История Финляндии. Время императора Николая I

ХII. Галерея деятелей. Политическое настроение финляндцев. 1848 год

Барону Р. Ребиндеру, давно уже несшему на себе ответственность докладов Монарху, пришлось пережить несколько трудных периодов: сперва стремительно и властно вступил в должность генерал-губернатора Финляндии А. А. Закревский, затем произошла смена царствования и, наконец, начальствование над Великим Княжеством отдано было в руки кн. А. С. Меншикова, пользовавшегося особым расположением и доверием Государя.

В первые дни нового царствования все взоры, естественно, обращены были на молодого Повелителя Империи, в ожидании изменений в политике и перемен в личном составе. Ребиндер пользовался доверием Монарха и в статс-секретариате мелькнул луч надежды, что Закревскому придется уступить свое место другому. Но Закревский, сохраняя милость Государя, бодро работал и настойчиво проводил свои проекты. В 1828 г. Закревский сделался, кроме того, министром внутренних дел и переселился в Петербург, получив беспрепятственный доступ к Государю. О силе и значении Закревского говорят его сообщения министру статс-секретарю: «я представил... и Государь Император повелеть соизволил»; ...Сенату надлежит «принять сей предмет в особое и неукоснительное свое рассмотрение», и т. д. Ребиндеру пришлось притаиться и ждать.

Взаимные отношения Закревского и Ребиндера оставались до сих пор мало очерченными. Найденными нами письмами этот пробел несколько восполняется. «Вы позволили мне писать к вам по-французски, и я осмеливаюсь воспользоваться этим, дабы поздравить вас с благополучным прибытием в Гельсингфорс и просить продолжения вашего благорасположения», так начинается первое письмо Ребиндера, помеченное 25 марта 1824 г. Далее идет речь о пожаре, уничтожившем в 1821 г. город Фридрихсгам. Ребиндер выражает желание доставить свой отчет о суммах, собранных в Империи, на рассмотрение Закревского. В следующем письме, от 5 апреля 1824 г., Ребиндер откровенно характеризует сенатора Фалька, выразившего желание подать в отставку. «Сколько я его знаю, он человек бескорыстный и имеет большие способности к занятиям, но, к несчастью, они помрачаются безмерным своенравием и самолюбием. Каков он ни есть, однако же будет весьма затруднительно заместить его удовлетворительным образом, ибо мы имеем недостаток в людях, сведущих в финансах и в высшей администрации... Неоспоримо, что отделение финансов есть важнейший департамент Сената и душа нашего местного управления»…

Закревский, отвечая 10 — 22 июня 1824 г., сообщает, что будет уговаривать г. Фалька остаться на службе, «и какой увижу в том успех, уведомлю ваше превосходительство официально... Финансовая часть и повсюду так трудна, что редко являются люди, которые бы, по знаниям и бескорыстию, истинно достойны были держать в руках своих сию важную ветвь правления»... «Не скрою от вас, что в канцелярии генерал-губернатора я не отыскал тех сведений, кои бы в подробности могли ознакомить меня с страной». Закревский жалуется, что чиновники отвлекаются сторонними занятиями, копии не всегда засвидетельствованы, пет надлежащей отчетности и пр. «В графе К. Эр. Маннергейме я нахожу совершенного патриота и истинно желающего добра своему отечеству. Это он доказал своими трудами, превышающими преклонность его лет».

«Я был уверен, что ваше превосходительство оцените достоинство барона Маннергейма, — отозвался 19 апр. Ребиндер. — Со всем тем, он, подобно другим, имеет своих завистников и клеветников, и надо признаться, зависть отличительная черта нас, финляндцев. Обдуманное поведение и сноровки в делах и в обращении, отличающие первое вступление вашего превосходительства в настоящее звание, прекратят эту зависть и семена партий, кои существуют во всех малых государствах вообще, существуют, следовательно, и у нас». Ребиндер признает неисправность аптеки и относит это к дурному составу медицинской комиссии. «Вы делаете большую услугу сему краю изысканием способов улучшить сию часть. Должно сожалеть о жителях Гельсингфорса в отношении докторов... В бытность мой в сем городе едва не отправился на тот свет, по глупости одного из тамошних гиппократов».

Возобновляя речь о гр. К. Э. Маннергейме, Закревский признает, что уважает его за трудолюбие и за «взыскательное требование от подчиненных деятельности и исправности. На партии смотрю сквозь пальцы. Мне лишь те особы наиболее нравятся, которые с прямой привязанностью к отчизне соединяют истинное радение о благе оной» (23 апр. 1824 г.).

Продолжая переписываться с Ребиндером, Закревский, 13 — 25 сент. 1824 г., усматривает необходимость учреждения для края клиники при Абоском университете, жалуется на нечистоту аптеки. «Видно медицинская часть мало обращает на них внимания». «Г. Фалька я склонил остаться».

Закревский повторяет свой просьбу, не обходить его перепиской и запросами.

Ясно, что переписка между этими сановниками велась в хорошем деловитом и доверительном тоне.

В Закревском не было ничего грубого, невоспитанного. В его действиях нельзя наблюсти слепой привязанности к формализму.

Между ним и графом Ребиндером существовали естественные и вполне корректные отношения. Он приглашал Ребиндера, во время его приезда в Гельсингфорс, останавливаться у него, в генерал-губернаторском доме; Ребиндер воспользовался любезным приглашением и благодарил (в ноябре 1824 г.) Закревского «за ласковый прием и доверенность, которую вы мне изъявили, во время пребывания моего в Гельсингфорсе». Летом 1830 г. Закревский был гостем Ребиндера, в его имении Виксберг. Канцелярия статс-секретариата записками оповещала Закревского о ходе дел, о днях доклада, о полученных от Государя документах и т. п. Закревский, случалось, доводил до сведения Ребиндера замеченные в бумагах недочеты. Так, в апреле 1828 г., Ребиндер сознался, что в манифесте допущен пропуск, «тем более прискорбный, что никогда в течение 17 лет не случалось подобных ошибок... Но дело сделано и мне остается только сказать: я виноват. Если ваше превосходительство полагаете, что надобно уведомить о сем Государя Императора, я исполню это, покоряясь заслуженному выговору».

В конце 1831 г. пост генерал-губернатора занял кн. А. С. Меншиков, очень редко отлучавшийся от особы Государя Императора. Ребиндер оказался значительно отстраненным от докладов и во всяком случае очень связанным вмешательством в них князя. Между Монархом и его финляндским докладчиком встало третье лицо. — Рассказывают, — но это едва ли достоверно, — что кн. Меншиков пожелал, дабы гр. Ребиндер приходил к нему для совещания. Ребиндер отказался, не желая признавать себя подчиненным генерал-губернатору. Для разрешения конфликта, придумали восстановить упраздненное в 1830 г., после Ларса Гартмана, место помощника, после чего избранный на эту должность гр. Александр Армфельт, сделался посредником между генерал-губернатором и министром статс-секретарем.

Неизвестный нам автор записки «Взгляд на Финляндию 1832 г.», поданной кн. Меншикову, характеризовал гр. Ребиндера в следующих выражениях. «Особа, занимающая ныне во многих отношениях столь важное и доверенное место, как статс-секретарь Великого Княжества, есть муж истинного достоинства, который имеет опытность в администрации края, и с усердием старается о благе оного; всякий же финляндец, знающий его ближе, будет уважать благородный его характер, но врожденная важность часто дает ему вид равнодушия и холодности, которая при более затруднительных случаях удаляет всякую искренность». Кн. Меншиков, сдержанный и недоверчивый ко всем, остался таким же по отношению к Ребиндеру.

