История Финляндии. Время императора Николая I

V. Л. Г. фон-Гартман и экономический рост края

Мы уже не раз встречались с именем Гартмана. При имени Гартмана — признавался К. И. Фишер — у него возникал образ Кольбера в финансах, Макиавелли в политике; это Сикст V по силе воли и маленький ребенок по тщеславию. Худощавый и болезненный Гартман был выдающимся государственным деятелем, каких более нет в Финляндии — уверял Фишер. По тону речи, по телодвижению это был дипломат. Ларс Габриэль (Лаврентий Гавриил) фон-Гартман родился в 1779 г. и, получив первоначальное домашнее образование, кончил его в Абоском, а затем в Упсальском университете. Первые два десятилетия прослужил в русской коллегии иностранных дел, а потом перешел, в Петербург же, на службу в финляндский статс-секретариат. В молодые годы ему пришлось служить у Густава Армфельта и М. Сперанского. В первом он заметил отсутствие твердого характера и скороспелость в решениях, но, тем не менее, признал в нем ангела хранителя Финляндии. Прошедший перед Гартманом Боргоский сейм, в его глазах не получил особого значения. Мнения, господствовавшие в Швеции, ему не нравились и он старался предостеречь своих соотечественников от напрасных посещений её.

Гартман совершил образовательную поездку по Европе и его письма к другу свидетельствуют об его серьезном развитии и глубокой нравственной основе. «Я, конечно, видел много стран, — писал он в сентябре 1827 г. из Гамбурга, — лучше одаренных природой и общественным строем, но еще больше таких, с которыми, относительно образования и материальной выгоды, мы можем выдержать какое угодно сравнение». «Я с радостью — продолжает он — жду той минуты, когда мне опять удастся поцеловать родную землю; конечно, большое счастье, что за пределами её возможно было расширить свои идеи и укрепить свой опытность. Поэтому я буду находиться в большом долгу у общества и моего Монарха. Если только не отнимается у меня всякая возможность уплатить этот долг — я постараюсь с мужественной силой и твердым сердцем это исполнить». «Я желаю и хочу быть полезным моей стране. Будет ли это возможно для меня и смогу ли я это сделать — покажет время».

Находясь в Петербурге, Гартман внимательно следил за барометром высших политических сфер. В январе 1826 г. он писал: «Положение здесь весьма удовлетворительное для друзей порядка и человечества. Новый Монарх относится к Финляндии милостиво и справедливо. Он, кажется, идет по стопам Великого в преданности к нам. Так следует смотреть на милость, оказанную университету, (речь идет вероятно, о назначении Наследника канцлером, а Ребиндера — вице-канцлером), хотя многие этим, пожалуй, останутся недовольны. Ребиндер пользуется большим доверием Монарха. Неизвестно, однако, устоит ли он против Закревского, которого Гартман характеризует «маленьким деспотом». Говорят, что ему дадут другое назначение. Я этому не верю. Быть может не доверяют нашей верности и преданности, но в этом неправы. — Монарх, по-видимому, внимательно и доброжелательно относится к финляндским делам», — значится в февральском письме Гартмана. Великая и благородная идея, по-видимому, следует за ним в управлении. Между нами, — одна вещь тревожит в законодательном отношении. Он отказывается подписать какой-либо смертный приговор; но предоставляет нам решить, как этому делу помочь. Имеется лишь два выбора: первый — помилование всех, второй — ссылка убийц и других в Сибирь, пока не возможно будет собрать сейма для обсуждения вопроса. — По-твоему, который из двух будет менее худший? Ждут скоро сюда Закревского. Как бы он не пожелал уничтожить нашу бедную страну».

В письме к архиепископу Тенгстрёму (1819 г.) он сообщал: «Я сейчас употребляю con amore свое свободное время, чтоб освоиться с теми предметами, которые касаются администрации, рассматривая ее не только как искусство опыта, а как самостоятельную науку огромного объема и важнейших стремлений народа и человечества». Серьезные слова для человека его лет и его положения.

В другой раз он писал тому же Тенгстрёму: «Во всем, что зависит от моих слабых сил, буду усердно и старательно исполнять доверенные мне обязанности. До конца буду придерживаться избранного мной направления. Не буду обращать внимания на неблагодарность и зависть современников. Это необходимо в наше время, когда деятельность половины людей определяется их выгодой».

У Гартмана все это оказалось не словами, а жизненными правилами, которым строго следовал в течение своей полувековой службы.

Гартман быстро подвигался в должностях. Он состоял секретарем канцлера (до 1820 г.), затем членом комиссии по финляндским делам и, в 1826 г., делается товарищем министра статс-секретаря. Но в 1826 г. эту должность упразднили, и мы находим его губернатором в Або. — Секрет упразднения этой должности раскрыт в письме E. В. Иванова. «Некогда Гертман метил в статс-секретари на место гр. Ребиндера, но сей узнал и отдалил опасного искателя. Ныне однако-ж они очень дружны».

В 1830 г. Гартмана назначили в Сенат; но то было время господства там Фалька. Фальк и Гартман под одной крышей ужиться не могли и Гартмана вернули в Абоскую губернию.

Губернатором Гартман пробыл до 1840 г. За это время его авторитет в вопросах администрации и экономической политики заметно возрос. Его помощью и советами пользовались генерал-губернатор, министр статс-секретарь и Сенат. Он участвовал в разных комитетах, ему давали ответственные поручения. При его содействии устанавливались новые торговые отношения Финляндии к России в 1834 г. и Финляндии к Швеции — в 1837 г.

В мае 1840 г. Гартмана назначили начальником Финансовой Экспедиции Сената, а на следующий год он уже занял должность вице-председателя Хозяйственного Департамента Сената, сохранив прежнее руководительство Финансовой Экспедицией, в которой сосредоточивались, кроме денежных дел, все дела по земледелию, торговле, промышленности и путям сообщения.

При своих больших административных способностях и общей высокой подготовке, Гартман не располагал к себе окружающих, вследствие крайне развитых в нем честолюбия, самовластия и болезненной раздражительности. Все силы его души были направлены к приобретению и сохранению расположения Монарха, дабы, пользуясь им, иметь решающее значение в финляндских делах. «Ожесточение против Г. (Гартмана) невероятно, — сообщал гр. Ребиндер (14 — 26 июня 1835 г.) из Тавастгуса своему знакомому. — Справедливо оно, или нет, мы об этом еще поговорим. Эти враждебные к нему отношения как здешней знати, так и низших слоев общества, делают много зла и причиняют мне немало забот».

Любви и расположения своих соотечественников Гартман не приобрел еще и потому, что не проявил сочувствия ни к националистическому движению, ни к конституционным их стремлениям и слабо домогался обособления Финляндии от России. По его воззрению, шведский язык должен был по-прежнему оставаться языком официальным и культуры; широкое место он отводил русскому языку в области высшего управления краем. Постановление 1850 г., которым кн. Меншиков стремился заключить финскую литературу в рамки религиозных и экономических вопросов, пользовалось сочувствием Гартмана и было даже им подготовлено. Что же касается представительного образа правления, то он вовсе ему не сочувствовал. Особенно определенно это сказалось в 1838 г., когда финансовая комиссия предложила созвать земских чинов для установления новых налогов. Гартман резко воспротивился этому, заявив, что правительство сумеет самостоятельно собрать необходимые средства. К этому можно прибавить его известное изречение о том, что финляндские основные законы шведских времен «устарели и уже при прежних властях являлись недействительными».

«Гартман в разговоре со мной — писал Я. К. Грот своему другу II. А. Плетневу — сделал одно очень умное замечание. Настоящая конституция Финляндии есть образованность и нравственность её жителей. Пока у неё это есть, ее будут всегда уважать и ценить. Кроме этого, ничто не ручается за сохранение всего, чем она дорожит. И потому об этом должны всего более заботиться финны».

«Устами Гартмана говорила сама премудрость», — ответил П. А. Плетнев.

Болезненный и чахоточный, Гартман с трудом волочил ноги, постоянно шатался от головокружения и часто почти задыхался от кашля. Но сила воли творила в нем чудеса. Однажды опальный Гартман, с потухшим взором и безжизненным лицом, посетил К. И. Фишера. Он опирался на палку и пошатывался; пришлось его поддержать и усадить на диван. Но едва Гартман узнал, что он милостиво пожалован Государем орденом Св. Александра Невского, как вскочил на ноги и отброшенная палка скользнула по полу: «Но я еще не скончался!» — воскликнул он.

Широко развернулась его редкая по уму и энергии деятельность, за которую Финляндия должна быть ему особенно признательной. между тем мелкие по политическому смыслу редакции разных газет и болтливое поверхностное общественное мнение видели в нем лишь тип сурового и гордого бюрократа, своенравного деспота, мстили и тешились тем, что прозвали его Ваше Страшенство — Hans Förskräklighet».

Но раз выяснилось, что Л. Гартман был противником национальных стремлений финского народа, то этого оказалось достаточным, чтобы господствующее в крае общественное мнение отнеслось довольно равнодушно к его памяти. Страна точно забыла его огромные заслуги и помнит только его своеволие, высокомерие, его невнимание к постановлениям большинства Сената. Даже главная его заслуга — денежная реализация 40-х годов, принесшая столько пользы Финляндии, — отмечается в наше время, как вольная или невольная ошибка историком Финляндского Банка Эмилем Шюбергсоном, очевидно, глубоко отуманенным теорией финляндской измышленной государственности.

Блестящая карьера Гартмана была под конец омрачена тем, что его финансовое управление подверглось особой проверке: учреждена была комиссия для денежной ревизии. Комиссия нашла неправильности и признала невозможным дальнейшее оставление финансов в его заведывании. Гартману предложили подать в отставку; он назвал это «бесстыдством» и остался на своем посту, заявив в письме к гр. А. Армфельту: «Было бы интересно видеть, кто после меня способен будет двигать машину». — Императору Александру II он подал подробное объяснение, бросая обвинения направо и налево, и жалуясь на то, что сделался жертвой козней. Прочтя его оправдание, Государь сказал: «В этом деле нет никаких козней, а барон Гартман судит других по себе». В подобных фактах местные исследователи усмотрели справедливое возмездие за его своеволие и гордыню и рассказывают об них с плохо скрытой радостью.

Л. Гартмана назначили членом Государственного Совета. Через год он умер.

Финляндская признательность была произнесена, но крайне робко, в форме иносказательной о смене старого и нового года, как утверждает К. И. Фишер: старый год, в виде худенького истомленного старичка, уезжал безвозвратно. Скромная женщина в трауре — Финляндия, — всхлипывая говорила: «Прощай, старик! спасибо за все блага, тобой доставленные, за труды, подъятые для меня...

Едва Гартман узнал о назначении князя Меншикова генерал-губернатором, как просит разрешить писать ему частным образом, подобно тому, как писал «тайно и конфиденциально» гр. Закревскому (12 — 24 дек. 1836 г.). Кн. Меншиков воспользовался этим предложением и сейчас же, подав ему пример такой переписки, спрашивал сведений о Швеции. В запасе у Гартмана нужных данных не оказалось, но он не замедлил мимоходом отметить, что там «возмущают умы» и стараются «поколебать порядок» (19 — 31 дек. 1831 г.). В следующем письме (11 янв. 1832 г.) Гартман жалуется на шведского генерального консула, без надобностей назначившего вице-консулов во все финляндские города. «Хотя шведское правительство примкнуло к политике России, но оно не чуждо зависти, почему не могу смотреть на учреждение названных консулов только с коммерческой точки зрения».

Сблизившись путем переписки с кн. Меншиковым, Гартман пользуется обстоятельствами и выхлопатывает все, что ему нужно. Окончилась холера; на нее в Або экономно израсходовано было около 15 т. р. и Гартман сейчас же просит наград аккуратным распорядителям и самоотверженным общественным деятелям (29 февр. — 10 марта 1832 г.). Через неделю Гартман отстаивает перед начальником края интересы купцов г. Або и вновь метнул стрелу в шведов, которые, по его мнению, могли бы быть более осведомлены о положении дела в Финляндии, но «из зависти, чтобы затруднить нашу торговлю», они поддерживают ложные слухи (9 — 21 марта 1832 г.). В Або учреждается общество улучшения конской породы, и Гартман просит у князя 1.000 или 1.500 р. из экстраординарных сумм (22 марта — Запр. 1832 г.). Письма Гартмана — сплошная просьба то об одном, то о другом. Несомненно, что Гартман извлек большую пользу из своей «конфиденциальной» переписки, чем кн. Меншиков. Последний писал редко и записочки его очень кратки. Идет в Копенгаген камергер Дашков и он просит Гартмана облегчить ему переезд. В том же роде составлены другие его письма. Князь дорожил «тайными» сообщениями, и Гартман изредка удовлетворял его желание, но сообщает сведения весьма дешевого качества, в роде, например, того, что какой-то негоциант из Любека ездит по стране и абоскому губернатору не удается установить цели его путешествия. Но тут же рядом Гартман преподает князю весьма определенные наставления. «Осмеливаюсь повторить мой гельсингфорсскую просьбу. Я считаю вредным усиленное наблюдение и стеснение страны, которая своим отношением к родине и государю всегда внушала доверие». Иное дело иностранцы: за их происками Гартман рекомендует усилить надзор, но губернаторы лишены для этого нужных средств. «Не понимаю, — изумлялся он, — почему Сенат не исполняет приказания Государя, отпускать губернаторам для этой цели известную сумму» (23 марта — 4 апр. 1832 г.).

В то же время этот ловкий политик очень внимателен к малейшим желаниям кн. Меншикова. «Генерал Теслев уведомил меня, что мой отпуск не согласуется со взглядами вашего сиятельства и я поспешил вернуться» (10 окт. 1834 г.). Вместе с тем, Гартман большой мастер показывать «товар лицом». Он расписывает свой заботливость о губернии, о предупреждении холеры и т. п. (26 сент. 1834 г.). Покончив заключение договора со Швецией, Гартман пишет: «Смею думать, что правительство оценит нас..» (8 мая н. ст. 1838 г). Гартману дали тайного советника. — Из Сената (в 1842 г.) он писал, «что физически изнемогает под бременем дел и интриг» (10 — 22 мая 1842 г.); «меня поддерживает лишь справедливость правительства и милостивое расположение вашей светлости».

Встречаются у Гартмана и такие строки: «Но умоляю вас не делать решительного шага, пока я лично не доложу, каким способом» и т. д. (13 — 25 янв. 1847 г.). Переписка с несомненностью удостоверяет, что Л. Г. Гартман, с одобрения князя Меншикова, подготовил ряд важных законопроектов, своевременно внушив по ним князю свои мысли. Неоспоримо также, что между ними установилась большая близость, упростившая их взаимные отношения. Об этом говорит записка князя Меншикова (от 5 марта 1847 г.). «Заходил сегодня утром к в. прев. и не застал вас дома. Сообщаю, что Государь даровал ордена тем лицам, за которых вы просили, и утвердил постройки для батальона в Або и собора в Гельсингфорсе».

Естественно, что тон гартмановских писем окреп. Л. Гартман не останавливается даже перед решением Сената, когда оно ему не нравится. «Способ, к которому прибег Сенат, по моему, неудовлетворителен и не приличен… Г. Федерлей ничего не понимает в постройках... Полумерами тут не поможешь. Правительство только скомпрометирует себя…». Надо прибавить, что, говоря так, Гартман руководился своим глубоким убеждением и весь поглощен был желанием достичь в строительном деле должной экономии (17 — 31 окт. 1840 г.). Л. Гартман всегда добросовестно отстаивал интересы правительства и администрации, желая сохранения их значения и оберечь их достоинства. Л. Гартман, кажется, открыто мог заявить, что не предложит мер, способных вызвать неудовольствие к правительству (4 — 16 марта 1839 г.).

