История Финляндии. Время императора Николая I

XIII. Русско-финляндские отношения

Если бросить общий взгляд на русско-финляндские отношения первой половины XIX столетия, — как это сделал Авг. Шауман в своих воспоминаниях, — то получится следующая картина.

Наиболее заметное русское влияние, после присоединения Финляндии к России, наблюдалось в Гельсингфорсе. Русские экипажи и дрожки начали вытеснять прежние шведские двуколки. Наемные возницы стали называться «извозчиками», они облачились в русскую кучерскую одежду. Русских купцов и лавок было множество: торговля съестными припасами и мелкая торговля колониальными товарами находилась в руках русских. При постройках много употреблялось русских каменщиков. Городские земли в окрестностях Гельсингфорса арендовались русскими огородниками. Самовары и русские халаты вошли в общее употребление. Сильный русский военный гарнизон как в городе, так и в Свеаборге делал русский элемент заметным. Русские пехотные офицеры и моряки в значительном числе посещали общественные удовольствия и нередко даже семейные вечера. В то время каждому необходимо было понимать несколько обыкновенных русских слов.

«Отношения между финнами и русскими были хороши. Рядом с другими чертами характера русских в крае познали их редкое добродушие, восприимчивость и ласковое обхождение, а потому легко было сойтись с ними».

То же самое испытали финляндцы, отправлявшиеся в Россию. Военная служба в Империи была заманчива и рисовалась блестящей. В одно время было в большой моде, чтобы студенты знатнейшего происхождения, которые в течение нескольких лет развивали величайшее щегольство на улицах, надевали на себя грубую серую шинель и через полгода выступали в обновленном блеске с русскими эполетами. Наплыв в русскую военную службу до конца 1850 г. был очень значителен. Был период, когда насчитывалось до 750 финляндцев, служивших офицерами в русских полках.

Соприкосновение между русскими и финнами, без сомнения, раньше было гораздо оживленнее, чем в последние десятилетия XIX столетия. И можно сказать, что русские не могли жаловаться в этом крае на положительные антипатии; но и о настоящих симпатиях также не приходится говорить. Если о воссоединении со Швецией более никто из финляндцев не думал, то и полного слияния с Россией никто не желал. Русский элемент был и остался чем-то чужеземным и никогда не мог сделаться своим.

Приблизимся к этой картине, набросанной Авг. Шауманом, и ознакомимся с её главными частностями и подробностями.

Русско-финляндские взаимные отношения складывались из самых разнообразных жизненных условий и многих едва уловимых черт. Создавались эти отношения исподволь, незаметно. Одна сторона подходила к другой осмотрительно, постоянно нащупывая почву, избегая обострений. Столкновения интересов происходили в самых разнообразных сферах человеческой деятельности.

Понимались эти отношения и интересы первоначально также весьма различно. В период, когда они стали несколько осмысливаться, Я. К. Гроту пришлось близко познакомиться с двумя выдающимися финляндцами. Один из них — профессор Нервандер — сказал, что «Финляндия, не теряя своей личной физиономии, должна быть русским Тиролем». Рунеберг, с своей стороны, уподобил Финляндию «маленькому брату взрослого и сильного человека, который для сохранения доверенности его и любви, должен обходиться с ним ласково и снисходительно».

Русскому правительству нельзя сделать упрека в том, чтобы оно желало эксплуатировать недавно присоединенный край, или без надобности стеснить своих новых подданных; оно обходилось с ними и ласково, и снисходительно. Финляндия была завоевана, но оставалась почти на глухо закрытой для русских, мало известной как властям, так и частным лицам. Русская народная волна не хлынула в этот Тироль, даже торговые отношения с ней не отличались оживленностью.

Когда пожелали установить, насколько русский элемент просочился в новый край, то из ведомостей, представленных губернаторами «о лицах русской нации», узнали, что в 1827 г. их было в Финляндии всего 423 чел. По сведениям 1849 г. в селениях Выборгской губ. православных находилось 23.102 чел. Русские крайне слабо селились в Финляндии. Когда князь Одоевский возвратился из Выборга, купив мызу на берегу залива, то П. А. Плетнев сообщал об этом, как об особом событии, «радуясь, что в Финляндии будет что-то наше». За период в несколько десятилетий, мы видим, что, кажется, только двое — гр. Кушелев-Безбородко да барон Фредерикс — пожелали прочно обосноваться в Финляндии, прося для себя соответствующих прав.

«Ты, конечно, прочитал уже указ об учреждении в Риге самостоятельной епархии 2-го класса с наименованием архиерея рижским и митавским, — спрашивал П. А. Плетнев своего друга в Финляндии. — Полагаю, что в непродолжительном времени окажется нужда в подобном распоряжении и по Финляндии». Ни о чем подобном в сферах Правительствующего Синода не думали, вплоть до царствования Императора Александра III.

Итак, православных было уже более 20 тысяч, но до 1827 г. они влачили бесправное и печальное существование.

Летом 1824 г., во время объезда гр. Закревским Саволакс-Карельской губернии, Тайпальский восточно-церковный приход подал ему просьбу о том, чтобы из его среды выбирались также немдеманы (заседатели) в герадский суд, и чтобы производство в нем дел лиц греко-российского вероисповедания не было назначаемо в их праздники. Этот же вопрос возбуждался в 1821 г. когда было указано, что студенты Абоского университета православного исповедания, не рассчитывая получить мест на своей родине, определялись на русскую службу. Запрошенный по этому вопросу, герадсгевдинг Либелицкой юрисдикции ответил, что, согласно Формы Правления 1772 г., в немдеманы могут назначаться исключительно лица, «исповедующие господствующую евангелическо-лютеранскую веру».

Только в некоторых городах Старой Финляндии — Выборге, Вильманстранде, Кексгольме и Нейшлоте — православные избирались в ратманы, заседатели кеммерских судов, городские старшины и частные пристава.

Тогда же, летом 1824 г., жители Выборга заявили А. Закревскому, что их дети в уездном училище остаются без обучения Закону Божию, без сведений по священной и русской истории, между тем они, наравне с другими жителями, участвуют в денежных сборах на содержание этого учебного заведения.

Затем перед генерал-губернатором раскрылась картина мытарств, возникавших для православных, при их желании воздвигнуть Божий храм. Сметы и планы церквей составляла финляндская интендантская контора, после того их направляли в Петербургскую Духовную Консисторию. Та заявляла, что проекты церквей в губерниях, уездах и городах Финляндии должны представляться в Министерство Внутренних Дел. — Видя такую неопределенность и путаницу, бдительный статс-секретарь края задерживает переписку и всеподданнейшим докладом 4 — 16 апр. 1831 г. устанавливает, что финляндскому Сенату надлежит определять, в каких случаях разрешается постройка деревянных церквей, в каких — каменных. Заботы о сметах и планах православных церквей по-прежнему оставляются на финляндской интендантской конторе, а Духовной Консистории предоставляется высказаться лишь о внутреннем расположении храма.

С 1809 по 1826 г. никто не озаботился установлением подсудности православного духовенства финляндских приходов. Когда же, наконец, оно было установлено, то допустили ряд ненормальностей.

Затем обнаружилась бесконечная путаница по брачным и бракоразводным делам супругов, принадлежавших к православному и лютеранскому вероисповеданиям. Пасторы не раз венчали лютеранина с православной, обходя всякие требования греко-российской церкви. Имелся Выборгский епископ, но он, как викарий Петербургского митрополита, занят был иными делами, и в Финляндии являлся крайне редким гостем.

Неурядицы в делах православных простирались так далеко, что вплоть до 1827 г. лиц греко-российской церкви заставляли нести, наравне с лютеранами, всякие повинности и поборы в пользу городских лютеранских пасторов. Последние так крепко держались за свои доходы, что потребовалось два указа, чтобы изменить этот старый несообразный порядок.

А. А. Закревский, как человек русский по своим государственным воззрениям и православный по религии, не мог пройти мимо подобных явлений молча и равнодушно, как это сделали его предместники Спренгтпортен и Штейнгель.

Православных заставляли в Финляндии соблюдать лютеранские праздники и привлекали суду за всякое отступление от местных лютеранских установлений. В то же время совершенно не считались ни с требованиями православной церкви, ни с существующим особенным летосчислением, которым следовали лица греко-российского исповедания. Православных вызывали в суд в двунадесятые праздники и штрафовали за неявку. Необходимо было прекратить столь «оскорбительное» положение православных.

Когда А. Закревский поднял вопрос о подобных ненормальностях, Сенат встретил затруднение уволить православных от соблюдения лютеранских праздников. Этот эпизод очень характерен, для определения приемов финляндской политики и воззрений Закревского. Видно, что высшие финляндские власти крепко усвоили себе наставление отца министра статс-секретаря, барона Карла Ребиндера, гласившее: «Будем резонировать, худо ли, хорошо ли; наши новые господа еще не освоились с нашими конституционными таинствами. Безразлично, хромает ли немного наше заявление, или нет; нужно одно, чтобы оно не разрушало основного правила, играющего у нас столь важную роль: princpiis obstat — противоречит принципам». При каждом удобном случае, они растягивали свой закон на свои предвзятые намерения, желая во что бы то ни стало отстоять свой обособленность и не считаться с установившимся новым политическим положением. Закревский видел это и горячо отстаивал то, что признавал правильным. Его доводы сосредоточены в отношении 7 июля 1826 г. (№ 2278) к статс-секретарю Великого Княжества. Рассмотрение этого документа с наглядностью устанавливает, что это был человек культурный, религиозный, человек не чуждый некоторым передовым гуманным стремлениям века. В отношении говорилось: «Уже в 1810 г. обер-прокурору Святейшего Синода, кн. Александру Николаевичу Голицыну, было указано, что православных обязывали отправлять церковные праздники в одно время с лютеранами, невзирая на разность стиля, и подвергали штрафу за неисполнение подобного требования». Император Александр Павлович повелел, «по состоянию Финляндии под всероссийской державой», праздники православной церкви исполнять по её уставу и не штрафовать за это последователей греко-российского исповедания. Что же сделали финляндцы? Сенат разослал губернаторам, консисториям и гофгерихтам распоряжение, в котором говорилось, что жителям Финляндии греко-российского исповедания позволяется отправлять свои праздники по старому летосчислению, не подвергаясь за это штрафу, «но об увольнении их от празднования дней по лютеранскому календарю умолчал».

Это последнее положение и ранее не могло возбуждать сомнения, ибо в 10 ст. Ништадтского договора (от 30 авг. 1721 г.) было указано, что в уступаемых землях вера греческого исповедания может отправляться свободно, без всякого помешательства. Ясно, что, побуждая православных сливать свои праздники с лютеранскими, над ними совершалось противозаконное притеснение.

Прокурор Сената, ссылаясь на распоряжение, отданное губернаторам, консисториям и гофгерихтам, настаивал на том, что не имелось основания освобождать православных от лютеранских праздников и потому их продолжали привлекать суду и штрафовать за работы или открытие торговли в праздничные дни лютеран. — «И сии оскорбления, — писал А. Закревский, — побудили меня предложить Сенату исполнить Высочайшее повеление, состоявшееся 16 лет назад».

