История Финляндии. Время императора Николая I

IV. Смена генерал-губернаторов и мир чиновников

В 1828 г. Закревский сделался министром внутренних дел, сохранив за собой пост финляндского генерал-губернатора.

«С появлением в министерстве Закревского, — пишет О. А. Пржецлавский, — там настала новая эра, эра полнейшего милитаризма. Всюду вводилась дисциплина и формализм». Иную оценку мы встречаем в воспоминаниях другого современника. Барон М. А. Корф в своих записках объясняет, что гр. Закревский, при назначении его министром внутренних дел, принес с собой в управление, несмотря на недостаток высшего образования, очень много усердия, добросовестности и правдивости и, сверх того, очень энергический характер, доходивший в незнании угодливости сильным нередко до строптивости.

А. Закревский, как министр, нуждался в помощниках, а их не было. Выбор губернаторов был особенно труден. «Я имею список кандидатов в губернаторы, доставшийся мне от моего предместника, писал он; но оный наполнен такой дрянью, что трудно сделать из него порядочный выбор». И здесь, как в Финляндии, на долю Закревского выпала трудная борьба с ужасной холерой. Во время холеры мы видим Закревского в Арзамасе, Саратове, Симбирске, Казани, Нижнем-Новгороде, Тамбове, Туле...

Холера-морбус перебросилась в Финляндию, и Закревский спешит туда с охранительными мерами, а также для исследования нелепых слухов, разнесенных иностранными газетами и разными секретными донесениями о тайном, будто бы, привозе в Финляндию оружия и каких-то революционных там замыслах, в связи с восстанием в Польше. Закревский головой поручился перед Государем за финляндцев.

«Путешествие мое, благодаря Бога, окончилось благополучно; везде та же тишина, то же спокойствие, с приметным только улучшением некоторых частей, в особенности строений Або и Гельсингфорса, которые двигаются с необыкновенным успехом и быстротой».

Закревский работал, окруженный врагами и стечением крайне неблагоприятных обстоятельств, но он, как подобает государственному мужу, духом не падал и боролся за свои воззрения, дерзая говорить правду даже вспыльчивому и ужасному в своем гневе Николаю I.

В Государственный Совет был внесен закон о состояниях. Он находил закон нелепым и при Государе сказал, что первым условием издания нового закона считает присутствие Его Величества в столице. «Почему? — спросил Государь. — Нельзя предвидеть, какие последствия будет иметь этот государственный переворот». Проект был отложен, а затем и взят обратно.

У Государя родилось недовольство Закревским.

Новый случай подлил масла в огонь. Государь спросил Закревского о причинах народного волнения и происшествия на Сенной площади, в июле 1831 г. — «Злоупотребления полиции, — отвечал граф. — Она силой забирает и тащит в холерные бараки больных и здоровых и выпускает лишь тех, которые отплатятся». — «Что это за вздор!» — закричал разгневанный Государь. И затем тут же спросил Кокошкина, доволен ли он полицией?

— Доволен, Государь.

Так состоялась очная ставка начальника с подчиненным. Закревский понял, что дни его управления министерством сочтены.

Государь велел ему ехать в Финляндию. Закревский поехал и оставался там до окончания польского мятежа, а затем подал просьбу об отставке. Отставка была тотчас же дана без затруднений, без объяснений и даже без личного свидания. Как говорили, наиболее повредили Закревскому крутые меры, принятые им в Империи по случаю холеры.

Николай I был преисполнен сознания своей власти, почему положение его министров было особенно трудное. «Быть приближенным к такому монарху равносильно необходимости отказаться, до известной степени, от своей собственной личности, от своего я, и усвоить себе известный облик. Сообразно с этим в высших сановниках русского монарха, — писал один иностранец, — можно наблюдать только различные степени проявления покорности и услужливости...». Хотя все одинаково исполняли только волю Монарха, но между сановниками были лица, действовавшие в интересах общественной пользы, и такие, которые действовали во вред государству».

Закревский был из тех, которые интересов родины не забывали, а как человек, искренно преданный своему Монарху, он нередко молчаливо сносил многое, зная свой правоту. 5 Августа 1828 г. гр. И. И. Дибич донес Государю, что Закревский «не принимает никаких сношений с помощником начальника штаба военных поселений (гр. Толстым)». Государь сгоряча надписал: «Поручаю гр. Толстому, призвав ген.-адъютанта Закревского к себе, объявить ему, что Я с удивлением и с крайним неудовольствием узнал странную прихоть его и что Я подтверждаю впредь не отступать от данных главному штабу правил».

