История Финляндии. Время императора Николая I

XV. Итоги

Последние годы царствования Николая I были омрачены тяжелой для России Восточной войной 1853 — 1856 гг. «Ни одна война не возникала от причин более запутанных и неопределенных». Тут сыграли роль и суровая сдержанность письма Государя Наполеону III, и ошибки дипломатов, и заносчивая самоуверенность кн. Меншикова, проявленная в Константинополе, а главное — недоверие англичан к политике Николая Павловича. Чрезмерно возросшее влияние России — вот чего не прощали ей. Николай I казался властителем Европы. Западным державам нужно было унизить Россию, нанести удар её «морскому могуществу и земельным размерам». Мелкая же ссора греческого и латинского духовенства в Иерусалиме явилась лишь поводом к столкновению, так как всем было ясно, что вопрос о «ключах» не в состоянии был нарушить добрых отношений между государствами.

Западные державы без предварительного объявления войны ввели свои флоты в Черное море. Пришлось отозвать русские посольства из Лондона и Парижа, и манифестом 9 — 21 февраля 1854 г. объявить о разрыве. В Балтийское море вошла армада английских и французских кораблей, под начальством адмиралов Непира и Парсеваль-Дешена, всего 80 судов, 3.652 орудия и 43.100 чел. морского экипажа и десанта. Все эти люди и орудия, по словам западных нот и циркуляров, назначались против великого виновника общих бед — русского правительства, его крепостей и арсеналов. Оказалось, однако, что на английских судах было более пиратов, чем воинов. Мировые мореплаватели начали с грабежей и поджогов частного имущества и захватов торговых судов.

В Балтике Россия имела до 360 вымпелов; но так как мы не успели ввести в надлежащем количестве паровых двигателей на своих судах, то наш флот оказался слабее неприятельского и особое совещание адмиралов решило, что превосходная сила союзного флота не дозволит нам вступить с ним в открытый бой с какой-либо надеждой на успех, а потому по необходимости должны были остаться в оборонительном положении, под защитой наших крепостей, не будучи в совершенной готовности пользоваться каждой благоприятной минутой для перехода в наступление.

Во всех наших крепостях наблюдались существенные изъяны. Каменные стены Свеаборгских укреплений требовали больших исправлений. Кроме того, нужно было возвести новые батареи. Чувствовался недостаток в орудиях, снарядах и людях. Кипучей деятельностью пытались восполнить недочеты; но крепости в боевой порядок привести не успели. Интересно прибавить, что с той поры, как русские изучили эту крепость, восторженные отзывы о ней прекратились. Командир новофинляндского инженерного округа ген.-м. Трузсон донес Николаю Павловичу: «Внимательному наблюдателю свеаборгские крепости представляют много странностей. Он узрит груду укреплений, как бы случаем на скалы выдвинутых, более друг другу оборонами своими вредящих, нежели защищающих. Ужасные громады каменных стен без всяких земляных насыпей и без рвов... Все доказывает, что при сооружении сих укреплений не следовали твердому плану». Внутренние несогласия, царившие среди шведского правительства, отразились на укреплениях. В 1829 г. генерал Опперман находил, что Свеаборгские укрепления запущены более всех других на Финском заливе.

Свартгольмскую крепость сохранили, хотя на ней было только 12 орудий, причем к каждому из них приставлено было лишь по три человека и те были пехотинцы.

Роченсальмские укрепления на Котке были упразднены. Форт Слава оставался. Его охрана состояла из 8 офицеров и 254 нижних чинов, при 42 орудиях. В октябре 1854 г. поспешили разоружить её верки.

Выборг? Несмотря на то, что ген.-адъют. Н. А. Огарев донес, что эта крепость «приведена в полное оборонительное состояние, снабжена гарнизоном, вооружением и всеми военными и продовольственными запасами», Выборг оказался совершенно неподготовленным к встрече неприятеля. На брустверах скосили траву, в разных местах поставили ненужные палисады и блиндажи, но пороха не было, ибо тот порох, который лежал в погребах, выбрасывал ядра не далее 100 сажен от дула орудия. Созвали тысячу рабочих; они ежедневно исправляли укрепления, заграждали Транзундский проход, возводили новые батареи. Ген.-лейт. Мерхелевич, распоряжавшийся в последнюю минуту работами, оказался лицом без всяких военных дарований и нужной сообразительности.

Гангеудд состоял из нескольких старинных и слабых гранитных фортов, с запущенным вооружением. При вступлении Николая Павловича на престол, полковник артиллерии Бакунин донес, что «нашел в сей крепости не укрепления, а одни только развалины оных».

Бомарзунд был недостроен. В 1830 г. финляндская казна, по займу произведенному в России, израсходовала на него незначительную сумму — менее 600 тыс. р. К началу кампании крепость имела оборонительную казарму и три ничем не связанных форта. В них было размещено 112 орудий. Весь гарнизон его не превышал 1.600 чел.

В 1820 г. Николаю Павловичу лично пришлось осмотреть укрепления на Аланде и он пришел к заключению, что они весьма основательно оставлены инженерным ведомством.

Позднее, когда кн. Волконский предложил возобновить их, Николай Павлович ответил ему, что восстановлять их «совершенно излишне, тем более что оные никакой препоны произвесть не могут, если бы удалось неприятелю подойти к месту, где они начинают ему вредить». К сожалению, от этой вполне верной мысли Великого Князя впоследствии отступили. (Из архивных материалов ген.-м. Г. И. Тимченко-Рубана).

По всему Балтийскому побережью Россия в состоянии была выставить в 1854 г. только 165 тыс. чел., причем на долю Финляндии пришлось не более 30 тыс., между тем её береговая линия тянулась на 1.500 верст.

Государь, желая лично убедиться в настроении финнов, прибыл в Гельсингфорс. Газета «Helsingfors Tidningar» от 18 марта 1854 г. следующим образом описала это Высочайшее посещение.

Он пришел — и все сказали друг другу: Император все тот же. Пусть бремя лет, не щадящее и сильнейших, наложило свою печать на чело возлюбленного Монарха, — высокий, могучий, как раньше, стоял он среди нас; все, что могли сделать годы и испытания, сводилось к тому, что Его лик стал еще более властным и вселяющим преклонение; точно новое трогательное сияние разливалось вокруг Его благородного чела.

Вечер понедельника сиял роскошным светом полной луны. Гельсингфорс прекрасен в лунном освещении; было так светло, что на улице можно было читать. Целый день царило повсюду небывалое по оживленности движение, на всех лицах можно было заметить ожидание.

Его Императорское Величество, Наследник и Великие Князья прибыли в 4 часа утра с многочисленной свитой.

В тот день вечером весь Гельсингфорс был ослепительно иллюминован. Легкий туман стушевывал более отдаленные предметы, но сквозь эту дымку Николаевский собор, горевший плошками по всем линиям и куполам, разливал упоительный свет. На городской ратуше был выставлен большой транспарант с вензелем Его Императорского Величества, окруженным лаврами. На лицевой стороне Александровского университета красовался другой транспарант, изображавший Абоскую академию в пламени, из которого подымается феникс, с латинской надписью: «E cinere renatea refugium paravit Caesar». (Император уготовал пристанище возрожденной из пепла). Студенты иллюминовали свои аудитории всех факультетов. Вдали переливали огнем казармы флотского экипажа.

Когда Государь Император, в сопровождении Наследника и Великих Князей, осчастливил своим посещением университет, преподаватели и студенты в полном составе встретили его в актовом зале пением «Боже, Царя храни». Его Величество соизволил выразить университету свое Всемилостивейшее благоволение, благодарил студентов за их похвальное поведение в последние три года и выразил уверенность, что и они, когда потребуется защищать возлюбленное отечество, отдадут на служение ему свои сердца и свои силы. Это обращение к заветным чувствам молодежи встретило пламенный отклик в груди всех.

В 10 часов утра Его Величество произвел на Сенатской площади смотр лейб-гвардии стрелковому финскому батальону и в милостивых словах выразил Свое удовольствие. Картина смотра была из числа наиболее грандиозных. Все окна, все двери и вся площадь были переполнены зрителями; считают, что там присутствовало не меньше 8 или 9 тысяч человек. Особенно внушительный вид представляла колоссально высокая лестница перед собором, плотно усеянная головами зрителей. И среди этого многочисленного народа, под солнечным сиянием мягкого весеннего дня, стоял Император, окруженный своими сыновьями, средоточие всех взоров, предмет всеобщего обожания, возлюбленный и для всех незабвенный. Слезы блистали во многих глазах; видно было, как отцы и матери поднимали на руках своих детей, точно желая сказать им: «Когда ты вырастешь большой, помни, что видел Государя, обожаемого твоей страной и всем миром, великодушнейшего Главу из всех, носящих в наши дни корону».

Такая же безграничная преданность сопровождала Императора повсюду; при его отъезде непритворные слезы снова виделись во многих глазах. И Его Величество чувствовал эту преданность. Когда народные массы по временам до того теснились на его пути, что мешали проезду, их пытались удалять с дороги, но Государь делал знак не нарушать проявлений народного восторга.

Очевидец, проф. Эстландер, недавно издавший свои воспоминания, к этому добавляет:

«Осанка Николая I была действительно императорская; привычка озирать и повелевать массами не может быть лучше воплощена, как в этом высоком, с широкой грудью и плечами воине. На мужественном лице нависли с проседью брови, усы и бакенбарды; часть крепких мускулов висели ослабленными, но из постаревшего лица выступали два взора, глубоких, проницательных и далеких. Такие взгляды можно встретить у орла в Jardin des Plantes, но мигания его век здесь не было. Государь смотрел на волнующуюся массу народа, которая по площади подвигалась к нему. Народ дал волю своим непосредственным чувствам уважения и преданности маханием шляп и шапок, и бурей восклицаний, без слов, но содержание которого нельзя было не понять.

Весьма вероятно, что Императору Николаю не часто приходилось испытать такое непритворное приветствие от народной массы; но в его лице не заметно было ни волнения, ни улыбки, ни малейшего удовольствия.