Судя по переписке, между Ребиндером и Меншиковым существовали более холодные и официальные отношения, чем между Ребиндером и Закревским. Они советовались, но в Ребиндере чувствуется подчиненное положение. «Прошу вашу светлость позволить мне зайти сегодня вечером или когда вашей светлости угодно будет назначить». И далее: «может быть получу ваше приказание». (17 — 29 апр. 1832 г.). «Полагаю, что просьба вице-канцлера университета зависит от решения вашей светлости». «Завтра буду иметь честь явиться к вашей светлости, чтобы вернуть бумаги, которые вы мне передали» (14 ноября 1834 г.). Вот в каком почтительном тоне писал гр. Ребиндер князю Меншикову. Граф Ребиндер старался помочь и услужить генерал-губернатору в его присмотре за цензурой. Он давал в письмах подробный отчет о своей поездке на север во время голода. В письмах Ребиндера можно наблюсти иногда любезность, которая граничит с лестью. «Я счастлив, что имею дело с генерал-губернатором, который понимает настоящие интересы страны» (14 — 24 авг. 1832 г.). Говоря о помощи, оказанной голодным Эстерботнии, гр. Ребиндер прибавляет: «Могу чистосердечно сказать, что имя ваше будут благословлять не только теперешнее поколение, но и потомство» (13 — 25 сен. 1832 г.). «Только вы, ваша светлость, можете добиться этого благодеяния для сего человека и для всей страны» (6 дек. 1832 г.).

Тон писем еще более покорный, когда речь заходила о личной услуге, оказанной князем Ребиндеру. Это, впрочем, вполне естественно. 6 дек. 1834 г. Ребиндер удостоился Царской милости. Он горячо благодарит за это князя Меншикова и прибавляет. «Я чувствую это от всего сердца и со слезами благодарности».

Письма князя Меншикова всегда и ко всем отличались сухостью и краткостью. Таковы же они и к гр. Ребиндеру, хотя заметно, что он пользовался его советами, особенно при разных новых назначениях.

Составленные в статс-секретариате доклады иногда предварительно предъявлялись кн. Меншикову, который делал на них одобрительные надписи или отметки о прочтении. Это удостоверяет и биограф графа Ребиндера — Роберт Кастрён.

Официальной перепиской устанавливается, что кн. Меншиков, подобно гр. Закревскому, нередко, во время своих докладов у Государя, испрашивал различные Высочайшие повеления, которые потом передавал министру статс-секретарю, для исполнения в «установленном порядке».

С течением времени, уступчивый Ребиндер, видимо, сумел завоевать известное расположение и доверие кн. Меншикова. Об установившейся близости свидетельствуют многочисленные краткие записочки, коими они обменивались по самым разнообразным вопросам. Дело дошло до того, что крайне скупой и сдержанный в своих одобрительных отзывах, кн. Меншиков пишет Ребиндеру: «Надеюсь, что вы находитесь в добром здравии и что воды приносят вам пользу. Желаю это для блага Финляндии и для того, кто всегда ценит вашу дружбу».

Как везде, так и в Финляндии, многие её чиновники и сановники за кулисами общественной деятельности рисуются в ином виде, чем их привыкли обыкновенно видеть соотечественники. Гр. Ребиндер в частных своих письмах не раз настойчиво старался об усилении цензуры и обуздании прессы. По его тайным просьбам пострадали некоторые органы печати. «Узнав, что предлагается подписка на «Журнал путешествия по Польше во время войны за свободу», Ребиндер сейчас же просил запретить продажу и подписку. И затем, не чувствуя за собой никакой вины, сообщал кн. Меншикову, что «в Финляндии очень жалуются на большое количество запрещенных газет» (12 апр. 1835 г.). Ребиндер явился главным двигателем в деле разоблачения проводов Вассера и выступления профессора Авцелиуса. Впоследствии Авцелиус, находясь уже под надзором и проживая в Вильманстранде, в письме жаловался на своих гонителей, не касаясь, однако, политики. Но и это не смущает ретивого гр. Ребиндера, и во время своей поездки в Тавастгус он вызвался заехать в Вильманстранд, чтобы «пожурить Авцелиуса и учредить надзор за его поведением». Просьбы об учреждении надзора за лицами, казавшимися Ребиндеру ненадежными, и о строгом отношении к некоторым встречаются и в других его письмах. Молодой Толль жил в Финляндии, но, получив разрешение, переехал в Швецию. Затем (1835 г.) он вновь выразил желание поступить на русскую службу. Этому воспротивился гр. Ребиндер, который написал кн. Меншикову: «Я думаю, что надо отказать без всяких фраз»...

По отношению к Авцелиусу немало усердия проявил также гр. А. Армфельт, явившийся, как мы видели, скрытым инициатором строгих выступлений генерала Норденстама против студентов и насаждения в учебных заведениях ненавистного финляндцам русского языка. Скрывая свое участие, Л. Гартман подготовил нерасположение кн. Меншикова к Снелльману и фенноманам; благодаря также стараниям барона, упсальские студенты не попали на юбилей университета 1840 г. Гр. К. Г. Маннергейм, согласно желанию кн. Меншикова, читал частную корреспонденцию Авцелиуса и, заметив в письме его упреки по адресу своих гонителей, представил документ его светлости (21 мая — 2 июня 1835 г.). «Самые мощные в Финляндии лица, Гартман и сенатор Рамзай, выкуривали свыше законного количества, рассылали незаконно свое вино по всем станциям и шинкам на пути от Або до Гельсингфорса и споили все местное население». Так пишет в своих записках Monsieur Touche-à-tout — К. И. Фишер. Короче, виднейшие представители администрации за кулисами оказывались двуликими Янусами.

Несмотря на редкую близость кн. Меншикова к Государю, гр. Ребиндер продолжал пользоваться большим доверием Монарха и не раз был командирован Его Величеством в Финляндию, для выяснения наиболее серьезных обстоятельств. Во время голода Государь послал его с тем, чтобы определить истинное положение дела и сделать на месте нужные распоряжения.

В 1837 г. Государь опять предписал Ребиндеру объехать Финляндию, «для ближайшего узнания о состоянии сего края».

Гр. Ребиндер, по словам К. И. Фишера, был почтенный, благородный и скромный до робости старик. Его дом в Петербурге явился средоточием для всех, имевших отношение к Финляндии. В нем сходились и русские, и финляндцы. «Мы, — писал П. А. Плетнев, — сошлись там трое финляндцев: я, В. А. Сологуб и Ребиндер. Последний сказал, что как будто опять в Гельсингфорсе». «Видя, что Ребиндер часто хватается за парик и очки, я раскланялся». Графиня Ребиндер неустанно протежировала финляндкам.

Ребиндера все уважали и для этого, конечно, нужно было обладать немалыми достоинствами.

Гр. Ребиндер один из тех счастливых политических деятелей, который при жизни мог убедиться в большом сочувствии к нему соотечественников. В 1838 г. он посетил Гельсингфорс, где его чествовали обедом и стихами, в которых говорилось, между прочим, о том, что дань признательности ему выражают и в избах, и в залах, а отголосок их проносится по долинам края, вещая: «ты достоин наилучшей дани финских сердец». Несомненно, что неиссякаемая любовь к родине неизменно руководила его действиями, и его осмотрительность не раз избавляла его сограждан от осложнений, последствия коих трудно было предвидеть.

Голова почтенного старца давно украсилась сединой, а болезнь подтачивала его силы, и он, видимо, приготовился к скорому концу. Его последний час пробил 24 февр. 1841 г. «С прискорбием имею долг донести Вашему Императорскому Величеству, — говорилось в докладе гр. А. Армфельта, — о кончине министра статс-секретаря гр. Ребиндера». Государь собственноручно надписал: «Искренно и душевно жалею».

Потеря Ребиндера явилась для Финляндии, несомненно, очень чувствительной.

Отпевание происходило в лютеранской церкви в Петербурге. На отпевании присутствовал Наследник Цесаревич Вел. Кн. Александр Николаевич. Печально звонили выборгские колокола, когда прах графа Ребиндера перевозился в Финляндию, Я. К. Грот слыхал, что тело Ребиндера провезли ночью через Гельсингфорс и никто об этом не был предупрежден. Сколько было поклонения и фимиама, а теперь... никому не нужен. Схоронили его в часовне св. Иакова в Кирхшпиле Пёмар.