Наболевшая душа А. Закревского излилась несколько в собственноручной его записке о причинах отставки. В этой записке значится, что, принимая совершенно расстроенное министерство внутренних дел, он надеялся, что всегда «поддержан (будет) десницей Монаршей», но надежда эта не осуществилась. Закревский просил повысить оклады чинов своего ведомства, которые получали значительно меньше служивших в министерстве финансов; самая справедливая просьба не была исполнена. Нередко без его ведома назначались новые губернаторы. Он выразил неудовольствие одному губернатору за слабое исполнение им обязанностей, этому администратору дали чин и повысили по службе. Его запрашивают об образе мыслей финляндцев и их преданности Монарху. Он удостоверяет их полную лояльность, и, тем не менее, в край является жандармский офицер для исследования господствующего настроения. Конечно, все это ложилось ужасной тяжестью на душу человека, «за совесть» преданного своему Монарху. Наконец, он видел, что против него сплотились графы Кочубей, Нессельроде, Канкрин и Чернышев за то, что не склонен был выпрашивать их расположения.

В заключение — еще хуже. Закревский был милостиво уволен, но за ним учредили надзор для установления факта, часто ли он видится с генералом Ермоловым.

Часть приведенной записки А. А. Закревского, касающуюся Финляндии, нам удалось проверить по документам и она оказалась вполне правдивой. Действительно, в августе 1831 г. ген.-адъют. гр. Закревский представил особую записку «О расположении умов в Княжестве Финляндском». Он писал:

«В теперешнем путешествии моем из Петербурга в Гельсингфорс и отсюда в Або, Бьернеборг и Тавастгус я имел случай заметить, что в Княжестве Финляндском тишина и спокойствие вообще сохраняются столько, сколько того всегда желать должно. Если в разговорах и тайной переписке с Швецией изъявляется иногда какое-либо неудовольствие на правительство, то сие происходит как от некоторых неблагонамеренных профессоров и студентов здешнего университета, в чем и статс-секретарь гр. Ребиндер не сомневается, так и от молодых людей среднего класса, напитанных беспокойным духом вольнодумства, разлившимся ныне по всей Европе. Но высший и нижний класс финляндского народа искренно преданы правительству, постигая более свои выгоды, каковыми они не могли пользоваться при шведском владении, и потому можно сказать, что все здравомыслящие настоящим порядком вещей совершенно довольны.

Все сие я долгом поставляю всеподданнейше довести до Высочайшего сведения Вашего Императорского Величества».

Сверху рукой Государя отмечено: «Передать Г.-А. Бенкендорфу».

В ноябре того же года большую часть Финляндии объехал, по Высочайшему повелению, майор Эренстольпе, собирая сведения об образе мыслей населения. Конечно, ему пришлось подтвердить выводы А. А. Закревского, ибо он, как начальник края, не позволял себе никаких отступлений от истины. Эренстольпе донес о спокойствии и безропотном повиновении населения правительству. Майор просил лишь русское правительство не ссылать порочных людей в Финляндию, в виду того, что обычно они поселялись на Аланде, где передавали шведам всякие нелепые слухи, которые с радостью подхватывались стокгольмскими газетами во вред России.

19 ноября — 1 декабря 1831 г. последовал Высочайший рескрипт об увольнении гр. А. А. Закревского от должности Финляндского генерал-губернатора. В письме, посланном Фальку 10 октября, Закревский уведомлял его, что подал прошение Государю об увольнении вовсе от службы. А в письме от 26 ноября барону Клинковстрёму сообщил, что «Государь Император, снисходя на прошение, изволил уволить меня от службы». Отставке предшествовал также обмен письмами с бароном Ребиндером, причем последний сообщил, что просьбой об отставке Закревский себе никакой услуги не оказал. Граф ответил: «...Знаю я, что могу пострадать от принятой мной меры, одно сожаление, что не могу более быть полезным моему отечеству будет уже для меня мукой»... В заключение он прибавил: «...я не могу скрыть от самого себя, что удаление мое от сего сословия (Сената) никакой после меня пустоты там не оставит... Оставляя службу и убегая скрыться в безвестное уединение, я надеюсь, однако, г. барон, что образ поведения моего дает мне право на ваше уважение и вашу доверенность, чувства коим имею я от вас столько доказательств».