Бывали случаи, когда Гарман проявлял не мало самостоятельности. Князь Меншиков остался недоволен земледельческим институтом. Л. Гартман смело поднял свой голос в защиту этого учебного заведения. «Я был бы недостоин вашего доверия, если бы скрыл от вас мои убеждения в общественных делах. Я преклоняюсь перед вашими знаниями, но ваша справедливость дает мне смелость выразить мнение, противоположное вашему. Защищая интересы учреждения, я защищаю главное производство страны». Все направлено к тому, чтобы институт мог процветать. «В противном случае, прошу вашу светлость поддержать меня, дабы Государь соизволил избавить меня от наблюдения, которое никакой пользы принести не может». (15 — 27 апр. 1843 г. из Гельсингфорса).

Без надобности он, как умный человек, не обострял отношений, но, где возможно было, стремился согласовать свои предложения со взглядами кн. Меншикова (24 мая — 3 июня 1848 г.). В те моменты, когда Л. Гартман опасался, что его авторитет может быть парализован, он просил у князя о личном свидании (1 — 31 дек. 1840 г.).

Кн. А. Меншиков видел, что в лице Л. Г. Гартмана приобрел редкого по уму и усердию помощника в важнейших экономических делах края, и очень ценил, и благодарил его (26 окт. — 7 нояб. 1840 г.). И этим много сказано, если иметь в виду, что хвала исходила от такого совершенно исключительного и мало доброжелательного эгоиста, каким оставался в течение всей своей жизни кн. А. С. Меншиков. Когда умерла жена Гартмана, кн. Меншиков выразил свое глубокое участие и желал барону сохранить свое здоровье. «Никто больше меня не может желать, чтобы вы сохранили его на благо службы и страны». (11 — 23 Июня 1851 г.).

Надо отдать Л. Г. Гартману справедливость и в том, что он «трудился бескорыстно, как человек, желавший покинуть общественную службу с незапятнанной репутацией и с правом на уважение тех, кому он честно служил» (Письмо Гартмана от 9 — 21 янв. 1846 г. князю Меншикову).

Полного собрания писем Л. Г. Гартмана не имеется и потому неизвестно, что он сообщал о Финляндии князю А. С. Меншикову, когда последний ответил: «Если в будущем между Империей и Великим Княжеством надо будет преодолеть некоторые препятствия, отчаиваться не надо, а рассчитывать на время и на Государя, который одинаково любит всех своих подданных». Шведская пропаганда очень нужна; конечно, она требует деятельного наблюдениям том смысле как вы ее понимаете: «невидимое и предупредительное, но готовое действовать, в случае надобности. Назову вам по этому поводу статью из Або от 9 января, касательно острова Аланда, и предлагаю вам не допускать подобные статьи, как вызывающие маложелательные политические споры».

Далее из того же письма раскрывается воззрение кн. Меншикова на революцию: оно совершенно сходно с воззрением Государя Николая Павловича. «Почти все современные революции вызваны адвокатами и юрисконсультами; они всюду против правительства. Это гангрена государств». (16 — 28 февр. 1839 г.). В этой области кн. Меншиков, кажется, нашел себе полного единомышленника в Л. Гартмане, который, разделив это мнение, прибавляет, что вредное влияние, тяготеющее над современными государствами, «особенно сильно в этой стране (Финляндии). Чтобы нейтрализовать его, необходимо, чтобы поверенные (стряпчие) не выбирались из бюрократической аристократии. Опыт показал нам, что старые адвокаты искажают всякую высшую администрацию...» (15 — 27 марта 1839 г.).

Л. Г. Гартман касался в своих письмах к кн. Меншикову, как внутренних, так и внешних вопросов. Ему настолько часто приходилось говорить о шведских делах, что по его заявлениям и ответам кн. Меншикова устанавливается общее направление наших тогдашних отношений к Швеции. «В наш век надо считаться с мнением цивилизованных, хотя и небольших, стран. Не на Севере, рассуждал Гартман, будут решаться великие вопросы политического равновесия. Естественное стремление европейской цивилизации на Восток сделает его местом борьбы между державами. Временный упадок правительственного характера Швеции не затрагивает силу и молодость страны. Для нас важно вести Швецию на помочах. Я не сомневаюсь в её правительстве, ему придется идти за нами, это единственный способ спасти монархию. Но надо опасаться народа. Обстоятельства могут заставить правительство действовать против своих интересов. Надо овладеть им заранее и парализовать народное влияние. Тот, кто думает достигнуть этого с помощью политики — ошибается. Выгода вызывает любовь толпы, которая всегда эгоистична.

У России много приманок для соседа и в этом должна, по моему, состоять политика России...» (8 мая н. ст. 1838 г.). «Могу только согласиться с вашими взглядами и желать, чтобы они исполнились», ответил кн. А. С. Меншикову (16 — 28 февр. 1839 г.).

Л. Гартман не слепой поклонник Швеции. «Санитарные учреждения, коих мы ищем в Швеции, совершенно не заслуживают той репутации, которую создало им народное тщеславие». Народ Швеции он находил распущенным, а высшие классы напыщенными. Путешествие по Швеции может открыть глаза «на силу и справедливость правительства, от которого зависит наше благосостояние», (от 26 авг. 1839 г.).

Заведя вновь речь о Швеции, по поводу одной брошюры, Л. Гартман замечает: «По моему в Швеции есть тяготение к республиканскому строй Норвегии». (9 ноября 1839 г.).

Были, конечно, вопросы, которые подымались кн. Меншиковым, без предварительных переговоров с вице-президентом Сената. Таким явилось предписание Сенату представить проект постройки военного парохода в 400 лошадиных сил, за счет сбережений финляндской казны. Л. Гартман был недоволен. Он имел в виду этими сбережениями ускорить постройку Сайменского канала (24 мая — 5 июня 1848 г.). Но было поздно и пришлось уступить.

Излишне прибавлять, что огромное количество просьб изложено в письмах Л. Гартмана о новых назначениях, перемещениях и наградах. Этим вопросам придавались немалые значения и воля сенатора обычно торжествовала.

Читая и сопоставляя письма Л. Г. Гартмана и гр. Ребиндера к кн. Меншикову, невольно склоняешься к тому, что истинным министром статс-секретарем Финляндии был первый. В письмах Гартмана отражены главнейшие вопросы времени, они полны полезных указаний, через их страницы прошли все важнейшие назначения, они умно составлены и интересны. Большая часть писем Ребиндера кратки и бесцветны.

Глаза на Гартмана были устремлены со всех сторон, особенно в такое глухое в политическом отношении время. Не сводил глаз с него и E. В. Иванов. Он характеризует его «умным, но трусливым». В поведении столь выдающегося человека вылавливалась каждая мелочь. Зашла речь об орлах, поддерживавших гардины. «Гартман всегда осторожный, но тут, конечно, увлеченный разговором, сказал: «Да эти орлы хотят всем завладеть». «Гартман, конечно, надежный ландсгевдинг, но он в душе финляндец».

Тонкий дипломат Гартман знал о близости к кн. Меншикову Е. Иванова и потому пригласил его посетить навигационную школу, дабы убедиться в её успехах. Гартман «умен, деятелен, неутомим, заботлив», но Е. Иванов не верит его приверженности к России: он в полном смысле финляндский О’Конелл (апр. 1836). E. В. Иванову не легко давался вопрос о расположении Гартмана к России, так как налицо имелись действия, ярко свидетельствовавшие об этой приверженности,[9] но в то же время он не был чужд некоторых противоречий и странностей.

Даже враги Гартмана признавали его неутомимую деятельность и способность управлять своей губернией. Он улучшал город Або, доставлял поселянам скорый суд, а жена его много благотворительствовала. Всем было также известно его необыкновенное честолюбие. За лестное внимание Высшей власти и ласковое слово кн. Меншикова он готов был жертвовать здоровьем, друзьями и, «думаю, выгодами Финляндии», — прибавляет Иванов, — не отказывая ему в патриотизме. «Недавно еще, — продолжает Е. Иванов, — Гартман пожертвовал выгодами финляндцев, при сочинении нового тарифа, — за внимание к нему Канкрина, за обещание ему Анненской ленты, которую он получил». «Гартман много полагается на Канкрина, министра финансов, которого он превозносит до небес» (Иванов, апр. 1836).

«Донесения мои о Гартмане, — признается E. В. Иванов, — иногда противоречивы... это оттого, что я описываю именно то, что вижу...» (декабрь 1836 г. ). В мае 1837 г. Е. Иванов отмечает, что Гартман «предался России».

Гартмана не терпели и боялись.

Узнав о кандидатуре Л. Гартмана в начальники финансовой экспедиции, другой корреспондент кн. Меншикова — сенатор Клинковстрём принялся иронизировать «...Впрочем желаю Гартману всякого успеха, лишь бы его большие таланты не обошлись через-чур дорого казне, и чтобы у него было не очень много проектов. Пишет он так, что, смотря по обстоятельствам, белое выходило черным... Пока он имеет все, что необходимо большому финансисту, а именно: важность испанского гранда» и пр. Оказывается, что Клинковстрём мстил за нападки «на бедного Саклена — прямого и неподкупного», которому пришлось уступить место Л. Гартману (25 март. — 6 апр. 1836 г.). «К тому же Гартман вполне на месте в губернии, где он царствует со славой». Ясно, что Клинковстрёму очень нежелательно было видеть его в Сенате.

Когда Л. Гартман приступил к своим занятиям по комиссиям, Клинковстрём продолжал. «Пока Гартман имел случай повторить свои громкие фразы и приноровить свои высокие взгляды к своим сотрудникам. Он восхитителен, когда поглощен своим собственным величием, и снисходит к нам, простым смертным».

Стрелы, отравленные критическим ядом К. И. Фишера, также часто разили деятельного Гартмана. «Как кажется Л. Гартман потерял маску. Он уверил с одной стороны, что Финляндия желает принести «Рюрика» в дар российскому флоту, а графу Армфельту написал, чтобы он просил об уплате за него. Граф и сделал, но когда Государь на это не соизволил, он представил письмо Гартмана».

В течение 18 лет Гартман бесспорно занимал руководящее положение в Сенате. Его деятельность сосредоточилась главным образом на упорядочении монетной части, реформе финляндского банка, постройке Сайменского канала, преобразовании таможенного ведомства и на умелом заведывании хозяйством. Всеми этими делами и реформами Гартман очень много содействовал материальному успеху Финляндии. В князе Меншикове он имел сильную опору в своих многочисленных начинаниях.

К концу своей карьеры, в военное время 1854 — 1855 гг., Л. Гартман действовал особенно решительно, минуя всякие неугодные ему инстанции.

Первая заслуга Л. Гартмана заключалась в том, что им решен был трудный вопрос, — с которым не справился в свое время сейм в Борго, — об уравнении сбора налогов, посредством превращения многочисленных мелких оброчных статей (доходивших чуть ли не до ста) в немногие простые, которые не особенно отягощали плательщика. Постановлением 1840 г. земельная рента разделена была на пять отдельных рубрик: жито, овес, масло, сало и наличные деньги. Вместе с тем произведен был общий разбор земельных оброков, руководствуясь которыми составлены были новые земельные книги. Реформа системы обоброчения затронула интересы корня и опоры финляндского социального строя — класса земледельцев, на которых лежала и доныне лежит главная тяжесть податного бремени, ибо земля всегда служила главным источником прямых налогов, играющих столь важную роль в бюджете ординарных доходов (статном фонде).

Но особенно много внимания и забот уделено было Л. Гартманом и русским правительством таможенному вопросу.

В марте 1826 г. уменьшены были таможенные пошлины в Империи, и сейчас же Его Величество признал за благо, для поощрения промышленности Финляндии, указать, чтобы те же облегчения соблюдены были финляндскими таможнями.

В том же году обращено было внимание на границу Выборгской губернии. — Местный Сенат предложил учредить по этой границе с Финляндской стороны таможенную цепь, но Государь на это не согласился, находя, что подобное учреждение будет затруднять сообщение между Россией и Финляндией. — Вместе с тем Государь воспретил осмотр иностранных товаров на сухом пути, во время их перевозки из города в город, так как подобная мера стесняла свободу внутренних сношений.

Суда из Финляндии пользовались некоторыми преимуществами в шведских гаванях. Но Стокгольмская таможня отказывала в них судам, приходившим из Выборгских портов. Наше правительство вошло в сношение со шведским министерством, и король разрешил распространить привилегии Торговой Конвенции 14 — 26 февр. 1828 г. на суда Выборгской губернии.

В 1837 г. Россия получила новый таможенный тариф по ввозу иностранных товаров. Учрежденный вследствие этого в Гельсингфорсе Комитет полагал ввести тот же тариф для Великого Княжества, но с некоторыми изъятиями (для фаянсовой посуды и мела). Вместе с тем возник вопрос об уменьшении для края таможенных пошлин на некоторые предметы широкого потребления (кофе, сахар, виноградное вино и пр.). Граф Канкрин возражал и его мнение было уважено.

Что же касается товарообмена между Россией и Финляндией, то 14 июня 1835 г. состоялось издание положения, в силу которого установлен был беспошлинный ввоз в Финляндию всех русских товаров, за исключением хлебного вина.

При первоначальном установлении таможни в Финляндии руководились желанием затруднить доступ в край заграничных продуктов. В более льготные положения были поставлены лишь Россия и Швеция. Затем в финляндской таможенной политике стали держаться того воззрения, чтобы повышенной ввозной пошлиной поддержать выгодный для края торговый баланс. Вывозные пошлины, напротив, понижались или даже вовсе снимались, на продукты, например, от скотоводства, заменяя их вывозными премиями. Однако, такая таможенная политика процветанию торговли и росту доходов казны не способствовала вследствие того, что рядом развилась обширная контрабанда и большие злоупотребления в таможенном управлении и таможенном надзоре. — Финляндские власти в отчетах таможенного управления и в своих представлениях настойчиво стали повторять, что высокие тарифные ставки отяготительны, а что наиболее действительным средством борьбы с контрабандой и утайкой пошлин является понижение таможенных пошлин до соразмерности с ценностью товаров.

По мнению гр. Канкрина, много было делаемо правильных указаний против запретительной и охранительной системы, но от неё нельзя было отойти в виду тех доходов, которые она приносила. Этим заявлениям вняли, и, в виде опыта на пять лет, законом 27 июля 1839 г. разрешено было понизить пошлины на целый ряд товаров. — Доходы таможни, действительно, возросли: в 1839 г. они достигали до 302.000 руб., а в 1841 г. — 520.000 р. сер. Контрабанда уменьшилась, так как при пониженных ставках к таможенному досмотру стали предъявлять большую часть привозных товаров. В то же время контроль над таможнями был усилен. Пошлины, установленные временно, оставались в силе до 1859 г.

Все эти изменения достигнуты были, главным образом, благодаря Гартману. Казначейству часто угрожал недостаток в средствах. Реформа таможни совершенно устранила подобные опасения и финансы Финляндии поправились. С 1841 г. наблюдается последовательный рост доходов: в 1840 г. — 400.244 руб. сер., в 1850 г. — 1.091.962 руб. сер., в 1853 г. — 1.106.513 руб. сер.