«Гр. Ребиндер был, — писал его друг К. Валлен в «Fini. Allm. Tidning» — в полном смысле слова человек чести, с чисто рыцарским образом мысли и благодарнейшим сердцем. Он, может быть, не обладал ни обширным творческим гением, который вмиг охватывает все и без страха мчится к цели, ни той тревожной деятельностью души, которая постоянно проявляет себя в новых предложениях и в неослабном желании преобразовывать и улучшать. Но он владел в высшей степени, — часто более полезным, хотя и менее блестящим — качеством, хорошо понять и спокойно обсудить дела, которые ему представлялись. Его разбор был верен, его воля чиста и его суждение никогда не вводило в заблуждение какими бы то ни было побочными соображениями. Служебное поприще, которое гр. Ребиндер только что закончил, нелегко было пройти. Нужно было его особые качества, чтобы продержать себя на высоте и заслужить нераздельное уважение Двора и города, страны и государства. Правда, он имел всегда верную опору в высочайших воззрениях и в благорасположении Монарха к стране, преимущества которой он охранял. Сколько раз ему приходилось быть посредником, сколько препятствий он должен был преодолеть. И мы, не колеблясь, утверждаем, что вся его общественная деятельность в известном отношении явилась духовной борьбой, из которой он всегда выходил непобежденным. Его известная честность, осмотрительность, способность сознавать, когда, что и как надлежало делать, высокое образование, богатая опытность, полное знание высшего общества — все соединилось в нем в одно целое, чтобы оградить его от опасностей, которых многие на его месте не избежали бы. Заслуга гр. Ребиндера в этом отношении, быть может, менее заметна, но никак не менее похвальна».

«Некролог Валлена о Ребиндере, — отмечено у Я. К. Грота, — несколько пристрастен. Преувеличена прелесть его наружности и его любезность. В Ребиндере наблюдалась удивительная смесь учтивости, осторожности и какого-то добродушия. Осторожность часто переходила в радость. Он боялся, например, сменить проф. Соловьева, опасаясь разговора о том, что он, финляндец, удалил русского из университета».

Осенью того же 1841 г. (14 окт. н. с.) университет торжественно помянул скончавшегося канцлера. Месяц спустя открыта была подписка среди финляндских граждан на медаль в память покойного. На медали находилось изображение Ребиндера и надпись:

«Robertus Henricus Rehbinder Comes, Natus den 15 Iui. d. 1777. Mort, d.8 Mart. a. 1841, a на задней стороне: «Viro meritis de patria inclyto pietas civium» (Человек, прославленный заслугами перед своей страной и благочестием перед гражданами).

С 1832 г. около гр. Ребиндера стоял гр. А. Армфельт, который после него занял пост министра статс-секретаря, и затем оставался на нем более четверти века, радея о пользе Финляндии, хотя во многих отношениях отступал от традиции своего предшественника. Сохранилось предание, что Ребиндер желал, чтобы его стремления были выполнены Л. Ф. Гартманом, с которым он ранее несколько десятилетий проработал для восстановления финского сейма, и который, в качестве члена Сената, имел столь значительное влияние на те реформы, которые в то время проводились в области финансов, таможни, оброков и пр.

Л. Г. Гартман усиленно стал добиваться его места, но К. И. Фишер принял сторону гр. А. Армфельта и, между прочим, посоветовал ему, на время ремонта своей квартиры, переехать в казенную квартиру министра статс-секретаря, чтобы таким образом создать некоторое нравственное препятствие, для его выселения и водворения нового кандидата. Но эта уловка ни к чему не привела, так как Государь сразу остановил свой выбор и без того на гр. Армфельте. Уже на докладе о кончине гр. Ребиндера, рукой Государя было обозначено: «По званию вашему предлагаю вам вступить в исправление его должности и быть ко мне за приказанием»... Этим участь гр. Армфельта была решена, так как в назначенный день Его Величество, занявшись с ним делами, распорядился, когда граф должен к нему приезжать и когда присылать доклады.

При своем назначении гр. А. Армфельт получил определенное указание Николая Павловича: Pas d’intrigues (никакой интриги). Он обладал недурными способностями, но опыта в политических делах у него не было. Он начал службу адъютантом у ген.-губернатора Штейнгеля, а затем был директором финляндского банка. С 1835 г. он состоял товарищем министра статс-секретаря. Трудно было ему отстоять свой самостоятельность, да он, по природной робости и мягкости своего характера, и не добивался этого. Изворотливый с утонченными манерами, он осмотрительно пробирался среди встреченных препятствий и весь был озабочен тем, чтобы избегать всего, что могло бы беспокоить Государя. (Характеристика гр. Армфельта нами дана в «Истории Финляндии». Время Александра II, стр. 353 — 359). Сразу определенно обозначилось, что гр. Александр Густавович Армфельт не смел ничего предпринять без разрешения кн. Меншикова. В одно время, гр. А. Армфельт, ранее доклада дел Государю, представлял их кн. Меншикову, который, просмотрев их, подписывал: «читал».

По оценке Фишера, гр. А. Армфельт — просвещенный, умный, добрый, редкой симпатичности; в вежливости он не уступал кн. Меншикову. Этой оценке Фишер остался верен до конца. В 1854 г. он критикует Гартмана и хорошо аттестует гр. А. Армфельта, находя, что граф проявляет много энергии и Финляндия ему многим будет обязана.

Некоторые приемы гр. Армфельта указывают на то, что он вышел из школы Ребиндера. Бывая в Финляндии, он старался прийти в непосредственное соприкосновение с населением, поддерживая, таким образом, в глазах народа престиж министра статс-секретаря. В то же время он зорко присматривался и прислушивался к малейшим желаниям кн. Меншикова, чтобы не упустить случая исполнить их. Провинился, например, профессор Альквист; ему надлежало покинуть Гельсингфорс и университет на 6 месяцев. Гр. А. Армфельт пишет по этому поводу кн. Меншикову: «но я думаю, что не дурно дозу увеличить раза в три».

Род Фишера происходил из вюртембергских дворян. Константин Иванович Фишер (1805 — 1880 г.), по окончании курса в петербургском высшем училище, начал службу в канцелярии министерства финансов. Затем он перешел секретарем к ветреному сибариту кн. Андрею Павловичу Гагарину, заведовавшему балетом. Жена кн. А. П. была родная сестра кн. Меншикова. К. Фишер давал также уроки дочерям Гагариной. В 1828 г. поступил в канцелярию начальника морского штаба кн. Меншикова, а затем, когда последний был назначен генерал-губернатором, К. И. Фишер стал заведовать его финляндской канцелярией в Петербурге. Оставаясь во главе этой канцелярии, Фишер последовательно занимал должности директора строительной комиссии Николаевской железной дороги и директора департамента железных дорог. Кроме того, ему поручено было управление канцелярией по своду морских постановлений. В 1851 г. его назначили товарищем министра статс-секретаря Вел. Кн. Финляндского и в то же время он был причислен к дворянским родам финляндского рыцарского дома.

Петербургская Канцелярия генерал-губернатора неизменно оставалась в его руках. Со слов Фишера, мы узнаем, что его влияние в отдельных случаях было весьма значительным, но оно не распространялось на общую политику. Он останавливал князя Меншикова в «реакционных» его побуждениях. По финляндским делам он не только оспаривал, но и не соглашался с кн. Меншиковым... до тех пор, пока не одерживал верх. Он вел «партикулярную переписку с губернаторами, сенаторами, епископами и архиепископами». При его предместнике, Бахтине, канцелярия ограничилась секретной перепиской и переделками редакции; при Фишере канцелярия принимала на себя инициативу, почему многие приезжали «для объяснения со мной», и ранее князя старались уговорить Фишера. «Статс-секретарь финляндский присылал ко мне беспрестанно своих первых секретарей... Я сделался властью». Из-за этих строк выглядывает знакомый всем образ Ив. Ал. Хлестакова. И вообще этот тип не раз припоминается, при чтении записок Фишера. Государь сказал: «Меншиков. Возьми Финляндию»... Или: «Сенаторы спекулировали иногда нарушением закона, ленсманы — никогда». «Займа никакого не нужно (в 1854 г.), деньги еще есть»... Валлен у него ветреный, Блудов — пустослов. Наконец, он заявляет, что край он знал и любил. — Он знал также, что край благоденствовал. Когда шла речь о перенесении, после пожара г. Вазы на новое место, мнения разделились: Сенат стоял за прежнее место, магистрат Вазы — за новое. «Я поддержал магистрат: так и было решено. Восторг магистрата, большинства купечества и окрестных землевладельцев невыразимый». К. И. Фишер прибавляет, что довольные просили Государя назвать город «Nicolajstad», но Его Величество не согласился. Мимоходом укажем, что это неверно. Государь собственноручно на докладе подписал «Согласен».