Покидая Финляндию, гр. Закревский послал всем присутственным местам и чиновным лицам благодарственные письма.

Разница в оценке деятельности А. Закревского, как финляндского генерал-губернатора, тогда и теперь огромная. Приговоры современных финляндских историков очень суровые, почти озлобленные. Они присвоили ему клички «солдат» и «визирь». Иначе отнеслись к нему современники. Сенат просил о возведении Закревского в графское достоинство, чтобы навсегда теснее соединить его с финляндскими согражданами. В 1829 г. Экономическое общество Улеоборгско-Каянской губернии избрало А. А. Закревского своим первым в крае почетным членом, за его деятельность на пользу края. Ребиндер отзывался о нем, как о человеке справедливом. Журнал А. Закревского показывает, что он сообщался с местными шведами, которые бывали у него в доме, обедали, беседовали, обменивались визитами. Неизвестный нам финляндец в записке, составленной для кн. Меншикова, писал: Большая часть «первых сословий народа, зная твердость характера, деятельность и справедливость гр. Закревского и понимая, что не только обязанности службы, но еще другая ближайшая связь привязала его к Финляндии, искренно сожалели, что он оставил край». Финляндцы, подчиненные А. А. Закревскому, обычно писали ему свободно и доверчиво. Они даже шутили с ним в своих письмах. Он с своей стороны охотно помогал им своей властью, своими ходатайствами. Он не только пристроил сына архиепископа Тенгстрёма в действующую армию в 1828 г., но явился посредником между отцом и юным поручиком при пересылке денег. К нему с одинаковым доверием писали и сенаторы, и секретари. Все они признавали его справедливым и заботливым об их нуждах. Случалось, что финляндцы-авторы подносили ему свои сочинения с особыми посвящениями. В одном подобном посвящении значится: А. А. Закревскому «сильному покровителю финляндских прав». Все в их взаимных отношениях велось открыто и благородно, без всяких тайных соглядатайств или заглазного наушничества. В бесчисленных письмах Закревского видна не только большая заботливость его о своих подчиненных, но и сердечная теплота. «Научи, Бога ради! Утешь в горести и отчаянии болящего инвалида»... Такие строки обычно пред черствыми сердцами не расточаются. Ясно, что к нему писали открыто без опасения, с уверенностью в его отзывчивости.

Хорошие отношения к Закревскому сохранились и после его ухода из Финляндии. Комитет Финляндского Библейского Общества продолжал посылать ему свои отчеты, и граф всегда отвечал любезными письмами архиепископу Мелартину, радуясь, что дела общества преуспевали и что «труды и материалы принадлежали самому краю и суть свои собственные» (8 — 20 июня 1841 г.), что библия издана в стране «буквами, вылитыми в Финляндии, и напечатана на бумаге финляндских фабрик» (апрель 1841 г.).

Историки Финляндии последнего времени, выдвигая своеволие А. А. Закревского, особенно останавливаются на его столкновении с С. Грипенбергом. Не обойдем и мы этого дела. Сущность его сводится к следующему:

Помощником губернатора Нюландской губернии состоял Себастиан Грипенберг, который молодым офицером сопровождал, в 1819 г., Императора Александра I в его поездке по северной Финляндии. По предписанию Закревского нужно было спешно, в течение восьми дней, перевести один батальон Выборгского пехотного полка из Борго в Тавастгус. Для этого помощнику губернатора надлежало озаботиться доставкой нужного числа лошадей, для перевозки клади. С. Грипенберг указал на постановление 1824 г., установившее для требования лошадей двухнедельный срок. А. Закревский разгневался и в сердцах сказал ему: «Я вам постановление и если не послушаетесь, то будете уволены от должности». Вице-губернатор подал на Высочайшее имя прошение об отставке, указав на незаслуженное обращение генерал-губернатора, оскорбившее его лично и ту должность, которую он занимал.

Сенат (Фальк, Ладау и Клик), рассмотрев прошение Грипенберга, отметил, что ссылка его на закон 1824 г. в данном экстренном случае неуместна.