Великий Император и охранитель автономии, настолько, однако, заслужил уважения студентов, что и они с факелами в руках приняли участие в шествии, направлявшемся для приветствия ко дворцу. Когда Император Николай, окруженный своими четырьмя сыновьями, вышел на балкон, в мундире финской гвардии, без верхнего пальто, не смотря на свежесть мартовского вечера, чтоб принять приветствие и послушать пение, раздалось громогласное ура, и восторгу, казалось, не было границ».

Финский гвардейский батальон в марте 1854 г. выступил в Петербург. Батальону Гельсингфорс устроил сердечные проводы, во время которых говорили лучшие ораторы: Ф. Сигнеус и 3. Топелиус. Финляндии предстояло «уплатить долг чести её мечами». На прощанье гремели «Ворт лайд» и «Бьернеборгский марш». Одна рота гвардейского батальона отправлена была к Сестрорецку, остальные три находились некоторое время в Петербурге, неся гарнизонную службу. В мае 1854 г. эти роты переведены были в Петергоф, для личной охраны Государя. Здесь же батальон отпраздновал двадцатипятилетие своего состояния в рядах гвардии, удостоясь посещения Царских Особ. В сентябре батальон выступил в Красное Село, где ему в последний раз пришлось видеть Николая Павловича.

Счастливые дни батальона окончились. Через Лугу, Псков, Динабург батальон отправился в г. Ракишки; затем ему пришлось квартировать в Вилькомире и Скопишках. Здесь финским воинам не довелось видеть неприятеля, ни произвести ни единого выстрела. Но дурные стоянки в маленьких литовских городишках развили ужасающую смертность в рядах батальона. В октябре 1855 г. батальон вернулся в Финляндию, но до сентября 1856 г. простоял в Новой-Кирке. Только через 2¹/₂ года он вновь увидел Гельсингфорс.

Когда в 1854 г. вдали послышались раскаты боевой грозы, Финляндия имела под ружьем лишь 3 тыс. чел. Они распределены были между гвардейским батальоном в Гельсингфорсе, гренадерским стрелковым батальоном в Або и флотским экипажем. Необходимость побудила увеличить численность финских войск, по так называемой поселенной системе. Сформировали в два приема 8 батальонов.

Обстоятельства требовали установления военного положения. Представление об этом исходили от ген. П. И. Рокасовского.

Но гр. А. Армфельт подал свой голос против подобного проекта, под предлогом опасения разных недоразумений в крае, незнакомом с термином «военное положение». Особенно заботливо граф старался оградить Сенат от всякого соприкосновения с русским главнокомандующим. И вообще ему желательно было оставить край под начальством прежнего генерал-губернатора, устранив всякое влияние и значение могущей прибыть в Финляндию военной власти. Государь не усмотрел в этом «никакого затруднения» и генерал-губернатору преподана была особая инструкция. Гр. Армфельт достиг того, что все проекты по военным мероприятиям надлежало направлять к генералу Рокасовскому, который повергал их на благовоззрение Государя Императора, а затем статс-секретариат, обязанный по закону ведать лишь доклады гражданских дел, объявлял «по делам стратегическим» последовавшие Высочайшие повеления.

7 — 19 мая 1854 г. на финляндском берегу пролита была «первая капля крови». В этот день небольшой неприятельский отряд на двух судах приблизился к г. Экенесу. Произошла перестрелка. Судам пришлось вернуться.

Вторая перестрелка последовала у Гангеуддских укреплений, где отличились старый воин Е. И. Моллер и капитан артиллерии Семенов. Государь, довольный действиями Моллера, пожаловал его прямо из подполковников в генерал-майоры.

18 — 30 мая англичане проявили себя у г. Брагестада. «Есть ли тут войска»? — спросил их офицер. Нет, ответили жители. «Жаль. Будем жечь». — Жертвой пламени сделались 13 судов, склады корабельного леса, несколько домов и пр. Огонь погас лишь через сутки. Город опустел. На донесении ген. Рокасовского Государь собственноручно надписал: «Разбойники».

В таком же роде англичане вели себя в Улеоборге 20 мая — 1 июня. И здесь пламенем они истребляли имущество мирных граждан.

Незначительная стычка последовала 26 мая у Гамле-Карлебю. Англичане на девяти баркасах подплывали к берегу. Наш немногочисленный отряд был скрыт за амбарами. Когда неприятель приблизился на ружейный выстрел, грянул залп.

Завязавшаяся перестрелка кончилась полным поражением англичан. Среди горожан выделился коммерции советник Доннер, много содействовавший приведению города в оборонительное положение.

К Аланду союзники подошли 9 — 21 июня 1854 г., желая произвести «пробу своему флоту». Первый их визит был неудачен: нашей артиллерии удалось поджечь один пароход и подбить ему руль. Англичане прекратили огонь. Государь пожаловал коменданта Як. Андр. Бодиско в ген.-майоры и на докладе отметил: «Хорошее дело». Для освидетельствования последствий бомбардирования, на Аланд командирован был ротмистр H. В. Шеншин.

20 июля H. В. Шеншину вторично пришлось отправиться на Аланд с новым, более серьезным поручением. Спасаясь от англичан, он укрылся в сенном сарае и, переодетый простым крестьянином, благополучно добрался к месту назначения. Подать помощь гарнизону было уже поздно: острова охвачены были неприятельскими судами. Наш маленький, но доблестный отряд, состоявший из пяти пароходов, под начальством Вл. Павл. Романова, храбро дошел до Або, но далее проследовать не мог. Под Бомарзундом союзники сосредоточили до 30 тыс. войска.

28 июля с адмиральского судна Непира была брошена первая бомба, и бой загорелся. Первый натиск неприятельский десант произвел на башню С. Храбро стояли наши войска, но все преимущества были на стороне союзников, и 31 июля на башне подняли белый флаг. Неприятели принялись теперь за Нотвикскую башню. бесчисленными снарядами скоро были разрушены её каменные стены и почти снесен верхний ярус. Очередь дошла до главного форта.

Снаряды союзников сыпались на него и с фронта, и с тыла. Неприятельские суда стояли вне досягаемости наших снарядов и производили стрельбу спокойно, как на учении. До 800 орудий непрерывно метали свои ядра в стены маленькой укрепленной казармы. Огненное кольцо французских батарей все приближалось и сжималось. Ядра стали проникать уже в окна казематов. Загорелась крыша форта. Амбразуры и двери обрушивались под натиском ожесточенных снарядов. Десант, в девять раз превосходивший запертый, как в мышеловке, гарнизон, наступал и наседал. Казематы наполнились дымом. Стены одной половины казармы-форта были уже повреждены. Пять дней продолжался адский огонь. Физически утомленный гарнизон не мог более вредить неприятелю. Выкинули парламентерский флаг. «Генерал — сказал Барагэ д’Иллье коменданту, — вы вели себя, как храбрый воин; при вас, гг. офицеры, останутся ваши шпаги». — «Я все ожидал случая помериться на штыках», — заявил Бодиско. «Напрасно, — ответил Барагэ д’Иллье, — к утру у меня была бы готова еще новая батарея, и я не оставил бы камня на камне». Государь ожидал сдачи крепости и писал гр. Паскевичу: «Вероятно придется зимой нам брать обратно».

Гарнизон на судах отправлен частью в Англию, частью во Францию. Минами и ядрами Бомарзунд разрушили до основания. Непир предложил Аланд Швеции, но получил отказ.

Впоследствии в Гельсингфорсе учреждена была особая комиссия для расследования Бомарзундской сдачи. Участь укрепления была неизбежна, и «гарнизон исполнил свои обязанности по долгу чести и присяги» — таково её заключение, почему ген. Бодиско и остальные участники сдачи были освобождены от всякой ответственности.

Икона св. благоверного князя Александра Невского, взятая англичанами в Бомарзунде, недавно возвращена в Россию, благодаря стараниям члена первой Г. Думы Аладьина.

После Аланда, союзники подходили к Або; ничтожная перестрелка 10 — 22 августа никакого результата не дала.

Лето клонилось к концу. Союзники ушли, оставив главные крепости Финского залива — Кронштадт и Свеаборг — нетронутыми.

Гроза войны разразилась около берегов Швеции и ей надлежало определить свое отношение к воюющим сторонам. Она объявила, что сохранит строгий нейтралитет, «основанный на беспристрастном уважении к правам всех держав». Николай I выразил свое полное доверие к Швеции, хотя нейтралитет являлся более полезным для союзников, в виду того, что шведские порты оставались открытыми для военных судов воюющих сторон. Король Швеции, Оскар I, объявив нейтралитет, кажется, желал быть в добрых отношениях с петербургским двором, но в то же время боялся стать в дурные отношения к Лондону. Твердым характером король не отличался, почему наш посланник, т. с. Яков Андр. Дашков, из Стокгольма писал: «Швеция и Норвегия будут соблюдать нейтралитет, или же последует неизбежный союз с Англией против России».

Произошло последнее.

В Лондоне и Париже очень рано заговорили о желательности участия Швеции в коалиции. Уже в апреле 1854 г. лорд Кларендон расспрашивал шведского представителя при дворе Великобритании, адмирала Виргина, о настроении финляндцев, об их симпатиях к Швеции и о том, примут ли они шведскую армию с распростертыми объятиями. В Париже осаждали датского министра, гр. Мольтке, угрозами и обещаниями. Там скоро договорились до присоединения Норвегии к Дании, а Финляндии к Швеции.

Король Оскар I очень определенно носился с планом о территориальном уменьшении России, дабы она впредь не представлялась столь грозной своим соседям. Свои задушевные мысли он доверительно, — уже в мае 1854 г., — раскрыл Австрии, усмотрев, что она в то время находилась в таком же положении по отношению к союзникам, как и Швеция. Он стремился к союзу, лишь бы его наградили Финляндией. Вместе с тем, он желал, чтобы Швецию пригласили войти в союз. Ряд подобных обстоятельств давно уже убедил некоторых шведов, что идея трактата исходила от самого короля Оскара I. Его осторожность объяснялась тем, что союзные флоты, объединившись в Балтике и имея 28 больших линейных кораблей и около 50 судов меньших размеров, ничего существенного не совершили.