Сенат разделил мнение прокурора, упорствовал и не соглашался освободить православных, опирался на отделение о преступлениях в Уложении Швеции 1734 г. (§§ 6, 7 и 8, III гл.). Но оно содержит в себе лишь правила благочиния, относящиеся исключительно к последователям лютеранской веры. Вообще шведские постановления о веротерпимости (1779 — 1781 гг.) ничего не говорят об участии иноверцев в лютеранских праздниках. А. Закревский к этому основательно прибавлял, что под иностранцев и иноземцев несправедливо подводить в Финляндии православных карел и русских. Карелы коренные жители Финляндии, жившие в ней ранее прибытия шведов; что касается русских, то прошло уже целое столетие с того времени, как они образовали приходы в Выборге, Вильманстранде, Фридрихсгаме, Нейшлоте, Кексгольме, Сердоболе, Сестрорецке и других многочисленных местах, не говоря уже о монастырях Валааме и Коневце. Если следовать сенатскому толкованию, — продолжает А. Закревский, — то монастыри надо упразднить и обязать также русские войска, расположенные в крае, чтить лютеранские праздники и воспретить им парады даже в Светлое Христово Воскресение.

Финляндцы, настойчивые в своих односторонних и узких толкованиях, не желают считаться также с Фридрихсгамским трактатом, в котором указано, что Император России по единственным побуждениям великодушного своего соизволения обеспечил жителям Финляндии свободное отправление их веры не для того, конечно, чтобы пожертвовать уважением и достоинством собственного своего вероисповедания, господствующего в пределах его державы. Почему, наконец, финляндцы не требуют, ссылаясь на закон 21 августа 1772 г., чтобы наши Государи исповедовали лютеранство?

На основании этих соображений, А. Закревский просил освободить православных от участия в лютеранских праздниках. «Греко-россияне и лютеране — писал он — суть сыны христианства и различаются только обрядами; они обязаны взаимно хранить к своим вероисповеданиям уважение»... В праздничные дни в окрестностях храма не дозволять неблагопристойностей торговли и т. п.

Прокурор Сената в мотивах своего мнения упоминает еще, что «у жителей Финляндии лютеранского исповедания произойдет неприятное впечатление от подобных перемен, кои, колебля обычаи их и предрассудки, могут родить беспокойство»... Как знакома теперь всем эта фраза, давно уже сделавшаяся ходячей и шаблонной и, видимо, составляющая необходимую принадлежность финляндских конституционных мистерий, в пререканиях с русскими. А. Закревский был не из тех, которые смущались «впечатлениями» и фразами. «Представленные в таком мнении причины кажутся мне, — ответил он, — весьма увеличенными; на теперешний дух народа взирается там только умственно, а не оком опыта». Всякий финляндец твердо знает, что Монарх, утверждая разные права, конечно, не пожелал унижения той веры, которую он сам исповедует»...

Ходатайства А. Закревского имели полный успех, и в Финляндии установилось, наконец, более нормальное отношение к исповедуемой в Империи религии.

А. Закревскому же пришлось еще поднять вопрос о праздновании в Финляндии некоторых царских дней. Он написал Сенату, что во всех краях Российской Империи дни рождения, тезоименитства и восшествия на престол царствующего Государя почитаются торжественными днями, поэтому предлагал ему войти в обсуждение сего вопроса и «сделать сообразно тому распоряжения».

Одновременно с этими вопросами, неутомимый А. А. Закревский, начиная с 14 мая 1826 г., повел борьбу за гражданские права православных. Тут он встретил прежнюю упорную оппозицию. Финляндия переменила свое прежнее политическое положение; она была теперь присоединена к скипетру всероссийских Монархов, а потому естественно было предоставить православным известные служебные права. Финляндские власти этой естественности не признавали.

Потребовали заключение финляндского Сената. Его прокурор, Сюннерберг, нашел невозможным распространение служебных прав на лиц греко-российского исповедания, без нарушения основных законов, а если угодно сделать в них изменение, то надлежит поступить по Форме Правления 1772 г. (§§ 40-42). За прокурором пошли и члены Сената, прося передать вопрос на рассмотрение сейма. Они утверждали, что свободное отправление религии в крае обеспечено решением риксдага (26 янв. 1779 г.) и королевским постановлением (24 янв. 1789 г.), но право службы ни одним законом не дано.

Гр. А. А. Закревский не успокоился и написал обширное возражение на мнение Сената, указывая, между прочим, на то, что «философское исследование сего предмета до меня не принадлежит». Он находил также, что ему нет надобности «понапрасну входить в рассуждения» о происшедших переменах в политическом положении края. Он крепко знал, что Александр I, дозволив дворянам Выборгской губернии своевременно записаться в Рыцарский Дом, не имел, конечно, намерения лишать их службы края. «Если, — писал он, — продолжится теперешнее устранение от занятия должностей лиц греко-российского исповедания, то это унижение их достоинства может вызвать даже сожаление, «что обязаны воспитывать детей не в лютеранской вере», которая единственно открывает путь государственной службы по Финляндии. Посему пора уже, кажется, определить правило на допущение греко-российских исповедников к должностям в такой стране, которая присоединена к Империи и которая состоит под скипетром Монарха, исповедующего сию православную веру.. Мера сия не причинит ущерба лютеранам...».

Гр. Ребиндер представил дело Монарху, который оставил его у себя. Произошло колебание: сперва Государь повелел отложить дело «до имеющего быть созыва земских чинов», но 25 июня 1827 г., после личного доклада гр. Закревского, Высочайше повелено было уведомить статс-секретаря, что мнение генерал-губернатора о допущении греко-российских исповедников к должностям по службе края одобрено Его Величеством.

2 — 14 августа 1827 г. последовал манифест, в котором значилось: «Мы, при всегдашнем Нашем попечении о споспешествовании общему благосостоянию и пользам всех Наших верноподданных и о водворении единодушие и взаимного доверия между различными подвластными Скипетру Нашему народами, обратили с прискорбием внимание Наше на то, что натурализованные в Великом Княжестве Финляндском лица той веры, которую Мы сами исповедуем, не имеют право вступать в службу оного края, хотя переменившиеся политические его отношения, равно как истинная и с просвещением века сообразная, терпимость требует изменения в древних законоположениях, состоявшихся при обстоятельствах, вовсе отличных от тех, кои ныне существуют.

Мы уверены, что жители Финляндии, известные по праводушию и свободному от предрассудков образу мыслей их, сами усмотрят, что собственная их и страны их польза требует прекращения отношений, кои вместо соединения и взаимного между собой сближения подданных, пользующихся отеческими Нашими попечениями и состоящих под покровительством и защитой одного и того же государства, заключают в себе начала недоверия, несогласия и недоброжелательства.

Приняв же в уважение, что обстоятельства и попечения Наши по прочим частям правления не дозволяют Нам ныне созвать Земских Чинов Великого Княжества, и что с другой стороны дальнейшее существование вышеизображенных отношений могло бы произвесть важные неудобства, Мы, сообразно с обязанностями Державного Нашего Сана, признали за благо постановить и повелеть:

Лица греко-российского исповедания, приобретшие уже в Великом Княжестве Финляндском гражданское право или впредь оное приобретающие, могут поступать в гражданскую и военную службу того края».

Борьба А. А. Закревского за православие и служебные права русских — государственная его заслуга, и потому имя его всегда будет занимать в истории Финляндии почетное место.

Рассматривая и оценивая ряд тех законоположений, которые касались русских и иностранцев, получается такое впечатление, что Финляндия точно ограждалась и оберегалась одинаково как от тех, так и других. Число иностранцев, записавшихся по Финляндии, было сокращено разными распоряжениями местных начальников. Наплыв русских сдерживали значительным единовременным взносом (571 р. 40 коп. сер.), который требовали с них по закону 1838 г. — Гр. А. Армфельт и кн. А. Меншиков выразили недовольство даже тем, что русские записывались по Финляндии, оставаясь в действительности на жительстве преимущественно в Петербурге. Желая создать для них более существенную преграду, названные сановники просили повысить единовременный взнос до 1.000 р. Однако, Государь велел повременить подобной мерой.

Затем кн. Меншиков, вероятно, опасаясь, чтобы русские не получили излишних прав в Финляндии, испросил Высочайшее повеление, чтобы на гражданскую службу принимались лишь те из русских, которые по законам Империи имели там соответственное право.

Несколько снисходительнее кн. Меншиков отнесся к нашим крестьянам-торговцам. Крестьян, зашедших в Финляндию с плакатными паспортами для промыслов и работ, стали притеснять, придерживаясь какого-то не распубликованного распоряжения 1820 г. Купец и городской старшина Выборга Петр Чусов подал жалобу в Министерство Финансов. Гр. Канкрин отозвался, приняв сторону крестьян. За ним последовал и кн. А. Меншиков, который, в мае 1839 г., передал в статс-секретариат, что, по мысли Государя, цель постановления 1820 г. была прекратить недозволенный торг по деревням и введение фальшивых ассигнаций; но эта цель не должна быть достигаема запрещением входа крестьян в Финляндию с промышленной целью, раз жители этого края имеют право беспрепятственно промышлять в российских губерниях.

Те, которые так или иначе, желали проникнуть в Финляндию, причиняли большую заботу местной и русской администрации, вызывая обширную переписку, которая всегда направлена была к тому, чтобы «предупредить перечисления». О переселившихся запрашивались русские власти. Переписка сосредоточивалась в статс-секретариате. В 1830 г. последовало запрещение иностранцу «присягать на подданство в Финляндии» без особого Высочайшего соизволения.

Затем ввели ограничение по выписке из-за границы подмастерьев и вообще работников низших сословий.

В Высочайших докладах о перечислении в Финляндию терминология путалась. Иногда говорилось о принятии «в Финляндское подданство», но в большинстве случаев писали правильно. Например, еврей, долго живший в Финляндии и перешедший в лютеранство, желает остаться в крае и просит о поступлении в Российские подданные и учинении присяги на верноподданство Его Императорскому Величеству.

Иностранцы ходатайствовали о включении их в число граждан финляндских городов и в то же время просили о принятии их в Российское подданство.

Иностранцы едва ли не чаще русских проникали в Финляндию и прочно обосновывались в ней. Они стали покупать в пределах края имения. Сенат настаивал на том, что приобретать недвижимость могут только финляндские граждане. Вследствие этого, в полном согласии с мнением генерал-губернатора, в феврале 1851 г. последовало Высочайшее постановление, чтобы лица, не пользующиеся правом финляндского гражданства, не имели права приобретать в крае недвижимой собственности, без особого Высочайшего разрешения. Дворян это не касалось. Русские подданные и иностранцы, ранее владевшие недвижимостями, сохранили за собой прежнее право.

Согласно новому закону, начались ходатайства о закреплении за ними прав владения приобретенными недвижимостями. Генерал-губернатор просил Государя, и Его Величество соизволил предоставить местному Сенату разрешать всем русским подданным без изъятия владение купленными имениями, при условии, чтобы купчая были утверждены подлежащими учреждениями.

Но воспользовавшихся этим правом на всю Финляндию приходились единицы.

И, вообще, русских в крае было такое ничтожное количество, что они не могли оказывать никакого существенного влияния на местное население.