В Гельсингфорс случайно приехал гр. Ребиндер. Грипенберг хотел лично доложить ему дело, но не был принят. Желая представить неприятный случай в надлежащем освещении, Грипенберг написал ему обширное объяснение, в котором, между прочим, значилось: «Ваше Сиятельство знаете, что я никогда не был фрондером и революционером, но сила власти деспота имеет свои пределы, как и слепое подчинение невольника... Мой поступок вызван чувством долга, любовью к родине, честью моей губернии и моей собственной. Я сделался жертвой исполнения этих священных обязанностей... Уношу с собой нищету, а в гроб — ту радость, что просвещенные жители главного города открыто одобрили мое поведение»...

Действительно, некоторые горожане собирались вмешаться, ио Грипенберг упросил их этого не делать. Тогда два «густавианца», И. А. Эренстрем и гр. И. Ф. Аминов, выразили свое сочувствие письменно. Эренстрем восклицал: «хвала и честь тем, которые в период унижения и подлости смеют проявлять храбрость, крепость и возвышенную самобытность природы... Вы пробудили национальное чувство там, где оно дремало, и указали путь, по которому следует идти во избежание унижения, потому что те, которые лежат в прахе, не в праве жаловаться, что их топчут ногами»... Еще более высокий тон взял Аминов, который писал: «Мой друг, столь важно соблюдший интересы родины, Себастиан Грипенберг! Только что узнал, сколь возвышенную мощь вы проявили не только нашему обществу, по всему миру, будучи в нашей отчизне первым бюрократом, который осмелился возвысить голос... когда топчется святость наших законов. Бог наградит такого мужа... Мой друг воздвиг себе памятник!.. Друг мой, если у вас окажется недостаток, будем вместе плакать и делить кусок хлеба»...

С. Грипенберг, желая выиграть дело, мобилизовал все свои силы. Написав два письма гр. Ребиндеру, он обратился, кроме того, к флигель-адъютанту Владимиру Адлербергу, которого знал по своей прежней службе в Главном Штабе и считал своим покровителем. Известно, что В. Адлерберг не был в числе друзей Закревского. Вл. Адлербергу Грипенберг жаловался, что А. Закревский управляет финляндцами «как неограниченный самодержец: увольняет должностных лиц без законных причин, разорил нашу казну, чинит поругание личной безопасности — таковы черты, о которых никто не осмелился довести до сведения Его Императорского Величества»... «Сказанные графом слова показывают, что его воля стоит выше данных Его Императорским Величеством законов»... С. Грипенберг не забыл прибавить, что он не фрондер и не революционер, а верный подданный и хороший гражданин; что у него чистая совесть, так как он исполнил свой долг...

Расчет С. Грипенберга был построен на том, что В. Адлерберг поспеет изложить дело Государю ранее других и подготовит почву не в пользу А. Закревского и Сената. Но расчет не оправдался, и Грипенберг, согласно его прошению, был уволен. Его демонстрация успеха не имела. Ребиндер в дело не вмешался, так как «боялся» гр. А. Закревского. Сенатор Фальк, вице-президент хозяйственного департамента, также не мог одобрить способа действия Грипенберга, которому генерал-губернатор отдал вполне законное приказание. Передвижение батальона находилось в связи с польским восстанием, следовательно, требовало исключительного внимания и быстроты, а закон 1824 г., на который ссылался С. Грипенберг, имел в виду перемещения войск в мирное время.

Таковы факты. По ним легко и наглядно определяются и «деспотизм» Закревского, и психология политической борьбы финляндцев.

Закревский был требователен, нередко вспыльчив; но строгость его оказывалась иногда спасительной. Он сослал, например, в Колу некоего Фролова, и тот потом приехал во Флоренцию благодарить Закревского зато, что после ссылки сделался человеком.

В Финляндских крепостях — Кексгольме, Выборге, Роченсальме и Свартгольме — отбывали первоначальное свое наказание многие декабристы. Декабрист Поджио не раз, в самых теплых выражениях, высказывал свой горячую благодарность Закревскому за его внимание к нему и его товарищам в их печальном положении. Закревский, оставаясь точным исполнителем закона, сумел избежать излишней придирчивости и доставлял заключенным все те облегчения, которые были возможны. В записках декабриста Штейнгеля отмечено: «Вообще личное обращение генерал-губернатора А. Закревского было очень успокоительное, по оказанному вниманию и особенной вежливости, в совершенный контраст с принятой формой в официальных предписаниях, где узников называли просто «каторжными». Его супруга посылала заключенным чай, сахар и разные вещи. Подобные примеры убеждают, что Закревского нельзя отнести к числу охотников до строгих наказаний.