Когда Франция отправляла в Балтику ген. Барагэ д’Иллье, то решено было, что он заедет в Стокгольм для переговоров с королем. Но ранее Барагэ, — уже в апреле 1854 г., — в Стокгольме побывал адмирал Непир, который очень определенно звал Швецию к выступлению, вместе с союзниками. Король колебался и говорил уклончиво; он ожидал от Англии гарантий, которых та не давала. В середине июля явился Барагэ д’Иллье. Он предлагал королю Аландский архипелаг, но так как Франция гарантий также не давала, король уклонился и от французского предложения.

Адмиралу Виргину предстояло покинуть Лондон. Лорд Кларендон вновь охотно заговорил о выступлении Швеции. Виргин ответил: если флот уничтожит Кронштадт и союзники продиктуют мир в Петербурге, а затем предоставят финнам свободно избрать присоединение к Швеции, то, пожалуй, это присоединение состоится.

Заменивший адмирала Виргина в Лондоне — Хофшильд получил от Оскара определенную инструкцию, хлопотать о создании противовеса России.

В то же время усиленные переговоры о союзном трактате с Англией и Францией поведены были Оскаром через частных неответственных лиц (гр. Нильса Барка —- друга юности Наполеона III — и Лильехека till Юлеберг,[16] чтобы, в случае надобности, можно было от всего отречься.

Либеральная печать Швеции усердно раздувала пламя войны.

Весной 1855 г. флоты союзников опять показались в Балтике. Воинственный дух шведов вновь воспламенился.

Тайные переговоры продолжались. Видимым препятствием к заключению формального союзного трактата являлось то, что Англия и Франция не могли предложить Швеции никакой прочной гарантии того, что, захваченная во время войны, Финляндия останется потом в обладании шведов. Пункты трактата были выработаны. В октябре 1855 г. последовал обмен визитов. Адмирал Виргин отправился во Францию, с письмом короля и орденом Серафима. В Стокгольм прибыл маршал Канроберс Почетным Легионом для Оскара I. Договаривающиеся стороны подсчитывали свои силы, показывали друг другу арсеналы, обдумывали планы совместного действия.

21 ноября н. ст. 1855 г. Швеция подписала трактат с Англией и Францией, сущность которого сводилась к тому, чтобы ни под каким видом не уступать России никакой части земли, принадлежащей Швеции или Норвегии. Одни шведские историки (например, Хильдебранд) утверждают, что трактат не сопровождался никаким секретным договором, другие писали, что по секретной статье Финляндия возвращалась шведской короне.

Министр Швеции, оправдывая необходимость трактата, в разговоре с Я. А. Дашковым, напомнил о претензии России на часть Варангерфьорда.

Русское правительство не могло, конечно, одобрить шага, сделанного Оскаром И. Гр. Нессельроде, беседуя с его представителем, Нордином, сказал, что заключенным трактатом Швеция стала уже одной ногой во враждебный России лагерь.

Тем не менее, при взвешивании условий дальнейшего ведения войны, пришлось считаться с этим новым фактором. На совещании у Государя, гр. Воронцов и Киселев указали на отношение Финляндии к Швеции.

Общественное мнение Швеции в период войны разделилось: одни шведы желали вмешательства, другие — стояли за нейтралитет. Периодическая печать была полна политических воззрений. Вопрос о возвращении Финляндии обсуждался на всевозможные лады. Большинство склонялось к целесообразности унии с ней, хотя раздавались также голоса против поддержания «финского государства». Особенно недоброжелательно к России относилась либеральная партия, доказывавшая, что Финляндия, попав под крыло русского орла, очутилась в темноте.

В виду этого газетного похода на Россию, возникла мысль о том, чтобы кто-либо из финляндцев, имевших значение и друзей в Стокгольме, вмешался в дело и убедил шведов, что Финляндия вовсе не склонна к перемене своего политического положения. Гр. А. Армфельт указал на проф. Эмануэля Ильмони (Ilmoni), который выполнил эту миссию весьма добросовестно.

В письме к медицинскому инспектору Экелунду в Стокгольме Ильмони говорит:

«Мы, финны, испытали величайшую досаду и боль от лживых сообщений, которые шведские публицисты, доставляя себе удовольствие, распространяют в своих газетах о финляндских делах. Наши газеты не выступали с опровержениями, не имея авторитета в Швеции, ибо там полагают, что они принуждены писать в духе правительства. И так как частные письма, напротив, пользуются большим доверием, то считаю своим долгом, во имя правды, насколько возможно, объяснить, по крайней мере, нашим друзьям в Швеции, современное положение и охотнее всего тебе, как живущему в столице, среди моих друзей. Прошу о сочувствии к нижеследующему. Подобные правдивые объяснения отсюда тем более необходимы, что сильная партия в Швеции стремится к войне с Россией, имея в виду отвоевание Финляндии.

В Швеции распространены самые разнообразные выдумки. В некоторых её газетах можно прочитать, например, что величайшие насилия производятся в Финляндии русским правительством; или: чтобы уничтожить всякие шведские симпатии, решили переселить в Россию население целых округов (Эстерботнии и Аланда) и вместо него водворить русские солдатские семейства; — что производится жестокий насильственный набор по всему краю, по 10 и 15 человек с тысячи; — что финляндский банк перевезен в Петербург; — что солдаты и казаки грабят всюду крестьян, отнимая от них всякие припасы; — что преследуют частных лиц, между прочим, Рунеберга, о котором одна шведская газета зимой сообщала, что «великий поэт, друг родины, внезапно исчез, как полагают, по Высочайшему повелению сослан в Сибирь». Во всем этом и многом подобном нет ни йоты правды; все гнусная ложь. Цель ясна: набросить тень на Российского Императора. Желают достигнуть этого посредством самых постыдных клевет на Него. Желают войны против Него всех держав. В нас они возбуждают чувства глубокой досады и презрения к ним, и еще более усиливают нашу любовь к Монарху, ибо мы убеждены, что он — один из благороднейших и великодушнейших Монархов, которые когда-либо носили корону.

В близкой связи с приведенными клеветами находится другая, что Финляндия задыхается под страшной тиранией, и, чтоб воссоединиться со Швецией, готова к общему восстанию. Это самое радикальное заблуждение, какое только можно себе представить. Я свято могу заверить, что Финляндия считает себя счастливой под русской властью, искренно верна и предана Государю и ни под каким видом больше не желает превратиться в шведскую провинцию. Это довольство имеет свое естественное основание в последовательном росте благосостояния края в течение десятилетий, в спокойном и свободном отправлении религии, культа и законодательства по старому способу, в благодати продолжительного мира и твердой вере в благосклонность к краю Государя. Конечно, шведы на это возразят: 1) В Финляндии были сделаны отступления от постановлений при издании законов; но если бы и было так, то в какой же стране вполне правильно все это исполняется? — и такие отступления делались не по воле Царя, а чрез собственных сынов края. 2) Ведь сеймы не существовали в Финляндии с самого 1809 г. — Прекрасно, но ведь, никто и не желал их здесь с их воркотней и возней; — но у нас возможно делать правительству полезные предложения; даже простой крестьянин может прибегнуть к ними в правительстве всегда находят сочувствие, чему имелось много примеров. Ядовитый ветерок охватывает повсюду нравственную сферу цивилизованного человечества; но ограбление почты, обкрадывание банков и т. п. еще здесь неизвестно; водочный элемент также бушует в нашем обществе гораздо меньшими потоками, чем в Швеции, а обузданная наша пресса делает неприкосновенными, как достоинство правительства, так и честь и доброе имя людей, тогда как в Швеции, свободная печать, самым бессовестным и дерзким образом часто марает достойное уважения, как, например, благородный королевский дом.

Приведенное здесь мнение является общим у нас в высших общественных слоях, среди чиновников, духовенства и университета.

Хотя финны, таким образом, теперь больше и не чувствуют никакой симпатии к Швеции, то и особенной любви к русским не питают. — Какие же более интимные связи могли произойти между двумя народами, столь разными, как по характеру, нравам, языку, так и по религии, тем более, что один из них в прежние времена жестоко обращался с другим? Однако, мы научились и между ними уважать много благородных и хороших характеров, как например, и. д. генерал-губернатора Рокасовского, честного человека, любящего край и очень образованного. — Основанием же политических воззрений финнов служит горячая любовь к родине, соединенная с истинной верностью и преданностью к Государю и всему царствующему дому, вследствие многочисленных благодеяний, оказанных Финляндии Его Величеством. Он многими распоряжениями способствовал национальному финскому элементу в литературе, а для финской истории учредил специальную профессуру. — Он не оттянул в Россию ничего из сбережений финской казны, почему составились достаточные средства на большие и полезные предприятия, как, например, на сооружение Сайменского канала. Все это рождает взаимное доверие и любовь. Поэтому то прием, оказанный здесь Государю, — не смотря на то, что в течение 20 лет Финляндия не удостоена была Высочайшего посещения, — был искренно радостен — настоящий народный праздник.

Поэтому, обычное представление (в Швеции) о шведских симпатиях Финляндии и склонности её к восстанию против правительства есть совершеннейшая иллюзия; и иллюзия притом чрезвычайно опасная для будущего благополучия всего Севера. Потому что, если вследствие этой иллюзии легкомысленная партия войны получит перевес и заставит в союзе с западными державами начать войну с Россией, то какие могут получиться последствия? — Кроме того, самая самостоятельность Швеции может очутиться в опасности. Если бы даже, — что очень сомнительно, — шведам посчастливилось бы посредством этой помощи снова завоевать Финляндию, то Россия, для которой она расположена очень выгодно и которая уже успела вкорениться здесь, рано или поздно, а может быть и очень скоро, наверное, опять отняла бы ее. Швеция в долготу не может, даже в соединении со всеми силами Финляндии, защитить ее против возрастающего колосса. Да сохранит Господь наше отечество от всего этого.

Финский народ, раз очнувшийся до некоторого самосознания, но бессильный составить самостоятельное государство, желает сохранить свое настоящее положение».

