себя надеждой, что пройдет то онемение в музыкальной жизни, которое за некоторыми исключениями чувствовалось с тех пор (1831 г.), как И. Геринг оставил край. Тем приятнее будет после столь продолжительных сумерек увидеть горизонт освещенный звездой, быть может, еще большей величины». Пациус назначен был учителем музыки при университете.

Этот иноземец приехал в Финляндию в то время, когда финляндская поэзия вступила в свет. Казалось, сам Вяйнямёйнен протянул ему свое кантеле и молодой талант извлек из него те звуки, коих ожидали все. Казалось, Пациус понял тот язык, на котором пели волны и ветры Суоми. Звуки, внесенные им в песни, встретили отзвук в финской душе и широко разлились по финской земле. Он создал порядок и красоту там, где ранее чахла невозделанная почва. Пациус пробудил музыкальную жизнь, придал сердечность исполнению и упорядочил формы. Замечательным был тот день, когда в первый раз Финляндское музыкальное творчество, утвержденное на родной основе, в виде оперы прошло на сцене, на собственном языке и исполненное собственными силами. Этим днем был 12 — 24 марта 1852 г., когда впервые исполнена маленькая опера «Охота короля Карла». «Эти звуки, — говорит финляндец, — передавали нашу душевную жизнь, отражали наш народ, наш край — составляли часть нашей истории.

В октябре 1845 г. в университетском рисовальном зале устроена была первая художественная выставка в Гельсингфорсе.

Летом Гельсингфорс пустел, «ибо все наши патриции, подобно древним римлянам, принимаются за плуг и собирают жатву для зимнего времени».

Летняя жизнь Гельсингфорса заметно оживилась после устройства Брунспарка с его ваннами и заведением искусственных минеральных вод.

Начало Брунспарка положено было в 1834 году, в пустынной местности Ульрикаборгских скал. Душой этого замечательного, для того времени, предприятия был вице-консул Генрих Боргстрём. Он организовал товарищество. Всего было 280 акций по 100 рублей и из них 30 принадлежали Государю Императору.

Предприятие Боргстрёма находилось в связи с начавшимся тогда пароходным движением. В 1836 году большое здание ванн было закончено вместе с длинной липовой аллеей и другими работами в парке. В 1838 г. выстроен был дом минеральных вод (Brunshuset) и этот год можно считать началом сезонов купаний в Гельсингфорсе.

Так обычно рассказывают происхождение ванн в Гельсингфорсе местные бытописатели. Между тем в бумагах А. А. Закревского находится следующий документ. «По случаю предположенного заведения у каменной горы, называемой Рёберг, близкого города, для пользования морскими водами, как холодными, так и теплыми, в ваннах, приглашаются желающие участвовать в сем заведении, внести по пятидесяти рублей банковыми ассигнациями на постройку потребного на то дома и прочего устройства. Подписавшиеся единственно будут иметь право пользоваться купаньем в сих ваннах с начала будущего июля месяца. В скором времени назначен будет подписавшимся съезд, чтобы посоветоваться о прочих предметах до сего относящихся. Г. Гельсингфорс. 5 Апреля 1821 г.».

«В сем заведении ныне участвуют 89 членов, плативших каждый по 50 р.».

«Сие заведение не есть публичное, но буде сумма впредь увеличится, то общество предполагает сделать пристройку, дабы всяк мог за особенную плату пользоваться купаньем в ваннах».

Старожил г. Гельсингфорса, Андерс Рамзай, связывает возникновение Брунспарка с временным запрещением Императором Николаем I заграничных поездок и с появлением в Гельсингфорсе княгини Юсуповой, урожденной Нарышкиной, прославившейся своими эксцентрическими выходками в Петербурге. Она избрала своим летним пребыванием Брунспарк вследствие того, что друг её сердца за какую-то провинность был сдан в солдаты свеаборгского гарнизона. Гельсингфорсский публицист, Авг. Шауман, напротив, утверждает, что княгиня Юсупова появилась в г. Гельсингфорсе лишь в 1842 или 1843 г., когда построила себе виллу (Rauhaniemi), ища покоя себе и подраставшему сыну. Княгиня Юсупова, которую знал в Гельсингфорсе Я. К. Грот, была женой кн. Бориса Николаевича и отличалась образованностью и изяществом, её сын был виртуоз на скрипке, её коттедж в Брунспарке был прекрасен.

Ее примеру последовали графиня Опперман, княгини Гагарина, Урусова, Уварова, Трубецкая, Кочубей, графиня Мусина-Пушкина, Аврора Шернваль (Демидова, впоследствии Карамзина) и др. Все это изящное общество, представители Петербургского «le monde où on s’amuse» прибыли в Гельсингфорс с лошадьми, экипажами, свитой и многочисленной прислугой.

Приезд петербургской аристократии, по уверению Анд. Рамзая, навел консула Г. Боргстрёма на мысль устроить товарищество для учреждения изящного курорта, могущего привязать это великосветское общество к Гельсингфорсу.

Как только были закончены ванны и здание минеральных вод, вокруг них с небывалой быстротой стали возникать дачи. Постройка дач оказалась блестящей аферой: они окупались в течение двух-трех лет.

«Ванны и купальни — это без всякого преувеличения, — писал Ф. Булгарин, — одно из лучших заведений в своем роде не только в России, но и в целой Европе». Такого же мнения была княгиня Юсупова. «Мне показалось замечательным суждение Юсуповой, — читаем в одном письме Я. К. Грота, — что за границей нет ни одного места с морскими купаньями, которое бы представляло столько удобств, видов и прогулок, как Гельсингфорс. Шернваль, сначала пораженный этой мыслью, оспаривал ее; но так как княгиня везде перебывала, то он, наконец, должен был согласиться». Гельсингфорсу недоставало только благотворного климата.