Когда заключался «торговый договор между большой Империей и малой Финляндией», барон Клинковстрём проронил несколько не лишенных интереса замечаний в письме (от 17 — 31 янв. 1835 г.) к кн. Меншикову. «Гр. Канкрин настаивает на отделении Выборгской губ. в связи с таможенными льготами, дарованными Финляндии. Если отделить эту губернию, то таможенной линии придется обойти вокруг всей Финляндии и мы очутимся при русском тарифе. Пострадает торговля Выборга и Фридрихсгама — двух портов, пока еще не занимающихся контрабандой... Если когда-нибудь таможенная линия Империи должна там растянуться, лучше нам сразу подчиниться русскому тарифу. К счастью, это дело передано вашей светлости и мы всю нашу надежду возлагаем на ваше знание дела. Вы один можете помочь, ибо я боюсь, что наши милые депутаты с первых же шагов запутались с графом Канкриным, сделав ему столь важную уступку, от которой теперь, несмотря на все красивые фразы, им трудно будет отказаться»...

В Финляндском таможенном вопросе скрывается что-то таинственное. Известный местный деятель и публицист Снелльман отметил в своих воспоминаниях, что «до Гартмана изворачивались таким образом, что товары вписывались в фальшивые категории (falska rubriker), а каждая таможня обязана была доставлять известную сумму, которая собиралась местными купцами pro rata»... Отсюда Снелльман делал тот вывод, что «русские министры были поддеты (т. е. обмануты) Гартманом. По словам того же Снелльмана, подделка (falsifikat) производилась Гартманом таким образом: «позади официального тарифа он написал свой тариф». Печатные экземпляры сего гартмановского тарифа «не имели ни наименования постановления, ни даты, ни подписи». При посредстве подобного тарифа всевластный «министр финансов» Финляндии поправил экономическое состояние края и с тех пор оно начало безостановочно расти[10]. Вслед за Снелльманом, историк Финляндии, М. Шюбергсон, писал, что Гартману посчастливилось обойти (kringgå) закон помощью целесообразных распоряжений. В таком положении вопрос оставался до 1899 г., когда профессору Даниельсону удалось найти следующее секретное отношение финляндского генерал-губернатора кн. Меншикова от 10 — 22 апреля 1841 г. (за № 314), адресованное к начальнику финансовой экспедиции финляндского Сената, фон-Гартману: «Государь Император, возлагая на ваше превосходительство изыскание способов усиления таможенного надзора, как вам, милостивый государь, известно, из отношения моего за № 313-м, желает видеть сие поручение оконченным к навигации будущего 1842 г.; в течение же нынешнего года предоставляет вашему превосходительству, уступая необходимости, как и доселе иногда бывало, допускать негласным образом некоторые против таможенного устава облегчения в очистке пошлин по вашему усмотрению и точному убеждению в пользе сего для таможен и в безвредности для окрестной торговли».

Гартман поспешил воспользоваться этим разрешением и издал свой таможенную таксу, которая не была официально обнародована, в виде постановления, и, тем не менее, приводилась в исполнение. Пошлины по ней были понижены.

В виду того, что нам, при самых усиленных розысках в петербургских и гельсингфорсских архивах, не удалось найти письма кн. Меншикова за № 314, приводим дальнейшее пояснение проф. Даниельсона. Он пишет: «Гартман пользовался особым доверием генерал-губернатора кн. Меншикова и получал через него у Монарха обширные специальные полномочия. Наиболее замечательным из этих полномочий было дано ему в 1841 г., и затем постоянно возобновлявшееся право назначать, независимо от официального таможенного тарифа, секретный, содержавший значительно пониженные ставки, тариф, который таможни должны были применять... Уже и до того, как Гартман был назначен начальником Финансовой Экспедиции, официальная такса при взимании пошлины с ведома генерал-губернатора игнорировалась, но тогда это зависело от усмотрения таможенных чиновников, следствием чего явился произвол и чрезвычайно ничтожный размер таможенных доходов. После неудачных попыток добиться понижения официального тарифа, Гартман был весьма обрадован тем, что ему удалось получить, при содействии кн. Меншикова и Имперского министра Финансов Канкрина, право назначать тайный таможенный тариф. Лицом, при помощи которого Гартману удавалось устроить в Петербурге многие дела в выгодном для Финляндии направлении, был К. И. Фишер.

Документом (№ 314), оглашенным Даниельсоном, многое выяснено, но одно туманное пятно все еще остается. С тарифом в Финляндии обращались весьма свободно и своеобразно и трудно дознаться, всегда ли финляндцы имели разрешение начальства, или иногда действовали на свой риск. На эту мысль наводит история с Авеланом. Начальник финляндских таможен Христиан Авелан пожелал уйти в отставку. В апреле 1841 г. он обратился с письмом к гр. Арс. Андр. Закревскому в Москву и просит его заступничества от «оскорблений» Гартмана и жалуется при этом на тайного советника, что, «приняв на себя управление нашего края», он «именем Царя, кажется, действует своевольно»... К. И. Фишер пишет об Авелане: «радея о пользах государственных, как добрый хозяин радеет о своих личных выгодах, он взял на себя слагать часть таможенных пошлин с таких товаров, которые легко прокрадываются контрабандой. Эти лиценции содействовали значительно уменьшению контрабанды. Об них знал гр. Ребиндер, а потом и кн. Меншиков, который предупредил, однако, Авелана, что если его распоряжение дойдет до сведения министра финансов, то он не в состоянии будет защищать его произвол. Авелан не потерял мужества делать то, что ему казалось полезным государству. Этого человека хотел Гартман столкнуть, чтобы дать его место своему родственнику».

Как все это понять, если заявление К. Фишера справедливо? Неужели и X. Авелан самовольно хозяйничал в области таможенных вставок, если даже кн. Меншиков, — дававший и ранее 1841 г. Гартману право менять тариф, — заявляет, что не в состоянии будет оправдать Авелана перед министром финансов? Неужели и кн. Меншиков действовал иногда секретно от Канкрина?

Одно нам известно, что иногда кн. Меншиков сносился официально и непосредственно с Гартманом по таможенному вопросу. Так, в 1847 г., он переслал Гартману отношение управляющего министерством финансов, для зависящего исполнения, прибавив, что «по неудобству преждевременной огласки дела, я не передаю оного в мой Канцелярию, почему прошу и вас покорнейше, не объясняя при собирании данностей о цели, адресовать отношения ваши ко мне в собственные руки».

В перечне тех дел, которые предоставлялось решать генерал-губернатору Высочайшим именем, таможенные дела вовсе не поименованы.

Итак, в царствование Императора Николая I таможенный вопрос затрагивался довольно часто, в виду стремления нашего правительства ввести Финляндию, подобно тому, как введена была Польша, в круг действий одного общего тарифа. Представителем финляндских интересов в течение длинного ряда лет неизменно выступал сенатор фон-Гартман, подавший по таможенному вопросу ряд записок и своих мнений.

В 1851 г. на очередь вновь был выдвинут вопрос о таможне. Гартман получил от кн. Меншикова следующее письмо.

«Многоуважаемый Барон. Новый русский тариф постановил пошлины для некоторых предметов ниже, чем они должны были бы быть по официальному тарифу Финляндии. Хотя я не считаю удобным сейчас затрагивать, в общем, этот вопрос, который часто регулируется произвольно, благодаря облегчению ввоза товаров в Финляндию, но думаю, что необходим окончательно официальный тариф, насколько он касается продуктов, ввоз которых в Россию облегчен, сравнительно с Финляндией. Но до того, как говорить об этом с Государем, я бы желал знать ваше мнение. (10 — 22 марта 1851 г.).

Гартман выступил с обширной запиской, главные основы которой сводятся к следующему.

В слиянии финляндской таможенной системы с русской, он усматривал слияние двух «пока независимых» друг от друга администраций, а посему считал вопрос о таможне особенно важным для края, возбуждавшим заметное беспокойство в умах и послужившим причиной некоторой отсталости Финляндии» «в развитии принципов материально полезных для нее». Чтобы разобраться в вопросе, действительно ли интересы России требовали выставленных ею в финляндском тарифе перемен, Гартман рассматривал исторические фазы, через которые прошло таможенное законодательство за последнее время.

Уже в 1820 г. финансовое ведомство Империи потребовало, чтобы ввозимые иностранные товары в Финляндию подвергались одинаковому обложению. Внешняя торговля Финляндии, вследствие высоких пошлин, стала носить запретительный и покровительственный характер. Факты показали, — утверждает Гартман, — что абстрактные теории не всегда приложимы к чисто практическому вопросу, в котором индивидуальность народов должна прежде всего гармонировать с целью, которую желают достичь. Результаты оказались неудовлетворительными. Таможенные доходы выразились в следующих цифрах:

В 1822 г. — 118.171 р.

Эти доходы не соответствовали расходам, составляя лишь:

В 1822 г. ................ 33%;

«1827» .................. 44%;

«1830» .................. 30%;

«1833» ................. 28%.

Если развивалась контрабанда, то это показывало, что запретительная система не согласовалась с привилегиями края, «все существование которой основано на навигации». Гр. Канкрин не противился, поэтому, уменьшению ввозных пошлин на некоторые предметы. В 1840 г. министр финансов обратил внимание на некоторые непорядки, обнаружившиеся в финляндских таможнях, которые облегчали запрещенную с Россией торговлю. В виду этого Финляндия стала просить Высочайшего разрешения установить такие пошлины для ввоза общеупотребительных предметов, которые уничтожили бы премии контрабанды. Согласие было дано и результаты превзошли ожидания: контрабанда почти прекратилась и доходы таможни стали расти. В 1841 г. они достигли 509.618 р., в 1849 г. — 1.004.618 р. Привычки народа и условия страны такие факторы, с которыми необходимо считаться в таможенном деле. «Финляндец, — писал Гартман, — скорее перенесет голод, чем откажется от укрепляющего напитка — кофе. Финляндия — страна моряков и рыбаков. Она тянется в длину на 1800 верст, наполнена скалами и гаванями, доступными только для мелких судов; эти условия разрушат всякие меры строгости и предосторожности. Польша — страна земледельческая и её промышленность, как и в России, сосредоточивается в больших центрах. Финляндия существует только дроблением задельной работы, мелкой торговлей, навигацией и каботажем. Поэтому, продолжал Гартман, если таможенная система Империи будет применена к Финляндии со всей строгостью и со всеми последствиями, наши учреждения должны рушиться и наше законодательство будет разрушено».

У нас не будет, — настаивал Гартман, — 18-ти портов для ввоза и вывоза; но что еще более ужасно — это наблюдение за нашими, теперь мирными, берегами, которое потребует целую армию таможенных служителей не из жителей страны, что вызовет страшную вражду двух наций, которые сблизились, благодаря стараниям правительства. «Дать счастье своим народам — вот в чем настоящее величие и высшая мудрость правительства. Мы глубоко убеждены, что Августейший Монарх, — который один в наш век разочарований сумел сохранить для потомства престиж настоящего представителя Божества, — если он найдет необходимым присоединить нашу страну к таможенной системе России, разрешит сделать это постепенно и таким образом, чтобы не пострадали привилегии и исключительная организация страны».

Объединение русско-финской таможни Гартман не считал, таким образом, невозможным, он настаивал лишь на известной последовательности в проведении этой реформы.

В бумагах князя Меншикова имеется даже два проекта барона Гартмана о «соединении таможен». Главный из них сводится к следующему: «Тариф финляндский на привозные товары уравнять постепенно, начиная с 1852 г. с общим тарифом Империи, исключая предметы общего потребления. На эти предметы показанные в особом списке пошлины не увеличивать. Засим все финляндские произведения допускать беспрепятственно в Империю и вследствие того положение о торговых сношениях Финляндии с Империей, изданное в 1835 г., считать отмененным». Наконец, следует перечень мероприятий, долженствующих предупреждать контрабанду, по снятии Российского таможенного кордона.

Надо полагать, что проект Гартмана явился последствием собственноручной Царской резолюции от 21 дек. 1850 г. — 2 янв. 1851 г., которая гласила: «Полагаю, что крутой меры и быть не может, но весьма желательно, чтобы постепенно составилась возможность снять таможни между Империей и Великим Княжеством, а для сего приближаться, по мере возможности, к нашему тарифу. Переговорим». И действительно, Государь говорил о таможне с Гартманом, кн. А. С. Меншиковым и, наконец, К. И. Фишером. — В записках последнего об этом читаем. За год до моего вступления (1851 г.) в должность товарища министра статс-секретаря, «Государь приказал снять таможенный кордон между Финляндией и С.-Петербургской губернией и, вместо того, охранять берег Финляндии русской таможенной стражей от вторжения контрабанды». Подлежащие власти пришли «в ужас», высказывали слегка неудобства такой меры и старались проволочить дело, надеясь, что Государь сам откажется от своей мысли, но он, напротив, стал твердо настаивать на скорейшем его исполнении. Министр финансов Вронченко считал себя секретарем Государя и перечить не смел. Граф А. Армфельт не имел прямого повода начинать спора и вообще собственной инициативы не проявлял. Кн. Меншиков боялся резких выражений, и потому никогда не выражал с должной ясностью своих мыслей. Гартман имел искусство говорить весьма сильно и серьезно, но с некоторого времени его убеждения не производили прежнего действия, и он потерял самоуверенность. Государь позвал его, К. И. Фишера. «Цель Ваша, — сказал последний, — не может быть не понята, но едва ли она может быть исполнена». Государь покрылся сильным румянцем, поднял голову, из его глаз блеснул пук молний. Фишер, однако, продолжал докладывать, что географическое положение препятствует устройству таможенного надзора на протяжении 1500 верст финляндского берега, усеянного к тому же бесчисленными шхерами. Потребуется целая дивизия и стража ничего не сделает, потому что там, где будет становиться на мель таможенный катер, челнок контрабандистов проплывет свободно. «Да, — сказал Государь, — географическое положение, вот первая основная причина, которую я слышу, а то все говорят вздор. Гартман сидит верхом на конституции; Меншиков «финтит». Но, — прибавил он нерешительно, — я буду иметь в виду; я переведу туда дивизию».

8 — 20 февраля 1852 г. кн. Меншиков в переписке с министром финансов П. Ф. Броком. Из неё узнаем, что Государь утвердил предположение распространить общий привозный тариф Империи, за некоторыми исключениями, на Финляндию в течение 1852 г., а также повелел составить проект правил надзора над провозом товаров чрез Финляндию. С другой стороны кн. Меншиков сообщил И. Ф. Броку, что он уже получил от барона Гартмана проект той части ввозного тарифа Финляндии, который облагает ввозные товары пошлинами во всем наравне с общим тарифом Империи, кроме судов, построенных заграницей,которые совершенно воспрещались к ввозу. — «Засим, — прибавляет кн. Меншиков, — тариф сей, составляющий около ¹⁴/₁₅ части общего финляндского тарифа, не требует, по мнению моему, предварительных совещаний с министерством финансов, так как он, будучи во всем, (кроме статьи «суда») равен существующему в Империи тарифу, и ни в каком случае не легче его, не может иметь влияния на интересы Государственного Казначейства или Российскую промышленность». В виду этого, князь полагал поднести его непосредственно на утверждение Его Величества.

«Засим остается, — пишет в заключение кн. Меншиков, — относительно тарифа, проектировать ту его дополнительную часть, которая — как была всеподданнейше представлена Государю — может только исподволь уравнять с тарифом Империи»...

Все это сказано очень определенно и вопрос об уравнении тарифов более в разъяснении не нуждается.

Одновременно разрабатывался вопрос о порядке и способах снятия таможенного кордона на финляндской границе. Барон Гартман должен был представить по этому предмету свои соображения, но прохворал, а князю Меншикову предстояло уехать из Петербурга, почему он просил министра финансов доложить дело Государю.

На этом обрывается история попыток таможенного объединения Николаевского царствования.