Наиболее русское влияние замечалось в Гельсингфорсе, вследствие пребывания там административного, военного и ученого центра. В сороковых годах стали, хотя и редко и вяло, но поговаривать о пользе русского издания и русской типографии. Мысль об издании в Гельсингфорсе «Русского Вестника» принадлежала местному почт-директору А. Е. Вульферту. Александр Евстафьевич Вульферт был родом финляндец, но учился в Дерптском университете. Полюбив литературу, он писал театральные пьесы и переводил на немецкий язык Пушкина, дух которого он хорошо постигал. В 1831 г. он был редактором «С.-Петербургских Академических Ведомостей», выходивших на немецком языке. Теперь ему пришла мысль издавать свой журнал, в который хотел ввести литературу, политику и объявления. Но Я. К. Грот не без основания возразил, что такая газета имела бы чрезвычайно ограниченный круг читателей, если даже предположить, что она и в России нашла бы несколько десятков подписчиков. «Издание русского журнала в Гельсингфорсе не предпринимайте, — советовал П А. Плетнев. — Кто на него подпишется? Другое дело — листок раз в неделю, где бы слить новости книжные с новостями Двора и политики. Для журнала дельного еще не пришло время там, где мало знают русский язык». «Лучше, — продолжал он, — по-шведски обстоятельнее знакомить финляндцев со всем, что интересного является в России. Тогда можно будет возбудить желание учиться по-русски».

Вульферт скоро раздумал и заявил, что не может взять на себя издание, а согласен только быть его сотрудником.

Вторая его затея — учреждение русского клуба — также встретила возражение со стороны русского человека. По мысли Вульферта, полезно было устраивать такие вечера, на которые бы сходились любители русского языка для чтения газет, и иногда и собственных статей, и для беседы по-русски. Я. К. Грот возразил, что такие собрания были бы чрезвычайно мертвенны, потому что никакой живой внутренний интерес не связал бы посетителей, и они без карт, без всяких общественных приманок тщеславия и т. п. жестоко стали бы скучать.

Более реальной была потребность приезжавших в русских книгах о Финляндии; но их не было. Это заставило подумать об учреждении русской типографии. Типография Симелиуса завела русский шрифт, но число отпечатанных на нем листов оказалось очень ограниченным. В Петербурге Ф. Дершау начал издавать «Финский Вестник» (1845 — 1847 гг.). — Гр. А. Г Армфельт выдал ему 1.500 р. с. пособия, но при этом весьма справедливо отозвался, что «от журнала Финляндии никакой пользы нет».

«Страна сия, — писал Е. А. Баратынский, — имеет некоторые права на внимание наших соотечественников любопытной природой, совершенно отличной от русской. Обильная историческими воспоминаниями, страна сия была воспета Батюшковым, и камни её звучали под конем Давыдова, певца-наездника, именем которого справедливо гордятся поэты и воины. Жители отличаются простотой нравов, соединенной с некоторым просвещением, подобному просвещению Германских провинций. Каждый поселянин читает Библию и выписывает календарик, нарочно издаваемый в Або для землевладельцев».

Несомненно, что Финляндия заслуживала внимания наших соотечественников, и русские все-таки кое-что узнавали о ней из своей периодической печати, особенно со времени сотрудничества Я. К. Грота в «Современнике» П. А. Плетнева. Наоборот, финляндцы почти ничего не знали о России. Просьба генер. Рамзая, расчувствовавшегося после чтения Я. К. Грота, — выписать для него «Современник», и заявление генерала, что «считает грехом против русской литературы не иметь такого журнала» — явление совершенно исключительное.

Необходимость взаимного изучения и сближения чувствовалась многими, но заявления об этом делались робко и редко. Первые теплые слова о русско-финляндской взаимности едва ли не принадлежат Я. К. Гроту и П. А. Плетневу. «Больше всего радует меня дружеское сближение твое с вице-канцлером (Норденстамом), — писал Плетнев Гроту. — Не могу отвыкнуть от мысли, что совокупно с этим человеком предопределено тебе много доброго совершить для прочного союза Финляндии с Россией. Когда он поймет тебя, когда оценит и отделит в понятии своем от толпы прочих профессоров, тогда, без сомнения, ему приятно будет пользоваться всем, что в силах ты передать ему для достижения высокой политической цели, для слияния двух народов в идею одного отечества. Граф А. Армфельт довольно постигнул тебя; но в нем самом нет столько самобытности и энергии, чтобы вполне воспользоваться этим сознанием твоих способов и дарований».

Над вопросом о сближении финляндцев с русскими серьезно задумывались лишь лица, подобные Я. К. Гроту, явившемуся в Финляндию с миссией насаждения там русского языка, или вроде генерала Норденстама — финляндца по происхождению, но по своей первоначальной службе проникнувшегося известными русскими воззрениями. Но что значили два-три воина на столь обширном поле!

Я. К. Грот навел своего умного и отзывчивого друга П. А. Плетнева на ряд новых мыслей и забот. Оба они сердечно отнеслись к делу сближения и тонко и деликатно обсуждали его. «Надо нам много осмотрительности и такту, чтобы сказать что-нибудь и полезное для двух народов, и особенно для обоих приятное. Как бы нам Рунеберга втянуть в наши интересы, т. е. чтобы он искал переводов или вас заставлял подготовлять для него что-нибудь о России или из русской литературы и, таким образом, полюбив наше по сердечному убеждению, говорил бы потом иногда в своих пьесах о наших созданиях с чувством благоволения и решительной наклонности ставить все хорошее наше на ряду с европейским. Я верю, что он вас (Грота) любит, а по вас, конечно, и меня, но надобно ему знать высокость Державина, неподражаемость Крылова, вкус и ум Карамзина, божественность Жуковского и художественную прелесть Пушкина».

Усвоив мысль о необходимости сближения и взаимного понимания, Плетнев уже не упускал подходящего случая претворять слово в дело.

П. А. Плетнев был вполне искренен, когда писал, 10 — 22 дек. 1841 г., гр. А. Армфельту: «могу уверить вас в моем постоянном стремлении содействовать, сколько возможно, ознакомлению и сближению финляндцев с русскими и показать им то место, которое Финляндия должна занимать в отношении к России».

Еще более красиво заявление Плетнева ректору Урсину (4 марта 1844 г.): «Я полагал, что прежде всего мы должны уничтожить народные предрассудки, старинную недоверчивость между нациями и соединить их общим стремлением к обрабатыванию общей истории и литературы Севера. Показывая друг к другу уважение, мы всем даем чувствовать, что понимаем друг друга и всех равно приглашаем в союз нашего братства. Таким образом, те из молодых ученых, которые от вас являются к нам или наоборот, должны находить при первом своем к нам появлении, более готовности допустить их к общему делу и более снисхождения, нежели туземцы».

Эти заявления не остались пустыми словами обычной вежливости. Отношения к финским студентам, ездившим в Москву для изучения русского языка, забота об ученом М. Кастрён е, которому охотно помогала Академия Наук, и пр., показывают, что делались уже первые практические шаги к намеченной цели.

Но случаи, когда русские и финляндцы вспоминали друг о друге и взаимно нуждались один в другом, были, конечно, очень редки. В царствование Николая I много чаще, чем при других Монархах, практиковались взаимные подписки в годы пожаров, голода и других бедствий. Финляндские архивы и местная печать хранят некоторые следы подобного рода взаимного участия. В Симферополе были озабочены постройкой Евангелической каменной церкви; далекий Петропавловск пострадал от огня, и оба города просили Высочайшего разрешения открыть подписку в их пользу в Финляндии. Горели Тотьма, Кузнецк, Троицкосавск — и подписные листы были переданы также в Финляндию. В пятидесятом году сбор производился в Финляндии даже в пользу разрушенных, в 1848 — 1849 гг., церквей сербского народа. И обратно: добрые люди в России не раз вспоминали пострадавших финляндцев, и пожертвования текли из разных её захолустий. Ребиндер, в 1823 г., благодарил Дионисия — епископа пермского и др. — Говоря о деньгах, собранных по Империи на погорельцев, гр. Ребиндер прибавляет: «Русская нация, отличаясь всегда щедростью и сострадательностью, собрала весьма значительную сумму — до 100.000 р. Общественное мнение «делает о сем весьма выгодное заключение». — Даже полки, празднуя юбилеи, не миновали своими воззваниями Финляндии. Перечисляя известные нам факты, мы отнюдь не склонны обобщать и расширять их истинного значения».

На почве несчастий произошло, кажется, наибольшее сближение финляндцев с русскими гарнизонами, разбросанными по городам их края. В 1831 г. в Або был значительный пожар. При тушении его отличились егеря, «много потрудившиеся и заслужившие признательность от жителей». В Або долго стояли казаки. Горожане и купцы убедительно просили позволения угостить уходивших казаков за то, что они охраняли город своими ночными разъездами и вообще за тихое квартирование, — сообщает комендант Павел Турчанинов кн. Меншикову (апр. 1832 г.). «Казакам устроили превкусный обед», и затем, сев на коней, они уехали с песнями. «Зрелище было весьма трогательное и чувствительное. Все сие было произведено не по принуждению, и потому на лицах всех была изъявлена радость». Летом абоский губернатор посетил Аланд и не мог нахвалиться местностью и «тамошней доброй связью военных с жителями». Гартман остался «чрезвычайно доволен тихим, спокойным квартированием петровцев в городе и примерной их чистотой и опрятностью». 16-му флотскому экипажу пришлось перезимовать в Гельсингфорсе; жители и местное начальство отозвались «с весьма хорошей стороны о дисциплине сих войск», как сообщил А. Теслев в частном письме (26 апр. — 8 мая, 1834 г.) кн. Меншикову. Подобные примеры надо полагать встречались и в других городах. — Но все они остаются отдельными случаями и не дают возможности сделать какого-либо общего вывода о русско-финских взаимных отношениях, так как не видно влияния этих примеров на взгляды местного общества.

Продолжая поворачивать калейдоскоп финляндской жизни времени Николая I, наблюдается все та же пестрая картина отдельных случайных фактов. Даже официальная сторона жизни не показывает однообразно принятого обычая. То царские дни проходили ничем не отмеченными, то общество праздновало их красными балами и иллюминациями. В дневнике казака Е. В. Иванова значится: «День восшествия на престол в 1834 г. в Або ознаменован был иллюминацией, но лишь у нескольких высших военных начальников. Иллюминации ни у кого более не было; не было и у ландсгевдинга Гартмана, хотя он и был в городе». «Наконец, и Або был иллюминован 6 — 18 дек., в день тезоименитства Государя Императора нашего — можно сказать, по наряду ландсгевдинга Гартмана». Он посылал полицию просить об освещении. «Действительно, у всех живущих в городе Або горело по две свечки на каждом окне». Иллюминации вообще в обычае в Або не были со времени страшного пожара 1827 г. В 1837 г. в день коронования и в день тезоименитства Наследника город Або опять был иллюминован, но только одними военнослужащими. То же повторилось в день восшествия на престол.

Но вот, наконец, жители Або расшевелились: тезоименитство Государя отпраздновано с большим оживлением. Утром, между 8 и 9 часами, произведен был 21 выстрел. Вечером — блестящий бал с ужином в гостинице «Сосиете». Число приглашенных простиралось до 500. Здесь было собрано все «благородное и прекрасное Або». Во время ужина, при звуках полного оркестра и фанфар, от города произведен был 101 выстрел. Тост за Государя осушался с горячим энтузиазмом, при живейших криках ура. Танцы шли с большим одушевлением, при чистой и непритворной радости. Дамы проявили вкус и изящество в туалетах, следя за парижскими модами. Дух времени сказался еще в надписи транспаранта, украшавшего во время иллюминации «Сосиете». Стихи гласили:

Царские милости, которые в изобилии изливались в разное время на Финляндию, видимо, принимались населением с сердечной признательностью.

В 1829 г. А. А. Закревский ходатайствовал о сложении всех недоимок, состоявших за менее достаточными плательщиками. Государь простил и сложил.