Весной 1854 г. Ильмони в письме к Рунебергу уговаривает и его написать опровержение в шведской печати. «Мы здесь надумали просить тебя написать опровержение глупых слухов, конечно, также частным путем...»

Рунеберг ответил Ильмони 28 мая 1854 г.: «Сердечно благодарю тебя за дружескую просьбу. Уже до твоего письма я слыхал о бессовестной лжи относительно моего исчезновения. Я случайно исполнил уже твой просьбу прежде, чем ты успел высказать ее».

14 июня 1854 г. Вассер сообщил Ильмони, что письмо к Экелунду произвело большой эффект и что он усердно показывал его всем и содержание его стало известно «весьма высоко».

Князя Меншикова назначили главнокомандующим в Крыму, но не освободили от обязанностей финляндского генерал-губернатора. Полагали, что отлучка его будет временной. По отъезде князя на юг, началась усиленная корреспонденция. В Севастополь посылались финляндские дела; князь рассматривал их и таким образом продолжал править краем.

«Финляндия надеется, — сообщал К. И. Фишер, — что ваша светлость не покинет ни в каком случае её управления, тем более, что эта почти единственная провинция, которой Государь совершенно доволен, и которая довольна своим генерал-губернатором; прочие или считают себя под гнетом генерал-губернаторов, или довольны ими потому, что в генерал-губернаторе преобладают местные элементы. Только Финляндия чувствует себя как бы свободной и все-таки идет со рвением по пути, Высочайше указанному. Кто знает характер финский, тот поймет, как трудно вести ее таким образом».

Известия из Крыма были крайне скудны. «Правду говоря, писал К. И. Фишер к Меншикову, 10 ноября 1853 г., — отсутствие известий с театра войны и безотрадность того, что мы здесь читаем, действуют удручающе, и я впервые замечаю у своих соотечественников страх перед грядущей войной». Подобные указания делу не помогли и князь от своей системы молчания не отказался.

В письмах К. И. Фишера перечислялась длинная вереница открывающихся в Финляндии вакансий с предположениями и комбинациями их замещения. По всем докладам от князя ожидали соответствующих указаний. Ему сообщали даже о перемещении писарей и других мелочах. Кн. Евгений Голицын нашел возможным просить князя об увеличении своего содержания.

После Клинковстрёма осталось свободное место в комиссии путей сообщения и князя досаждали запросом. И т. д., и т. д. «Дел финляндских накопилось такая масса, что страшно было смотреть на них», уверял К. И. Фишер. В то же время Финляндия продолжала опасаться, что он откажется от управления ею.

Судя по ответу кн. Меншикова, он тонул в бумагах. «Вчера (1 дек. 1853 г.) писал сам и продиктовал 23 отношения». «Он жаловался на слабое здоровье и молил Бога, чтобы скорее заключили мир».

Но заявления князя о грудах бумаг никого не вразумили и поток финляндских дел и писем с дрязгами и мелочами, — в роде того, что «нет сомнений, что Л. Гартман ловит рыбу в мутной воде», что надо гимназистам изменить форму и т. п. — не прекращался. Удивлял с другой стороны и князь. Имея на руках огромную армию, он пишет (в дек. 1853) целый трактат о воротниках на гимназических мундирах, отвечает на надоедливые запросы и т. п.

29 мая — 10 июня 1853 г. гр. А. Армфельт сообщил кн. А. С. Меншикову, что Государь, — говоря в салоне Императрицы о Восточном вопросе, — сказал, что если бы он поступил, как хотел, дело было бы окончено давно, но что, к сожалению, он дал уговорить себя графу Нессельроде».

Что же касалось Финляндии, то гр. А. Армфельт, хотя и находил (3 — 15 ноября 1855 г.), что в ней «все идет помаленьку»; тем не менее, предостерегал, «что там начинают беспокоиться. Шведские газеты стараются распространять слухи, более или менее волнующие умы. Ваше отсутствие теперь для нас большое несчастье и может плохо повлиять на дела».

В следующем письме гр. Армфельт, заявив, что народный дух в Финляндии прекрасен, поучал: но надо знать, будут ли принятые меры соответствовать характеру нации. «С нами все возможно, но надо уметь взяться».

Едва князь уехал в Севастополь, как в Петербурге языки развязались и в обществе заговорили, что морское министерство при нем поручено было людям недобросовестным, кругосветные путешествия были редки, фрегаты гнилые, дерево для морских построек сырое, резервные магазины пусты».

Управление Финляндией также осуждали. До гр. А. Армфельта дошли слухи, что «у вашей светлости не только были беспорядки» в Морском министерстве, но что Государь был обманут как в делах этого министерства, так и в финляндских делах. «Государя это очень рассердило, так как он этого от вас не ожидал». «Пишу об этом с сокрушенным сердцем, — прибавляет К. И. Фишер. На счет министерства меня успокаивают ваши принципы; что касается Финляндии, знаю только, что все дела проходили через мои руки и все, что говорят, клевета»...

Был уже февраль 1854 г., война была объявлена, а гр. А. Армфельт находил уместным просить кн. Меншикова вспомнить ф.-Котена. Почему? Да Котен, изволите ли видеть, очень честолюбив и маленькое внимание князя ободрило бы его!

Когда Меншиков уехал в Крым, естественно возник вопрос о заместителе. Все, кроме Л. Гартмана, считали Пл. Ив. Рокасовского наилучшим кандидатом, «так как он, напитавшись вашими идеями, действует по направлению вашему». Фишер просил кн. Меншикова, в случае оставления Финляндии, открыть, что Рокасовский вполне способен вести Финляндию по его видам».

Но Рокасовского переманивал к себе А. В. Перовский. В то же время Гартману и Котену давались поручения помимо Рокасовского, что он принимал «за ничтожество собственное». Толковали о кандидатуре H. Н. Муравьева. Уже в 1848 г. возникла мысль об отделении гражданского управления Финляндией от военного. Во главе первого имелось в виду поставить П. И. Рокасовского, во главе второго — H. Н. Муравьева. Но последнего переместили на Кавказ. — К. И. Фишер все время усердно стоял на стороне Рокасовского, хотя ранее характеризовал его ничтожным, состоявшим под влиянием своей жены (дочери ген. Кузьминского), женщины малообразованной, но желавшей играть роль, и находил даже, что Рокасовский выступил покровителем либерализма, из которого возник неофинизм.

10 — 22 февраля 1854 г. резолюция Государя гласила: «По случаю неопределенной командировки Г.-А. К. Меншикова в Черное море, Г.-Л. Рокасовскому вступить во все права Ген.-Губернатора Финляндии до возвращения кн. Меншикова».

Кн. А. С. Меншиков в Крыму — явление совершенно исключительное, как по полному своему несоответствию роли главнокомандующего, так и по преступной небрежности к величайшим государственным интересам, вверенные ему в столь важное время, какое переживала тогда Россия. В Севастополе он занял маленький домишко с грязным двором. Конура, в которой он ютился, имела аршина три в длину и столько же в ширину. Здесь он, сгорбившись, в засаленном архалуке, принимал подчиненных. «Для чего потребовалось это притворное спартанство?» — спрашивал Н. И. Пирогов. — Главная квартира была безмолвна, как могила. Кн. Меншиков жил, как будто он не существовал. Он прикрылся мистическим молчанием. — Этот саркаст и отъявленный «эгоист», конечно, не годился в полководцы. Этот цезарь не знал солдата и не умел воодушевлять его. Он запустил всю администрацию, все сообщения, всю медицинскую часть и взамен не дал ничего. «Меншиков не человек, а просто мумия», — писал Н. И. Пирогов, и когда распространился слух, что князь умер в Перекопе, этот высокообразованный, культурный и передовой человек в России воскликнул: «и слава Богу», — до такой степени князь был всем ненавистен в Севастополе.

Да и в других областях у него не было никаких заслуг и никакой существенной пользы государству он не принес. Он занимал крупные административные посты, ему давались большие дипломатические поручения, и нигде он не оставил после себя достойного следа. 24 года имя его было связано с морским министерством. Он произвел его реформу, но крайне неудачно (В. Чубинский и С. О. Огородников). Моряки его не любили. «Я им не угодил», — говаривал князь. Да, не угодил потому, что заботился только о наружности флота, да об угождении прихотям Царя. Он усвоил пассивный взгляд на западные нововведения и даже не устранил розни между «греками»-черноморцами и «лужеплавателями» — балтийскими моряками.

Князя Меншикова посылали с важными миссиями в Персию и Константинополь, и никаких благих результатов для России он не добился.

Его привлекали к упорядочению цензурного дела и его участие привело к усилиям стеснений печати, причем сам он относился к писателям сурово и неприветливо.

Его привлекали к участию по великому крестьянскому делу. Задавшись вопросом, «полезно ли уничтожить рабство в России?», он ответил: «рано».

В Финляндии, за время его долгого управления, все было спокойно, и край сделал заметные успехи в материальной и духовной области. Но что именно в этих успехах приходилось на долю лично кн. А. С. Меншикова, трудно определить. Между тем условия, окружавшие князя, благоприятствовали здесь проявлению его деятельности. Он получил важное право сопровождать мнения Сената своими замечаниями и, кроме того, имел у Государя частые личные доклады. Но фактически он управлял краем с «высоты птичьего полета». Когда барон Котен в разговоре осудил управление кн. Меншикова, прибавив, что «было бы неудивительно, если бы страна начала роптать, раз она так заброшена», К. И. Фишер возразил, «что люди благоразумные не забудут всего, что для них сделано в последние 20 лет: канализация, бережливое обращение с общественными деньгами, отмена непотизма при раздаче мест, улучшение условий займов из общественных касс, закон для бедных и много других, доказывающих личную заботливость генерал-губернатора». В 1855 г. Финляндский Сенат поднес адрес князю, но имел ли он в виду перечисленные его заслуги или его постоянное заступничество за край в Петербурге остается неизвестным, так как содержание адреса нам не удалось установить. Известен лишь ответ князя: «Я виноват перед Финляндией моим долгим молчанием. И, только вернувшись в Петербург, могу ответить на адрес Сената... По совести могу сказать, что в моем молчании не было презрения; я тронут и польщен выраженными мне чувствами»...