Государь, внимательно следивший за экономической жизнью России, не упускал из вида и благосостояние Финляндии.

Желая иметь ближайшее сведение об управлении финансами — «сей важной отрасли правления» — он (уже в апреле 1826 г.) потребовал от Сената составление такой табели, из которой было бы ясно состояние статной и милиционной кассы края.

На следующий год работал уже особый комитет над составлением проекта об усилении статных доходов.

В том же (1827 г.) году сенатор Фальк представил «Покорнейшую Промеморию» по поводу жалоб на общий недостаток в Российской монете и просьб жителей дозволить уплачивать казенные подати шведскими бумажками. Фальк пояснял превышение количества шведских денег над русскими преобладанием торговли Финляндии со Швецией над её торговлей с Россией. Жаловаться на множество шведской монеты, — писал сенатор, — тоже, что жаловаться на излишнее благосостояние. Чем более Финляндия имеет шведской монеты, тем более она может достать Российских денег. Все это он оправдывал цифровыми данными и описанием циркуляции денежных операций. В то же время Фальк восстал против дозволения платить казенные подати иностранной монетой. Это внесло бы новое неудобство и новые беспорядки в запутанных уже счетах.

В ноябре 1828 г. министр финансов, генерал Канкрин, поднял вопрос о ввозимых из Финляндии в Россию ассигнациях. Оказалось, что таможенный тариф привоза банковых ассигнаций не предусматривал и, следовательно, ввоз их был воспрещен. Министр статс-секретарь сообщил Канкрину, что Российские банковые ассигнации вошли в Финляндии во всеобщее обращение со времени присоединения её к Империи; что Россия, содержа на своем иждивении войска, флот и крепости в Финляндии, расходует на них ассигнации; что все казенные повинности и оброки вносятся ассигнациями и т. п. Посему гр. Ребиндер находил, что было бы невыгодно и пагубно для торговли и всех вообще сношений Финляндии с Россией воспрещение ввоза Российских банковых ассигнаций из Финляндии в Россию. Канкрин согласился с этими доводами. Привоз был разрешен, но так как евреи ввозили из-за границы много фальшивых ассигнаций, то министр финансов просил генерал-губернатора установить строжайшее наблюдение в финляндских портах за приезжими евреями. Когда обсуждались соответствующие для этого меры, сенатор Фальк высказался за полное воспрещение въезда евреев в Финляндию, в чем, — по его мнению, — «тем менее может встретиться какое-либо затруднение, что по конституции Финляндии евреям не позволено здесь поселяться». А. А. Закревский, отвечая министру финансов, предложил установить правило, воспрещающее «всем евреям проезд через Финляндию в Россию», причем сослался на шведское Королевское постановление 19 дек. 1806 г., действовавшее в Финляндии.

6 апреля 1829 г. состоялось Высочайшее объявление о разных мерах предосторожности при ввозе банковых ассигнаций из Финляндии в Россию, причем, «вняв предположениям министра финансов», евреям был воспрещен проезд в Россию через Финляндию.

Чаще и чаще правительству приходилось сталкиваться с вопросом об уплате казенных повинностей шведской монетой. Государь, согласно отзыву Сената, не дозволил оброкоплательщикам вносить их шведской монетой. Но секретно (30 марта 1830 г.) было сообщено губернаторам, что в исключительных случаях подобные разрешения будут даваться Сенатом. Кроме того, пришлось сделать исключения для Кемского прихода, а еще ранее (1828 г.) — для Саволакса и Карелии.

В 1832 г. на очереди стоял вопрос о ввозе в Россию из Финляндии звонкой монеты. Прежними постановлениями (напр., 14 мая 1810 г.) разрешался вывоз золотой, серебряной и платиновой монеты; вывоз же медной монеты воспрещался. Обратились за мнением к Гартману. В записке, адресованной (2 — 14 янв. 1832 г.) кн. Меншикову, он высказал очень резкое осуждение подобной меры. Сделав ссылку на Испанию, он, между прочим, писал: «Нельзя, однако, думать, что наше министерство имело в виду такой странный и небывалый финансовый способ. Конечно, сознаться надо, что гр. Канкрин приучил уже казначейство наше к мерам более свойственным меняле, чем правительству».

При вступлении на престол, Николай Павлович застал финансы России в крайне печальном положении. До 1769 г. в России обращалась только звонкая монета, а теперь Империя была наводнена ассигнациями, цена которых сильно колебалась. Ассигнационный рубль равнялся 20 и 25 коп. сер. — Колебания их курса представляли огромное неудобство, особенно при торговых сделках и уплате долговых обязательств. Предстояло произвести реформу огромного государственного значения. К счастью для России, она обладала в это время одним из замечательнейших своих министров финансов. Егор Францович Канкрин (1774 — 1845), которому пришлось провести эту реформу, уже в своих научных сочинениях заявил себя решительным противником бумажных денег и полагал, что действительная потребность в них может возникнуть лишь в стране с высокой культурой, при значительном развитии денежных оборотов. Средством к уничтожению вреда, происходившего от колебания ассигнаций, гр. Канкрин выставил фиксацию их курса.

Для лучшего уразумения денежной реформы в Финляндии необходимо показать, что было в этом отношении сделано в России.

В 1827 г. разрешено было некоторым казенным палатам принимать в уплату податей серебряную монету. Впоследствии полагалось повсеместно и по всем сборам разрешить, по желанию плательщиков, делать взносы в казну золотой и серебряной монетой. Кроме того, имелось в виду привести все таможенные и податные курсы в однообразие и тем содействовать постоянству курсов. Во всех намеченных мероприятиях решено было, прежде всего, соблюсти постепенность. Для начала имелось в виду лишь установить однообразный курс в 3 р. 60 к. ассигнациями за 1 р. сер. для приема серебра в казенные платежи. Новую меру ввели сначала только в 27 губерниях. В 1834 г. временно разрешено было принимать в подати и сборы даже иностранные монеты, которые находились в народном обращении. Этой мерой правительство надеялось скорее переделать ее в российскую монету. Исподволь по всем казенным платежам допустили прием звонкой монеты. Благодаря разным подобным мерам усилился прилив звонкой монеты в казну и эта монета получила значение ходячих денег, наравне с ассигнациями. Спрос на ассигнации не прекращался, даже скорее усилился, так как, в качестве орудия обращения, они представляли значительные удобства. Но рост курса ассигнаций не представлялся выгодным для казны и потому указ 1834 г. предписал все внутренние письменные обязательства вести «по именовательному достоинству» ассигнаций, золота и серебра, т. е. воспретил условия платежа по курсу. Воспрепятствовать возвышению лажа[11] было, однако, трудно, так как лаж вытекал из корыстолюбия и из желания воспользоваться невежеством народа. Всеобщие жалобы на крайний вред простонародных лажей не прекращался, почему одна из резолюций Государя гласила: «Сей предмет повсеместной жалобы требует необходимо соображений Министра Финансов». Таким образом, по непосредственному почину Государя Императора, вопрос о денежной реформе был поставлен на ближайшую очередь.

В июле 1837 г. гр. Канкрин внес в Г. Совет представление о прекращении простонародных лажей и об учреждении депозитной кассы для приема звонкой монеты.

Обсуждение этих вопросов в высшем государственном учреждении привел к выводу, что, для устранения затруднений в денежном обращении и уничтожения простонародных лажей, надлежало признать (как было в 1810 г.) серебряный рубль монетной единицей, а серебряную монету главной государственной платежной монетой. На серебряную монету надлежало производить все счеты, платежи и сделки.

Манифест 1 июля 1839 г. установил серебряный рубль — главной непроменяемой законной мерой — монетной единицей. Государственные ассигнации объявлены были вспомогательным знаком ценности и на них установлен единожды навсегда постоянный курс на серебро (3 р. 50 к.).

Одновременно, с 1 янв. 1840 г., при Государственном Коммерческом Банке учреждалась особая депозитная касса, для приема от просителей на хранение вкладов серебряной монеты. Взамен вкладов депозитной кассе разрешалось выдавать билеты 3, 5, 10 и 25 рублевого (сер.) достоинства. Билеты эти ходили по всей Империи наравне с серебром без всякого лажа. — Депозитная касса проверялась Советом государственных кредитных учреждений, причем в состав Совета входили также депутаты от дворянства и купечества.

Для завершения денежной реформы, оставалось лишь заменить ассигнации новыми бумажными знаками, исчисленными на серебро. Такими бумажными знаками явились «кредитные билеты», выпущенные впервые в 1841 г. для выдачи ссуд кредитным установлениям. — «Самая мысль о выпуске этих билетов принадлежала лично Императору Николаю Павловичу и зародилась у него непосредственно за осуществлением мероприятий, провозглашенных законом 1839 г.».

Кредитным билетам присвоено было хождение по всей Империи наравне с серебряной монетой. — В 1843 г. решено было этими кредитными билетами заменить прежние ассигнации. Кредитные билеты обеспечивались достоянием государства.

Этими мерами упорядочено было денежное обращение в Империи. Среди многочисленных преобразований царствования Императора Николая I денежная реформа заняла едва ли не первенствующее место. — Ассигнации — этот «сладкий яд государства» — были совершенно изъяты из обращения, и наш денежный рынок вновь приобрел устойчивость.

Монетная реформа в России не могла не отразиться на Финляндии. И действительно, по мере улучшения русских финансов, улучшились и финляндские. В 1837 г. установлен был наш курс серебряного рубля, при взимании в Финляндии пошлин.

А в 1839 г. гр. Канкрин просил министра статс-секретаря уведомить его, какие распоряжения нужно сделать по Финляндии, в виду манифеста об устройстве денежной системы Империи? Граф Ребиндер ответил, что в Финляндии находится в обращении самое незначительное количество российской серебряной монеты и местное начальство не признает нужным никаких немедленных распоряжений по краю, но он вскоре войдет со всеподданнейшим представлением о мерах, связанных с манифестом от 1 сего июля.

Представление окончилось тем, что повелено было дело об упрочении единства монетной системы рассмотреть в специальном комитете, под председательством Гартмана. — Другому комитету надлежало высказаться по вопросу о смешении разного рода монет, находящихся в обращении в Финляндии, имея в виду, что Вел. Княжество Финляндское составляет нераздельную часть Империи и что Российская монета признана уже «главной и коренной» монетой Финляндии[12].

Смешение желательно было отвратить на будущее время обменом иностранных ассигнаций на коренную монету Империи. Совещания комитета предписано было сохранить «в ненарушимой тайне».

Третьему комитету предложено было изыскать способы пополнения финляндской кассы. Всеми комитетами руководил Гартман. Намерения обременять неселение новыми налогами не имелось.

Комитеты Гартмана работали быстро и разумно. Они высказали свои соображения; Сенат рассмотрел их; министр статс-секретарь и генерал-губернатор дали свои заключения, и Высочайшим манифестом 28 марта — 9 апр. 1840 г. было объявлено, «на точном основании коренных законов Финляндии» Российская серебряная монета признана главной и коренной монетой Вел. Кн. Финляндского. И так как Финляндия — нераздельная часть Империи, то признано было необходимым применить к сему краю основания манифеста 1 июля 1839 г. об устройстве денежной системы. Русский серебряный рубль остался главной платежной и ходячей монетой Финляндии. Далее предписано было общественным кассам края принимать на известных условиях золотую и медную Российскую монету. Новые правила вводились с начала 1841 г.[13]

«Эта благодетельная реформа, — говорит профессор Берендтс, — дала толчок быстрому развитию финансов и народного хозяйства Финляндии и была проведена «бюрократией» быстро и энергично, без всякого обращения к сейму, в полном согласии с почти одновременной реформой денежной системы, проведенной гр. Канкрином в 1839 г. в Империи».

Во время проведения реформы, Гартману не раз приходилось высказываться о ней и держать в курсе дела, как министра статс-секретаря, так и генерал-губернатора, дабы они не подпали влиянию каких-либо кривотолков. В августе 1841 г. Гартман писал, что шведские бумажные деньги причиняли большие затруднения, преобладая в Финляндии «отчасти благодаря слепой вере народа, отчасти вследствие преобладания шведской коммерции. Правительство не могло остаться равнодушным ни к обесцениванию наших бумаг, ни к вечному ажиотажу». обесценивание наших денег, разрешением циркуляции бумаг шведского банка, являлось аномалией.

Однако не так просто и легко было изъять из употребления шведскую монету, которой было много в ходу и которая задевала интересы соседнего государства. Но обстоятельства давно и настойчиво требовали её удаления.

«Денежная система Финляндии в конце 30 годов, — читаем у профессора Э. Берендтса, а также у Августа Шаумана и А. Рамзая, — представляла собой картину полного хаоса. В обращении находились билеты Финляндской Вексельно-Депозитно-Ссудной конторы, русские банковые ассигнации разного достоинства, шведские кредитные билеты, как изданные шведским банком, так и изданные шведской конторой погашения государственных долгов, наконец, и т.-н. шведские трансфертные свидетельства (transportsedlar). Что касается металлической валюты, то в обращении имелись русские рубли различного чекана, начиная с Петра Великого, русская разменная, серебряная и медная монета самых различных времен, шведские серебряные «красивые риксдалеры Густава III», шведские медные деньги всех сортов — эре, шиллинг, рундстюкке, стювер (plåt, daler, styfver, runds-tyke); встречались даже в обращении шведские медные кредитные знаки эпохи Карла XII. Расчет производился почти всегда сразу и на русскую, и на шведскую монету. В западных губерниях шведская монета вытесняла из обращения русскую, в восточных — русская шведскую. Ввоз шведских мелких кредитных билетов был запрещен, но продолжался, несмотря на запрещение. Между тем казенные платежи должны были производиться исключительно русскими деньгами».

Но помимо перечисленных денег, существовали еще менее соображенные с правильной денежной системой оклады, определенные бочками ржи, бочками ячменя и даже в некоторых случаях бочками салаки, хотя сии последние случаи «были в последнее время выведены», как значится в секретной записке кн. Меншикова от 10 янв. 1841 г.

Комитет предложил последовательный выкуп шведских бумажек русскими металлическими деньгами на выгодных для народа условиях. Чтобы дать возможность банку произвести размен, комитет имел в виду сделать заем в полмиллиона рублей серебром в русском казначействе. Когда представлена была работа комитета по «искоренению шведских ассигнаций», Государь повелел вывести их из обращения, поручив сию операцию Финляндскому Банку, под наблюдением финансовой экспедиции Сената. Но «предположение сие предписано было хранить в тайне, доколе шведское правительство не будет извещено министериальным путем».

Во всяком случае находили не целесообразным обнародование сего распоряжения до окончания заседавшего шведского риксдага 1840 — 1841 гг. В секретной записке кн. Меншикова от 10 янв. 1841 г. значится еще, что существовавшее смешение в денежных системах необходимо было уничтожить «истреблением шведских бумажек, но без благовидного предлога пред Швецией нельзя было думать о приведении сего в действие. Предлог сей представился со введением новой денежной системы в Империи, после чего положено ввести оную в Финляндии, дав сему вид исключительного намерения правительства, и умалчивая на первый раз о шведских ассигнациях».

Русское казначейство выдало авансом 300.000 р. при условии, чтобы он был уплачен в течение полутора года. Заем был беспроцентный. Все было готово для монетной реализации, но возникли затруднения международного свойства.