Финляндию не раз посетил голод и спешно повелено было выдавать заимообразно хлеб из нашего провиантского Депо.

Щедрая помощь, которая оказана была Государем голодавшим на севере, в Эстерботнии, «составила эпоху в этой несчастной стране», как выразился гр. Ребиндер, (письмо 20 сент. — 2 окт. 1832 г.). «Даже там, где не пользуются этим благодеянием, даже среди завзятых эгоистов, нет двух мнений на этот счет». От обывателей Улеоборгской губернии был поднесен Его Величеству адрес с выражением благодарности за Царские щедроты во время неурожаев последних лет, которые грозили неизбежной гибелью. «Вдали от блеска трона и славных имен, его окружавших, — писали улеоборгцы, — мы имеем драгоценные воспоминания, соделавшие нас благодарными подданными»... Они молили Провидение об устранении мрачных покушений, которые к стыду века и изумлению человечества, проистекают от смутных начал. Подобные адресы поступили из Вазаской и Тавастгуской губерний.

В 1855 г. выгорел г. Ваза. — В виду того, что пострадавшему городу были оказаны щедрой Монаршей рукой большие «отеческие» милости и разрешено было строить новый город на более выгодном месте, горожане, «с теплым движением сердца», желая, чтобы сохранилась «память благодеяния нового Основателя города», просили наименовать его «Николайстад». «Да пребудет в нем державное и драгоценное имя Вашего Величества нетленным памятником Монаршей милости... Горожане желали, дабы Имя Вашего Величества было начертано в благодарных сердцах наших и потомства нашего неизгладимее, чем на мраморе и граните».

Высокой своей царственной личностью Николай Павлович импонировал всегда и всюду. Его строгая требовательность, его справедливость, его милости бывали временами оцениваемы финляндцами и тогда с разных сторон края по разным случаям к подножию его трона стекались благодарственные адресы.

Когда до Финляндии дошел слух о злодейском покушении польских мятежников на Августейшую Особу Монарха, была отправлена особая депутация от Сената, к которой присоединилась депутация от купечества и горожан Гельсингфорса с адресом от имени всех финляндцев. Приняв милостиво депутации, Государь повелел хранить адрес вместе с правительственными актами.

Ожидался приезд Государя на Аланд и архиепископ Мелартин, человек, известный своей преданностью России, ездил туда, чтобы подготовить усердную встречу Монарху.

В январе 1836 г., когда стало известно предположение Государя и Наследника посетить Финляндию, власти имели в виду ознаменовать это посещение выбитием особой медали.

Итак, все, что требовала известная корректность, чему обязывала официальность — все точно, и официально исполнялось. Но проходил определенный для того день и час, и финляндцы вновь замыкались в свой тесный круг, вновь отмежевывались в своей жизни от всего русского.

Примеры отдельного проявления дружеского расположения к русским встречаются, но в виде единичных фактов. Когда Я. К. Грот, по должности экзаменатора русского языка, объезжал Финляндию, бывал то здесь, то там принят весьма радушно. В Сердоболе, — отметил он, — «все очень ласковы», иные беседовали с ним по-русски. В Куопио ему устроили завтрак, осыпали ласками, носили на кресле, при громких криках. Обещали делать все возможное для русского языка. «Что русского, приехавшего в центр Финляндии экзаменовать в русском языке, так принимают, — это я считаю явлением довольно замечательным и много обещающим». В этом своем ожидании Я. К. Грот ошибся: из подобных, дружеских встреч ничего заметного для русского дела не получалось. Все такие встречи и проводы проходили мелкой рябью по холодной как гранит поверхности местного общества и все вновь сглаживалось и затихало.

При желании, русской власти всегда легко было завоевать временное расположение финляндцев; для этого ей стоило только отказаться от своих законных требований и ни во что не вмешиваться. С уходом из Або коменданта П. Турчанинова, абоская знать сделалась более холодной к русским, писал E. В. Иванов 16 — 28 янв. 1835 г. Секрет простой: Турчанинов «ни в чем не мешал им». Ему поэтому поднесли адрес, и последние девять дней прошли в Або почти в усердном угощении генерала Турчанинова». Ренегаты и «тушинцы», к сожалению, всегда и везде находят сочувствие и сторонников. «В Або, — прибавляет Иванов, — нужен такой комендант, который был бы истинно предан русскому правительству и соединял бы в себе знание своего долга». История Турчанинова повторилась с его заместителем. Вступив в должность, Ф. Дершау внимательно отнесся к своим обязанностям, и жители встретили его сухо. Но как только новый комендант перестал вмешиваться в дела, финляндцы полюбили его и отношения между ними наладились.

Честолюбие губернатора Гартмана в Або заставило русских военных сплотиться и устраивать свои «бостонные вечера». У президента Виллебранта зимой 1834г. бывали довольно часто обеды, «но ни один русский не был приглашен». Вот примерная причина постоянных мелких недоразумений и вот формула, которая, не погрешая истиной, может быть принята за основную на всем пространстве финской земли, когда речь заходит о русско-финляндских отношениях.

Иванов далеко не всегда оправдывает русских; он недоволен ими за то, что не придерживались местных обычаев: не делали, например, визитов, не благодарили за приглашения («tackar för sist») т. п. Переведя свое наблюдение от высших сфер к низшим, Е. Иванов заметил, что ближе к Гельсингфорсу крестьяне-финны несколько научились по-русски, но «духом не русеют. Господствующий дух и здесь неприязненный к русским более по эгоизму и в присутствии русских. Что же причиной? Отчасти мы сами: обращение многих русских с финляндцами более отталкивающее, нежели привязывающее» (окт. — ноябрь 1838 г.).

Иногда из общего правила финляндской замкнутости и русско-финской разобщенности мелькало светлое исключение и вновь скрывалось на долгие туманные годы. Таким отрадным лучом была закладка православной церкви, накануне тезоименитства Императрицы Александры Феодоровны. — Закладка эта превратилась в общее торжество жителей Або. Православное духовенство в торжественной процессии вышло на Александровскую площадь, где собрались высокопоставленные лица, представители офицерства, гофгерихта, губернского управления, магистрата; тут же на эстраде находились дамы, как православного, так и лютеранского исповедания. Площадь была полна народа. Люди виднелись даже на крышах. При пении молитв состоялось торжество. После него два русских купца дали блестящий завтрак. Все разошлись «с взаимными пожеланиями счастья и благополучия православному приходу». Разошлись и кажется более не встречались. Предстояло освящение абоского лютеранского собора. Пригласили русских военных музыкантов, но скоро финляндцы раздумали, решив, что иноверным не место на религиозном торжестве.

Совместная жизнь не налаживалась, обычного повседневного сближения не было, взаимное доверие не устанавливалось. — Даже в нашей столице финны устроились особым мирком. В Петербурге финляндцы имели свой приход. В виду того, что их соотечественники не понимали русского языка, они испросили разрешение построить свою больницу и свое подворье, для продажи продуктов сельскохозяйственного производства.

Никакой программы, никакой последовательности в отношениях к финляндцам у нас не наблюдалось. Одни представители русской власти стремились к сближению, другие — взирали на него с холодным равнодушием. А. А. Закревский, видя, что между русскими и финляндцами не было ни согласия, ни доверия, испросил повеление о пересмотре существующих постановлений, которые препятствовали сближению, и о замене их другими. Государь искренно желал сближения русских с жителями Финляндии и потому одобрил меры своего генерал-губернатора. Да и политическая мудрость требовала, чтобы присоединенный край не чуждался своей метрополии.

Для достижения желаемого и возможного единения Финляндии с Россией, нередко законоположения, введенные в Империи, сейчас же распространялись на северную её окраину.

2 марта 1827 г. генерал-губернатор Закревский передал для исполнения Высочайшее требование, чтобы заготовлен был проект манифеста о финляндцах, «которые решатся переселиться в чужие края». Им воспрещалось возвращение на родину, «ибо таковых недостойных сынов отечества правительство не останавливает», но они теряют все права на всякое наследство в Финляндии. Мысль об издании подобного манифеста возникла, вследствие переселения в Швецию барона Густава Вреде. Разрешение оставить Финляндию ему дано было Сенатом, который, однако, не доложил об этом Государю, как того требовал манифест 6 февраля 1812 г.

Дух времени был таков, что на каждого удалявшегося за границу и каждого иностранца, приезжавшего в край, администрация бросала косые и подозрительные взгляды. За всеми следили. Из Швеции приехал известный путешественник Маринер и губернатор Л. Гартман стал внушать Меншикову, что «во всех этих путешествиях нельзя видеть лишь научную цель... Г-на Маринера сначала очень ласкали при стокгольмском дворе... Лучше остерегаться», и он обещает не упустить его из вида (15 июля 1839 г.)

Из пограничных мест Империи приказано было доставлять «семидневные ведомости» о всех прибывавших в Россию иностранцах. Для единообразия не была обойдена и Финляндия, и требуемые сведения должны были поступать в III Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. Генерал-адъютант Бенкендорф интересовался также сведениями об иностранцах, принявших русское подданство. Это требование применили и к лицам, домогавшимся получить финляндское гражданство.

В виду того, что за приезжавшими иностранцами, установлен был особый надзор, письма абоского коменданта П. Турчанинова пестрят указаниями на датского купца, шведского посланника, стокгольмского фабриканта и т. п. Если они являлись без паспортов, предъявленных Российской Миссии, то немедленно высылались обратно заграницу. Исключение делалось для иностранных курьеров, посланных с поручением нашему правительству.

Е. В. Иванов держался того мнения, что Финляндия «более и более делается предметом любопытства», и что предполагавшееся тогда пароходное сообщение Або и Гельсингфорса со Швецией откроет большую возможность «неприязненным иностранцам наводнять Финляндию и еще более делать ненавистной власть России». В течение 1838 г. Або посетили 646 иностранцев, из них половина — шведы.

Было замечено, что некоторые финляндцы, отправляясь за границу, оставались там неопределенное время и таким образом дозволенную отлучку превращали в переселение. По Империи подобное злоупотребление было парализовано особым указом 17 апреля 1834 г. Возник вопрос, насколько такой указ совместим с узаконениями края и «для сохранения тесной связи, долженствующей состоять между всеми областями, Державе Его Императорского Величества подвластными». Тогда же Государь Император «с прискорбием усмотрел» некоторые примеры стремления российского юношества получить образование вне государства и «вредные последствия для тех, кои таковое чужеземное воспитание получают». — Указом 18 февраля 1831 г. в России установлены были правила, которые должны были предупредить замеченный вред на будущее время. Усмотрев, что подобные же правила могли быть с пользой применимы к Финляндии, «сколько допускают оное особенные сего края узаконения», Государь повелел Сенату составить для Финляндии соответствующее постановление. Правила были составлены и утверждены. — По ним воспрещалось юношам выезжать до 18 лет, за исключением особо уважительных причин, так как в крае имелись и учебные заведения, и частные преподаватели. Для усовершенствования в науках можно было ездить за границу, но соблюдая известные предписания.

В целях единообразия с порядками Империи, были введены, 16 — 28 марта 1825 г., послужные списки. Сенат оставил сначала это требование без исполнения, почему последовал Высочайший рескрипт 9 июня 1826 г., которым повелено было списки доставлять генерал-губернатору.

По представлению генерал-губернатора гр. А. А. Закревского, Государь Император повелел, чтобы по случаю побед русских войск в походе против Оттоманской Империи, в Финляндии отслужены были благодарственные молебствия одновременно в Греко-Российских и Евангелических церквах.