Насколько в Петербурге у кн. Меншикова он захватывал в свое ведение дела, настолько в Финляндии к нему возрастало всеобщее нерасположение. Большого роста, с грубой внешностью, он не располагал к себе. Я. К. Грот заметил в нем «много предубеждения против финляндцев». Он удивлялся, как Грот мог в короткое время познакомиться так тесно со многими из жителей Гельсингфорса. «Они-де нас, русских, не жалуют».

В 1851 г. в Остенде скоропостижно скончался т. с. Федор (Фредрик) Христианович Стевен. На докладе об этом Государь милостиво надписал: «Крайне жаль, большая потеря».

Имелся вполне достойный и заслуженный кандидат на должность товарища министра статс-секретаря — H. В. Путята. Но гр. Ал. Армфельт руководствовался иными соображениями. Он знал положение, занятое К. И. Фишером у кн. Меншикова, и потому решил, что назначение Фишера «будет самое полезное и для него (графа), и для страны»: — «Фишер нам необходим, кроме Фишера нет никого, — повторял Котен в своих письмах, — пусть не прогневаются другие кандидаты». Такими кандидатами выставляли себя Бутков и Комовский. Это обстоятельство мало смущало Армфельта; хуже было то, что Фишер не финляндец. Отец же Армфельта и гр. Ребиндер всегда берегли место министра для финляндца. Если сегодня пройдет Фишер, то завтра место министра может, по его примеру, перейти, пожалуй, Буткову или Комовскому. Последний «не наш, — писал барон Котен, — но он, заметьте, искал место товарища через Адлерберга». Но вы (Фишер) «нам необходимы», и Фишер был назначен. Обойденному и оскорбленному Путяте пришлось оставить службу.

Заняв место товарища министра статс-секретаря, Фишер заслонил собой гр. А. Армфельта. В новом звании он показался в Гельсингфорсе, где был принят властями «с большим подобострастием. «В сенях гостиницы, где он останавливался, беспрестанно толпились усердные посетители, — рассказывает Я. К. Грот. — И очень естественно, «живая власть хоть ненавистна», по выражению Пушкина, а все-таки смиряются в её присутствии». Все эти подробности закреплены для потомства и самим Фишером. Он писал: «В это время я имел уже в Финляндии значение весьма рельефное. Ко мне приехали барон Клинковстрём, начальник дивизии гр. Армфельт»...

Фишер вырос в «влиятельного и опасного» чиновника. Снелльман, имевший случай беседовать с ним, вывел заключение, что на словах он желал выдать себя за демократа, не придающего значения происхождению человека. Управлять краем, по словам Фишера, едва ли не значило замещать должности. Его прозвали «Monsieur Touche-à-tout» или г. Fingerklåda. Общее мнение о нем было таково, что он являлся «злым духом» и «несчастием» края.

Фишер, как в зеркале, отразился в своем дневнике. Достаточно поэтому перелистать его записки, чтобы вполне уяснить себе духовный облик нового сановника. Вот несколько извлечений из них.

Доставшиеся России представители финляндской администрации были, — пишет Фишер, — «воспитаны в конституционной атмосфере просвещенного народа и выражали свой духовную независимость или вольным светским обхождением с ген.-губернатором, как Клинковстрём, или достоинством осанки, как Кронстедт». Надышавшись воздухом бюрократической России, их потомки понизились в своих достоинствах и качествах. Вообще у К. И. Фишера заметна наклонность осуждать все русское, при сопоставлении с финляндским. «Дворяне русские и финляндские сходны только по созвучию, а не по смыслу: это омонимы, а не синонимы. Нельзя было уподоблять их, как нельзя уподобить Троянову колонну каждому каменному столбу». По мерке его справедливости, на финляндскую казну можно было возложить только расходы по обороне Ботнического залива, но не Финского. Он верил, что крестьяне коробейники исключительно сбывали фальшивые деньги и заражали население сифилисом. — «Независимый Сенат был предан Государю; преданность независимого и лестнее и прочнее, чем покорность раба». Рисуясь своими высокими и передовыми взглядами, К. И. Фишер продолжает: «Закревский не любил вольнодумцев, но в его вооружении было только два оружия: палка и шпионство. Кн. Меншиков отверг решительно шпионскую систему... охранял конституцию всеми своими силами». И сейчас же, путаясь в противоречиях собственного словоизлияния, заявляет, что князь, видимо, не жаловал людей, способных противостоять произволу, что князь «старался ослабить нравственный вес Сената», что его системой Сенат был превращен в скопище бездарных и низкопоклонных чиновников. «Новые финны, как все доктринеры, стали сбрасывать не только иго русского влияния, но и давление шведской цивилизации; презрев историческое развитие края, они вводили чухонство, и из чухонского народного языка стали созидать язык политический, со всеми глупыми последствиями насилования истории для проведения нового принципа национальности». Так оценил Фишер значение национального движения.

Кому служил подобными воззрениями Фишер: России или Финляндии? Идея сближения их едва ли озабочивала его. Он признает, что служба его в статс-секретариате (1851 — 1856 гг.) была «необыкновенно приятна». Когда гр. А. Армфельт стал думать об отставке, Фишер достаточно скромно заявляет: «Министром статс-секретарем хорошим я не могу быть: это место политическое, требующее (или тогда требовавшее) близких связей со Швецией, а товарищем другого мне быть не хотелось тем более, что почти все кандидаты были мои креатуры. Я написал письмо к Государю, в котором излагал, что финляндцы не могут забыть, что я не финляндец, что я не желал бы быть une incompatibilité politique (политической несовместимостью)». Государь назначил Фишера в русский Сенат...

Сколько сходства между Фишером и кн. Меншиковым! Обозревая их службу, плоды их деятельности, манеру излагать свои взгляды — чувствуется, что они — родня по духу: они занимают одновременно несколько должностей, не проявляя себя ярко ни в чем, не оставив по себе нигде заметного следа; но они искусно держат себя на виду, развязно критикуют всех, рассыпают словечки на разных иностранных наречиях. Очень легковесные исторические деятели! Никому они не угодили, все дружно посылали по их адресу замечания, полные иронии, граничащей если не с презрением, то с явным пренебрежением.

Вице-канцлером университета и помощником генерал-губернатора состоял Алексанр Аматус Теслев (или Александр Петрович). Он родился в Выборге, и в русском генеральном штабе блестяще провел свой молодость. В чине капитана он участвовал в 1807 г. в походе против Наполеона, в 1808 — 1809 гг. находился в войсках, оперировавших в Финляндии, где во многих важнейших схватках сражался против финских полков. Наконец, он был участником знаменитых походов 1812 — 1814 гг. Впоследствии его назначили командующим расположенной в Финляндии русской пехотной дивизии. Вице-канцлером он пробыл вплоть до 1847 г., с маленьким перерывом, когда с войсками он отправился в восставшую Польшу. Состоя помощником князя Меншикова, А. П. Теслев, в сущности, являлся в Финляндии главным представителем русской власти, так как князь почти не показывался в Финляндию. Теслеву было лет шестьдесят. Это был человек коренастый, довольно полный, невысокий, седой, с чистыми правильными чертами лица, с невыразительными и почти стеклянными глазами. Несмотря на то, что он участвовал во многих походах, характер у него был миролюбивый, набожный, доброжелательный. Со всеми, как с высшими, так и с низшими он обходился ласково. Когда же он подозревал в ком-нибудь опасные для общественного спокойствия идеи, или усматривал политического крикуна, то раздражался и, держа руку на рукоятке своего оружия, угрожал предмету своего гнева «Сибирью» или чем-нибудь подобным. По различным причинам это случалось со многими: с Нордстрёмом, Сигнеусом, Снелльманом, Л. Стенбеком и др. Но гнев скоро проходил и угрожавший вновь становился его хорошим другом. В качестве помощника генерал-губернатора, ему вменено было в обязанность председательствовать в Сенате, что им исполнялось с живым участием. Как вице-канцлер университета, он также считал своим долгом часто присутствовать в собраниях консистории, на диспутах и лекциях.