Известный декабрист С. Г. Волконский всю жизнь свой считал Закревского в числе своих добрых знакомых. В записках Волконского читаем: «в честь его должен сказать, что во все время его служения, несмотря на приобретаемые им высшие степени значения, он оставался всегда равно радушным к старым знакомым и всегда готовым им к услугам, равенство действия, которое малое число людей сохраняют при возвышении в значительности. Я это испытал лично над собой, не только в продолжении моей службы, в течение которой не раз случалось мне иметь до него дело, но и по возвращении моем из ссылки в 1856 г. Он был тогда Московским генерал-губернатором и, несмотря на различное значение наше в обществе, несмотря на прежнюю мой опалу, принял меня, как прежнего товарища, давал мне чистосердечные советы, чтобы охранить меня от многих сплетен и нерасположения многих лиц, и, наконец, отстаивал меня на сделанные ложные на меня доносы. Я поставляю себе долгом высказать степень моей признательности за это тем более, что многие другие мои современники этого не сделали».

Доброе и отзывчивое сердце Закревского не раз проявилось и в заботах о финляндцах.

Уездная полиция края, коронные фохты (исправники) и ленсмана (земские полицейские чиновники) обычно посылали вместо себя разных лиц производить аукционы, собирать подати и т. п. Эти заместители распоряжались совершенно самовластно: действовали без письменных полномочий, без объяснения причин производили взыскания и т. и. Расписок никому не выдавали, да часто оказывались к тому же совершенно неграмотными. Вознаграждение же за свои труды старались получить удвоенное. Все разнородные действия совершали в один приезд, но брали с населения отдельно и прогоны, и штрафные пошлины. За обираемых и угнетаемых поселян вступился А. Закревский, водворив в этом деле должный порядок.

Еще пример: в Финляндии существовал такой порядок, что женщину, имевшую на руках малолетнего ребенка и присужденную к заключению, отправляли в тюрьму вместе с младенцем. За что страдало и расстраивало свое здоровье безвинное дитя? Прежние финляндские ген.-губернаторы знали, конечно, о существовании бесчеловечного закона, но смотрели на него равнодушно. Иначе отнесся к делу тот, которого клеймят «своевольным солдатом». Ои приказал пристраивать неповинных детей в кирхшпилях на общественные суммы.

Где возможно населению облегчались стеснявшие его условия. Осенью затруднительно было совершать обывателям Нюландии и Тавастгусской губернии поездки в Гельсингфорс за паспортами для поездки в Швецию. Паспортные бланки переданы были коронным фохтам для нужной раздачи.

Некоторые уроженцы Выборгской губ. попали на военную службу по рекрутским наборам 1807, 1810 и 1811 годов. Впоследствии они убежали со службы на родину. В 1829 г. А. А. Закревский ходатайствовал об оставлении их на своих местах, в виду их старости, хорошего поведения и зачисления их в мантальные списки.

Знавшие Закревского не без основания поэтому утверждали, что у него было отзывчивое сердце, хотя и скрытое далеко под наглухо застегнутым николаевским мундиром.

Уйдя в отставку, Закревский не искал утраченной милости. Он жил то в Москве, то за границей, то в Петербурге.

Когда же вы впервые свиделись с Государем, после вашего увольнения? — спросил его однажды барон М. Корф. Не прежде как через девять лет. Бывая в Петербурге, Закревский избегал свидания с ним и с намерением не являлся даже на те частные балы, где ожидали Его присутствия. Но однажды они встретились на вечере у Юсупова, куда Государь приехал из театра. Заметив графа за партией, Он сам подошел, обнял его и приветствовал несколькими ласковыми вопросами.

Вскоре после того, граф Закревский начал давать прекрасные балы; в 1847 году, неожиданно для публики, если не для самого хозяина, приехали и Государь с Наследником Цесаревичем, что повторилось также зимой 1848 года.