Корпус инженеров, состоявший в ведении Дирекции чищения рек и прорытия каналов, уже в 1822 г. получил чины и сравнен был с офицерами русского корпуса инженеров.

Проекты новых дорог-шоссе и каналов Финляндии велено было, по ходатайству гр. Закревского, представлять в Главный Штаб, для оценки их с военной точки зрения.

При планах повелено было иметь всегда масштаб русской меры.

Возможного сближения и объединения старались достичь и другими путями. Так, в 1834 г. на торжество открытия монумента Императору Александру I были от Финляндии командированы прокурор Сената Валлен и член Сената Клинковстрём. Финский стрелковый батальон стал участвовать в общих сборах войск под Красным Селом. Финляндские студенты-стипендиаты отправлялись в Москву, для усовершенствования в русском языке ит. д.

Граф Ребиндер получил чин действительного тайного советника, и финляндцы были в восторге; они усматривали в этом, что «Финляндия поставлена на такую же высокую степень чести, как и Польша».

В 1831 г., когда была окончательно установлена граница между Архангельской и Улеоборгской губерниями, финляндские власти просили Государя повелеть возобновлять межи и просеки каждые десять лет. «Но как сие дело, — писал гр. Ребиндер, — кроме Финляндии касается и до других частей Империи, то я осмеливаюсь всеподданнейше представить, не угодно ли будет Вашему Императорскому Величеству Высочайше повелеть делопроизводство по разграничению... передать управляющему Министерством Юстиции, или кому Ваше Величество, впрочем, за благо признаете, для окончательного всеподданнейшего доклада Вашему Императорскому Величеству по сему предмету». Государь повелел передать дело в Министерство Юстиции. (Арх. Финл. Ст.-Секр. Всепод. докл., 1831 г., № 44).

Избирая нового сенатора, кн. Меншиков желал, чтобы он своими познаниями содействовал скреплению взаимных уз. «Выборгский губернатор Рамзай желает поступить в Сенат, — писал (10 — 22 марта 1834 г.) кн. Меншиков своему помощнику Александру Петровичу Теслеву, — и, вероятно, присутствие его будет полезно как по знанию русского языка, так и хода дел в Петербурге, коему чужды другие члены, так как к сему ходу нередко нужно определение Сената сближать формой и уважением...». В то же время в Старую Финляндию князь желал назначить человека, «сближенного с нашим языком и воспитанием».

Однако в подобных стремлениях кн. Меншикова не наблюдается постоянства. Когда русские интересы сталкивались с местными, то Меншиков чаще оказывался на стороне последних.

В 1842 г. он обратился к генерал-адъютанту Геруа с жалобой на командира выборгской инженерной команды, подполковника Кульмана, творящего якобы всякие затруднения жителям города, при возведении ими построек в черте. крепостной эспланады. Особенно тяжелым для жителей признавался установленный по всем крепостям порядок представления проектов и смет обывательских построек на рассмотрение инженерного департамента. Меншиков просил распоряжения, чтобы все частные постройки в Выборге, возводимые обывателями на их собственной земле, были изъяты из-под надзора со стороны Кульмана и инженерного департамента. Геруа представил дело Великому Князю Михаилу Павловичу, высказавшись за соответствие удовлетворения желания Меншикова; Великий Князь с своей стороны просил военного министра означенное ходатайство уважить. Ответ получился такой: «Его Величество не находит никакой достаточной причины к изъятию Выборгской крепости из установленного общего порядка... тем более, что по близости Выборга от С.-Петербурга не может быть никакого затруднения в скором разрешении таковых представлений» (Тимченко-Рубан).

Жизнь православных протекала в крае тихо и незаметно. Об их существовании говорили лишь редкие часовни да скромные маленькие церкви, которые временами возникали в разных городах. В 1838 г. решено было построить каменную церковь в Або. В 1852 г. в г. Вазе купец Лисицын пожертвовал 10 тыс. р. асс. на сооружение церкви; но этих денег не хватило и, по добавлении из казны 6 тыс. р., церковь была сооружена. В 1832 г. православные города Або впервые получили своего постоянного священника, за что гарнизон «с коленопреклонением» благодарил князя.

В 1847 г. Академия Наук, составляя племенную карту России, вспомнила о православных в Финляндии. Академия обратилась к содействию статс-секретариата, и нужные сведения были собраны; число православных определили в 32 тыс. чел. Между тем, по сведениям православного духовенства, их оказалось более 43 тыс. чел.

Из донесения старшего священника Кексгольмского Рождественского Собора, Алексея Владыкина, от 16 марта 1836 г., узнали, что в 60 верстах от Иломанского прихода более 40 лет уже существовал раскольничий Паякаламбский монастырь, устроенный в лесу дикой безлюдной местности. Основал его какой-то беглый старик Марк. В 1836 г. настоятелем монастыря считался торпарь Кирилл Федоров, живший там с женщиной и работниками. Монастырь вмещал до 100 человек, имел молельню. Временами в монастырь наезжали из окрестностей люди, которые совершали там таинство покаяния. Духовенство считало эту раскольничью секту вредной, не зная, однако, её обрядов и учения.

В подобных случаях кн. Меншиков относился к делам православной религии далеко не столь горячо, как его предместник, гр. Закревский. Князь попытался было упростить бракоразводные процессы супругов, принадлежащих к разным религиям — православной и лютеранской, но встретил противодействие со стороны Синода, крепко державшегося формальной стороны дела. Синод стоял на том, что местный гражданин, вступивший в брак в Финляндии, при желании развода, обязан был следовать формам, предписанным в Империи, т. е. лично подать просьбу в Духовную консисторию, написать ее по-русски, на бумаге известного достоинства и в известных выражениях. Но как возможно было какому-нибудь бобылю Куопиоской губернии исполнить все подобные формальности? Началась, как всегда, бесконечная и скучная переписка.

В иных случаях интересы православных сочувствия кн. Меншикова вовсе не встретили. Коневский и Валаамский монастыри, а также Александро-Невская лавра владели в крае разными рыбными ловлями и угодьями. Но так как они являлись предметами частых споров, тяжб и судебных процессов, то кн. Меншиков лично просил у Государя разрешение передать эти ловли и угодья в Финляндское ведомство, о чем он и сообщил Высочайшее повеление министру статс-секретарю к исполнению. Весы справедливости хотели уравнять тем, что Финляндское ведомство обязали уплачивать монастырям и лавре аренду в 5.500 р. с. ежегодно; но, помимо материальной стороны, в настоящем деле имелась другая — политическая и национальная, которой князь явно пренебрег.

Во всеподданнейшем отчете, за 1844 г., кн. Меншиков в свое оправдание писал: «Другой важный предмет соображений Финляндского начальства в настоящее время есть споспешествование размежеванию земель Выборгской губернии и основанное на нем оброкоположение; мерами, уже принятыми, размежевание подвинулось, но здесь нередко встречаются остановки со стороны владений Синодального ведомства: земли сии отдаются обыкновенно на аренду частным людям, которые из каких то расчетов неохотно видят действия местного начальства к размежеванию, возникают неудовольствия, тяжбы и, наконец, продолжительная переписка с Синодальным начальством». Чтобы прекратить эти затруднения, земли отдали финляндскому гражданскому ведомству.

В июле 1835 г. крепостные валы Фридрихсгама, Кексгольма, Вильманстранда, Роченсальма, Кюмень-города и Нейшлота переданы были финляндским гражданским властям. В 1844 г. кн. Меншиков возбудил ходатайство о передаче Выборгского Шлосса в гражданское ведомство под тюрьму. По настоянию военного министра и по соображениям хозяйственного характера это ходатайство было, однако, отклонено.

Судя по заявлению кн. Меншикова, в Финляндии все устраивалось прекрасно: население отличалось не только глубокой преданностью Монарху, но само стремилось к единению с Россией. Вот подлинные слова его отчета за 1844 г.: «В заключение нельзя не упомянуть, что во всех выражениях народного чувства видна прочная верноподданническая преданность к Престолу Монаршему и признательность к попечениям Вашего Императорского Величества о благосостоянии края, с сохранением дарованных ему коренных законов.

«По врожденным свойствам финна, он более всего страшится прикосновения к привычным формам его быта, при всякой резкой перемене его недоверчивое воображение грозит ему отчуждением родного языка и закона, которые он любит, как самого себя, но тот же самый финн, успокоясь в этом отношении, стремится доброй волей к перенятию нравов и обычаев Империи, с которой соединил его Престол Вашего Императорского Величества, здесь он ищет службы и сюда старается поместить детей своих на воспитание. Вникнув в это свойство и удостоверясь внимательным наблюдением, что в частностях не трудно примирить финляндца с новыми правилами и понятиями, если они не представляются ему, как разрушители форм, от колыбели в нем вкоренившихся, Финляндское начальство, в подносимых Вашему Императорскому Величеству предположениях своих, имеет всегда в виду постепенность, не потрясающую коренного здания финляндских нравов и законов; таким образом, управления Финляндии незаметно приняли уже другой вид, русский язык вводится в преподавание учебных предметов не только без ропота, но с внушением признательности; таким образом, Финляндское начальство полагало бы необходимым, совершить и предписанную Вашим Императорским Величеством новую кодификацию, по его убеждению, на изучении местных нравов основанному, необходимо расположить эту кодификацию в порядке, применяющемся к расположению статей Финляндского уложения, и если нужно дать ей и другую форму, близящуюся к Своду Законов Империи, то издать ее независимо от первой и не в обязательное руководство, а в виде частной ручной книги. Когда опыт достаточно ознакомит Финляндию с этой книгой, и мало по малу приучит глаза к новому её расположению, тогда желание принять ее будет само собой проявляться и тем укажет время ввести ее постоянно, не возбудив ни опасений, ни ропотов, которые теперь были бы неминуемы.

Вообще, эта постепенность, принятая Вашим Императорским Величеством во всех мерах, могущих касаться основных понятий сего края, изгладит неприметно финляндскую национальность и тем облегчит и ускорит достижение эпохи полного гражданского и нравственного слияния сей области с Империей, слияния тем более прочного и надежного, что, исходя, так сказать, из самого сердца Финляндии, оно утвердится на законах, уже вполне постигнутых, и на обычаях, уже сроднившихся с понятиями каждого верноподданного».

Отчеты и донесения кн. Меншикова всегда возбуждали сомнение; исследователи давно подметили, что князь охвачен одним стремлением: угодить грозному Повелителю и сохранить свое высокое положение. Отчет 1844 г. — новое подтверждение прежних выводов. Никакого сближения с Россией финляндцы добровольно не домогались; никогда они не горели желанием пристроить своих детей в русские школы и т. п. Все это плоды услужливой фантазии князя, его измышления.

Поучительно сопоставить с мнением князя отзывы E. В. Иванова, долгое время жившего среди финляндцев.

В 1835 г. он проехал по всем прибрежным приботническим городам Финляндии, наводя справки о привозе в край ржи из Швеции. Попутно он характеризует отношения их жителей к России. В большинстве случаев его характеристика благоприятна для местных жителей. Исключение составил г. Бьернеборг, где жители «весьма неприязнены», кроме старого бургомистра Юнсона. В гг. Вазе, Брагестаде, Улеоборге и Торнео «купцы привязаны к русским», «простонародье остается весьма довольным под русским правлением», особенно предупредительны к русским были в г. Брегестаде. «Правда, — продолжает он, — финляндцы служат Государю Нашему без упрека, с похвалой, с энтузиазмом, но правда также и то, что во многих отношениях чувство прикрыто нуждой, необходимостью существования или привязанностью к выгодам, к почестям. Истинного, душевного расположения к русским, действительно, нет в большей части финляндцев». «Абовцы и все финляндцы не менее однакож считают себя несвободными, недовольными под русским правлением».