В Гельсингфорс на лето стали приезжать из Петербурга, Ревеля и других мест России, и даже из далекого Иркутска. Город наполнялся приезжими русскими знатными и легкомысленными. Сюда же потянулись финляндцы из собственного края. В 1846 г. число посетителей ванн Брунспарка достигло 200 чел. Здесь лечились и веселились.

Длинные списки приезжих печатались в особых прибавлениях к «Гельсингфорсским Ведомостям» (Helsingfors Tidningar). Городские квартиры и дачи брались нарасхват и «добрые гельсингфорссцы скоро научились забывать и стыд, и скромность в вопросе о квартирной плате». — Настало золотое время для магазинов с шелковыми товарами и модами. Благодаря особой постановке таможенного тарифа, товары продавались дешевле, чем в Петербурге. Роскошные экипажи приезжей знати вереницами дежурили у магазинов. Брунспарк сделался центром городской жизни на летние месяцы. Здесь собирались все, жаждавшие удовольствий. Золото рассыпалось вокруг полными пригоршнями во время азартных игр и кутежей. Когда истощались деньги, то проигрывались души крепостных. Сохранилось не мало рассказов о затеях и выходках петербургской noblesse с её «fête champêtre», «fête vénitienne» и т. п.

В известные дни на водах гремела военная музыка. Главным развлечением являлись танцы; танцевали утром, танцевали вечером, танцевали в бурнусах и шляпках. По праздникам стечение публики увеличивалось в парке. В воскресенье, в черной мантии входил в зал пастор; мгновенно все становилось неподвижно, все смолкало. Проповедник читал на шведском языке несколько молитв. Потом из воинских труб раздавался псалом и краткое богослужение было закончено.

Между городом и Брунспарком ходил дилижанс-коляска, в виде лодки с двумя финскими россинантами. Возница в черном фраке, картузе и белом галстуке помещался на высоких козлах; в одной руке возжи, в другой — медная труба.

Возникновение заведения минеральных вод и ванн составило эпоху в истории Гельсингфорса. Было время, когда казалось, что Гельсингфорс просыпался с приходом первого весеннего парохода и засыпал с последней кружкой минеральной воды, выпитой в Брунспарке.

Сколько гимнов и панегириков было тогда воспето Гельсингфорсу и финляндцам. «Гельсингфорс блестящ, красив; в нем нет грязных предместий... Обман и воровство известны в Финляндии только по рассказам; нигде почти не видать замков, и если в домах запираются двери, то, кажется, только для порядка» и т. д. Между двумя заведениями Брунспарка была одна скала, рассказывает известный Фаддей Булгарин. Скалу с большими издержками покрыли землей, «просверлили в камне отверстия и посадили в них деревья, провели дорожки и сделали английский парк»...

В 1848 г. Гельсингфорс посетил наш известный писатель-романист Г. П. Данилевский. Ему понравилась чистота, опрятность и дешевизна его жизни, «чопорные силуэты кораблей», паутина их мачт, его рынок, переполненный двухколесными кариолками и флегматическими белоглазыми финнами, жевавшими коренья крепчайшей махорки, понравились даже мрачные тени ночных сторожей (klockare) — эти ходячие часы, кричавшие на перекрестках каждые 15 минут. В серых шинелях, в серых фуражках, с серыми физиономиями они тихо двигались, подобно облакам скал. В полдень эспланада города наполнялась толпой приезжих «водяных» разных наций. Два раза в неделю «в вокзале минеральных вод» в Брунспарке происходили балы. Здание «вокзала» — легкого модного стиля; сад довольно роскошный. Один бал посещался высшим кругом путешественников и больных из Петербурга. Над вторым балом романист иронизирует, так как женщины глядели какими-то неопределенными существами, какими-то обсерваториями, их разговор походил на щелканье орехов; были дамы, напоминавшие переодетых мужчин. Мужчины — воплощенные привидения. Зато природа восхищала его; он любовался и матовой поверхностью воды, и заходом солнца... «Природа — все», — повторяет он вслед за Гете.

Скромное и сдержанное гельсингфорсское общество 30-х и 40-х годов не избежало иноземного влияния и подражания царице мод — Парижу. «В то время, — пишет Анд. Рамзай, — в Гельсингфорсе существовало общество в обществе, «crème de la crème», или как в Нью-Йорке его называют «the 40 uppers», что дало повод французскому литератору Léouzon de Duc, в своем описании Финляндии, на основании господствовавшего тогда в этом кружке тона общества, назвать маленький городок «le petit Paris» и «Paris du Nord». Хотя и местного происхождения, это общество, было, однако, получужеземное, чрезвычайно утонченное, не только по внешнему своему изящному обиходу и представительству, но особенно по воззрениям, нравам и тенденциям. Французское остроумие и французская речь были в нем господствующими, тогда как родная речь не редко произносилась с трудом и большими неправильностями».

Блестящий период Брунспарка длился. однако недолго. С разрешением заграничных поездок, главная волна петербургской знати навсегда отлила от Гельсингфорса.

Другим увеселительным парком г. Гельсингфорса был «Кайсаниеми». Если Брунспарк был местом сборища интернационального и аристократического общества, то Кайсаниеми, напротив, привлекал к себе более простую и скромную местную национальную публику.

Брунспарк и Кайсаниеми — два легких, которыми главный город края вдыхал свой жизненную радость. Кайсаниеми — место бесчисленных пирушек академической молодежи: здесь справлялись удачно сданные экзамены и диспуты, получение профессуры и т. п., здесь лились многочисленные речи робких новичков студентов и опытных ораторов. С наступлением нового времени, все это разошлось по модным ресторанам и только традиционное студенческое пение 1-го мая напоминает о более простом и милом былом.