В Финляндии в обращении находилось всего 5 мил. риксдалеров ассигнациями. Но при малых оборотах того времени, они составляли значительную долю всех выпущенных шведским банком ассигнаций, и обмен их на металлическую валюту был затруднителен для королевского банка Швеции. Поэтому монетная реализация была неприятной неожиданностью для Швеции, тем более, что шведская печать воспользовалась случаем для своей оппозиции правительству. Так как отношения между сословиями и правительством Швеции на риксдаге 1840 г. были крайне натянутые, причем все министерство привлекалось к суду, то родилось предположение, что оппозиция имела в виду отречение от престола Карла XIV. Вследствие этого, считали вынужденными дипломатическим путем сделать представления против монетной реализации.

Наше министерство иностранных дел заколебалось и готово было тормозить реформу. Оно высказало даже сомнение в её желательности. Шведский дипломатии удалось расположить в свой пользу руководителя внешней политики России, графа Нессельроде, который сообщил генерал-губернатору кн. Меншикову свои опасения по этому делу, вызванные обоюдными отношениями шведского правительства и государственных чинов. В письме к князю Меншикову от 11 — 23 июля 1840 г. фон-Гартман говорит об этом и указывает на то, что затруднения произошли от продления шведского риксдага и что шведская печать усмотрела в монетной реализации меру, направленную против Швеции и её кредита. «Революционная пресса наших соседей», — говорится в этом письме, — «ухватилась за единственную обнародованную меру, свидетельствующую о намерениях нашего правительства, враждебных кредиту и благосостоянию страны». Чтоб успокоить шведов. Гартман предложил издать объявление о том, что в настоящее время имеется в виду лишь размен мелких ассигнаций, а размен бумажек большей ценности будет отсрочен.

Мелких шведских бумаг было немного в обращении, и Гартман оставался при убеждении, что шведское правительство не могло пострадать от их изъятия из обращения. — «Что же касается шведских бумажных денег большей стоимости — читаем в его письме от 8 авг. 1840 г., — то не могу скрыть, что правительство собирается сперва уменьшить их количество, а затем заменить нашими бумажными деньгами. Но правительство будет действовать согласно лояльной политике нашего Августейшего Монарха. Возможно сразу изъять все шведские бумаги, что было бы в интересах фиска, но эта мера нанесла бы ущерб финансам соседа и его кредиту. Этого, значит, не будет, хотя при другом, менее дружески расположенном правительстве, подобная мера не считалась бы относящейся к внешней политике»...

Гартман сам сообщал нашему министерству нужные сведения о ходе операции.

В ответ на депешу, посланную нашему представителю в Швеции, графу Матусевичу, по вопросу об изъятии из обращения шведских бумажных денег, он ответил: «Я не боюсь нападок на принятые меры или на те, которые вы собираетесь принять. Люди, убедить которых можно, поймут выгоды вашей системы. Те, которых убедить нельзя, мы будем считать несуществующими».

Из секретной записки кн. Меншикова от 10 янв. 1841 г. узнаем, что нашему посланнику в Стокгольме было поручено объявить: 1) что размен шведских бумажек предпринят единственно для того, чтобы, по обязании народа вносить подати русской серебряной монетой, дать ему вместе с тем способы снабжать сей монетой без помощи менял; 2) что запрещение ввоза шведских ассигнаций основывается на общем законе, который запрещает ввозить все бумажные деньги как иностранные, так и русские».

Между тем монетная реализация продолжалась. Сумма шведских бумажек, исключенных финляндским банком из обращения в 1840г., была незначительна и равнялась лишь 29.890 риксдалерам ассигнациями. Но в 1841 г. сумма размена дошла уже до 2.702.903, а в 1842 г. до 2.172.026 риксдалеров. Начиная с 1843 г. вовсе воспрещено было пускать в оборот шведские ассигнации, под страхом их конфискации.

В Або, Гельсингфорсе, Вазе, Куопио и других городах учреждены меновые конторы, под надзором и контролем банка.

Одновременно с разменом шведских ассигнаций, Финляндскому банку дано было право выдавать бумажки в 3, 5, 10 и 25 р. серебром, которые обществом принимались с полным доверием.

В то же время Финляндскому банку дана новая инструкция, расширявшая его деятельность, и увеличенные фонды в подкрепление его оборотов. Банк получил полномочие выдавать бумажки ценностью в серебряный рубль различной валюты, которые по требованию должны вымениваться на металлическую монету.

Металлический фонд банка должен был соответствовать, по меньшей мере ⁷/₁₅ частям выпущенного количества ассигнаций. Ассигнации принимали доверчиво и сделались общими разменными деньгами.

Проводя реформу, Гартман внимательно оглядывался и старался быть всюду, где требовалось его содействие. В декабре месяце в Тавастгусе бывала самая большая ярмарка и Гартман читал своим долгом быть на ней, дабы на месте лично видеть развитие принятых мер, по упорядочению денежной системы (из его письма от 25 дек. 1840 г. — 5 янв. 1841 г.). Летом 1841 г. он объехал три губернии — Тавастгусскую, Абоскую и Вазаскую — и убедился, что новая монета всюду в ходу и доверие к шведским бумажным деньгам навсегда поколеблено. «Близко время — писал он кн. Меншикову (12 — 24 июля 1841 г.), когда цена на товары будет определяться монетой нашей страны». Изъятие шведских денег все-таки успело вызвать некоторый застой в особенности в торговых городах. Вернувшись из поездки, Гартман принял меры к увеличению сумм для обмена денег в конторах банка. — Шум стокгольмских газет особенно не отразился ни на общественном мнении королевства, ни на его правительстве. «Надеюсь в скором времени сообщить вашей светлости — писал Гартман, — что мы реализовали все шведские бумаги».

В отчете, представленном 30 сент. — 10 окт. 1841 г. Государю, по введению в Финляндии единства монеты, было сказано, что народ стал понимать пользу коренной монеты; шведские бумажки потребляются, а доверие к финляндскому банку возрастает.

Князь Меншиков дважды в своих письмах благодарил Гартмана. «Вся Финляндия будет вам благодарна за устройство её финансовой системы, которой она обязана своим благосостоянием. Продолжайте это дело и ваш Монарх оценит вас». (26 окт. — 7 ноября 1840 г.). В другом письме князя читаем: «С удовольствием сообщаю вашему превосходительству, что Государь остался доволен результатами финансовых операций, которыми мы обязаны вашему управлению; продолжайте, и у вас будет славная страница в истории Финляндии».

Меншиков умел также отстоять реформатора от разных нападок. Клинковстрём представил князю какую-то финансовую записку. «Я долго задумался над финансовой запиской, которую вы мне передали, — отвечал Меншиков 11 — 23 янв. 1846 г. Но внезапные изменения системы всегда ведут к недоверию и могут дискредитировать циркулирующие уже облигации в то время, когда о них начинают иметь уже хорошее мнение на петербургской бирже».

Временное отделение хозяйственного департамента сообщало — в изданном 19 — 31 дек. 1842 г. отчете на русском языке, — что дело благополучно доведено до конца, без предсказанных потерь, и что предоставленный русским казначейством аванс уже уплачен. Таким образом, временному отделению в Сенате, с Ларсом Габриелем Гартманом во главе, удалось, как показано в упомянутом отчете, в течение 2¹/₂ лет, без всяких помех или потерь для общества, провести монетную реализацию.

В своем отчете за 1844 г. кн. Меншиков писал, что финансовая операция была предпринята для введения единообразной монетной системы. Эта операция имела положительное влияние на состояние края во всех отношениях. Нужно было извлечь из Финляндии шведские ассигнации и «предлежало разорвать последние узы, которые соединяли еще сей край с прежней своей повелительницею» и вместе с тем истребить в народе укоренившееся предубеждение, что русские деньги не имеют монетного постоянства, так как колеблются от ажиотажа на шведские ассигнации. Нужно было восстановить народное мнение о Российской монете и разорвать монетный союз с нацией, намерения которой в отношении к Финляндии не могли и не должны были внушать доверия». Повторяя доводы Гартмана, князь продолжает:

«Операция совершилась в течение 2¹/₂ лет, не оставив в Финляндии ни одной мелкой шведской бумажки, не тронув никакими косвенными влияниями частной собственности и не возбудив ни одного недоразумения».

Материальные её результаты оказались также весьма значительными. Как земледелие, так и обрабатывающая промышленность, как горная промышленность, так и лесоводство, все оживилось, благодаря устойчивости новой денежной системы и благодаря щедрой поддержке предприятия правительственными ссудами. Уже с 1841г. замечается быстрое оживление торговли, мерилом чего может служить поступление таможенного дохода, который с 402.800 р. сер. в 1840 г. возрос до 519.618 р. в 1841 г., т. е. почти на 25%. Судоходство Финляндии быстро развивалось. Фрахты сделались источником значительных доходов городов западной Финляндии. Финляндия вышла из балтийской замкнутости.

В виду этого, монетная реализация 1840 г. занимает очень значительную и отрадную страницу в истории экономического развития Финляндии.

Несмотря на естественный рост потребностей, вызванный беспрерывным развитием местной жизни, росписи доходов и расходов с 1840 г. не только сводились без дефицита, но по ним (за исключением периода войны 1854 — 1856 гг.) получались значительные остатки, увеличивавшие свободную наличность казны и поступавшие, в виде сбережений, в главные фонды из средств правительственных фондов (общего статного, милиционного и фонда благотворительных и рабочих заведений), удовлетворялись все расходы по содержанию органов администрации и суда, кадров финского поселенного войска и находившихся под знаменами войсковых частей, а также расходы по организации учебной и санитарной частей, путей сообщения (поскольку таковые не содержались за счет реальных повинностей) и по поощрению различных отраслей народного хозяйства. Что же касается чрезвычайных расходов, вызывавшихся, с одной стороны, военными надобностями (напр., сооружение крепости Бомарзунд, устройство береговой охраны в 1854 — 1856 гг., сооружение и снаряжение шхерной и озерной флотилии и одного фрегата), с другой — мерами правительства по улучшению средств сообщения и по поднятию общественного благоустройства (как-то: сооружение Сайменского канала, генеральное межевание и разверстание угодий, постройка первого железнодорожного пути), то средствами для покрытия таковых расходов служили свободные остатки казенных фондов, а отчасти и заключенные за это время финляндской казной внутренние и внешние займы.

12 декабря 1811 г. утвержден был устав учетной, ссудной и сохранной конторы, переименованной впоследствии в «финляндский банк». Главная задача банка заключалась в выдаче ссуд лицам, кредитовавшимся в банковых и других учреждениях Швеции. Ссуды выдавались под залог сельских недвижимых имуществ, фабричных и заводских изделий, но также под поручительство. В круг операций банка входил, кроме того, выпуск билетов, но лишь низшего достоинства в 20, 50,75 коп. и 1, 2, 4 руб. ассигнациями. Сумма выпущенных билетов достигла в 1833 г. до 828.000 р., но в ближайшие затем годы поднялась до 1 — 1¹/₃ мил. руб. асс.

Деятельность банка в первые десятилетия была очень незначительна.

О ничтожности значения банка и его операций говорит самое его помещение. Он помещался в нескольких комнатах в верхнем этаже юго-восточного флигеля сенатского дома. Он составлял единственный банк края, единственное денежное учреждение, которое должно было производить обороты всех дел! Он имел отделы в трех или четырех из главнейших провинциальных городов, но эти конторы назывались разменными (меняльными) конторами.[14]

Главнейшей своей задачи банк выполнить не мог: он не в состоянии был ввести порядка в финансах, так как выпускаемые им ассигнации не опирались на металлический фонд. В то же время банк стоял совершенно в стороне от заграничного денежного обращения, не имея ни одного агента за пределами края. Торговцы сами вынуждены были добывать себе заграничную металлическую валюту, необходимую им для уплаты за производимые товары. Обычно купцы для этой цели пользовались шведскими ассигнациями. На них покупали нужные им векселя для заграничных уплат. Реализация 1840 года изменила дело.

Главной задачей банка при реализации признана забота о том, чтобы постоянно находился на лицо достаточный запас серебра, а для достижения этой цели наличное в банке количество ассигнаций ипотечного фонда должно было быть превращено в серебро (слитки и монету).

После 1840 года операция банка сразу усилилась, так как с этого времени он получил право выпускать билеты высшего достоинства. — Кроме того, вследствие монетной реформы банковые билеты стали главным средством денежного обращения в Финляндии. В 1841 г. в обращении находилось банковых билетов на сумму 232.900 руб. сер., а в следующие годы она систематически росла и вскоре дошла до 6 мил. руб. Бланковые листы для Финляндского банка заготовлялись в Экспедиции Заготовления Государственных бумаг.

На финляндских банковых билетах находилась надпись «Финляндский банк», с обозначением их валюты на русском и местных языках.

Управление банка состояло из дирекции (3 члена), поставленной под надзор финансовой экспедиции хозяйственного департамента Сената.

Ревизия производилась двумя чиновниками Сената, под наблюдением члена хозяйственного департамента и в присутствии 4 депутатов, ежегодно избираемых Сенатом из четырех сословий. Ревизия тянулась долго и обыкновенно замечаний она не делала.

7 января 1848 г. они, согласно инструкции, вновь были в сборе для ревизии и Гартман пригласил их к себе, в качестве гостей, высказал им свое воззрение на финансовое и политическое положение края, воздав хвалу Государю и кн. Меншикову. Финансы, а по мнению Гартмана, и благосостояние Финляндии, значительно улучшились за последние годы. «Финляндия пользуется завидной участью в своем забытом уголке мира. Кто может предвидеть ход вещей и события грядущего времени. Книга судеб никому не открыта. Всегда ли будут управлять Финляндией Цари с таким возвышенным, с таким благородным образом мыслей? Долго ли и часто ли будет она иметь счастье видеть, что о важнейших делах её у престола заботится ближайший её начальник с таким же просвещением, благоразумием и благорасположением, как теперь... Народ, который не увлекается поступлениями современного фанатизма, обдуманно и спокойно радеет о языке и образовании предков, который не прельщается современными утопиями, непоколебимо придерживается отцовской любви к Царю, вере и законам, — может спокойно встречать будущее и свои грядущие судьбы». В заключение он предложил осушить бокалы «с сердечным и искренним кликом: «Боже, Царя храни».

Талантливым пером и с большой любовью к родному краю Й. Л. Рунеберг обрисовал некоторые особенности финской природы и финского беднейшего населения. И так как его эскизы представляют обстановку жизни внутреннего ядра края в период 30 и 40 годов, то пользуемся ими, чтобы несколько ввести нашего читателя в условия финского быта.

«Сколько разнообразия от ровной обработанной земли по берегу до внутренних мест их с крутыми высями, с их пустынными озерами, с их степями, куда не ведет ни одна тропинка, куда разве только тетерев, разимый свинцом, иногда устремляет одинокий свой полет. Путешественники из образованных стран Европы, посещающие берег Финляндии, не найдут на нем значительной разницы с своим отечеством и, кроме климата и языка, встретят по большей части знакомые предметы. Напротив того, ни один чужеземец, который углубится внутрь Финляндии, не скажет, что он прежде видел что-либо подобное: так определенно очерчены, так резко отличены эти места. Между тем как по береговой дороге, особливо по южной, деревня за деревней и дом за домом свидетельствуют о цветущем народонаселении, по дорогам внутренним можно проехать целые мили, не увидев и следа хижины, а если, наконец, и встретится жилье, то оно висит на скате огромной песчаной горы, или, выглядывая из диких рощей, окружающих полузакрытое озеро, мелькает как чудный нарост на здравом величественном дереве природы. Есть, однако же, и в наших шхерах что-то дикое и придающее им яркий цвет, особливо далее в море, и всякий, кто проживет несколько времени в этих местах, унесет оттуда много глубоких и сильных впечатлений.

Старинные шведские мелодии так укоренились на наших берегах и так согласны с тамошней природой, что нельзя сомневаться в их происхождении; притом новые песни, которые родятся и живут в устах береговых поселян, чрезвычайно сходны с старинными шведскими.