По отзыву известного 3. Топелиуса, ген. А. П. Теслев при нормальных условиях был добродушным и доброжелательным человеком, но трусом. Административную трусость его отмечает и Я. К. Грот. «Странно, что добрый Александр Петрович так трусит всего шведского. Видно, он не служил под командой Чичагова, который, смущенной появлением шведского флота близ Кронштадта, Екатерине спокойно сказал: ведь они же нас не съедят».

Ограниченность Теслева и своеобразные его взгляды очень отчетливо проявились в маленьком эпизоде с депутацией от студентов, по случаю празднества в память Портана. Выслушав их, Теслев возразил: «Скажу вам, господа, вам нельзя устраивать пирушки, его величество этого не желает. Вы, господа, можете пировать с вашими книгами. Но вам, господа, нельзя устраивать здесь блестящих пиров и поносить, и насмехаться над своими учителями». М. Кастрён осмелился сказать: «Позвольте, ваше превосходительство, заметить, что мы явились сюда не для того, чтобы просить дозволение устроить праздник, но чтобы объяснить, что не Сигнеус инициатор упомянутого торжества». — Вице-канцлер воскликнул: «Но я скажу вам, господа, что я очень хорошо знаю Сигнеуса, он экзальтированный человек! Я уже давно его подозревал. Его мать тоже была таким человеком, а известно, что качества родителей переходят в наследство к детям». «Однако, я знаю, — продолжал вице-канцлер затем несколько спокойнее, — «что вы, господа, явились ко мне, как друзья; но скажете ли вы мне откровенно? Могу ли я верить тому, что вы говорите о Сигнеусе?» «Да», ответили все единогласно. — «Но, милые мои господа, мы не станем устраивать блестящих пирушек и майских праздников. Что вам за дело, господа, до Портана? Ведь он был частным человеком; какое нам дело до него?» Тогда Кастрён указал, что Портан был тот человек, который первый основал финскую литературу и оставил в наследство наше прошлое и наши летописи. «А вы, господа, знакомы с Портаном? Вы видели его?» — неожиданно спросил вице-канцлер. «Нет, но мы слышали о его имени от своих отцов и научились почитать его. Профессор Портан родился ровно сто лет тому назад». «Но, — прервал его вице-канцлер, — зачем же вам, господа, тогда обращать внимание на него? Тогда ведь и ваши папеньки не видели его. Он жил при совсем других условиях, а вы, господа, можете праздновать более блестящие периоды. Скажу вам, господа, что я стой на гораздо высшей точке зрения, и вы не знаете всех тех принципов, которым я следую. Идите, господа, все домой и поступайте, как я». Кн. Меншиков, конечно, знал ген. Теслева, но, видимо, признавал его вполне достойным для себя помощником.

Другая отличительная черта А. П. Теслева — поражающая скупость. — К. И. Фишер аттестует его человеком ограниченным и «скупым до мерзости». Слухи о скупости генерала Теслева дошли, конечно, и до Або. Е. Иванов говорит, что Теслев, давая обед графу и графине Ребиндер, пригласил 30 человек, имея при этом лишь одного слугу; когда стемнело, подали одну свечу. Привели показать детей — они оказались замарашками.

Генерал Теслев оставался на своих высоких постах до 1847 г., когда, согласно прошению, получил отставку. Он переселился в свое имение Юстила (Juustila) в Выборгском кирхшпиле. В том же году он умер в Выборге.

Я. К. Грот отозвался о нем, как о благородном, добром, деликатном и кротком человеке.

В речи Лагуса, посвященной памяти Теслева, было сказано, что «около 20 лет тому назад Государь, осыпая милостями университет, назначил вице-канцлером его, Александра Аматуса Теслева. Память его никогда не умрет, потому что во время его управления совершилось как бы возрождение университета и последовало бесчисленное множество благодетельных перемен. Нам память его дорога и по отеческой любви, с какой он управлял нами: всякий из нас всегда мог с доверием обращаться к нему, как к другу, изъявлять ему наши нужды и желания».

В январе 1848 г. генерал-лейтенант Платон Иванович Рокасовский назначен был помощником генерал-губернатора кн. Меншикова. Ему было тогда 50 лет; в нем сразу узнали человека спокойного, простого, гуманного в обхождении и не любившего больших почестей, к которым, казалось, совершенно не привык, и потому он вел себя довольно робко. Фигура его была незначительная, лицо невзрачное, но доброе. Финляндцам он понравился и они нашли, что Рокасовский более походил на финна, чем на поляка или немца, и надеялись, что будет действовать в их национальном духе. Генерал Норденстам, знавший его по Кавказу, отзывался о нем очень хорошо. Рокасовский скоро освоился с новым своим положением и желал поближе ознакомиться с Финляндией. Уже в первые годы пребывания своего в крае, он сделался финляндским землевладельцем, купил именьице Дегерё близ Гельсингфорса. В этом имении он проводил лето, наслаждаясь природой и радостями семейной жизни. Как в деревне, так и в городе, его двери всегда широко раскрывались для гостей, принимаемых сердечно и просто, без всякой роскоши и церемонии. «Дом генерал-губернатора во время Рокасовского играл значительную роль в общественной жизни города; это был представительный дом, — пишет Авг. Шауман, — где мирно и весело встречалось русское и финское общество».

До приезда в Финляндию П. И. Рокасовский прошел значительную жизненную школу, приобретя разнообразный опыт. Сын дворянина Витебской губ., он получил хорошее домашнее образование и затем кончил курс Института Корпуса Инженеров Путей Сообщения. Он мужественно участвовал в турецком походе 1829 г. и в разных трудных экспедициях на Кавказе; был после того управляющим Провиантским Департаментом Военного Министерства. Везде он зарекомендовал себя умным человеком, везде он проявил должный такт.

В политическом отношении Финляндия была вполне благонадежна, никаких вредных движений в ней не усматривалось и все власти пред лицом грозного Николая Павловича могли убежденно сказать, что в Финляндии все спокойно.

А. Закревский за 1827 г. удостоверил, что царские повеления исполнялись «со всеподданнейшим послушанием»; а должностные лица, за весьма малым исключением, старались усердно и успешно исполнять свои обязанности.

В 1831 г. жандармский полковник Вульферт объехал часть Финляндии и нашел все в порядке. Нигде никаких неблагонамеренных толков не наблюдалось. Всюду финляндцы интересовались действиями финского батальона, воевавшего против поляков. Возникали подозрения, что поляки, приезжавшие в Финляндию, имели в виду «возмутить спокойно мыслящих финляндцев, которые, — сколько мог заметить полковник, — с сердечным уважением» благодарны Августейшему Монарху.

Заподозренных поляков старались не впускать в Финляндию и высылали даже тех из них, которые имели паспорта. Такое предписание исходило от Закревского. Их отправляли в С.-Петербург, для осмотра документов.

Результаты наблюдения «духа мятежа» доносились полк. Вульфертом иногда непосредственно гр. Бенкендорфу, причем случалось, что они излагались даже на немецком языке.

Тем не менее, родилось предположение, что Финляндия не совсем чужда польских влияний. Сперва (12 февр.) предложено было возможно строже отнестись к письмам из Швеции. Эта обязанность возложена была на секретаря Ладо. Затем из депеши нашего посла в Лондоне, кн. Ливена (от 14 — 26 янв. 1831 г.) узнали, что члены главного комитета революционной пропаганды вели сношение о займе 20.000 фунтов стерлингов, для пересылки их в Финляндию. В том же 1831 г. произведено расследование дела «о коварных предприятиях революционеров на отправление в Финляндию оружия и пороха и злых умыслах против Финляндии».

Возникло подозрение, что полякам на английском судне представился случай провести оружие в Финляндию. Между тем, полковник Вульферт, 14 лет служивший в крае, заверял, что им «не удалось бы уклонить финляндцев к мятежу, ибо они от всей души преданы Всероссийскому Монарху».