«Осторожность никогда не излишня, — рассуждает наш наблюдатель. — Смерти бояться не должно, но лучше умереть с оружием в руках, нежели курицей под ножом». Исходя из этого положения, Иванов указывает на разбросанность русских войск по обывательским квартирам. Мнение Иванова кн. Меншиков признал неосновательным, но, однако, решил вытребовать его к себе, для дачи более обстоятельных указаний. Продолжавшиеся наблюдения Е. Иванова (октябрь 1837 г.) не вселили в нем доверия к финляндской преданности. Он подметил, что финляндцы употребляли большие старания скрывать то, что им нежелательно доводить до сведения русских властей, и делать неважным важное, когда это им выгодно и нужно. Финны изувечили двух казаков, и даже губернатор Л. Г. Гартман не склонен был донести об этом событии. «Отчего? — спрашивает Е. Иванов. — Тут нет заговора, но есть ненависть к русским, и она велика и обща». «И многие из лучших финляндцев и из тех, кои кажутся к нам приверженными, поверьте, в душе — финляндцы. Дай Бог, чтоб это была неправда, чтоб я обманывался, но кавалеристы не верят лошади, даже смирной». В то же время Е. В. Иванов признает «чрезвычайную привязанность» финляндцев к Александру I.

«Странно, женщины-финляндки, как из лучшего состояния, так и из простых, вовсе не разделяют неприязненности мужчин-финляндцев к русским и к России; напротив, они весьма привязаны к русским; только некоторые старухи не жалуют русских». Прошло более 25 лет со времени присоединения Финляндии, но простой народ, — по наблюдению Е. В. Иванова, — продолжал думать, что Швеция несравненно сильнее России войсками, и пожелай только «наш король», то Финляндия опять будет его. Финны недовольны, что высокая шведская пошлина закрывала доступ их товарам в Швецию. Петербурга финны Новой Финляндии не знали, русских денег боялись, русским не верили. Русские деньги брали лишь для оплаты казенных податей, да за перевозку почты (май 1837 г.). Финнам не нравилось, что название ландсгевдинг было заменено словом губернатор.

Но особенно Е. В. Иванов насторожился, когда заметил, что у финляндцев стали возникать разные общества. Надо полагать, что тут Е. В. Иванов платил общую дань духу времени. В 1837 г. Гартман образовал в Або Финляндское ботаническое общество, для разведения в Або ботанического сада. Е. Иванов, зная скупость финляндцев, заподозрил в затее политическую цель. «Впрочем, — прибавляет он — это моя собственная догадка, которая может быть и не подтвердится; но — простите мне — не верю я финляндцам, не положу им пальца в рот, хотя и пользуюсь привязанностью их». Общество стрелков в Або расстроилось, и E. В. Иванов предполагал, что на смену его явилось ботаническое общество (сентябрь 1837 г.). В ноябре 1837 г. Гартман задумал охотничье общество — общество егерей, и Е. Иванов опять в тревоге. «Общество сие будет иметь возможность везде быть, собираться и совещаться. Комендант Дершау, хотя благонамеренный, но тихий и ленивый, не всегда будет присутствовать в сих собраниях. До сих пор не видно, однако, ничего подозрительного, политического», — честно заявляет этот строгий наблюдатель. Когда общество егерей выстроило для себя дом, для обучения стрельбе, Е. Иванов особенно встревожился. «Здесь кажется скрытая, отдаленная цель; время покажет, основательно ли подозрение мое». В Европе было неспокойно, России финляндцы не любили. Все это беспокоило патриота. E. В. Иванов неодобрительно посматривал даже на финляндские пароходы. Один из них в 90 лошадиных сил, по его мнению, слишком велик для Або, даже для всей Финляндии» (ноябрь 1837 г.).

E. В. Иванову нельзя отказать ни в уме, ни в наблюдательности; хотелось бы сказать, что он излишне подозрителен и недоверчив, но теперь, когда перед нами развернулась Финляндия последних лет, мы должны признать в E. В. Иванове большую прозорливость и основательное изучение финляндского характера.

Русские уживались в крае хорошо. Тихая, дешевая жизнь, отсутствие обременительной роскоши привязывали их к стране. «Я говорил со многими образованными офицерами, и все они хвалят Финляндию», — отметил в своих путевых воспоминаниях Фаддей Булгарин. Привлекательной оказывалась и нравственная сторона финнов. Нравственность стояла высоко вследствие того, что города были малы, крестьяне жили отдельно, а помещики проводили время в своих мызах. При таких условиях, все знали друг друга, каждый смотрел на соседа, и потому семейная жизнь удерживалась в пределах, предназначенных законом и общественными требованиями.

Хорошо уживался в Финляндии около этого времени известный поэт Е. А. Баратынский. Страна суровой мечты и печального раздумья имела тонкую аналогию с господствовавшим его настроением и его печальной судьбой. В своих поэмах «Эдде» и «Пирах» — он воспел красивый гимн её природе. Для облегчения его положения, он был переведен в Гельсингфорс, где сдружился с адъютантами генерал-губернатора, H. В. Путятой и А. А. Мухановым, и был принят в оживленном доме гр. А. А. Закревского. «Не представлять впредь до повеления» к производству Баратынского, гласила строго резолюция Государя. Однако, прощение было испрошено, и поэт, по выражению партизана Давыдова, сиял, «как медный грош». Баратынский навсегда сохранил признательность к своему благодетелю Закревскому и расположение к Финляндии: «Приезжай, милый Путята, поговорим еще о Финляндии, где я пережил все, что было живого в моем сердце». «Как я живо помню Гельсингфорсскую жизнь. Поверишь ли, что я бы с большим удовольствием теперь навестил ее? В этой стране я нашел много добрых людей, этот край был пестуном моей поэзии. Лучшая мечта моей поэтической гордости состояла бы в том, чтобы в память мою посещали Финляндию будущие поэты». «Прощай, свобода, прощай, поэзия! — писал Баратынский, покидая Финляндию. — Прощай, отчизна непогоды, угрюмая страна, где солнце пасмурно сияет, где сосен вечный шум и моря рев — и все питает безумье мрачных дум».

Поездка молодого Я. К. Грота летом 1837 г. на Иматру и в Гельсингфорс возбудила в нем живой интерес к своеобразному краю. На следующий год он повторяет свой поездку и знакомится с Рунебергом в Борго. В 1839 г. он вновь в Гельсингфорсе и занят уже поисками материала для изучения финского эпоса «Калевала». Поэт В. А. Жуковский рекомендует Грота гр. Р. И. Ребиндеру, и тот берет его, в 1840 г., чиновником особых поручений. В дни университетского юбилея Грот принимает уже деятельное участие в сближении финляндцев с русскими, пишет статьи о Финляндии в «Современнике», печатает часть перевода Тегнеревой поэмы «Фритиофс-сага».

Я. К. Грот переселился в Гельсингфорс. Настал медовый месяц его финляндской жизни. В 1840 г. Плетнев проводит у него лето в Гельсингфорсе. В его дружеской переписке с П. А. Плетневым читаем: «Мне все представляется прелестным только в одной Финляндии». «Надобно отдать финнам справедливость, что они прямодушны и честны». «Я желал бы остаться навсегда в Финляндии». «К счастью, в них есть столько прекрасного, благородного, что применение (к их жизни) для меня вовсе не тягостно. Дружелюбие, которое мне везде оказывают, не может не трогать меня, и чем более я узнаю финнов и Финляндию, тем более ценю их. Если я найду с их стороны взаимность, то могу быть вполне доволен». «Летом ты проводишь счастливую жизнь, — отвечает ему петербуржец. — Что может быть приятнее и полезнее переездов по стране, в которой красота природы в гармонии с чистотой нравов жителей и их образованностью? В прежнее время Швейцария представляла что-то подобное. Теперь и там ужасы революции затмили прелести картин природы. Да, я готов думать, что для моей или твоей души только и осталось в Старом Свете одна страна, где мы найдем счастье по нашему понятию, — это Финляндия. Если бы я мог владеть двумя господствующими в ней языками, я не усомнился бы усвоить ее себе, как отечество»... «Поклонов тысячу всем моим родным финляндцам, — значится в конце письма П. А. Плетнева. — Скажите всем им, что никогда не перестану я гордиться их дружеством и везде буду говорить, что я понял прямое счастье только в Гельсингфорсе, почему и старик Клинковстрём иначе не зовет меня, как наш добрый финляндец». «Тайный советник Гартман не ошибся, что я люблю Финляндию от чистого сердца». «Пошли доброй Финляндии гения-хранителя». Подобными сердечными излияниями полны письма Грота и Плетнева.

В 1841 г. Высочайшим приказом Я. К. Грот определен ординарным профессором русской словесности и истории при Александровском университете, и тон его писем сразу значительно меняется. «Сколько я замечаю, — сообщал он, — старики были чрезвычайно изумлены этой новостью; их возмущает не только совершенное в этом случае отстранение того тяжкого пути, каким они все достигли той же (профессорской) степени, но и то, что для одного и еще не очень милого им предмета, учреждены две кафедры и три преподавателя». Я. К. Грот, назначенный профессором, делает визиты своим новым сослуживцам. «Почти всеми был принят довольно холодно и как будто с некоторой недоверчивостью». «Принят настолько холодно и по-менторски», что он несколько раз плакал. «Я вижу, — отвечает огорченный П. А. Плетнев, — что они поступали в отношении к нам не столь добросовестно, как мы с тобой привыкли ожидать от них. Как можно, принадлежа России, пренебрегать её историей. Это простительно в Упсале, а не в Гельсингфорсе. Вот, чего я им не прощаю; это простительно в Европе, которая не имеет обязанности знать нас, а не в Финляндии, которая при случае раболепствует перед нашим правительством. Тут есть что-то (к ужасу моему) безнравственное. Смешно толковать, что они утратят древнюю ученость от русского языка. Это не ружье, не барабан, а такой же предмет изучения, как и языки финские, за которыми они же сами просятся в Сибирь. Как люди полны противоречий! Студентам, готовящимся в ученое звание, совсем не лишнее знать русский язык». Размышляя о случившемся, П. А. Плетнев не может найти оправдания поведению финляндцев. «Не могу понять, отчего профессорам (не понимающим ни слова по-русски) неприятно, что русский язык отдан в твое полное заведование? Ведь они были же недовольны, что Соловьев — бесполезный член университета?».

Плетнев советует оставить деликатность, когда дело касается истины, сохранить тон умеренности и внимания, но не угодливости. «Нет, ты это твердо помни, что тебя сделали апостолом русского языка в чухонской земле». «Армфельт, — продолжает П. Плетнев, — мне объявил, что он знает все, бывшее между профессорами, по случаю твоего назначения. Он очень недоволен ими и рассуждал весьма основательно. Форма производства тебя в доктора до профессорства не могла иметь тут места, как он объяснял основательно. Кто бы стал экзаменовать тебя по русской литературе в их университете? Притом же и в Швеции короли назначали иногда профессоров без формы. Я привел ему в пример Тегнера. Армфельту более всего это потому досадно, что профессора должны бы подавать хороший пример студентам; и они могут их встревожить». Итак, друзьям, увлекавшимся финляндцами, друзьям, которые сердечно полюбили их и думали только о процветании их края, пришлось пережить насколько неприятных разочарований. «Я плакал от несправедливости людей, которых прежде уважал». Таково новое признание Я. К. Грота. «Он увидел и сознал их «односторонность». «Странный тон, принятый с тобой некоторыми профессорами, разочаровывает меня насчет самой Финляндии», — признается его друг. «Вот каковы друзья! — восклицает он. — Год восхищались в тебе всем, а теперь нахмурились».