С другой стороны, редко бывает между предметами такое существенное различие, как между помянутыми песнями и национально-финскими напевами. Пляска Нека, раздаваясь на наших берегах, так согласуется с островами, которые видишь, с воздухом, которым дышишь, что, кажется, будто летний вечер на море сам сложил ее; но пусть ее споют на крутой высоте, на пустынном озере в Сариярви, или в другом приходе: она выразит расстройство сердца, у которого все родное на далекой чужбине. Так, с другой стороны, была бы вовсе не на месте какая-нибудь финская песня, если б ее перенести на наши берега.

Едва ли есть мелодии, которые бы, более альпийских, согласовались с природой внутренней Финляндии; некоторые путешественники находят даже сходство между Швейцарией и Финляндией. Ибо как человечество в своей совокупности есть зеркало земли, так и человек, в отдельных частях её, служит зеркалом окружающей его местности и всегда отражает в истинных, прекрасных, благородных откровениях только те лучи, которые он извлекает из этого источника. Никогда тот же самый человек не привяжется с одинаковой любовью к различным характерам нашей земли. Кто поживет довольно долго под влиянием той и другой местности, тот глубоко сохранит в душе только одну из них, а не обе. Ум, настроенный к спокойным, поэтически-религиозным созерцаниям, предпочтет верхние страны. Кипящий жизнью, смелый, предприимчивый дух, вероятно, полюбит более морские берега, а человек расчетливый, заводчик или хозяин изберет прибрежные равнины.

Трудно вообразить выражения Божественного, более ясное, более дивное и возвышающее, как то, которое представляет внутренняя Финляндия в своем величественном очертании, в своей пустынности, в своем глубоком невозмутимом спокойствии. Море, как оно ни мощно, не всегда носит такую печать Божественности. Только в безграничной тишине его дух видит и обнимает бесконечность: взволнованное бурей оно из Божества становится исполином, и человек уже не поклоняется, но готовится к битве.

К местам, которые могут служить верными представителями внутренней Финляндии, как относительно природы, так и в рассуждении характера жителей, должно, по всей справедливости, причислить и отдельно лежащий, бедный, прекрасный приход Сариярви (Saarijärvi). Каков он в малом виде, таков весь внутренний край, с немногими только отступлениями, в большем размере. Я избрал этот приход потому, — прибавляет Рунеберг, — что жил в нем гораздо долее, нежели в какой-либо другой части Финляндии. Но почти все, что будет сказано о нем, простирается далеко за его пределы.

Прост и безыскусствен, как окрестная природа, быт поселянина в Сариярви. Изба его (pört) не много просторнее бани, но по виду и предметам своим совершенно подобна ей, этой единственной и необходимой для него статье роскоши. Внутренность избы представляет посетителю странную картину. Стены и пол, сколоченные из нетесаных бревен и сосновых досок, черны, как уголь — первые от дыму, последний от всего, что в течение многих лет напрасно ожидало отмывки. Печь, святилище комнаты, по стилю своей архитектуры похожая на старинные знаки шведских миль, имеющих вид почти кубического основания из гранитных осколков, на котором высится небольшой красный деревянный столб, стоит в полном блеске. Крупные сосновые дрова пылают широким пламенем, и вся комната наполнена ослепительным сиянием, которое еще увеличивается от горящих лучин, то воткнутых в стены, то поддерживаемых светцами. В этом свете движется, или чаще покоится бесчисленное множество людей. Женщины сидят за прялками, или работают кто за кадкой с тестом, кто за горшком; мужчины делают корзины, сани, лыжи и тому подобное; нищие и нахлебники лежат перед огнем, а постоянная статья домашней работы, щепание лучины, исполняется каким-нибудь старичком, который спокойно и ловко делит тоненькие дранки еще на тончайшие. В эту пору толпа ребятишек обыкновенно валяется на печи, где они очень хорошо уживаются. Над длинным корытом возле двери лошадь лакомится сечкой, наслаждаясь теплом и обществом, между тем как петух, если он еще не занял ночлега в кругу своего семейства, навещает все утлы комнаты, и везде бывает как дома. Вот что представляет в зимний вечер, с большими или меньшими изменениями, всякая финская изба.

От беспрестанной топки и всегдашнего сквозного ветра воздух в ней чист и здоров, а все, что отвратительно для глаз, заботливо выметается.

Невозможно описать той бедности, которая господствует между жителями прихода Сариярви. Никакая ветвь промышленности не пустила здесь корня, потому что отдаленность места от городов и более зажиточных селений чрезвычайно затрудняла бы сбыт всякого товара. Земледелию препятствует жестокий враг — морозные ночи.

Крестьянин в приходе Сариярви ленив, бесстрастен и скуп на слова. Нрав у него кроткий, терпеливый и уступчивый. Бедность и стеснение, в которых он живет, заставили его замкнуться в самом себе; все душевные силы его действуют внутрь, так что они редко и слабо обнаруживаются делом.

Приход Сариярви богат красотами природы и разделяет это преимущество с большей частью внутренней Финляндии. Ничто не действует на душу сильнее дремучих, неизмеримых лесов пустыни. По ним гуляешь, как по дну морскому, в непрерывной однообразной тишине, и только высоко над головой слышишь ветер в вершинах елей и в подоблачных венцах диких сосен. Там и там встречаешь, будто сход в подземное царство, лесное озеро. Глубоко под ногами стелется небо, еще спокойнее горнего, и, будто при вратах вечности, кажется боги и духи окружают тебя: беспрестанно ищешь их взорами; слухом ежеминутно хочешь уловить их шепот» (Рунеберг).

Тишина и суровость лесной природы севера должны были выработать выносливое, скромное и трудолюбивое племя. Лес — живая жизнь, и потому фантазия народа всегда одушевляла его и населяла его таинственными существами. В лесу был первый жертвенник и первые капища. С лесом тесно связана первоначальная жизнь финна, его первая песня, его юная поэзия.

Близко к описанному Рунебергом бедному хозяину стоят торпари. Это — арендаторы дворовых участков.

О положении торпарей того времени можно судить по следующему контракту с владельцем имения. Контракт заключен на 25 лет, при условии исправного его исполнения. За пять лет до истечения арендного срока можно было его возобновить. За пользование дворовым участком торпарь обязывался ежегодно отбыть 260 конных и пеших поденщин, совершить «дальнейшую поездку» или вместо неё — 25 пеших поденщин, 7 поденщин на жатву мызных полей, 6 пасторских и 5 поденщин на содержание бедных, итого 303 поденщины в год. Кроме того, торпаря требовали для внутренних работ: мытья полов, стирки и т. п. За излишние дни землевладелец должен был платить по полторы каппы (2¹/₂ гарнца) ржи. Грубость, леность и т. п давало право хозяину штрафовать его.

Значительно более печальным было положение бобылей. — А. Теслев в отчете за 1835 г. называет их «несчастным поколением». Однако, «бедность и угнетенность селянина ропота не вызывала, и тишина в крае не нарушалась».

В Финляндии случайно находились, наконец, русские крепостные люди. Уже в 1820 г. стали думать о том, по каким правилам даровать им вольность. В 1826 г. собраны были сведения обо всех проживавших в крае крепостных людях. За бежавших из России в Финляндию повелено было взыскивать, как за беглых солдат. Вообще же старались высылать всех с просроченными паспортами и вовсе не имевших видов, а пристанодержателей привлекать к законной ответственности. Просивших вольности имелось несколько разрядов. Одни попали в Выборгскую губернию до присоединения её к остальной Финляндии, другие — после. Были крепостные, состоявшие в услужении у временно пребывавших в Финляндии. Имелись и такие, которые за собственные деньги готовы были купить волю у помещиков. — Статс-секретариат составил записку об условиях их освобождения. Генерал-губернатор дал по ней свое заключение. Вняв их мнениям, Его Императорское Величество высочайше повелеть соизволил (2 июня 1826 г.) всех крепостных людей, кои надлежащими актами и доказательствами могут удостоверить, что они во время обнародования Высочайших манифестов, состоявшихся 11 и 31 декабря 1811 г. (о присоединении бывшей Выборгской губернии к прочей Финляндии) числились по последним ревизским сказкам оной губернии за помещиками своими, признать в праве искать и получить освобождение от крепостного состояния, безо всякого вознаграждения или откупа, хотя бы они после означенного времени были владельцами своими перечислены из Выборгской губернии в ревизиях по Российским губерниям.

На увольнение прочих крепостных людей согласия не последовало. Ландсгевдингам приказано было строго наблюдать, чтобы прибывшие из Российских губерний в Финляндию крепостные люди не были там включены в мантальную перепись.

Чтобы пресечь побеги солдат и крепостных людей, А. А. Закревский напомнил о взыскании с укрывателей (6 риксдалеров 32 шиллингов, т. е. 9 р. 60 к.) и кроме того за беглецов надлежало вносить помещику поденную плату за все дни нахождения их у укрывателя.

Убегали также в Валаамскую обитель; но и туда проник энергичный генерал-губернатор, подняв на ноги коронного фохта и духовное начальство. Укрывавшихся высылали на родину, предавали суду.

Пьянство — давнишнее зло, от которого страдала Финляндия. В царствование Николая I, благодетельной мерой по винокурению, удалось несколько сократить его. Кн. Меншиков, в отчете за 1844 г., писал. «Надо отдать справедливость финляндскому селянину, что порок сей, пьянство, происходит в нем не столько от собственной наклонности, сколько от существовавшего шведского постановления, требовавшего с каждого семейства особую подать за право курить вино, для своего употребления, без различия, желает ли он сим правом пользоваться, или нет. Крестьянин, по невежественности своих расчетов, считал себя в потере, если не будет выкуривать вина, ибо платил бы подать даром и потому, чтобы устранить этот мнимый убыток, он истреблял зерно на винокурение, а потом пил без меры, пока запас не истощался; в это время происходили нередко драки, оканчивавшиеся иногда смертоубийством. Вашему Императорскому Величеству благоугодно было отменить эту безусловную подать, освободив от оной тех, кто откажется за себя и наследников, от права домашнего винокурения, многие сим уже воспользовались, и теперь пьянство приметно ослабевает, ибо винокуренные заводы далеко не представляют им того соблазна, какой господствовал при запасах собственного вина бывших у каждого под рукой».

Очень губительными для населения явились пожары, уничтожавшие целые городские кварталы.

24 мая 1832 г. огонь охватил северный квартал г. Або. В 1834 г. начальству причинено было много хлопот пожарами в Выборге, так как родилось подозрение, что они были последствием поджогов. Подозрение падало на кадета Тиме, но следствие, произведенное начальником бригады, опровергло его. 21 авг. — 2 сентября 1835 г. от пожара пострадал г. Якобстад (Пиетарсаари, Вазаской губ.). — Сгорело 73 застроенных дворовых места, ратуша и пр. Всего в городе было 1.286 чел. жителей; из них 571 чел. остались без крова. В 1838 г. (4 янв.) был большой пожар в Борго. В 1840 г. г. Фридрихсгам стал во второй раз жертвой опустошительного пожара; убыток достиг 500.000 руб. асс.

В г. Нюстаде произошел пожар 10 — 22 авг. 1846 г. от удара молнии. Государь сейчас же подписал: «От меня 5 тыс. сер., от имени жены 1 тыс. сер. Требовать от Министерства Финансов».

В 1852 г. сильно пострадали от огня Бьернеборг и Ваза. Один пожар следовал за другим через 12 дней. Пожар г. Вазы начался днем и, тем не менее, последствия были ужасны, благодаря предшествовавшей долгой засухе. Погиб архив; пострадала старейшая церковь Финляндии, от которой осталась лишь закоптелая печальная руина колокольни, ранее гордо подымавшая свой шпиц к облакам.

«Щедротами нашего Августейшего Монарха оказаны большие пособия погорельцам. Пролив слезы благодарности, эти несчастные, — а вместе с ними и вся страна, — приносят к Богу ежедневные молитвы о благоденствии Государя Императора, отца Финляндии, и всего Его Августейшего Дома».

Пожары, как и эпидемии, были, конечно, временными, но довольно частыми несчастиями. Правительство делало, что могло, для излечения этих страшных ожогов на теле Финляндии. Во всех же остальных отношениях край заметно расцветал и прогрессировал. Благосостояние его поднялось особенно вследствие улучшения, введенного в монетном обращении, и учреждения новых школ.

В 1835 г. и 1836 г. Государю Императору был представлен ряд проектов: 1) О противодействии тайному провозу товаров. 2) О поощрении Финляндской торговли. 3) Об оживлении хлебопашества. 4) О поощрении земледелия. 5) Об усовершенствовании льняных изделий. Улучшении пожарного дела и пр. Вместе с тем преобразована была аптекарская часть.

О состоянии Финляндии за 1842 г. в местной печати были помещены обширные статьи и имеется отчет кн. Меншикова. По их указаниям оказывается, что год этот для Финляндии считался счастливым: урожай был хорош, народонаселение умножилось, несчастья не посетили края. Этим неоценимым счастьем финляндцы считали себя обязанными, кроме Божьей милости, «попечительной заботливости мудрого правительства, беспристрастном исполнении законов».

О возрастании благосостояния крестьян наглядно говорили недоимки. Они едва составляли ²/₅% всего сбора. Недоимков за прежние годы насчитывали до 57 тыс. р. с.; а в 1844 г. их осталось только 16 тыс. р.

В 1841 г. созван был комитет для пересмотра и исправления лесного устава. В комитет решено было приглашать всех, кто имел к тому «способность и призвание».

Одновременно шла серьезная и упорная работа по осушке болот, по размежеванию земель, по поощрению земледелия и поднятию фабричной промышленности. На все эти предметы выдавались ссуды на продолжительные сроки.

Фабрик и заводов в 1810 г. было — 31, в 1824 — 74, а в 1844 — 139. В 1835 г. англичанин Финлейсон основал в Таммерфорсе огромную хлопчато-бумажную фабрику.

Огромную пользу принесло учреждение земледельческого Института в Мустиале. Л. Г. Гартман, посетив этот институт, удостоверяет, что улучшения в обработке земли превзошли тогдашние ожидания и приехавшие помещики могли убедиться, каким благодеянием со временем явится подобное учреждение.

Основаны были воскресные школы, где сельским обывателям давались начальные познания по полезному мастерству, черчению и приготовлению моделей.

В течение 1841 г. и 1842 г. произошли значительные убытки на море, но торговля «не потеряла своей живости». Финляндские суда чаще стали посещать Бразилию и другие отдаленные страны. Усилились торговые сношения и с русскими портами.

В 1828 г. купеческих судов было 250 при 2.306 матросах.

В 1841г. ......... 458 " 5.200»;

В 1846г. ......... 569 " 6.890» ;

В.1850г. ......... 998 " 12.100».

Пароходное движение приобрело общее доверие.

Важнейшую статью вывоза составлял лес.

Финляндские суда в таком уже количестве заходили в Англию, что стали хлопотать о пособии существовавшей в Лондоне шведской церкви, в виду того, что финляндские мореходцы делались её прихожанами.

Исходя из того, что финляндские суда, приходившие в Петербург, считались наравне с иностранными, некоторые финляндские купцы возбудили (в 1830 г.) ходатайство о том, чтобы их судам даны были права одинаковые с «российскими кораблями».

Торговля поощрялась. Городам Ловизе (Ловийса), Бьернеборгу (Пори), Христинестаду (Кристинестадт) и Вазе (Вааса) дано было право складывать товары в пакгаузы на год, без платежа пошлин, пока товары не поступят в продажу.