К расследованию привели следующие обстоятельства. Министр финансов получил два письма из Гамбурга от нашего генерального консула Бахерахта с уведомлением, что английский бриг «Мария Томас» идет из Лондона к Гельсингфорсу с разными товарами, среди коих значительное количество пороха, свинца и разного оружия. — Сведения эти были получены в апреле 1831 г. За бригом должен был последовать из Лондона в Гамле-Карлебю небольшой куттер, а еще позже — два корабля в Финляндию (один — Джон Стафферт) — все с военными снарядами. Имелось в виду в ящиках, тюках и небольших бочках на шлюпках свезти груз на берег. Какой-то Е. Риннелин в Або ведал этим делом; ему надлежало обольстить и подкупить таможенных чиновников. Говорили еще, что целые грузы контрабандного товара якобы прибывали в Гамле-Карлебю. В привозе оружия в край подозревали какого-то предприимчивого финляндца Томе (Thome).

Затем ходил еще слух, что некто гр. Залуцкий, он же Вольмар, имея большую сумму денег, намеревался купить до 3.000 ружей, по предложению шведов оппозиционной партии, для доставления их в Финляндию. С своей стороны министр иностранных дел уведомлял о намерении польских мятежников отправить в Финляндию агентов, для возмущения жителей. Для той же цели ранее, они отправили гр. Залуцкого в Стокгольм, но он успеха не имел, так как король приказал ему немедленно выехать из Швеции. При возбуждении финляндцев к восстанию, графу Залуцкому должен был помогать некто Бахман. Поляки особенно рассчитывали на содействие профессора Авцелиуса, высланного из Финляндии в Россию. Припутывался к делу еще гр. Тышкевич.

Начальник Морского Штаба сделал с своей стороны распоряжение, дабы командир Свеаборгского порта воспрепятствовал провозу «ожидаемого из Англии» оружия (апр. 1831 г.). Контр-адмирал Лазарев получил секретную инструкцию проверить слухи и в то же время, плавая у берегов Финляндии, «показать военную силу», оказать нужную помощь тем местным начальникам, которые будут просить ее, и, наконец, исследовать порты Ботнического залива с военной точки зрения. Он крейсировал до исхода августа. Абоский губернатор, видимо, также был посвящен в дело.

Слухи не прекращались. Говорили, что английские суда ожидаются в порты Эстерботнии. Гр. Сухтелен из Стокгольма сообщал гр. Закревскому, что какое-то американское судно показалось, но к берегам Финляндии оно не пристало.

Слухи о доставке оружия не подтвердились.

В течение лета одна мера принималась за другой. Между прочим, воспрещено было присылать в Свеаборгскую крепость польских помещиков и шляхтичей, взятых во время восстания и осужденных в арестантские отделения. Польских арестантов не пожелали приблизить к шведам, газеты коих пополнялись «досадными для нас статьями». Кроме того, было известно, что иностранные революционеры искали способов поколебать верность финляндских обитателей. — По этому вопросу сошлись мнения гр. Нессельроде и гр. — Закревского. Возникшие во Франции беспорядки побудили наше правительство прежде всего усилить надзор за французскими подданными на границе.

В 1832 г. гр. Ребиндер, объехав край, удостоверил, что «образ мыслей народа удовлетворителен» и преданность его «нелицемерна».

В 1833 г. жандармский полковник Вульферт донес (в сентябре), что на ярмарке в Або — порядок и тишина, что земская полиция — деятельна и усердна, что городская полиция — опрятна, дороги — исправны, мосты — в порядке, государственные подати вносятся аккуратно, даже потерпевшими от неурожая. Азартных карточных игр — не наблюдалось. После пожара — г. Або еще более процвел. «Расположение между жителями и Российскими войсками — вообще хорошее». Губернатор доставляет нужные удобства войскам. «Жители одушевлены самым лучшим расположением к правительству, гнушаются вероломными поляками». Два посещения Государя в течение трех лет — произвело прекрасное впечатление. Назначение А. Теслева помощником генерал-губернатора встречено хорошо. Хорошее впечатление произвело также возведение кн. Меншикова в финляндское дворянство и доверие, оказанное гр. Ребиндеру. Только издержки на Аландскую крепость и неурожаи, посетившие край, пять лет кряду, — произвели уныние, но оно облегчалось доверием к Монарху.

В 1837 г. гр. Ребиндер вновь объехал край и в рапорте его читаем: «В качестве верноподданного и по занимаемой мной у Престола должности, и с прямым чистосердечием, осмеливаюсь удостоверить Ваше Величество, что финляндская нация питает живейшую признательность за все благодеяния, коими Вы изволили ее осыпать, и что преданность финляндцев своему Монарху искренна и чиста. Подданные Вашего Величества всех сословий паче всего поручили мне повергнуть дань сих чувств пред стопами Вашего Величества.

«Никаких следов тех политических заблуждений, кои нарушают благоденствие многих других стран, никакого духа сопротивления правительству или расположения осуждать его действия я не мог заметить. Спокойствие и согласие в крае нигде не были тревожимы, а в этом отношении не остается желать ничего более». — «Читал с особым удовольствием», — отметил собственноручно Государь.

1844 год выдался совершенно исключительным. Его отметил даже корпуса жандармов подполковник Ренекампф в своем донесении (декабрь) шефу жандармов, графу Орлову. Утверждение плана Сайменского канала, основание двух гимназий — в Вазе и Куопио — двух заведений для образования благородных девиц — в Гельсингфорсе и Або, — назначение суммы для приобретения русских книг для университета — «суть выгоды, которых польза была признана в течение нескольких столетий, но при ограниченных средствах шведского правительства не могли быть выполнены. За то и трудно выразить благодарный энтузиазм всех жителей за сии неоцененные милости правительства, пекущегося беспрерывно о благосостоянии сего края». Л. Г. Гартман привел финансы в блестящее состояние. «Законы исполняются с тем же неприкосновенным повиновением, которым всегда отличались финляндцы и которое служит лучшим доказательством любви и привязанности их к Престолу, и как они умеют ценить ту щедрую милость, которая им даровала столь великие преимущества и сделала сию беднейшую страну самой счастливой».

В 1844 г. у польских выходцев было намерение пробраться в Россию через Финляндию. Других указаний на подозрительные действия в Финляндии не встречается. Заверения же властей о лояльном поведении финляндцев не прекращались.

«Вам доставит удовольствие узнать, что в стране все спокойно», — писал, например, Л. Гартман 8 — 20 ноября 1846 г. кн. А. Меншикову.

Весной 1847 г. получены были новые сведения о том, что польский комитет в Париже выслал большое число эмиссаров, которые направились в Венгрию, Бонат и Молдавию. На палках, платках и кожаных дорожных вещах у них выжигались или нашивались розы и лилии. — Строжайшее приказание отдано было, поэтому, по Финляндии, дабы эмиссары не дерзнули проникнуть в её пределы.

В феврале 1848 г. во Франции разразилась революционная буря, стоившая Луи-Филиппу царства. Он должен был подписать отречение и спастись бегством. Толпа ворвалась во дворец: разломала и сожгла трон. Долой палату! Долой депутатов! Да здравствуют реформы! пронеслось по улицам. Провозгласив республику, «народ» потребовал осуществления социальных преобразований. Объявили созыв учредительного собрания для выработки новой конституции... Несчастному городу пришлось вновь пережить осадное положение и диктатуру (Кавеньяка); последняя положила конец беспорядкам ожесточенным четырехдневным боем между национальной гвардией и рабочими.

Эхо парижских событий быстро пронеслось по Европе. При возбуждающих известиях, в Берлине и других прусских городах начались шумные митинги, потребовали конституции и объединения Германии. Власти растерялись, стали стягивать войска к королевскому дворцу и тем подлили масла в революционное пламя. Массы, поднятые агитацией, схватились с солдатами; Фридрих-Вильгельм пошел на уступки. Одни ликовали, другие ожесточились. Последовали новые прокламации и новые схватки...

На этот раз революционная волна широко разлилась в консервативно-реакционной Австрии, где Меттерних водворил полицейско-бюрократический строй. Обширные привилегии дворян и католичества, полиция и цензура вспахали здесь почву для революционного посева. Петиции, под которыми подписывались даже чиновники, требовали свобод и конституции. «Долой Меттерниха! Да здравствует конституция»! Меттерних бежал. Фердинанд I обещал все, чего требовали.