Кн. Меншиков обладал отрицательным умом и потому прошел свое жизненное поприще без пользы для потомства. Как человек уклончивый, он отделывался шуточкой и гримасой. Но весьма ловко прилаживал свой ум ко всему и «поступи он завтра в монахи, — сказал Денис Васильевич Давыдов, — он через шесть месяцев будет митрополитом». На заявление одного подчиненного: «служить готов, прислуживаться тошно», кн. Меншиков, наклонив голову, шепнул: «все мы, братец, прислуживаемся». Этим признанием он выдал себя с головой. Прислуживаясь, он своевременно не доложил Государю о недостаточности наших средств защиты, прислуживаясь, он не желал ссориться с разными ведомствами и не хотел огорчить Царя неутешительным положением дел в Крыму. Все его чувства и мысли направлены были к сохранению «фавора».

Князь Меншиков зарылся в бумагах, устроив себе добровольную «письменную каторгу», и, не обладая дальновидностью, всегда много занимался мелочами.

Главный его панигирист К. И. Фишер, когда пожелал подвести итоги его государственной деятельности, то убедился, что князю Россия ничем не обязана.

После ухода союзников из Балтики, воюющие стороны стали усиленно готовиться к новой кампании.

Командующим войсками и генерал-губернатором Финляндии был назначен гр. Ф. Ф. Берг. К. И. Фишер резко осуждает нового начальника края, находя, что он обратился к своей системе — системе двойной игры, — завел шпионство, делал из своих секретарей сенаторов, искал популярности и награждал тех землевладельцев, которые сообщали ему тайные сведения. Все это, может быть, и справедливо, но, с другой стороны, известно, что, вступив в должность, он проявил редкую энергию по приведению края в боевую готовность. Нам представляется, что выбор гр. Берга оказался в общем удачным для Финляндии.

Среди военных приготовлений неожиданно скончался могучий повелитель России — Николай Павлович. Ход событий лег на него непосильным бременем. «После Альмы он долго не спал, а только два часа подряд проводил в сонном забытьи. Он ходил, вздыхал и молился даже громко среди молчания ночи». Из Крыма получались одни огорчавшие Царя вести. Пришлось уволить «старого друга» кн. Меншикова, оказавшегося совершенно непригодным для поста главнокомандующего. Среди ряда этих неудач Государь простудился, и нервно потрясенный организм не справился с болезнью. Раздался по Петербургу ночной унылый колокольный звон; народ в смятении устремился к церкви, сановники наполнили коридоры Зимнего Дворца. Государь приобщился Св. Таинств. Духовник рыдал. Мандт (лейб-медик) у постели больного следил за пульсом, за угасанием могучей жизни. Глава огромной Империи лежал на простой походной кровати, поставленной в его кабинете, небольшой, слабо освещенной комнате. «Я умираю с пламенной любовью к нашей славной России, которой служил по крайнему своему разумению верой и правдой...». «Служи России», — наставлял он Наследника. Умирающий трогательно простился со всеми. Всех простил и у всех просил прощения. Все смолкло... Не стало замечательного Государя, пламенно любившего Россию.

«Царь Николай скончался!» — пронеслось во все углы земного шара. «Царь Николай скончался» — отдалось и в Финляндии. «Скончался тот, которым все гордились. Все в нем нравилось, — читаем в воспоминаниях Дарагана. — Даже некоторая изысканная картинность его движений, сутуловатость и держание плеч вперед, мерный и твердый шаг, картинное отставление правой ноги, кокетливая манера подносить к глазу лорнетку, — все это шло к нему, все этим любовались».

Маркиз де-Кюстин, удостоенный приема Императора, записал, что Николай Павлович беседовал с разными лицами «то по-русски, то по-французски, то по-немецки, то по-английски, и все одинаково свободно. Ему все было известно... Замечания его о разных странах и об их взаимных отношениях были так тонки и обличали такое глубокое знание, что, забыв Монарха, я дивился в нем только мыслителю. Откуда находится у него время, чтобы иметь обо всем такие верные и положительные сведения и о каждой вещи производить такое справедливое основательное суждение? В нем сосредоточилась целая администрация колоссальной Империи»...

Выдающейся чертой характера Николая Павловича все современники признавали любовь к правде и нерасположение ко всему напускному и поддельному. Другая черта — строгость, но она не была его врожденным чувством, она вызывалась необходимостью. — Но прежде всего Николай Павлович был воин.

Служить России он считал своей священной обязанностью и служил ей до самоотвержения. Доклады и бумаги, которые представлялись Государю, разрешались обычно в тот же день. Спать он ложился не ранее 3 часов утра. Он постоянно бывал то начальником, то судьей, то генералом, то адмиралом и при всем том ни на одно мгновение не забывал, что он Император. Он проявлял лихорадочную деятельность. Осматривая войска и учреждения и проверяя администрацию, он много ездил по России, подвергая себя нередко большой опасности. В г. Чембаре он переломил себе левую ключицу, в Ковне едва не утонул во время переправы через Неман. В походе под Браиловым занемог горячкой. Возвращаясь из Варны в Одессу, перенес ужаснейшую бурю, грозившую гибелью. Побудить кипучую натуру Государя при обычных недомоганиях подчиниться докторскому режиму было нелегко. Кн. Меншиков писал 17 — 29 дек. 1847 г. Клинковстрёму: «Император уже несколько дней нездоров (лихорадка); он должен не выходить, и докторам много хлопот удержать Государя дома».

Николай I — олицетворение могущества нации; он — прекрасное выражение монархии Петра Великого в XIX ст. (De-Beaumont-Vassy); он, по выражению Ламартина, «Тип принца, мечта о царе». О его времени можно сказать: Империя — это Император.

«Все русское, во всех проявлениях государственной и общественной жизни было мило и дорого его отеческому сердцу. Он верно постиг и точно определил триединое начало нашего исторического бытия: «православие, самодержавие и народность» (С. С. Татищев). До Николая I у нас не было исследования основных начал нашего политического склада и внутреннего смысла нашей государственной жизни. Разными мерами он направлял русских на потерянный нами своенародный путь несмотря на то, что разные Нессельроде доказывали, что лояльность и бескорыстие менее всего должны обременять Россию её национальными интересами.

В политике Царь руководился прямодушием и честностью и в этом не без гордости видел главный источник «не только личной своей славы, но и величия и могущества России».

За суровыми чертами грозного властителя «таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но и теперешнего общественного сознания», — писал Вл. С. Соловьев в 1896 г. «Не перед одной внешней силой преклонялся гений Пушкина, — продолжает философ, — и не одна грандиозность привязывала к Государю сердце поэта». Этой духовной стороны, в которой слились и светят добро и правда, и нам нельзя забыть за подавляющим обликом державного великана.

Государь лично беседовал с Самариным, указывая на то, что он возбуждает вражду между немцев против русских. «Вы укоряете целые сословия, которые служили верно... Вы хотите принуждением, силой сделать Из немцев русских, с мечем в руке, как Магомет; но мы этого не должны именно потому, что мы христиане... Мы должны любовью и кротостью привлечь к себе немцев...». Вл. Соловьев подчеркивает в описанном эпизоде, помимо великодушного характера и человеческого сердца, ясное и твердое понимание принципов христианской политики. «Мы этого не должны делать именно потому, что мы — христиане. Этими простыми словами Император Николай I опередил и свою, и нашу эпоху».

Человеческое сердце говорило в Николае Павловиче властно и часто. Вызвав из Харькова Лепарского, Государь обратился к нему со словами: «Станислав Романович, я знаю, что ты меня любишь, и потому хочу потребовать от тебя большой жертвы... Мне нужен человек, у которого было бы такое сердце, как у тебя. Поезжай комендантом в Нерчинск и облегчи там участь несчастных. Я тебя уполномочиваю на это. Я знаю, что ты сумеешь согласовать долг службы с христианским состраданием». Так выражал Николай Павлович свой заботу о тех, которые хотели лишить его трона и жизни.

Общеизвестно также заявление Государя о тягости, происходящей от «невозможности прощать».

Совершенством он себя не считал. Он знал свои недостатки. «Я был человек со всеми недостатками, которым подвержены люди, — читаем в завещании Николая Павловича. — Я старался исправиться в том, что знал за собой дурного; в одном я успел, а в другом нет. От всего сердца прошу меня простить».

Он признает суд потомства и на устах его мольба... Кто всесторонне исследовал его дела и считает себя возвысившимся до права изречения над ним полной оценки? Осторожнее с приговорами. О Бонапарте было сказано: судить его — значило бы хотеть судить мир! Осудить Николая Павловича не значило ли бы осудить одного из лучших представителей русского племени. Тридцать лет он с честью простоял на страже достоинства и спокойствия России. Ее он сердечно любил, ею гордился, о её благе радел по мере своих сил и своего разумения, желая насадить в ней добро и правду.

Не забудем еще, что судьба Николая Павловича полна трагизма. Он должен был занять один из славнейших престолов мира и ему не дали надлежащего образования. Ему предстояло править великой Империей и его держали вдали от государственных дел. Он, нравственно безупречный, принимает власть с лучшими намерениями и его встречают озлобленными криками, угрозами, смысл которых был ясен: мы не хотим иметь тебя своим повелителем! Если бы декабристы не примешали к своей программе олигархических стремлений, они могли по многим вопросам иметь в Николае Павловиче могучего союзника. Роковая ошибка повела к торжеству крепостнической партии и надолго затормозила дело освобождения. А сколько испытаний выпало на долю Николая Павловича! Россию посетили ужасные голодовки и холера, крестьянские бунты и, наконец, разразился гром Севастополя! У соседей разгорались один за другим революционные пожары, от которых нужно было оберечь свое царство. Николай Павлович весь был желание справедливости и порядка, но все фатально расширяло опеку, рождало стеснения, способствовало укоренению взяточничества и обманов. В своем завещании Государь сожалел, что «не мог произвесть того добра, которого искренно желал». Он создает III Отделение, побуждаемый святым стремлением отереть слезы сирых и несчастных, но получается учреждение, вызывавшее новые горькие слезы и поселявшее ужас перед произволом. Государь, верный польской конституции, коронуется в Варшаве и открывает сейм, а поляки ответили ему кровавым восстанием. В течение тридцати лет он думал и работал над облегчением участи закрепощенных, но украсить свой корону алмазом «освободителя» пришлось его преемнику...