В 1848 г. в Москве освободилась должность военного генерал-губернатора. Опального А. Закревского назначили в Москву с большими полномочиями, подтянуть ее, в виду признаков революции и шатания умов. «Ракетой на уснувший город пал» Закревский. По этому поводу кн. Меншиков сострил: Москва «не только святая, но и великомученица». Закревский уверял, что ему в Москве «нужно было быть суровым по виду». Он был убежден, что правил столицей патриархально. Но его опека тут, видимо, была тяжела; его административный произвол и примененная здесь система шпионства не могли понравиться. Здесь он рисуется капризным и подозрительным деспотом, ставившим свой волю выше закона. Он был в апогее своего могущества. Но в Москве же закатилась его звезда. Его дочь, графиня Лидия Арсеньевна, окруженная раболепным вниманием, была царицей московского высшего общества и в то же время избалованным ребенком дрожавшего над ней отца. В вихре светских удовольствий она не пощадила своего родителя.

Графиня Лидия Нессельроде (1826 — 1884) от живого мужа, с ведома отца, повенчалась (1859 г.) с кн. Д. В. Друцким-Соколинским и уехала за границу с паспортом, выданным московским ген.-губернатором. Надо полагать, что А. Закревский не скрыл бы всего этого от Государя, но «дурная слава бежит», и история сделалась известна Государю ранее свидания с ним Закревского. Чаша переполнилась и Закревского уволили.

Но вот краткое и многоговорящее извлечение из политической исповеди А. Закревского. «Я знаю, любезный Фигнер, сказал в минуту откровенной беседы А. Закревский, что меня обвиняют в суровости и несправедливости по управлению Москвой; но никто не знает инструкции, которую мне дал Император Николай, видевший во всем признаки революции. Он снабдил меня бланками, которые я возвратил в целости. Такое было тогда время и воля Императора, и суровым быть мне, по виду, было необходимо».

Чтобы дорисовать исторический облик А. Закревского, прибавим еще два-три штриха. Закревский, которого подозревают в малообразованности, поручает А. И. Тургеневу купить для него в Лондоне целый ряд медицинских книг (март, 1830 г.); он оставил 23 больших тетрадей писем, среди которых нередко попадаются весьма ценные исторические документы, а его библиотека, при переезде в Гельсингфорс, состояла из 1627 названий.

Сенатор А. Н. Фальк, в частном письме от 27 ноября — 9 декабря 1827 г., обращается к А. Закревскому: «Упомянув о войсках, находящихся в Або, и рассудив, сколь они тесно расположены, я беру смелость спросить, нельзя ли будет обратить университетское здание в казарму?» Далее следуют мотивы. 3 декабря (ст. ст.). А. Закревский, в котором хотят видеть лишь солдата, ответил: «университетское здание, расположенное возле кирки, не нахожу приличным обратить в казармы по следующим причинам: первое, потому что жители могут быть весьма недовольны таковым необразованием и помещением войск в соседстве кирки и в самой середине города; а вы сами знаете, сколь соотечественники ваши щекотливы в сем отношении,,. Лучше поместить в университетском здании все присутственные места»...

«Русская литература и наука должны помянуть Закревского словом благодарности, —говорит Ник. Барсуков, — за то, что он усладил жизнь несчастного Е. А. Боратынского в Финляндии и содействовал знаменитой археологической экспедиции И. М. Строева».

Современному нам историку — Великому Князю Николаю Михайловичу — пришлось коснуться личности графа А. А. Закревского, и его вывод о нем таков: «Все ген.-адъютанты Императора Александра I стремились верой и правдой служить родине; что же касается Закревского, то он, вместе с Строгановым, Васильчиковым и другими «оставили, вне всякого сомнения, светлое место на страницах русской истории»... Закревский заслужил «почетное имя»... Нам представляется, что в А. А. Закревском Россия имела достойного сына, а Государь — верного и стойкого слугу. Скончался он в 1865 г. во Флоренции. Погребен он и его семья в Италии, в имении Гальчето, в 4 верстах от г. Прато, в Тоскане.

Так закончилась жизнь человека, который, выйдя из бедной и незаметной семьи, стоял близко к Александру I в величайший момент его царствования, видел пожар Москвы и участвовал затем в торжественном входе наших войск в Париж. Закревский был на полях Аустерлица, Прейсиш-Эйлау, Данцига, был при взятии Свеаборга; он участник схваток при Алаво, Куортане, Оравайсе; он находился в огне под Рущуком, Бородиным, Лейпцигом. Ему было вверено управление Финляндией, борьба с ужасной холерой, он состоял министром внутренних дел великой Российской Империи и всевластным генерал-губернатором Москвы. Он перенес на себе и гнев и милость грозного Николая Павловича и благодушного Александра II. Друзья и враги его были многочисленны и могущественны. Он испытал нужду и познал роскошь богатства; изведал отраду и горе в семейной жизни...