Узнав о происшедшем на берегах Сены, Николай I, войдя на бал к Цесаревичу с полученными депешами, громко сказал, «седлайте коней, господа, во Франции объявлена республика»… «Поделом ему (узурпатору Людовику Филиппу)… прекрасно, бесподобно…», — повторял Государь окружающим, обнаруживая тем то сильное впечатление, которое произвела на него новая революция. Манифест 14 марта 1848 г. был полон угроз по отношению к западным крамольникам и инсургентам.

Настроение Государя надо полагать передалось робкому и подозрительному кн. Меншикову и уже 19/31 марта 1848 г. он диктует обширное письмо к своему помощнику, П. И. Рокасовскому, отчасти желая узнать истинное настроение в крае, а еще более делая ряд почти боевых распоряжений, точно он уже имел сведения, что население готовилось к движению.

«Всеобщие либеральные восстания и смуты в Европе должны побудить нас, любезный Платон Иванович, к некоторым мерам осторожности в Гельсингфорсе, тем паче, что учащееся юношество наибольшее принимало участие в совершившихся переворотах во Франции, Австрии и Пруссии, а ныне в Упсальских студентах уже начались радикальные изъявления, находившие всегда отголосок в Александровском университете. Наклонность сия в финских студентах, впрочем, общая всех студентов в Европе, вынудила в царствование Императора Александра Павловича иметь у караулов заряженные ружья.

Всякое приказание, которое могло быть из предосторожности отдано, сделалось бы из переписок гласным и произвело бы неуместную тревогу, и так как еще нет явных причин действовать противу беспорядков, то я прошу вас, взвесив на месте все обстоятельства, внушить, как будто от себя, генерал-лейтенанту Ширману и коменданту о тех мерах, которые бы принять должно в случае тревоги, как то: назначение сборных мест войскам; назначение пехотного караула в Теле, дабы орудия полевого гарнизонного дивизиона не могли быть схвачены; занятие такого берегового пункта, с которого беспрепятственно можно бы было сообщаться с Свеаборгом, для получения оттуда подкрепления; ночные пикеты в казармах; иметь караулам боевые патроны, часовых с заряженными ружьями и вообще меры осторожности. Переговорите также с генерал-лейтенантом Рамзаем и генерал-майором Норденстамом, в совещательном духе, о предупредительных мерах. Диктуя сие письмо, я получил известие о Стокгольмских событиях до 21 марта н. с., которые гласят, что правительство одержало верх над мятежниками и что Упсальские студенты унимаются; но до какой степени удержится это положение правительства, предвидеть нельзя, а потому нельзя и нам ослабить мер предосторожности. Со вскрытием вод, находящиеся в Свеаборге суда вооружатся, и в течение лета один или два корабля линейных стоять будут на рейде в военной готовности, на всякий случай».

«Известите меня о духе войск, расположенных в Гельсингфорсе; я не полагаю, чтобы должно было сомневаться в расположении гвардейского стрелкового батальона, хотя в нем есть несколько офицеров не в русском духе; на Финский экипаж, кажется, можно вполне положиться; линейные батальоны составлены из русских нижних чинов, но в них много финских офицеров; что известно вам о батальоне № 4, квартирующем в Гельсингфорсе».

«Гартман при всех его достоинствах интригует, как по привычке, так и по искательству популярности, к сему присовокупляется ныне и оскорбленное самолюбие — вам нужно иметь это в виду, в особенности уловку его внушать, что он для блага края предлагал меры, которые всегда в Петербурге отвергались».

П. И. Рокасовский не замедлил мужественным и обстоятельным ответом, из которого можно вывести, что князь руководился более своей необъяснимой подозрительностью, чем наличными фактами.

«Спешу донести, что в здешнем крае все спокойно и с самого моего приезда доходили до меня только одни отголоски о совершенной преданности Государю Императору и благодарности жителей за все те права и преимущества, коими пользуются со времени присоединения Финляндии к России. Собственно в Гельсингфорсе число служащих, получающих от правительства жалованье, довольно значительно; собственный интерес их связан с существующим ныне порядком, и, кажется, они очень далеки от радикальных мыслей. Студенты, хотя по временам, а более в нетрезвом состоянии, изъявляют некоторое сочувствие к настоящим происшествиям в Европе, но как они, так и рабочий класс, который здесь в небольшом числе, не подают до сих пор никаких особых опасений относительно нарушения порядка».

Далее следует перечень принятых мер предосторожности, соответствующих намеченной программе кн. Меншикова.

«В этом заключаются все распоряжения, которые по настоящим обстоятельствам я бы признавал нужными; все же меры осторожности, которых нельзя скрыть от жителей, были бы, мне кажется, преждевременными, показывали бы с нашей стороны явное подозрение и были поводом к разным толкам. Если ваша светлость находили бы полезным теперь же усугубить меры осторожности, то не угодно ли будет сообщить мне несколько слов.

«О духе войск, здесь расположенных, трудно мне сказать что-либо-положительное; по сие время я избегал все то, что могло показаться неуместным вмешательством. На Финский экипаж, как и ваша светлость изволили находить, можно положиться, но, мне кажется, не должно также сомневаться, что и л.-гв. стрелковый батальон, в случае беспорядков, действовать будет с усердием, по крайней мере на первое время можно на это рассчитывать положительно. В линейных батальонах нижние чины вообще не имеют того бодрого и воинственного вида, какой требуется от русского солдата. Батальонные командиры, а также офицеры — малоопытны и не имеют должной энергии».

Движение 1848 г. вновь побудило правительство обратить внимание на тайные общества, причем было указано, что существующие в Империи правила, коими воспрещается принадлежать к тайным обществам, относится и до Финляндии. Появление в Финляндии матроса из Марселя с масонскими знаками заставило начальство вспомнить о прежних своих запрещениях, хотя тревожилось оно совершенно напрасно. В Финляндии никаких следов тайных обществ не оказалось. Выяснилось также, что по букве закона воспрещено было только чиновникам входить в состав тайных заграничных обществ, почему матроса нельзя было преследовать в судебном порядке. Закон был немедленно дополнен указанием, что всем финляндцам без изъятия воспрещается принадлежать к каким бы то ни было тайным обществам. На следующий год состоялось повеление Государя, что образование частных, ученых, литературных, торговых и других обществ впредь будет разрешаться не иначе, как с Высочайшего соизволения. Собирание пожертвований, производство общих по краю подписок и т. п. поставлено было в зависимость от усмотрения генерал-губернатора. Существовавшие общества, не представившие в течение 1849 г. своих уставов, подлежали закрытию. Оба эти постановления сообщены были министру статс-секретарю кн. А. С. Меншиковым, что показывает, кем они доложены были Верховной Власти.

По прошествии со времени революции 1848 г. полстолетия, финляндцы стали писать и говорить: «Какое было тогда время! Крик свободы облетел Европу, прозвучав особенно громко в Париже, Риме, Вене, и Берлине. Мы, финны, не остались совершенно глухими к этому крику. Мы пылали за Польшу, мы предавались мечтаниям за Венгрию. По словам другого финляндца, революция 1848 г. сняла тот гнет, который давил дух народа. Буря революции достигла Финляндии едва заметными дуновениями. «Тот, кому довелось своей молодой душой пережить 1848 г., пусть возблагодарит Господа», писал Август Шауман. Все это представляется теперь в известной мере пришитым к прошлому задним числом.

Вообще финляндцы вели себя тогда смирно, и по отношению к ним никаких особых мер правительство не приняло. Даже со стороны студентов не замечалось никаких выступлений. «Дай Бог, — писал гр. А. Армфельт (13 — 25 марта 1848 г.) проф. Я. К. Гроту, — чтобы в данное время наша молодежь вела себя спокойно и рассудительно и была бы достойна милостей, оказанных Государем и Великим Князем университету и всей нашей маленькой стране. Наше будущее во многом зависит от поведения нашей молодежи».