Я. К. Гроту предстояло приступить к делу. Возник тяжелый вопрос, на каком языке читать лекции? Долго друзья переписывались по этому предмету, видя каким камнем преткновения он является на их пути. «Отказываться от русского языка и по-шведски проходить историю политическую и литературную нашего отечества будет противно видам и правительства», — рассуждал, сидя в Петербурге, П. А. Плетнев. — Я не согласен с Акиандером, чтобы начать тебе по-шведски историю литературы. Начни, пожалуй, и по-шведски, но историю политической России». Иначе рассуждал Я. К. Грот, которому в Гельсингфорсе приходилось практически осуществлять дело. Ему казалось лучше читать по-шведски, «нежели читать по-русски и быть худо понятым». П. А. Плетнев стоял на своем. «Я не перестаю думать, что ты не должен по-шведски читать... Ты определен для усиления успехов русского языка».

На второй год Я. К. Грот (в сентябре 1842 г.) сообщал: «Я читал по-русски, но со шведскими объяснениями. После лекции говорил со студентами, и они сознались, что почти ничего не понимали в русском чтении, почему и просили читать вперед гораздо потише».

Я. К. Грот начал свои чтения при переполненной аудитории. «Вышел я из университета с триумфом». «Опять множество слушателей, но уже поменьше. В университете опять большая аудитория, и Теслев уже там». «Слушателей поменьше: очень естественно». «На лекции своей опять нашел мадам Котен и Норденшельда с женой. Студентов набежало бездна». Так гласят его отчеты о первых выступлениях.

Деятельность Я. К. Грота не ограничилась одними лекциями.

В 1842 г. появляется его «Альманах в память 200-летия юбилея Императорского Александровского университета»; он организует отдельную русскую библиотеку; он наблюдает за изданием шведско-русского словаря. Труд этот начал в 1841 г. чиновник статс-секретариата Хурнборг (Hornborg); над словарем работал еще профессор Эрстрем (Ehrström), но Мерман и Грот переделали, исправили и окончили эту большую и полезную работу. Я. К. Грот вращался в высших кругах Гельсингфорса, он объехал Финляндию, побывал в её главнейших городах, познакомился с её литературным и ученым миром. Много писал о ней, много переводил для неё, составил учебники, применяясь к требованиям времени. Вообще он вел порученное ему дело широко, умно и не только старательно, но в высшей степени добросовестно. Он искренно полюбил Финляндию, он сердечно желал вселить в других расположение к ней и в то же время вызвать в финляндцах интерес и расположение к России. Какой теплотой и искренностью дышат письма Я. Грота И. Рунебергу! «Знакомство с Рунебергом и Лённротом — дорогое и неизгладимое воспоминание лучших лет моего пребывания в Финляндии», — читаем в письме Якова Карловича.

Друзья (Грот и Плетнев) многократно обдумывали, как лучше изучить Финляндию, как существеннее помочь ей, как целесообразнее поставить преподавание русского языка. «Перевертывайте перед ними разные русские статьи, чтобы возбудить в них любопытство к русскому языку. Я все надеюсь, что с нынешнего лета произойдет заметная перемена в их образе мыслей на счет русских. Рескрипт Наследника, ответ их на русском языке, появление журнала, где столько говорится о Финляндии, знакомство ректора с таким множеством финляндских фамилий, все это для Гельсингфорса — эпоха. По крайней мере, со мной так думает Ал. Армфельт», сообщал А. П. Плетнев.

Не упускал Я. К. Грот также случая побеседовать и посоветоваться с видными местными деятелями. «В кабинете Гартмана застал я Котена, и мы втроем разговаривали, более всего о средствах поднять учение русского языка в Финляндии. Это доставило мне много новых идей».

П. Плетнев и Я. Грот оказали большую услугу Финляндии не только тем, что обдумали и установили план преподавания русского языка в крае, но они внесли и передали свой любовь и расположение к Финляндии во Дворец Русского Монарха и его августейшей семьи. Благодаря горячим стараниям друзей, увлеченных финляндцами, они были аттестованы Государю с наилучшей стороны. «Я сказал Наследнику Цесаревичу, — пишет П. А. Плетнев — как его рескрипт был принят с восхищением финляндцами и дал ему самое выгодное понятие об этом народе и самой стране. Вел. Кн. Ольге Николаевне описал праздники. Думаю, что они оба будут заинтересованы нашими земляками»... Из другого его письма узнаем, что Вел. Кн. Ольга Николаевна продолжала рисовать портрет, «а я предложил ей чтение вашей статьи о финской поэзии. Нам часто приходилось говорить о вас и о Финляндии. Она очень умно заметила, что там должно быть особенно привлекательно, потому что кто ни побывает в Финляндии, все ее до безумия хвалят; она в пример привела Демидову (Аврору Карамзину), которая всякий раз с умилением вспоминает о своей родине. Разумеется, я не поскупился на похвалы нашей матушки чухонщины»... «Да я же и по пристрастию к финляндцам не захочу перед кем-нибудь представить их туполобыми или вздорными»... «Когда я вообще хвалил финляндцев, Великий Князь прибавил, что они честны и благородны». Прекрасная и доброжелательная душа Я. К. Грота еще раз раскрывается в следующих его словах: «Записка, поданная Наследнику, есть дело, за которое вся Финляндия должна быть благодарна вам (Плетневу). Дай Бог, чтобы эта записка возбудила в Его Величестве участие к краю». Лучшей рекомендации Финляндии, чем дали ей русские друзья при Дворе, трудно было придумать; более горячей пропаганды, чем они вели, не могли вести и сами финляндцы.

Миссия Грота заключалась в насаждении в Финляндии русского языка. Взаимное понимание — важнейшее средство сближения. Для этого финляндцам приходилось ознакомиться с русским языком. Шаги в этом направлении делались, но слабые и нерешительные. Власти и учреждения видели, что невозможно обойтись без общего государственного языка, но всегда ограничивались полумерами.

В Комиссии Финляндских дел давно убедились в необходимости излагать свой переписку на шведском и русском языках. Что же касается Сената и канцелярии генерал-губернатора, то они вплоть до прибытия в край А. Закревского продолжали обходиться без русского языка в своем делопроизводстве. Но А. Закревский не согласился состоять лишь по имени начальником края и заявил, что генерал-губернатор, даже в тех случаях, когда не председательствует в Сенате, обязан знать все, что там происходит. Таким образом, возник вопрос о переводчиках и не только в Сенате и канцелярии генерал-губернатора, но и в губернских управлениях. Сенат пытался заявить, что губернаторы 14 лет обходились без переводчиков и казне нет надобности расходоваться на них; но с подобными доводами не согласились ни губернаторы, ни начальник края и всюду учреждены были должности казенных переводчиков.

На этом не могли, конечно, остановиться, так как естественно пришлось подумать о подготовлении контингента переводчиков и чиновников, сведущих в русском языке. Как одну из мер поднять значение государственного языка в системе преподавания, А. Закревский предложил, в 1827 г., учреждение кафедры этого языка при университете или умножение его преподавателей.

Гр. Ребиндер всегда был уверен в пользе и необходимости принятия мер, клонящихся к тому, чтобы учащееся юношество, приобретая другие общеполезные сведения, «достигло при университете познания в российском языке», но в то же время он усмотрел большие препятствия к учреждению кафедры в Або, так как в Финляндии не было лица, подготовленного для её занятия, а в России едва ли можно было найти человека, владевшего одновременно и шведским языком.

Конечно, трудно было рассуждать о кафедре, когда русский язык в Гельсингфорсе преподавался в то время несколькими учителями кантонистами, т. е. нижними чинами. В августе 1826 г. в Гельсингфорс была переведена рота военных кантонистов и к помощи их учителей прибегали некоторые родители, желавшие обучить своих детей русскому языку. Эти учителя преподавали во многих частных домах, «отчего проистекала значительная обоюдная польза». Но в 1828 г. рота кантонистов поступила в ведение бригадного командира и тот воспретил эти частные уроки и «таким образом прекратилось успешное распространение русского языка» между жителями города. Генерал-губернатор обратился к начальнику штаба военных поселений, генерал-адъютанту Клейнмихелю, прося отменить распоряжение бригадного командира.

Право учителей было восстановлено, но подоспела другая беда: роту кантонистов вскоре вывели в Россию. Тогда прибегли к новой мере. А. Закревский стал хлопотать о том, чтобы два учителя кантонистов (Шитиков и Саламатин) для пользы юношества были оставлены в Гельсингфорсе. Их оставили и в награду за распространение русского языка этих нижних чинов пожаловали в чиновники 14 класса. Их уволили с военной службы и стали давать вспомоществование из суммы, предназначенной для переводчиков канцелярии генерал-губернатора.

Никогда в Финляндии не было столько сделано для распространения знания русского языка, как в сороковых годах: при Дворе хлопотал П. А. Плетнев; во время всеподданнейших докладов сочувственно к делу высказывался гр. А. Армфельт; в Финляндии работал и разъезжал Я. К. Грот. Письма, которыми обменивались деятели того времени, полны указаний, что инициаторами дела являлись П. А. Плетнев и Я. К. Грот, а опорой их был гр. А. Армфельт. Граф часто сообщал Я. К. Гроту: «Его Высочество, — т. е. Августейший Канцлер университета, — «интересовался вашим проектом» (11 — 23 июня 1841 г.); «составленный вами зимой проект, сообщенный мной кн. Меншикову, нам возвращен и получил его одобрение» (8 мая 1844 г.). «Благодарю за все, что вы мне пишете. Я говорил с князем (Меншиковым) о необходимости принять окончательное решение касательно изучения русского языка в школах и гимназиях» (10 июня 1851 г.). «Не говорю вам, — читаем в неопубликованном письме гр. А. Армфельта к Я. К. Гроту, — об изучении русского языка... вы этот вопрос изучили лучше кого бы то ни было и знаете, как мы должны быть осторожны в наших поступках, чтобы не скомпрометировать правительства или университета. Ваши взгляды на этот предмет совершенно верны, и я убежден, что цель будет достигнута, если действовать осторожно и настойчиво. У нас все возможно, лишь бы были соблюдены формы». Подобные указания гр. Армфельт не раз давал Я. К. Гроту и сам советовался с ним в откровенных беседах, как благополучно миновать разные гельсингфорсские Сциллы и петербургские Харибды.