Много забот было уделено улучшению дорог и проведению новых водяных и сухопутных путей сообщения.

Из отчета товарища министра статс-секретаря Стевена за 1845 г. о его поездке по Финляндии видно, между прочим, что в прежние годы жители Саволакса и Карелии доставляли произведения своей сельской промышленности в прибрежные города Эстерботнии, где купцы уплачивали им лишь часть стоимости товара, отлагая уплату остальной части до продажи его в Швеции, при чем величину этой второй части ставили в зависимость от цены, которая, по показанию купца, дана ему на шведском рынке. Таким образом, уплата затягивалась иногда на целый год и находилась в зависимости от добросовестности купца. В последнее время все это изменилось и улучшилось: почти все произведения С.-Михельской и Куопиоской губерний стали сбываться в Петербург и частью в Выборг, где крестьяне сразу получали наличные деньги и более высокую плату. Этому обстоятельству Стевен придавал большое значение, как в экономическом, так и политическом отношении.

Таможенный надзор был усилен; но вместе с тем облегчены тарифы на главнейшие потребности, которые, при слишком возвышенных пошлинах, прокрадывались сквозь бесчисленные шхеры.

Горное дело привлекало внимание А. А. Закревского и кн. Меншикова. Первому, по его просьбе, представлял обширные записки интендант горного ведомства Нильс Норденшельд. Горные рудники подавали большие надежды для будущего. Делу развития их много препятствовал привоз руды из Швеции и воспользоваться нужно было заключением нового торгового трактата, для парализования этой зависимости. Когда затем (в 1842 г.) на очередь стал вопрос о количестве вывозимого из Швеции чугуна и железной руды, к Российской миссии в Стокгольме временно был прикомандирован финляндский чиновник (барон Маннергейм) для того, чтобы содействовать достижению этих желаемых Финляндией результатов.

Когда кн. Меншиков (1843 г.) получил сведения, что в Финляндии началась значительная разработка чугуна, он сейчас же просил о расследовании дела, желая избавить Финляндию от шведской зависимости, так как стокгольмское правительство год от года усугубляло свои требования.

За полстолетия до Нильса Норденшельда мало знали о минеральных богатствах Финляндии. Н. Норденшельд был первоначально юристом, но милостивое отношение к нему известного мецената гр. Н. Румянцева и бывшего генерал-губернатора Штейнгеля — страстного любителя минералогии — склонили Норденшельда к новой специальности и, благодаря их содействию, он получил возможность совершить поездку по горным заводам Швеции. Поданное затем в нашу Академию Наук первое его расследование, способствовало тому, что он получил значительные средства для поездки за границу, с целью развития своих познаний по горному делу.

Н. Норденшельду предстояло разобраться в вопросе, имеет ли Финляндия железные руды, и могут ли они в доброкачественности сравниваться со шведскими? Ему казалось, что в родном крае добывалась достаточно хорошая руда и не было надобности брать ее у чужого народа.

Норденшельду принадлежит честь теоретической разработки вопроса; для практического же дела он по своему характеру не годился. Эта особенность его была замечена еще Берцелиусом, который сказал: «Твои природные способности больше подходят для тихого и удобного исследования природы, чем для энергичных и непрерывных предприятий делового человека».

Финляндия, богатая гранитом, извлекала из него заметную пользу. Почти в течение всего царствования Николая I на гранитных её ломках производилась колоссальная работа. В Петербурге строился знаменитый Исаакиевский собор. Одним из видных его украшений являются гранитные колонны-монолиты. В составе его портиков и вокруг купола колоколен находится всего 104 монолита. Эти колонны выдержаны в строго коринфском стиле. Добыты они из Пютерлакса, находящегося к востоку от Фридрихсгама. Каждая колонна, не считая издержек по доставке в Петербург, обходилась до 20 тыс. руб. асс. Добывание их сопряжено было со значительными трудностями.

Еще более грандиозную работу пришлось проделать при извлечении в Пютерлаксе Александровской колонны, для доставления которой понадобилось выстроить особую пристань и особое судно, подымавшее до 65.000 пуд.

Вообще на финляндский гранит в Петербурге издавна существовал большой спрос. Из этого гранита сооружены некоторые укрепления Кронштадта, обложены все набережные Невы и каналов и заложены фундаменты многих зданий. Из Сердобольского темно-серого гранита сделаны великолепные кариатиды портика Эрмитажа.

Приведенный голый и краткий перечень устанавливает, что Финляндия времени Николая I не была страной застоя, а напротив, развивалась весьма успешно. Культурная её работа всегда встречала сочувствие и поддержку русского правительства.

Давно уже пытливая мысль человека заметила возможность и необходимость соединения системы вод Сайменского озера с Финским заливом. Рассказывают, что при Карле IX делались попытки осуществления подобного плана. Недалеко от Лауритсала сохранились большие выемки земли, известные под названием выемок Понтуса (Pontuksen Kaivando). Работы были оставлены, вероятно, за неимением ни денежных, ни технических средств.

Только в начале XIX в. вновь заговорили о необходимости и пользе устройства этого большего водяного пути. В брошюре «Канал Сайма», видимо приготовленной ко времени открытия сооружения и напечатанной в Гельсингфорсе в 1856 г., говорится, что в начале 1826 г., во время заседания в Саволаксе и Карелии герадских судов, решено было избрать депутацию из крестьян, с тем, чтобы она у Трона изложила потребность для этой части края легчайшего способа сообщения с приморскими городами. Депутация прибыла в Петербург и гр. Ребиндер представил ее Императору Николаю I. Депутаты просили помощи правительства, уверенные, что жители Куопиоской, Выборгской и Кюменьгородской губерний, а также обыватели берегов Саймы примут участие в осуществлении плана.

Среди бумаг гр. А. А. Закревского мы нашли «Записку по делу о спуске озера Саймы», принадлежащую перу инженер-майора барона К. Росенкампфа (от 24 янв. 1825 г.). Барон утверждает, что несчастье, постигшее столицу в недавнее время (очевидно имелось в виду наводнение 27 ноября 1824 г.), дослужило поводом в возобновлении старого проекта. «Полагают, что по мере отвода воды из озера Саймы в какое-либо другое место, столица в такой же степени сохраняема будет от наводнений». Кроме того, надеялись на возможность перевозки сельских продуктов в Выборг. Так как по столь важному и обширному предмету не было еще произведено предварительных исследований, то барон К. Росенкампф брался изложить лишь общие соображения, основанные на результатах его собственных поездок по краю.

Для поднятия благосостояния Карелии и Саволакса, он признает спуск озера Саймы очень полезным. В то же время сомневается, чтобы отвод Сайменских вод вне Ладожского озера мог повлиять на наводнения в Петербурге. Наконец, — прибавляет он, — соединение Саймы с Финским заливом «кажется при первом взгляде весьма важным»; но при ближайшем рассмотрении польз откроется, что главным образом улучшится возможность отправления лесных материалов — «единственного продукта» у жителей берегов Саймы. Но леса оскудевают и единственно для них нельзя устраивать канала, требующего множества шлюзов. В такой северной стране, как Финляндия, водяными путями можно пользоваться только в течение 6 — 7 месяцев, почему устраивать их не особенно полезно. За неимением точных сведений о местности, по которой должен пройти канал, барон Росенкампф определил стоимость работ, со многими оговорками, примерно, в 8 мил. руб.

В то же время, вследствие домогательства разных обывателей Куопиоского и Нильсияского приходов и по требованию Государя, высказался (в апр. 1828 г.) по делу финляндский Сенат. По его мнению, проведение канала обошлось бы, примерно, в 5¹/₂ мил. руб. банковыми асс., каковая сумма «превышает способы финляндской казны». Кроме того, каналы в стране, где реки в продолжение 8 месяцев в году покрыты льдом, не принесут той пользы, какую приносят в более умеренном климате. В виду этого Сенат просил Его Императорское Величество повелеть, «сделанное по сему предмету предположение оставить без дальнейшего действия». Такого же мнения был и генерал-губернатор.

Дело оставалось без движения до 1834 г., когда Выборгский губернатор, т. с. Август Рамзай, стал настойчиво просить кн. Меншикова об осуществлении проекта канала. Опять зашевелились около старого вопроса. Комитет в Гельсингфорсе стал изыскивать средства для грандиозного предприятия. Начались даже предварительные технические изыскания на месте.

В 1839 г. Куопиоский губернатор, во всеподданнейшем годовом отчете, обратил внимание на пользу, могущую последовать от прорытия Сайменского канала. Эти просьбы и напоминания привели к тому, что в марте 1841 г., Государь Император, «желая споспешествовать финляндской промышленности и внутренней торговле», повелел учредить два комитета: один — для определения возможности открыть внутреннее сообщение между Гельсингфорсом и Або, прорытием канала через Гангеудский, Поркалаудский и Бромарский мысы, а другой комитет — для исследования способов устройства канала между Саймой и Финским заливом.

В это же время Снелльман в своем издании «Saima» поместил ряд статей на тему: «Каменный уголь и каналы сделали Англию тем, что она есть». В сороковых годах приходилось доказывать то, что в наши дни считается аксиомой. Не забудем, что физиократы, например, признавали все промыслы, кроме земледелия, бесплодными, не могущими умножить народного благосостояния. Приходилось доказывать неизбежность торговли. Противники прорытия канала ссылались на бедность Финляндии, говорили, что канал принесет пользу исключительно прилегающим к ней местностям, что леса будут истреблены и т. п. — Снелльман упорно боролся с подобными предрассудками. «Почему бы финн не мог надеяться некогда увидеть на берегах своих озер блестящие промышленные города, а окрестности их — покрытыми обработанными полями?.. Жители Стокгольма едва ли предчувствовали, что через сто лет по их любимому Меларну будут бороздить от 30 до 40 пароходов».

9 — 21 сентября 1844 г. Государь, согласно отзыву генерал-губернатора и вняв мнению Сената, утвердил проект сооружения Сайменского канала, и повелел вместе с тем, считать на его расходы, примерно, 3 мил. руб.

«Известие о Высочайшем утверждении проекта Сайменского канала возбудило в финляндских Вашего Императорского Величества подданных единодушное сочувствие, — писал кн. Меншиков в отчете за 1844 год. В осуществлении этой мысли, давно уже зародившийся в их понятиях, но по дороговизне предприятия, дававшей лишь отдаленные надежды исполнения, они увидели, с одной стороны, доказательство улучшенного состояния финансов края, а с другой — залог будущего распространения внутреннего благосостояния и торгового сближения со столицей Империи, и потому приняв это, как знак особой Монаршей о них попечительное, называют уже сей будущий канал Голубой лентой Финляндии».

В 1845 г. закипели работы. Руководил ими генер.-м. барон Карл фон-Росенкампф (р. 1793 г.). Из финляндцев приставили к делу капитанов Вервинга, Вестлинга, Терне, Юлия Минквица и др. Карл Росенкампф был приемным сыном Густава фон-Росенкампфа, находившегося уже с 1812 г. в комитете по финляндским делам. Густав Росенкампф был опорой гр. Г. М. Армфельта в его борьбе с М. Сперанским. Карл фон-Росенкампф отличался нравственным характером и большой любовью к своему делу. Он неустанно разъезжал по работам и приобрел значительную популярность. Его круглое розоватое лицо всегда сияло лаской и добротой. — В сентябре 1846 г. умер «барон каналов» (Koski-paroni), как его прозвали в народе. На докладе о его смерти Государь отметил: «весьма жаль! Кто его заменит»? Решили пригласить из Швеции полковника Нильса Эриксона, строителя Готского канала. Предстояло заключить с ним контракт. Князь Меншиков, не склонный умножить политической переписки, указал, что бесполезно обсуждать этот вопрос со стокгольмским кабинетом; надо взглянуть на это, как на дело местной финляндской администрации, приглашающей лишь известного специалиста (2 — 14 сент. 1845 г. к Гартману от кн. Меншикова). Таким образом, политическая сторона дела была устранена. Эриксон оставался душой огромного предприятия до войны 1854 г. Он же ввел многие улучшения в первоначальный план канала.

Окончить постройку пришлось ген.-м. Классону Альфреду Шернвалю.

В 1847 г. князю Меншикову довелось ознакомиться с работами и 20 июля он писал из своего имения Аньяла барону Клинковстрёму «До сих пор Небо нам покровительствует в той местности, в которой нахожусь, хлеба обильны и надежны. Я совершил поездку по Сайме и остался очень доволен трудами и господствующим административным порядком». В Финляндии, как всегда, кн. Меншиков был проездом: на этот раз он отправлялся на смотр эскадры около Готланда.

Путешествуя по Финляндии, кн. Эм. Голицын, попал на эти работы в 1848 г. Там, где в 1843 г. был непроходимый лес, — писал он, — мы нашли прекрасную гостиницу. На его глазах проводили глубокую траншею в твердом граните. Казалось, что подобные работы должны были тянуться целые века. Князь Эм. Голицын видел бараки свеаборгских арестантов, присланных сюда для работ. Их было сто человек; они работали вместе с наемными крестьянами за одинаковую плату (30 коп. в день). По прошествии года присылалась новая партия арестантов. Для рабочих были устроены спальни, столовая, баня и лютеранская часовня. Два доктора наблюдали за их здоровьем. Между бараками были разбиты садики со множеством цветов. Рабочие имели бодрый, довольный вид и относились к своему начальству совершенно свободно и дружелюбно. Некоторым арестантам дали свободу за их примерное поведение. Инженеры со своими семействами жили в уютных домиках. Во многих из них путешественник нашел радушный прием. «Я не знал, чему более удивляться: гигантской ли работе, или образцовому порядку и редкому единодушию, с каким она производилась».

Верхняя часть канала была открыта 1-го июля 1853 г.

Сайменский канал — результат гигантской работы, чудо гидротехники. Приходилось работать и порохом, и молотом.

В некоторых местах канал высечен в граните. Он проходит шесть озер. Чтобы суда могли проходить свободно вверх и вниз, потребовалось соорудить 28 шлюзов. Через канал перекинуто 13 чугунных мостов. Весь водный путь остроумен по идее, изящен по виду, безукоризнен по техническому исполнению. Канал — искусственная брешь, пробитая в гранитной оболочке, замыкавший Сайменский бассейн. Работа обошлась в 12.381.800 мар. (3.095.456 р.).

Вековая борьба финна с стихиями закалила его и сделала его упорным в труде. На работах Сайменского канала сказался этот вековой закал блестящим результатом. А финляндские инженеры проявили себя отличными специалистами и хозяевами: они строили дешево и прочно.

Естественными путями сообщения в Финляндии всегда служили реки, бесчисленные озера, проливы и, наконец, заливы Финский и Ботнический. Волны извилистого их прибрежья давно бороздили парусные суда; на озерах и реках были в ходу гребные лодки и парусные шлюпки. По этим же внутренним водным артериям сплавлялся в изобилии лес — главное богатство края. Реки края часто прерывались порогами, но заботливое правительство давно организовало специальное учреждение, для их уничтожения.

Главными средствами заграничного сообщения служили парусные суда. Путешествия совершались на почтовых судах или так-называемых пакетботах, принадлежавших частным лицам.

Колыбелью пароходного сообщения явилась Америка. Уроженцу Пенсильвании, доблестному и трудолюбивому Роберту Фультону (1765 — 1815) первому удалось применить паровой двигатель к судам. Хохотом встретили соотечественники Фултона, когда он взошел на первый свой пароход; шарлатанством назвал Наполеон идею парохода; но насмешки скоро сменились восторгом, когда американцы увидели, какой груз увезло с собой (1807 г.) пароходное судно «Клермон». Новое изобретение быстро привилось и уже в 1819 г. первый пароход переплыл океан из Нью-Йорка в Ливерпуль.