Царь Николай скончался! и финляндцы стали подводить итоги его царствованию. «В основе своей Император Николай все-таки был благородным и справедливым Монархом». Сенатор Фальк называл Николая I великим повелителем и благодетелем Финляндии (13 — 25 ноября 1832 г.). В том же смысле высказались ф.-Котен и Л. Гартман. Обзор царствования вполне подтверждает такое заключение.

При вступлении на престол Николая I число жителей Финляндии доходило до 1.259.151 чел. Через 25 лет их было 1.522.928 чел., т. е. население возросло более нежели на одну пятую часть. Причины тому: спокойствие, которым наслаждался край, и мудрое управление им.

Развитию земледелия способствовали: продолжавшееся размежевание земель, работы по очистке рек и порогов. В течение 25 лет возникло 2.740 новых гейматов. Учрежден был земледельческий Институт в Мустиала и две образцовые фермы — в Вазаской и Выборгской губерниях.

Горная промышленность была представлена 19 плавильными заводами с доменными печами и 19 заводами с сыродутными печами, и 20 заводами полосового железа.

Фабричную и мануфактурную промышленность подняли, благодаря учреждению в Гельсингфорсе Мануфактурной дирекции и повсюду воскресных школ. При Николае же Павловиче состоялось учреждение Технологического Института. Сооружено 5 православных церквей и 64 лютеранских; 17 хлебных магазинов и 11 маяков. Возникло вольное пожарное общество, несколько ученых обществ; приступили к астрономическим наблюдениям для составления географических карт; заводили племенной скот и агрономов, улучшили лоцманскую часть, особенно в Ботническом заливе. Число воспитанников в Фридрихсгамском корпусе увеличено с 60 до 120.

С целью ускорения хода дел и улучшения надзора за низшей администрацией, в 1837 г. состоялось новое распределение губерний, причем вместо прежних семи губерний, учреждено было восемь.

В Финляндии не наблюдалось резких переходов от богатства к нищете. Состояния были распределены довольно равномерно между жителями. Недостатки больших капиталов у частных лиц возмещались товариществами.

В 1826 г. заграничное плавание совершало 250 судов, а через 25 лет — 470 судов; число мореходцев удвоилось. Финляндские суда ходили в Бразилию, Вест-Индию, Яву и другие отдаленные места.

Таможня, дававшая в 1826 г. дохода только 160.630 р., через 25 лет приносила уже 1.087.038 р.

Поднятию торговли содействовали: навигационные школы в Гельсингфорсе, Або и Вазе, ссуды из банка, открытие новых каналов, торговые стряпчие, два финляндских склада в Петербурге.

Новых дорог проложено было 3.440 верст. Число почтовых учреждений мало увеличилось, но зато произошло большое улучшение в системе пересылки корреспонденций. До начала 40-х годов внутри Финляндии действовало 10 различных почтовых тарифов, от 4 до 16 коп. сер. В 1834 г. была введена однообразная такса. В 1847 г. введены были в употребление штемпельные конверты. Рисунок штемпеля был таков: внутри овала помещался герб Финляндии, под ним два почтовых рожка; по бокам обозначалась ценность конверта. Прежде почту возили, так называемые, почтовые крестьяне; их заменили почтальоны на станционных лошадях. По почте стали доставлять тяжелые посылки. Между главными городами края почта ходила два раза в неделю, а затем стала ходить — три. С 1838 г. началась перевозка почты в Швецию и Ревель на пароходах.

К финляндским делам Государь относился с большим вниманием, уделяя им немало времени. Об этом говорят его собственноручные надписи на докладах губернаторов. Представляется проект об улучшении породы скота и Государь подписывает: «весьма полезно» (30 мая — 11 июня 1845 г.). Читая отчет Нюландского губернатора за 1840 г., Государь повелел: «Обратить особое внимание на непомерное приращение арестантов, на предписанные меры исправления нравственности».

А. Саелин просит позволения открыть у себя школу для бедных детей. Государь приписывает: «Медаль за усердие». Просматривая рапорт Куопиоского губернатора, Государь отметил: «Очень много ошибок». Губернаторы пробовали сперва подавать свои отчеты на шведском языке, но скоро должны были перейти на государственный язык Империи и при этом неизбежны были промахи. Один написал: нижеподписавшиеся «духовники», у другого значилось: «роговой скот» и т. п. Но такое отношение к русскому языку продолжалось недолго; большинство отчетов и рапортов изложены вполне правильно.

В апреле 1855 г. при университете состоялись торжественные собрания, посвященные памяти незабвенного Императора. Произнесены были скорбные речи на шведском, латинском и финском языках, причем лекторы оценивали минувшее царствование. — Г. Рейн, перечисляя заслуги Государя, сказал: Потомство и история сумеют записать и рассказать, как народ Финляндии, под скипетром Императора Николая I, в покое мира и под защитой собственных, примененных к его нраву и степени образования, законов и общественного строя, непрестанно подвигался вперед по пути своего индивидуального развития, спокойно мог возделывать унаследованную от отцов землю и посвятить себя остальным мирным занятиям, так как доходы края употреблены были исключительно на собственные нужды. Земледелие, промышленность, торговля и, благодаря им, общее благосостояние процветало и возросло до невиданных еще в этом крае размеров. История засвидетельствует, что денежные дела края приведены были в порядок, были учреждены ссудные магазины, сберегательные банки, пенсионные вдовьи и сиротские кассы, которые, вместе с богатейшими вспомоществованиями во времена неурожаев и пожаров, посетивших край, и субсидиями, назначенными для земледелия, кустарных изделий и мануфактуры, устранили прежнюю нужду. Открыты были новые водные пути сообщений, основаны новые города, заведены пароходы. Улучшилось санитарное дело, благодаря увеличению больниц; состоялось увеличение числа судебных учреждений и учреждение нового гофгерихта. Так как в царствование Императора Николая никакого государственного преступления не было совершено, то и смертной казни за его время не применили. Основана новая епископская епархия; увеличены и преобразованы высшие учебные заведения, интересы религии, нравственности, интеллигенции и науки обеспечены.

Русское правительство, видя себя спокойным обладателем края, полагало целью своей деятельности благо финнов. Шведы, видя в Финляндии лишь колонию, которой владеют временно, стремились извлечь из неё возможно большую пользу. Таково было мнение проф. С. И. Барановского, вынесенное им из обмена мнений с финляндцами. «Сравните, — говорили они, — Швецию с Финляндией с тех пор, как эти две страны расстались. Каждая из них изменилась; но где более перемен к лучшему, где заметнее успехи народного благосостояния? Где богатство глубже проникло в массу народа? Где бедность более обеспечена? Найдете ли вы в Швеции такие запасные магазины? Заметите ли там такие успехи промышленности? На все подобные вопросы финляндец отвечает решительно, что народное благосостояние в Финляндии теперь выше, нежели в Швеции».

Подобные же отзывы появились в печати. Вот один из них:

«Мир внешний, братская любовь и одинаковость желаний в общих стремлениях гражданского быта, истинно христианское блаженство в семейной жизни процветали почти полвека в Финляндии. Такое общее благосостояние, под крылом мудрого правительства, выразилось самыми благоприятными результатами. Города год от году расширялись в объеме, увеличивались по народонаселению и украшались предметами утонченного вкуса и роскоши. Дороги Финляндии приобрели известность в Европе; а канал, соединяющий северную Финляндию с южными берегами, есть гигантское предприятие. Этот труд служит лучшим представителем оживленной материальной деятельности Финляндии. Леса выжигались, и неблагодарная почва, очищенная от камня, превращалась терпением финляндца в веселые поля и луга. Одновременно увеличились пастбища. Заведены разные фабрики и заводы: суконные, бумагопрядильные, фаянсовые, зеркальные, железоковательных и стальных изделий. Рядом с успехами материальной жизни, развивалась умственная деятельность. Множество учебных заведений внедряли твердые начала науки во все классы народонаселения. Гельсингфорсский университет доставляет Финляндии ежегодно значительное количество нравственно и классически образованных людей. В этом храме наук взлелеяны таланты, в нем оперились знаменитые люди, наконец из него разлился свет образования по всей Финляндии. Итак, благословением свыше и мудрым чисто отцовским правлением нашего Августейшего Монарха, мы, финляндцы, наслаждались этим блаженством почти полвека и свыклись с ним так, что стали смотреть на это идиллическое благосостояние, как на необходимое свойство нашего живописного отечества».

Специально по отношению к университету имеется документ, подписанный всеми профессорами. Он относится к 1850 г. и заключает в себе просьбу разрешить отпраздновать 25-летие канцлерства Наследника Цесаревича. Просьба сопровождается мотивами, в которых кроются итоги отношения Государя к университету. «В сей день жители Финляндии, озираясь на протекшее время, будут благословлять с чувством признательных сердец возлюбленного Отца-Монарха, даровавшего им столько счастья и благоденствия». Припоминая события истекшего двадцатипятилетия, профессора удостоверяют, что каждый лист отечественной истории «хранит драгоценное воспоминание о щедротах и благоволении милостивого Монарха».

Николай Павлович вообще был очень расположен к инородцам. Корень же возраставшего его расположения к финляндцам надо искать в том обстоятельстве, что в юности он долгое время состоял канцлером университета. И если память об этом, подобно прекрасному нежному цветку, не увяла в солнечном блеске власти и в минуты жгучих государственных забот, то этим Финляндия обязана своим сынам, поставленным у трона для охранения её интересов.