Результатом этого обмена мыслей были многочисленные мероприятия правительства по усилению изучения русского языка, по увеличению содержания его преподавателям, по льготам на чинопроизводство учителям из русских уроженцев, по улучшению вопроса об их пенсиях и т. п. Высочайшим объявлением 4 мая 1841 г. «для вящшего поощрения к изучению русского языка» предоставлены особые служебные преимущества тем финляндцам, которые, при равенстве всех прочих условий, окажут при вступлении на службу наибольшие успехи в русском языке». В тот же период времени постановлено было, чтобы впредь проверка преподавания русского языка производилась не членами местных духовных консисторий, а особыми экзаменаторами из русских уроженцев, имеющими основательные познания в этом языке. Всеми этими мерами был подготовлен настолько значительный контингент финляндцев со свидетельствами о знании ими русского языка, что абоская духовная консистория, 10 июля 1845 г., выразила желание впредь сими финляндцами замещать открывающиеся должности преподавателей. Еще ранее консистории, в феврале 1844 г., в том же смысле высказался Я. К. Грот. Обоюдные их пожелания были очень скоро исполнены. 10 сентября 1844 г. гр. Армфельт сообщил генерал-губернатору, что право на получение должностей учителей русского языка в училищах, «где доселе требовались исключительно русские уроженцы, присваивается окончившим курс в Выборгской гимназии и доказавшим на испытании, в присутствии губернатора и русского экзаменатора, сверх теоретических, достаточные практические познания в русском языке; то же право предоставляется и представившим аттестаты от Российских университетов, что они выказали в русском языке, по крайней мере, такие познания, какие требуются в Империи от окончивших курс наук в губернских гимназиях; в случае же невозможности приискать учителей, удовлетворяющих этим условиям, допускать и других в исправляющие должность с утверждения генерал-губернатора»...

Во всеподданнейшем отчете по Финляндии, представленном Императору Николаю I, по случаю 25-летия Его царствования, т. е. в 1850 г., сказано, что элементарные учебные заведения края «подверглись преобразованию, соответственному потребностям настоящего времени, причем было обращено особенное внимание на усиление средств к изучению русского языка».

Неоспоримо, что всеми указанными распоряжениями был возбужден известный интерес к русскому государственному языку. В Або 1845 г. образовалось общество для практических упражнений в русском языке; членов этого общества насчитывалось до 50 человек, по большей части купеческого сословия, и отчасти чиновников. Руководили упражнениями старший переводчик, штабс-капитан Бехтеев и поручик Максимолён. Небольшая плата, по три копейки серебром в час, дала возможность «неимеющим состояния прикащикам воспользоваться этим полезным предприятием». Инициатива дела принадлежала более известным купцам города, которые сами приняли участие в этих практических и разговорных упражнениях. «Торговые отношения Финляндии с Россией, которые с каждым днем становились все значительнее, требовали знания русского языка от каждого приезжего и делового человека».

В сороковых годах среди некоторых финляндцев держалось сознание необходимости изучения языка той великой Империи, к которой Финляндия была присоединена. Это сознание наблюдается у гр. А. Армфельта, сенатора Л. Г. Гартмана, губернатора Котена, генерала Мандерштерна, полковника Вендта и др. Но особенно ясно и правильно высказался о значении русского языка Фабиан Коллан, «Русское образование для нас, финнов, — заявил он, — имеет теперь большое значение и мы должны с ним освоиться, ибо, благодаря русскому национальному языку, его литературе и всей русской духовной жизни, мы в состоянии будем вполне верно понять наших восточных соседей и ознакомить их с нами, так как это познание и во внешних проявлениях жизни представляется для нас крайне необходимым».

Государь Император и Наследник Цесаревич интересовались судьбой русского языка в Финляндии. В апреле 1841 г. Государь призвал к себе графа Ал. Армфельта. При докладе Государь спросил: «Хорошо ли у тебя учатся по-русски?» Армфельт воспользовался случаем и объявил, что у Наследника есть бумага о преобразовании этой части. Принесли — и Его Величество подписал». Уже в октябре Государь повторил свой вопрос. Об этом гр. А. Армфельт сообщил Я. К. Гроту: «При последнем докладе моем Государю Императору, Его Величество изволил с большим участием осведомляться о ходе обучения Российского языка в Финляндии и при этом случае благоволил Всемилостивейше назначить вам по тысяче рублей в год». Во время представления Я. К. Грота канцлеру университета, «Его Высочество спрашивал об успехах в русском языке и сказал между прочим: «пусть они всегда останутся добрыми финнами, но это не мешает им учиться по-русски».

С появлением Я. К. Грота в университете, русский язык сделался заметным предметом в ряду других предметов академического курса. С Гротом пришлось считаться. Прежнего профессора — Соловьева — до такой степени игнорировали и третировали, что один студент схватил его даже за нос.

Правительство предъявило известные требования по русскому языку, но в то же время дало прекрасные средства к их осуществлению. Были отпущены деньги на приобретение русских книг, учреждены были стипендии для желающих усовершенствоваться в языке, озаботились участью стипендиатов, ехавших в Москву, и т. д.

В учебных заведениях Петербурга для финляндцев имелось очень значительное число вакансий. Во Второй С.-Петербургской гимназии обучалось 4 пансионера, в Третьей гимназии — три, в Лесном институте — 10, Морском Кадетском корпусе — 10, в Александровском корпусе — 6 и т. д. Во Второй гимназии они содержались первоначально на счет Кабинета Его Величества, а затем приказано было всех перевести на статные суммы финляндской казны. Москва, видимо, посещалась довольно охотно. В 1841 г. отправились туда Урсин, Гартман, Валлен и Моландер. Но поездка студентов в Москву для изучения русского языка в глазах других означала погоню за блестящей карьерой, почему товарищи стали скоро коситься на них и за веселой пирушкой сочинили сатирические стишки «Мы едем в Москву». Как только товарищи стали высмеивать отправлявшихся в Москву, этому, едва налаженному и вполне естественному, средству сближения было воздвигнуто не малое препятствие. Товарищеские остроты и общественное презрение дали новый толчек к проявлению патриотизма. Один из способных студентов, ездивших в Москву, Герман Моландер, писал: «Было чудное утро... Мы уселись на тройку, направляясь по необъятным степям России, к месту дорогому нам, потому что это наша родина, к месту дорогому мне, потому что я ближе к Финляндии». «К стыду моему, — продолжает Моландер, — я должен сознаться, что одно время я колебался в своем решении и сам намеревался порвать те узы, которые на веки связывают меня с Финляндией. Чин, круглый оклад сами по себе хороши, но, чтобы из-за них покинуть свое отечество, было бы поступить так, как недостойно здравомыслящего финна, особенно, когда наше поприще на родине достаточно хорошо, чтоб сообразно своим знаниям работать на общее благо. А потому, матушка, в начале будущего года к вам вернется все тот же и телом, и душой, каким уехал, если Богу это будет угодно». Моландер сдержал свое слово. Он вернулся на родину в 1842 г., довольный тем, что познал самого себя и получил новое доказательство правдивости поговорки: «тот не знает своей собственной страны, кто ближе не изучил чужой».

Поправляя однажды сочинение одного студента о пользе русского языка, Грот узнал, что, по мнению студента, недостаточные успехи в языке происходят от предрассудка, что русские вообще грубы и безнравственны, а этот предрассудок — плод вековой вражды и прежних частых войн.

Я. К. Гроту и Плетневу казалось, что финляндцам, «стыдно не знать России, когда ее изучают немцы». Грот, видя, что его труды приносят малые результаты, сделался требовательнее к своим ученикам; он понял, что только взыскательностью можно добиться успехов. Во время осеннего семестра 1845 г. он стал спрашивать слушателей на своих лекциях. Превращение лекций в экзаменационные коллегии не понравилось студентам. Они усмотрели в этом унижение своего звания и потому решили протестовать. Придя однажды на очередную лекцию, Я. К. Грот застал аудиторию переполненной. Он догадался, что они решили устроить демонстрацию. Он начал обычную лекцию о поэтическом творчестве Пушкина, не прерывая чтения вопросами. Все было спокойно. Часы пробили, но лектор продолжал свое изложение. Студенты стали настолько шумно выражать свое нетерпение скорее уйти, что пришлось оборвать чтение на полуслове. Вскоре произошла другая демонстрация на экзамене профессора С. Барановского, на который, в виде наблюдателя, явился Я. К. Грот.

Возвращаясь к себе (30 янв. 1846 г.), он нашел насквозь разбитыми два стекла в оконных рамах. Эта грубая выходка затем была повторена еще два раза (5 и 28 февр.), Я. К. Грот не давал делу огласки. О ней знали сперва лишь очень немногие. Он «с благородным хладнокровием и спокойствием отнесся» к этому мщению. «Реванша он никогда не искал». «Могли ли мы думать, — писал он кротко своему другу, — что я, при моем мирном характере, доживу здесь до таких неприятностей?».

Нет худа без добра. Когда история сделалась общеизвестной, многие выразили ему сочувствие, и благодаря этому произошло некоторое сближение с сослуживцами. Сам же он готовился «к новым нападениям», он замкнулся, ушел в себя. История наводила его на грустные размышления. «Ужели всегда русский профессор должен быть дрянью, чтобы студенты были довольны им?..». Прав был и Гартман, находя, что такое ничтожество, как Теслев, на важном посту вице-канцлера, «очень невыгодное для университета обстоятельство».

Я. К. Грот занимал кафедру, но кроме того на него возложена была инспекция преподавания русского языка в крае. «Профессорская моя должность, конечно, почетнее другой, — писал он Плетневу, — но та важнее для края. Как профессор, я ничего не могу сделать, если не будет положено хорошего основания знанию русского языка и уважения к русской литературе». Из ряда приведенных фактов и соображений Грот пришел к заключению, что распространение и утверждение русского языка в иноплеменном крае не может быть делом одного человека. «Прочные успехи русского языка могут быть достигнуты только последовательными и терпеливо направленными к тому мерами самого правительства и его учреждений, поддерживаемых собственным сознанием страны в их необходимости».

То, что в состоянии был сделать один человек, Я. К. Грот исполнил с редкой добросовестностью и красотой. Его положение и окружавшие обстоятельства подсказывали, что следует стараться о сближении Финляндии и вообще иноземного севера с Россией. И он дал в многочисленных статьях и отдельных книгах обстоятельные обзоры Финляндии, её природы, жизни, скандинавской и финской поэзии и пр., чем несомненно содействовал возбуждению к ним интереса в русских. Но он затосковал... Финская среда оказалась ему чуждой, он почувствовал себя одиноким, перенес тяжелое нравственное ощущение. Финляндская жизнь имела и оборотную сторону, свои острые для русского чувства «шипы». Я. К. Грота неудержимо потянуло домой и в январе 1853 г. он вернулся в Петербург, пробыв в Финляндии 12 лет.

На кафедре русского языка остался С. И. Барановский. Он легко и охотно высказался за то, чтобы изучение языка было сделано непринудительным. Финляндцы признали такое решение наиболее мудрым и целесообразным. Но на вопрос: улучшило ли оно дело; охотнее ли финляндцы стали на свободе изучать русский язык? — история дала отрицательный ответ. Повторилось то же, что происходило в Прибалтийском крае, где сперва указывали, что они не знают русского языка потому, что изучение его было принудительное, а впоследствии стали говорит, что не знают, но потому, что изучения его вовсе не требовали.

23-го августа 1855 г. гр. А. Армфельт от себя представил доклад: «Для доставления студентам Александровского университета возможности объясняться на русском языке и практически изучать его в Финляндии, а вместе с тем, дабы ближе ознакомить их со статистикой и историей России, я полагал бы полезным назначить при университете особого преподавателя сих предметов, который читал бы лекции на русском языке». Кандидатом на экстраординарного профессора он представил Иосифа Шилля. План гр. А. Армфельта оказался, конечно, мертворожденным, а Шилль вскоре умер.