Один из финляндцев, — как он сам впоследствии признавался, — совершил «великую глупость» 20 марта 1848 г. Он думал перейти Рубикон, но переправился только через Рейн, чтобы в Париже принять участие в общем движении. Это был Август-Фредрик Сольдан (у. 1885 г.). Он, по окончании курса в Фридрихсгамском кадетском корпусе, попасть куда в 1830 годах считалось за честь, служил затем несколько лет в России инженерным офицером. «Твои эполеты, — писал ему в это время брат, — своего рода индульгенция, предохранительная карточка». Для подготовки к званию профессора химии в инженерной академии, ему дали стипендию и отправили для специальных занятий в Германию. Здесь он «всей душой» проникся радостью за великую революцию; он сочувствовал борьбе народов за их свободу. В то же время сознавал, что воспитывался на казенный счет, сам попросил стипендию, и начальство, доверяя ему, дало серьезное поручение. Как же быть? На что решиться? Сольдан утешил себя такими размышлениями. Субсидию он, в сущности, получил от Самодержца Всероссийского — «противника всякой свободы». Он знал, что, в виду подготовления к войне с Германией, его скоро потребуют обратно в Россию, и что в подобные периоды отставка никому не дается. — Вернуться в Россию, «к рабству», в эту «огромную тюрьму»... Никогда! И, присвоив казенные деньги, он бежал во Францию, отослав, при вежливом письме, свой мундир к бывшему начальству. «Я ездил на казенный счет. Это обстоятельство меня в начале тяготило, но теперь более не смущает», — писал Сольдан. — Я очень хорошо знаю, откуда берутся эти миллионы, которые раздает Государь»... Кроме того, «не трудно утешиться» и по другим соображениям. «Благодарность отлагается в политике. Но народ, который в поте лица добывает золото, употребляемое Монархом для его притеснения, — этот народ мне дорог — и, служа ему, желаю жить и умереть». Оправдание найдено, и он плавал в море революции.

В Париже Сольдан «своими глазами видел бушующую бурю. Он слышал вблизи треск трех дюжин царских престолов, он слышал собственными ушами победные восклицания миллиона счастливых людей». — В будущем он найдет себе спокойное место и положение, на которые никогда не променяет «блестящую скудость в Петербурге».

Изгнанником он скрывался затем в Швеции и Норвегии и долгое время пробыл в Америке. В 1859 г. ему дозволено было вернуться в Финляндию.

Сольдан оставил много писем и заметок. Благодаря им перед нами — раскрытая душа «идеалиста-патриота», как называет его финляндский биограф, а в сущности — дезертира и изменника. Полезно прочесть некоторые страницы его дум, его исповеди, чтобы узнать, чем дышали тогда некоторые финляндцы, во что они верили и как рассуждали. «Меня почти не раздражало то, что наш финский батальон выступил (в 1831 г. в Польшу) сражаться против свободы и справедливости: на то они гвардейцы и гвардейцы». В своем дневнике Сольдан отметил: «Когда я теперь думаю о том, что в наше время, в течение пяти лет, сделано в области цивилизации столько, сколько в прежние времена достигалось в течение полустолетия, то не могу сдержать своего сердца, которое бьется надеждой, что и будущность Финляндии не есть лишь пустое привидение. Мы, верующие в Божий промысел в мировой истории, не можем бояться тех шагов назад, которые сию минуту вызываются штыками. Надеяться на хорошее всегда возможно. Какую же добродетель Финляндия пожелает преимущественно представить? Подумала ли молодая Финляндия о Божественном сокровище, которое заключается в том, что с. одной стороны имеется незапятнанное основание, на котором можно строить, имеются неиспорченные и красивые нравы, строгое послушание и почитание законов, имеется надежда на справедливость, бескорыстие, насколько оно возможно на низкой ступени, упрямство, из которого можно создать самостоятельность, устойчивость и честность и много хорошего, а с другой стороны современное высшее просвещение? Не смейтесь над этими мечтами. Нет другого исхода — или надежда, или отчаяние. Конечно, разумнее избрать первое. Сначала Финляндия должна поступать совершенно консервативно. В молодом поколении края есть характерная черта, совершенно своеобразная для этого поколения, не знаю, сумею ли выразить ее словами; хочу сказать — откровенность, простота и честность, доходящие до глубины...

...Нельзя себе представить большего контраста, чем наблюдается между парижанином и финном. Первый — это осина со своими подвижными листьями, которые порой кувыркаются в воздухе, летают вокруг и падают, а после остается только некрасивый ствол с своими хрупкими ветвями. Финн — это сосна, которая скромно добывает себе пищу из тощей скалы, её наружность невзрачна, однако, в то же время тверда и спокойна и всегда зеленеющая. Уже теперь национальная самостоятельность финского народа достаточно велика, если не для того, чтобы сбросить иго, то все-таки настолько, чтоб не погибнуть». Какое иго? Чья гибель? Никаких оснований для подобных заявлений, конечно, не существовало, но так уже, вероятно, гласили, усвоенные Сольданом, трафареты либерализма.

Исподволь в Стокгольме образовалась небольшая группа финляндских эмигрантов, вольных и невольных переселенцев из Великого Княжества. Туда был выслан Арвидссон, туда добровольно выехал профессор Нордстрём, там укрылся поэт Э. ф. Квантен, там обосновался несколько позже студент Веттергоф и др. Стокгольм давно уже сделался гнездом финляндцев, недовольных русским режимом. — В редакциях Стокгольма сосредоточивались статьи и письма наиболее негодовавшей финляндской оппозиции. И все они вместе совершали ту же работу, — но, конечно, в меньшем масштабе, — которой прославилась польская эмиграция в Париже. Со дня потери Швецией своей финляндской провинции, в Стокгольме не переставали звать бывших соотечественников то на бой за Финляндию, то напоминать свету о несчастных и угнетенных братьях, то, наконец, обсуждать вопрос о единстве Северных стран. Сперва возлагали свои надежды на Наполеона, затем на кронпринца Бернадота, впоследствии на союз с Англией и Францией, причем всегда тайно лелеяли надежду на возможность вспышки среди финляндцев. Но годы проходили, планы рушились, и тень измены никогда не омрачила финского населения.

Недостойные сыны этого народа немногочисленны. Один из них — Эмиль ф.-Квантен (1827 — 1901). Родился в Бьернеборге, где получил первоначальное образование. Определился в Фридрихсгамский кадетский корпус, но через три года покинул его, желая определиться в университет. В его время в корпус «запрещенными путями пробиралась запрещенная литература». В Петербург он пробрался не совсем необычным образом. Собираясь в столицу, он обратился к своему родственнику, Выборгскому губернатору ф.-Котену, с просьбой выдать ему паспорт. Котен не посмел снабдить его документом, но посоветовал передать поклон пограничному священнику, а далее действовать подкупом. Таким образом, доверенное лицо правительства Николая I научило, как безопасно миновать границу без паспорта. Квантен последовал совету. Страдая грудью, он, для излечения болезни, совершил большое океанское путешествие, прожил год в Капштадте, побывал в Ост-Индии, а затем через Англию и Бельгию отправился в Стокгольм, где и водворился на постоянное жительство.

Его жизнь связана с двумя непрочными политическими мечтаниями: о великой Скандинавии и самостоятельной Финляндии. Квантен рано, еще находясь в Гельсингфорсском университете, увлекся политическим движением, которое временами вспыхивало среди студентов. Задача его жизни определилась дружбой с двумя молодыми финляндцами, Асплундом и Ольсони, которые в 1843 г. приняли участие в упсальском студенческом съезде и за это временно были исключены из университета, приобретя в глазах товарищей ореол пострадавших за идею. От них Квантен воспринял расположение к скандинавизму. Когда некоторые западные державы объявили в 1854 г. войну России, Квантену, как и многим шведским недругам России, представилось, что настал удобный момент для осуществления давно бродивших мыслей. Под псевдонимом Peder Särkilax он в 1855 г. издал две брошюры о «Фенноманизме и скандинавизме» (Fennomani och skandinavism), стараясь в них разъяснить вопрос, возможно ли вновь объединение Финляндии со Швецией?» Подобное воссоединение он признавал вполне достижимым. Из Швеции, Норвегии, Дании и Финляндии надлежало создать Северные Соединенные Штаты, или Великий Скандинавский Союз, в состав которого названные страны должны были войти, как самостоятельные государства, с одним общим королем, общей дипломатией, нераздельным бюджетом, окруженные одной общей таможней, и охраняемые единой армией и флотом. Эта политическая фантазия звучного отклика в Финляндии не встретила. Более сочувственно она была принята в Швеции, где сторонником Скандинавского союза являлся король Оскар I.