Об установлении пароходного сообщения между Стокгольмом и Петербургом, с заходом в Гельсингфорс, первым стал хлопотать в мае 1830 г. стокгольмский житель Овен. — Министр финансов Канкрин ответил, что со стороны русского правительства препятствий к этому не имелось.

Внимание финляндцев было привлечено к пароходному строительству в 1835 году. В феврале в Або состоялось собрание акционеров по постройке парохода. Акции стоили по 200 р. «С удивительной охотой подписываются в Або и в целой Финляндии», удостоверил современник E. В. Иванов. В Або образовалось общество парового судоходства, которое просило пожаловать ему исключительную привилегию на десять лет, для поддержания пароходного сообщения между финляндскими гаванями, Кронштадтом, Петербургом и Ревелем. С этим ходатайством общество обратилось к министру финансов. Гр. Е. Ф. Канкрин запросил министра статс-секретаря, не будет ли просимая привилегия «противна правам портовых городов Финляндии». Препятствий не оказалось. Сенат поддержал ходатайство, но осторожный гр. Ребиндер, зная с какими неудобствами соединены продолжительные привилегии, просил разрешить ее лишь на пятилетие. Государь 29 мая — 10 июня 1835 г. надписал: «на шесть лет».

Пока финляндцы строили свой первый пароход, гавань Гельсингфорса (30 мая н. ст. 1833 г.) посетил императорский пароход «Ижора». На нем приехал кн. Меншиков, чтобы предупредить о скором посещении Финляндии императорской четой. Прибытие первого парохода в Гельсингфорс составило эпоху в его истории. Все много уже слышали о пароходных движениях, а теперь воочию увидели новое чудо.

В июне того же года «Ижора» прибыла вторично, имея на своей палубе Царя и Царицу.

В том же 1833 г. энергичный заводчик Н. Л. Арне завел на озере Сайме первый буксирный пароход.

Прошло три года. Впечатление, произведенное первым пароходом, вероятно, значительно изгладилось.

Был ясный теплый майский день 1836 года. В летописях края он отмечен тем, что в гавань Гельсингфорса прибыл шведский пароход «Solide». Его встретила несметная толпа любопытных: берег, площадь, гора обсерватории залиты были народом. Раздалось три выстрела: пароход стрелял из своих фальконетов. Когда пароход тихо причалил к пристани, народ, едва веря чуду, кричал ура. Пароход был не больше нынешних шхерных, но достаточно велик, чтобы тогда возбудить общее удивление. На переезд из Стокгольма в Або требовалось 30 часов и пассажир 1 класса платил за это расстояние около 10 руб.

В 1837 г. два парохода «Storfursten» (Великий Князь) и «Furst Menschikoff» (Кн. Меншиков) Абоского Общества открыли рейсы между Стокгольмом и Петербургом. «Storfursten» был построен в Лондоне из дуба и обшит медью. С каким любопытством его осматривали, какую он пробудил гордость и сколько возлагалось на него надежд! Им командовал старый суровый моряк Палён; его механизмом (80 лошадиных сил) заведовали два англичанина. Много было на нем совершено увеселительных поездок между Ревелем и Гельсингфорсом. Гостей встречали музыкой, им кричали ура, для них устраивались балы или обеденные танцы. Подобные поездки очень сблизили Ревель с Гельсингфорсом.

Пароход «Furst Menschikoff» был построен в Або, а машины установлены в Швеции, он имел осадку в 8 фут и длину 120 ф. Его пробный рейс, совершенный в конце октября 1836 г., имел характер общенародного праздника.

В 1837 г. Общество пароходства в Або хлопотало об освобождении своих пароходов от платежа возвышенной таможенной пошлины, за перевозимые товары и от взносов лоцманских и маячных податей. Такие же льготы, в видах взаимности, вынуждены были дать шведскому пароходу «Solide».

По окончании навигации 1837 г. оказалось, что два парохода «Великий Князь» и «Князь Меншиков» выручили 96 т. р., а расход ие превысил 44 т. р., следовательно, чистой прибыли было 52 т. р. (Е. Иванов).

На следующий (1838 г.) год возникло новое акционерное пароходное общество — транспортирования сельских произведений и скота из Финляндии в Петербург. Финляндской казной ему была дана беспроцентная ссуда в 50 т. р. ассигн.

В видах единства в морском деле, правила, установленные Правительствующим Сенатом (в янв. 1849 г.), об употреблении цветных огней, были распространены на Финляндию.

Несмотря на то, что Абоскому пароходному обществу в 1841 г. дали ссуду в 70 т. р. с. на льготных условиях, дела общества настолько пошатнулись, что у него не было остатков для уплаты займа и раздачи дивиденда, почему ему вновь пришлось прибегнуть к помощи правительства. Сенат поддерживал предприятие в виду того, что оно облегчало «тесные и благоприятные сношения со столицей Империи» и само по себе являлось общеполезным.

Кроме «Стурфурстен» и «Фурст Меншиков» между Петербургом и Стокгольмом стал ходить изящный пароход «Финляндия», переименованный потом в «Викторию». После нескольких убыточных годов «Виктория» покинула край.

В то время Гельсингфорс почти ничего не вывозил и ничем не промышлял. Это был город «истребляющего чиновничества и ввозящих купцов». Вывоз состоял почти исключительно из нескольких грузов закупленных на рынке балок и руками распиленных досок. Промышленность находилась на той же примитивной точке. Табачная фабрика Боргстрёма только что начинала свой деятельность, старый сахарный завод Киселева в Теле был незначителен, пивоварня Синебрюхова представлялась совершенно ничтожной в сравнении с теперешним грандиозным сооружением, верфь Линдберга, обойная фабрика Сундмана, вот и все, что можно упомянуть, — говорит в своих воспоминаниях А. Рамзай.

В 1849 г. абоский купец И. Фалькен, купив «с публичного торга» пароходы «Стурфурстен» и «Фурст Меншиков», обратился к Сенату о даровании новому обществу некоторых льгот. Просьба была уважена.

В 1851 г. Его Величество изволил из Русского Государственного Казначейства, на пособие для открытия пароходных сообщений, безвозвратно отпустить 200 тыс. руб. (Записка В. П. Степанова).

В 1852 г. в г. Любеке возникло «Финляндско-Любекское общество пароходства». Оно поддерживало сообщение между Любеком, Або и Гельсингфорсом. Государь, разрешая его, приписал: «но с строжайшим наблюдением за приезжими».

Одновременно с большими пароходами появились и паровые шлюпки, которые много способствовали прелести дачной жизни и облегчили местное движение в окрестностях главных городов.[15]

А. А. Закревский, обратив внимание на нравы, промыслы и занятия финляндцев, заметил их особую склонность к мореходству и судостроению. Из этих особенностей населения ему желательно было извлечь пользу для Империи. Рост русских владений и распространение русской торговли требовали увеличение военного флота. Как отличных мореходцев, финляндцев надлежало, по его мнению, предпочтительно использовать для нужд морского ополчения, как это делали шведы в свое время. Таким образом, возникла мысль об учреждении финского флотского экипажа, который должен был состоять в ведении русского морского начальства в Финляндии.

Людей можно было набрать отчасти призывом на службу ботсманов (матросов), отчасти вербовкой. По поселенной системе, введенной еще королем Карлом XI, ботсмана должны были составлять «морское войско». Они жили в прибрежных гейматах. Несколько гейматов составляли руте, которое обязано было выставлять одного вооруженного и обмундированного ботсмана. Службу они несли в летние месяцы, удобные для плавания, получая провиант от казны. Ботсмана ведали судами, парусами и снастями; для артиллерии обычно приучали вербованных.

Свои соображения о финском морском экипаже, генерал-адъютант Закревский представил на Высочайшее воззрение и, получив принципиальное их одобрение, он 12 ноября 1828 г. сообщил о них подлежащим финляндским учреждениям. Чтобы не обременять населения, он предлагал одновременно упразднить два сухопутных стрелковых батальона. Сенату надлежало «учинить рассуждение и представить свое заключение». Чтобы подготовить молодых финляндцев к морской службе, повелено было открыть для них 4 вакансии ежегодно в Морском Кадетском Корпусе.

В октябре 1829 г. Сенат представил свои соображения об удобнейших способах сформирования экипажа. «Земских матросов» во всей Финляндии оказалось только 454 чел. Набор их в шхерах представил бы большие затруднения. Так как их давно уже не призывали на морскую службу, то они принялись за обработку земли, обленились, «нерадивы и малодушны на море», почему даже шведское правительство, во время войны 1790 года, назначало их в разные работы, прислугой на кухни и т. п. В виду этого, Сенат просил разрешение прибегнуть к добровольной вербовке, под названием «найма матросов» на 6 лет. На должности рулевых и марсовых матросов имелось в виду взять опытных людей из пехотной службы, более обученных и дисциплинированных. Вербовка очистила бы вместе с тем Финляндию от «многих праздношатающихся рядовых из распускаемых батальонов».

Нужно было еще достать военное судно с вооружением и принадлежностями. Сенат ходатайствовал, чтобы адмиралтейство из своих запасов и на свой счет снарядило судно и содержало его ремонт.

Труднее всего было набрать первый комплект офицеров. Их требовалось 30 человек. В русском флоте в то время нашлось лишь три офицера из финляндцев. Оставалось обратиться к финским стрелковым батальонам и к отставным. Кроме того, решили взять из русского флота командира экипажа и одну треть офицеров, дав им финляндское жалованье.

Запросили еще мнения начальника морского штаба. Он указал на неудобства «отправления судопроизводства по экипажу финскими судебными местами». В мирное время с таким порядком можно было бы еще мириться. А в военное время? А во время нахождения вне финляндских портов? Русские офицеры, переведенные в экипаж, могли ли быть судимы по законам края? «Русскому офицеру, кажется, неприлично быть судиму не русским судом», прибавил начальник.

12 апреля 1830 г. состоялось Высочайшее повеление об учреждении, по упразднении двух финских стрелковых батальонов, морского экипажа в Финляндии из одних вербованных людей. Вербовка поручена была ротным командирам. Брали людей от 25 до 40 летнего возраста. За неимением опытных в морской службе офицеров в «финской нации», третью часть их взяли из императорского флота. Экипаж подчинили Главному Начальнику Российского флота в Финляндии. Русских офицеров и русских нижних чинов приказано было судить по законам Империи.

Прошло 8 лет. Командир 1 Финского Флотского Экипажа, капитан 1 ранга маркиз Александр Траверсе, донес, что унтер-офицеры вовсе не знают русского языка, отчего происходят большие затруднения. Постановлено было нанять учителя русского языка с тем, чтобы он же в нужных случаях являлся переводчиком.

Настало тяжелое время для морского экипажа. Не имея собственных судов, как начальство, так и матросы не производили практических занятий. Круглый год им приходилось нести вахтенную службу в Свеаборге, где первые годы расположен был экипаж.

Единственным источником, из которого можно узнать кое-что о жизни и службе экипажа, является записка Кузнецова. В 1837 г. адмирал Д. И. Кузнецов провел зиму в Гельсингфорсе и узнал, что команда корабля «Полтава» и офицеры поместились, как и в 1834 г., в абоских казармах.

«В Гельсингфорсе командир финского экипажа, капитан 1-го ранга Нордман, предложил Кузнецову командовать фрегатом финского экипажа «Мельпомена»; Кузнецов согласился».

13-го февраля 1845 г. Кузнецов на этом фрегате отправился из Ревеля в Гельсингфорс. «Нижние чины фрегата — ни слова по-русски, и я ни слова по-фински и по-шведски. Офицеры все говорят по-русски, и наверху все командные слова по-русски... Команда «Мельпомены», — прибавляет Кузнецов, — хороша и офицеры знающие».

В 1847 г. «наши финские экипажи — корабль и фрегат — поступили в состав эскадры, назначенной в крейсерство в Немецкое море, под флагом вице-адмирала И. П. Епанчина. Это на 13-й год службы «Лейпцига» и «Мельпомены», почему они были уже с признаками гнилости; но мы просились и были назначены»...

В 1848 г. «Мельпомену» назначили на брандвахту в Свеаборг. Начальник 3-й дивизии Епанчин 2-й, по приходе в Свеаборг, объявил мне одному очень туманное приказание, что в случае политических беспокойств в Гельсингфорсе я должен буду действовать своей артиллерией по финнам. Тогда было тревожное состояние во всей Европе, но в Гельсингфорсе было спокойно, как и во всей Финляндии»... Холера сильно дала себя знать в финском экипаже.

Финский экипаж — или 27 флотский экипаж — стал ходить в морские кампании, но у него все еще не было для этого надлежащих правил и только в 1852 г. кн. Меншиков приказал составить свод из тех правил, которые для подобных случаев существовали в Российском флоте. Не было у него и собственного корабля. Наконец, 6 — 18 мая 1848 г. генерал-адъютант кн. Меншиков сообщил Сенату, что Государь разрешил употребить финансовые избытки на постройку для финского экипажа военного парохода в 400 сил. Составили проект парохода-фрегата и поручили его постройку Абоской верфи, под наблюдением за технической частью контр-адмирала Шанца. Высшее же заведование делом оставалось в руках начальника Хозяйственного Департамента Л. фон-Гартмана.

В 1853 г. пароход «Рюрик» был готов. Он обошелся в 3267 т. р. Но его неожиданно предписано было, под квитанцию, сдать капитану 2-го ранга Шеле, назначенному его командиром. Пароход отчислили от Финского экипажа. Вместо него имелось в виду передать в Финский экипаж пароход «Олаф», построенный в Гельсингфорсе, или возвратить сумму, затраченную на постройку «Рюрика», или же, наконец, в замен его заложить другой, с более простой внутренней отделкой. «Рюрик», устроенный в виде яхты, отличался изящной простотой, почему его предположено было употребить преимущественно для придворной службы Особ Императорской Фамилии. Все, участвовавшие в его постройке, получили награды.Л. Гартман, как наблюдавший за всем делом, естественно приписал себе часть достигнутого хорошего результата и, не будучи награжден, счел себя обойденным, тем более, что вся слава выпала на долю Шанца. Кто заботится о муравье, который молча работает, восклицает он с чувством уязвленного самолюбия (12 — 24 июня 1853 г.).

Видя, что дело с «Рюриком» приняло столь неожиданный оборот, он стал хлопотать о том, чтобы финляндская казна не понесла убытка и деньги, затраченные на постройку, вернули Финляндии в течение трех лет. «Боюсь, — читаем в письме Гартмана к графу Ал. Армфельту, — чтобы обмен этот не привел со временем к затруднениям; утешаюсь мыслью, что ваше сиятельство сумеете устроить это дело так, чтобы, соблюдая исключительные и промышленные интересы Финляндии доказать Государю, насколько страна подчиняется Его желаниям, Его воле» (13 — 25 июля 1855 г.).

В это же время был поднят вопрос об учреждении второго экипажа. «Дело об образовании нового финского экипажа, — писал Фишер князю Меншикову, — остановилось с вашим отъездом, так как никто кроме меня не знает, что вы думали сделать. У меня все готово, но некому проверить и доложить Государю». «Государь предполагает, что 2-й финский экипаж формируется... Государю неприятно будет узнать, что он ошибся».

К счастью, дело двинули и второй финский экипаж был сформирован, а на следующий (1853 г.) год его переименовали в 28 флотский экипаж и к нему причислили пароход «Олаф». С учреждением 2-го финского флотского экипажа, потребовалось, к прежним четырем, открыть в Морском Корпусе еще две вакансии для финляндских уроженцев.