В адресе университета (1832 г.) и в отчете за 25-летие царствования финляндцы уверяли, что история и потомство должны воздвигнуть Николаю I памятник, достойный бессмертных и неисчислимых его благодеяний, и что признательные сердца финляндцев свято сохранят и передадут своим потомкам драгоценное воспоминание о счастливых годах его царствования...

С открытием навигации 1855 г. английские и французские суда вновь показались в Балтике. Ими командовали теперь адмирал Ричард Дондас и Пено. Опять объявлена была блокада всех русских портов. Как прежде, так и теперь, союзники ходили там, где не рассчитывали встретить нашей военной силы. Делались ничтожные высадки, происходили слабые схватки у Гангэ (24 мая), Нюстада (24 июня), Фридрихсгама (9 июля), Раумо (13 июля), Котки (14 июля). Более серьезная стычка последовала у Тронгзунда, близ Выборга (1 июля) и Гамле-Карлебю (21 августа).

Наконец, вся армада союзников, в 73 вымпела, была сосредоточена около Свеаборга. Старая крепость, с гранитными стенами, в течение зимы успела несколько оправиться и приготовиться. Союзный флот, заняв позицию вне наших слабых выстрелов, расположился в боевом порядке. Свеаборг спокойно ожидал грядущих событий. 28 июля с неприятельских судов донеслось сперва до гельсингфорсской обсерватории пение псалма, а затем с адмиральского корабля «Веллингтон» раздался первый боевой выстрел. Началась бомбардировка. На Свеаборг посыпался чугунный град. Сто орудийных жерл ежеминутно извергали смертоносные ядра в одну и ту же неподвижную цель. Свист ядер и пуль, треск лопавшихся бомб и грохот орудий продолжался непрерывно 45 часов! Крепость отвечала выстрелами. И флот, и крепость дышали огнем и гремели орудиями. Свеаборг окутался дымом, из которого сверкал огонь пушек и вырывались длинные огненные языки пожаров. Изредка неприятель делал слабые попытки приблизиться к крепости, но сейчас же спешил отойти, не выдерживая её огня.

Ночью картина боя делалась еще ужаснее. Хвостатые конгревовые ракеты шипя рассекали воздух. Зеркальная поверхность моря увеличивала впечатление. Смерть грозила со всех сторон. Стоя в дыму и огне, русские храбро отстреливались. Ничто не смущало храбрецов: ни ураган чугуна и свинца, ни ужасный взрыв пирамиды ядер, ни многочисленные пожары. Наиболее тяжелая участь выпала на долю защитников корабля «Россия», поставленного около крепости. Ядра неприятеля пробивали её борты и палубу, ломали снасти, разили людей. Крюйт-камера едва не загорелась, но моряки не дрогнули.

Настало утро 30 июля. Ласковое теплое солнце осветило место боя, тихая поверхность моря разделяла врагов. Союзники ликовали; в Свеаборге раздался церковный благовест. Первого августа флот неожиданно ушел.

Неприятель почему-то радовался и рассчитывал, что удар, нанесенный им, был «жестокий» и что «Свеаборга больше не существует». Все это самообольщение и ложь, распространенная им по Европе. — Враги устроили «адский огненный дождь» над крепостью, бросили в нее до 60 тыс. пуд. чугуна, но она осталась неповрежденной. Средств сокрушить Свеаборг у союзников не хватило, и они отплыли от её стен, не достигнув никакого успеха. Убытки наши были самые ничтожные, несмотря на то, что Свеаборг выдержал самое большое из всех бывших до того времени бомбардирований с моря (адм. Коломб).

Этой попыткой кончилась кампания 1855 г. Никакого существенного ущерба нам на севере, в Балтийском море, не было причинено. Союзникам пришлось довольствоваться лаврами юга.

Тяжелое наследство получил кн. М. Д. Горчаков в Севастополе после своего крайне нерадивого и неспособного предшественника кн. Меншикова. Между тем, союзники, подкрепленные новыми присылками войск и снарядов, энергично наступали.

Одна лишь могучая грудь николаевского солдата сдерживала их. Но враги технически были лучше обставлены и в долготу солдатская грудь да знаменитые контр-апроши не могли, конечно, отразить стремительных натисков неприятеля, превосходившего нас своей численностью, вооружением, богатством. Пала, наконец, последняя опора Севастополя. Русские отодвинулись за бухту, оставив союзникам одни дымившиеся развалины. Остановился и враг. Малахов курган он взял, но у подножия его сам истек кровью и далее двинуться не мог. Да и в Париже, и Лондоне сознали, что боевые средства союзников истощены. В интимном письме Наполеона III к королеве Виктории читаем: «...для всего мира ясно, что не можем побороть России собственными нашими средствами. Итак, что нам делать?»

Оставалось положить конец войне договором. Так и было поступлено: 18 марта 1856 г. в Париже воевавшие стороны подписали трактат после того, как союзники потеряли 159.200 чел. и 4.157 мил. франков чрезвычайных расходов, а Россия — 110.000 чел. и 4.000 мил. франков.

По этому трактату Аландские острова остались за Россией, но условились на них не возводить укреплений, что было особенно легко исполнить, так как наше правительство вовсе не полагало возобновлять бесполезного Бомарзунда.

В итоге — падение Севастополя; но Севастополь не позор и не «погром», Севастополь — полон подвигов и героизма. Севастополь вписал чудные страницы в нашу боевую летопись, начиная со славных моряков Нахимова и Корнилова и кончая ополченцами, арестантами и простыми женщинами, во множестве отличившимися на бастионах. Их мужество напоминает героический эпос, их отвага дышит великим патриотизмом, их подвиги создали нам новую славную эпопею. По собственному выражению Николая Павловича, Севастопольская война оказалась, «быть может, трауром по русском флоте, но никогда — по русской чести».

Севастополь пал потому, что часть России коснела в крепостной зависимости, а часть — забыла, что у неё имеются обязательства по отношению к родине. Севастополь пал потому, что науке, искусству, таланту и большим материальным средствам Запада Россия могла противопоставить лишь отвагу николаевского солдата. Наконец, кн. Меншиков оказался преступно нерадивым и до изумления неспособным.

Исходом Севастопольской кампании было бы несправедливо мерить и оценивать все царствование Николая I. Тяжестью Севастополя нельзя уничтожать значения тридцатилетнего царствования. Идя по этому пути, не придется ли осудить лучшую пору царствования Александра II за недочеты, открывшиеся во время войны 1877 — 1878 гг.? В кампанию 1877 — 1878 гг. восторжествовали Грегеры, Коганы и Горвицы, госпитали были плохи, вооружение недостаточное... несмотря на то, что ей предшествовали 22 года реформ Александра II и министерства Д. А. Милютина. Ближайшим последствием Севастополя явились реформы. В течение 8 лет (1858 — 1866) были преобразованы суды, введены земские учреждения, а главное — отменено крепостное право. Не свидетельствует ли это, что реформы были подготовлены царствованием Николая I? Будь Россия разгромлена под Севастополем, она не могла бы столь быстро осуществить коренные преобразования, так широко захватившие основы её народной жизни.

За время Восточной войны Финляндия израсходовала 3.931.938 р. Кроме того, она потеряла 72 торговых судна, не считая мелких судов, ботов и лодок.

В общей массе финляндцы во время войны вели себя вполне удовлетворительно и корректно и сделали, что могли, для защиты своих границ. Они жертвовали на госпитали, флот и войско. Их молодежь воспользовалась особыми курсами при университете — или, так называемым, военным факультетом — для скорейшего получения офицерского чина. Без протеста население исполняло тяжелую постойную и подводную повинности. Между крестьянами и солдатами наблюдались хорошие отношения. Русские воинские части встречались и провожались с должным вниманием и радушием. В дни общего бедствия офицеры легче сближались с образованными классами. Русским успехам выражалось обычное сочувствие. Поджоги, произведенные в Улеоборге и Брагестаде, содействовали большему доверию населения русскому правительству, а постой войска оставил «в утешение населению» значительные суммы денег.

Более других подверглись искушению аландцы; их острова были со всех сторон окружены неприятельскими судами и часто посещались англичанами и французами, распространявшими среди них разные нелепые слухи. Хорошие моряки — аландцы оказались слабыми воинским духом. Вместе с неприятелями, на островах показывались иногда и шведы, исполнявшие едва ли вполне благовидные поручения первых. Не все аландцы устояли против искушений. Среди них нашлись такие, которые, изменив долгу и присяге, предложили врагам свои услуги по проведению их кораблей в шхерном лабиринте, по указанию мест высадки и т. п.

Изменники обыкновенно были известны сельской полиции, но у неё не было средств предать их в руки правосудия. Что еще печальнее, часть аландского духовенства не оказалась на высоте своего призвания и в своих проповедях восхваляла и благодарила англичан за их рвение в деле распространения книг Св. Писания. Те же пасторы прекратили чтение молитв за Русский Царствующий Дом. Но все это лишь печальные исключения. Большинство же аландцев вело себя добросовестно по отношению к Монарху и отечеству.

Среди лоцманов континента также оказались недобросовестные личности. Особенно известен среди них Михельсон, приведший английские пароходы к Улеоборгу. Около Тронгзунда нашелся корыстный крестьянин, указавший путь неприятельским судам. Его разыскали. При нем оказалось еще золото, полученное за услугу от англичан. Он тут же был расстрелян.

В Гельсингфорсе у одной части университетской молодежи сказалось «фрондирующее направление». Оно явилось, вероятно, последствием революционных вспышек 1848 г. на Западе. Как там, так и здесь, стали громче говорить о конституционных идеях, о Николае I, как главном враге всего либерального и прогрессивного. Молодые фрондирующие студенты, особенно те, которые принадлежали к группе так называемых «бескровных», подняв головы, предались политическим мечтаниям. Кто не сочувствовал их направлению, подвергался бойкотированию. Особенно черство они обрушились на нежного по своей нравственной организации Зах. Топелиуса. В газетной статье он осудил те западные христианские державы, которые протянули руку помощи мусульманской Турции. Кроме того, в стихотворении он укорил неприятеля, оросившего в чудный майский день берега Финляндии человеческой кровью. На бедного Топелиуса стали клеветать; его обвиняли в искательстве у власти; осмеивали его лакейство и т. п. Фрондирующие приобрели столь значительное влияние, что в Гельсингфорсе знакомые перестали здороваться с Топелиусом на улице. Одного студента, принявшего участие в схватке при Гамле-Карлебю, злобно преследовали насмешками.

Воспоминания профессора К. Г. Эстландера дополняют наши сведения по этому вопросу. «Очень понятно, — пишет этот русский подданный, — что симпатии молодежи были на стороне западных держав». В старости Эстландер заметил лишь одну оплошность своей молодости: он преувеличивал силы союзников; в своих же симпатиях он не раскаялся, они казались ему вполне естественными. Стихотворение Топелиуса «Первая капля крови», по мнению Эстландера, выразила казенный русский патриотизм, господствовавший в сферах академических отцов, мещанства и кофейниц и это «казалось нам, прямо говоря, низким». Студенты устроили за это импровизированный кошачий концерт под окнами Топелиуса. Пищу для критики и пересуда дала еще речь Ф. Сигнеуса. Провожали чинов финского морского экипажа. Толмачом чувств горожан был Сигнеус. Его вина заключалась в том, что он дерзнул склониться к казенному патриотизму. В этом в свое время провинился особенно его отец — пастор. В доме отца молодой Ф. Сигнеус сделался большим поклонником великой Империи. Профессор Эстландер припоминает его речь в Кадетском Корпусе, «в которой весьма явно Русская Империя признавалась великим отечеством, совершенно так же, как была Швеция для бывших поколений» Финляндии. С точки зрения современных нам финляндцев это непростительно, это — большое заблуждение.

Профессор Эстландер удостоверяет еще, что финляндская молодежь «не симпатизировала Николаю I». Она сочувствовала его противникам в этой гигантской борьбе. Он представлялся ей мировым тираном, который подавлял движения свободы в Европе и напал с тыла на венгерцев, сокрушив их последние надежды. «Между тем чувствовали, что Финляндия обязана была Императору Николаю многим, вероятно, за сохранение автономии. Император Николай твердой рукой поддерживал в своих землях административное самодержавие, при содействии немецких прибалтийцев, и было понятно, что эта так называемая государственная партия служила для Финляндии защитой против начавшегося русского национализма. — Лев Перовский в Государственном Совете настаивал на том, что Финляндия должна быть поставлена в такое же отношение к Империи, в каком находятся прибалтийские губернии».

«Противным памфлетом» представлялось Эстландеру изданное во время войны пасторами сочинение «Своевременное слово» («Ett ord i sinom tid»), которым, со ссылками на Откровение Иоанна, старались внушить населению понятие о Западных державах и особенно Англии, как о представителях нравственного падения. «Отвратительнее всего было то, что пасторы, — даже как полагали два высших служителя церкви, — злоупотребляли священным писанием для этого гнусного пасквиля».

Далее Эстландер признается: «Я не знал, как защитить поступки адмирала Плюмриджа, уничтожавшего лесные склады и гавани, и как заставить купцов согласиться с моим высоким мнением об англичанах, как главных носителях цивилизации. Разве их флот вошел в Балтийское море только для блокады финских берегов и для нападения на незащищенные города? Не без того было, что я стыдился за них. Вместе с тем я не мог разделить блаженных чувств дам и купцов по поводу подвига Доннера, Канконена, коронного фохта Хольма и др. в Гамле-Карлебю, когда Плюмридж поспел туда по своему поджигательному пути».

Сорок лет спустя после войны, Август Шауман возвращается в своих воспоминаниях к эпизоду с Топелиусом, чтобы доказать основательность своих взглядов и раскрыть заблуждения поэта. Он пишет: «Конечно, Финляндия обязана была принять с оружием в руках участие в войне. Этого требовал долг, тяжелый долг. Но сознание сего долга нельзя было поднять во всех на степень энтузиазма. Если капля крови двух-трех раненых воинов и пролилась на финском берегу, то тем самым честь нашей страны не была еще запятнана, и если неприятелем похищен какой-то корабль, то этим еще право страны не было нарушено... Оставалось только терпеливо покориться и утешиться тем, что тягость вины за все это падала не на нас. Причины войны лежали далеко от нас; Финляндия не имела никакого в них участия»...

Оппозиционная фронда находила сильную поддержку в некоторых органах печати Швеции, которые усмотрели, что настал час поднять вопрос о возвращении Финляндии. В Стокгольме приютились наиболее непримиримые финляндцы, разводя там пары нерасположения к России.

Генерал-губернатор гр. Ф. Ф. Берг внимательно следил за «фрондой» и её отношением к скандинавизму, так как дело касалось возбуждения общественного мнения против правительства. Известно было также, что скандинавизмом старался воспользоваться для интересов Англии лорд Пальмерстон. Поэтому естественно, что гр. Берг не мог видеть в выходках «бескровных» одну лишь политическую наивность, или юношеские шутки.

Поездка Канробера в Стокгольм особенно подняла настроение среди гельсингфорсской студенческой молодежи.

Но и эти факты в наших глазах не более, как исключение из общего правила. А это правило гласило, что поведение финляндцев было спокойное и рассудительное, и они не отказывались от жертв, требуемых войной. Большинство высказало вполне трезвое воззрение; администрация края содействовала своими силами защите финских берегов; большинство духовенства исполнило свой долг, благотворно повлияв на население. Все вместе терпеливо перенесли выпавшее на их долю испытание.

В изложенном виде, по имевшимся в нашем распоряжении материалам, представилось нам общественное настроение Финляндии в дни политической грозы 1854 — 1855 гг. Недавно в Финляндии появилось новое издание, посвященное тому же вопросу: брошюра Вяйнё Валлина «Восточная война в Финляндии 1854 — 1856 гг. (Itämainen sota Suomessa: 1854 — 1856. Väinö Vallin. Porvo. 1904)». В видах полного, беспристрастного и всестороннего отношения к рассматриваемому историческому вопросу, даем место главным положениям, высказанным В. Валлином. С 1854 г. начался новый период в истории Финляндии. Финский народ впервые, за время его нахождения под русским владычеством, принял участие в войне против врагов Империи. Нам, поэтому, важнее всего узнать истинное отношение финского народа и финских руководящих сфер к России, и всякое новое данное, могущее пролить свет на него, представляется особенно ценным, всякий новый голос должен быть выслушан в этом жгучем вопросе. Что же говорит В. Валлин?

В начале войны финские войска состояли: из гвардейских стрелков, гренадерского стрелкового батальона и флотского экипажа — всего 3 тыс. человек. Главными силами, защищавшими страну, явились, таким образом, русские войска. В виду того, что защита лежала «на чужеязычной военной силе, — заявляет В. Валлин, — надвигавшаяся война в туземном населении края не вызвала никакого особого воодушевления. Страна сознавала себя игрушечным мячиком в более сильных руках. Какая же могла быть нужда участвовать в защите её? Спокойно и безучастно готовились поэтому встретить грядущие события». «Грядущие события» изложены Валлином в тоне насмешки над русским правительством и кн. Меншиковым, посланным «усмирить» Турцию. «Молодые люди из общества, — утверждает Валлин, — во многих местах ездили даже повеселиться на корабли врагов. Газеты, издаваемые лицами из этого общества, не упускали случая указать на незначительность происшедших сражений и на постоянно выказываемую врагом гуманность и мягкость.

Глядя на бомбардировку Свеаборга, искренно пожимали друг другу руки, восторженно смотрели друг другу в глаза, как будто видели перед собой большой очистительный огонь, из которого должна была народиться новая жизнь и новое время».

Однако, пожертвования из некоторых частей Финляндии поступали. Да, соглашается автор, но сейчас же поясняет, что пожертвования Сердоболя были значительны вследствие того, что он был русским городом, а жертвователи Таммерфорса получили золотые медали, особые права и дворянское достоинство. Что же касается прибрежных жителей Эстерботнии, то они жертвовали потому, что более других пострадали от союзников и т. д.

Сельскому населению предстояло выставить 3.600 чел. Из Гельсингфорса посланы были генерал гр. Армфельт, и барон Котен разъяснять народу их обязанности. Ген. Котен говорил о том благе и тех выгодах, которыми край долго пользовался под мирным русским правлением. Количество населения возросло в два раза. Государь желает получить с северных областей лишь половину того, что они должны были бы выставлять, причем издержки по вооружению он брал на себя. На пылкую речь генерала мужики ответили полным молчанием. Наконец, из толпы вышел один и заявил, что они не согласны отдавать своих сынов на побои и колотушки офицеров, как, это им приходится ежедневно видеть в деревнях, где квартировали войска. Другой крестьянин заявил генералу, что у них нет изб для помещения новых солдат. Выручил коронный фохт: он громко и грубо ответил за народ, что с этого уезда будут выставлены люди на войну».

«Батальоны были сформированы, — рассказывает далее В. Валлин, — но из батраков, из гуляющих людей (renkija jontomiehet)».

Цена на рабочие руки поднялась, и в этом автор видит «важный поворотный пункт в истории рабочего класса Финляндии».

Пострадали судохозяева. «В утешение за потерю судов крестьяне получили горсточку георгиевских крестов».

Во время сражений, по описанию В. Валлина, героями вели себя только финны. Действия русских начальников вызывали смех и презрение. Финский гвардейский батальон провел зиму в мелких городах западной России, где от «военной болезни» (тифа) умерло до 220 чел. Над их могилой поставлен памятник с латинской и финской надписями: «Здесь покоится 220 жертв убийственной болезни 1854 — 1855 годов финского гвардейского стрелкового батальона». «Случалось ли кому из финнов, — спрашивает В. Валлин, — видеть памятник этой Восточной войны?»

В перечне последствий войны автор указывает на телеграф, которым разрешено было вскоре пользоваться местным купцам, на развитие земледелия, вследствие затруднения, возникшего по вывозу леса, на пробуждение интереса населения к газете. «Восточная война не произвела идей свободомыслия, но она выдвинула их на первый план. В этом, — по мнению В. Валлина, — главное значение войны».