Родился князь Александр Сергеевич Меншиков 15 августа 1787 г.; воспитывался в Дрездене. Его мать Екатерина Николаевна — урожденная княгиня Голицына. Начал службу в 1805 г. в коллегии иностранных дел, в звании коллегии-юнкера. Не занимаясь, по лености, в школе, он, выйдя из неё, с рвением стал пополнять запас своих знаний. При исполнении первого же данного ему служебного поручения — доставить депеши в Лондон — он проявил себя несколькими эксцентрическими выходками.

В воспоминаниях Иогана Дибрика ав-Вингорда находится несколько интересных черт о князе А. С. Меншикове. Французская армия, после победы над пруссаками при Иене, столь быстро подошла (1806 г.) к Берлину, что из него вынуждены были спешно выехать представители иностранных держав. В числе спасавшихся в Стральзунде находился и молодой кн. Меншиков. — Генерал Густав М. Армфельт, познакомившийся ранее с родителями кн. Меншикова и считавший себя обязанным им, отнесся очень заботливо к молодому князю. Чтобы развлечь его, ав-Вингорду пришлось преподавать ему артиллерию и учить его шведскому языку. Молодой князь оказался с прекрасными способностями и скоро одолел и артиллерию, иязык. В обществе ав-Вингорда он совершил поездку по Померании, которую шведам пришлось неожиданно укреплять. Собираясь покинуть Стральзунд, кн. Меншиков подарил ав-Вингорду несколько книг и в числе их «Mémoires militaires» сочинения генерала Лойда, в которых была положена закладка в том месте, где англичанин-автор, в подтверждение своих теоретических выводов, как пример для операционных линий, утверждал, что русские отнимут Финляндию у шведов. Прочтя эту заметку, ав-Вингорд стал доказывать князю Меншикову, каким образом шведы могут возвратить этот край, если бы его случайно, — как это бывало, — отняли у Швеции. И Вингорд начал храбро теоретически маневрировать, опираясь на Свеаборг и шхерный флот. «Вероятно произошло бы по-вашему, — заметил Меншиков, — если бы с нашей стороны не было значительного войска, и которое помешает вашему успешному прибытию к границе... Вы хорошо маневрируете на бумаге... Нет, возразил ав-Вингорд, — я ни в каком случае не остановился бы у границы, потому что никакого прочного мира на севере не будет, пока Петербург существует в конце Финского залива». — «Но как же вы избавитесь от этого маленького препятствия для вашего мира?» — «Нет ничего легче, стоит только соединить Сайму с Ладожским озером и подвести хорошую мину под Шлиссельбург, тогда черт поберет всю эту дрянь, и Финский залив будет судоходен до Ладожского озера»... Тут мы оба от души рассмеялись и кн. Меншиков сказал: «вот славные проекты, и вы чудесно ответили мне à la Armfelt. Прощайте, почтенный друг, благодарю вас за приятную компанию».

Прошло семь лет. В 1813 г. Вингорд скромно ехал по улице Лейпцига с одним ординарцем. Навстречу показался русский генерал, окруженный адъютантами и казаками, и по-шведски спросил: «Не Вингорд ли это? Вы не узнаете Меншикова?» — Последовал дружеский разговор, во время которого Меншиков напомнил о прежней их болтовне. «Ну, а что говорил я и ген. Лойд, вы потеряли таки Финляндию!»...

В 1848 г. кн. Меншикову, в свите Великого Князя Константина Николаевича, пришлось побывать в Стокгольме. Он отыскал своего, теперь уже старого и больного, друга Вингорда, чем доставил ему истинное удовольствие.

В Берлине и Стральзунде кн. Меншиков познакомился еще с несколькими шведскими офицерами (Клерфельтом, Р. Матеусом, Пипером и др.), с которыми долго поддерживал дружескую переписку. Особенной задушевностью дышат письма Морица Клерфельта, бывшего в одно время адъютантом шведского короля.

В молодости кн. Меншиков приятно проводил время также в доме деда Клинковстрёма и, по словам К. И. Фишера, участвовал в похищении женщины, которая стала потом баронессой Клинковстрём: на долю князя досталась роль лакея, который посадил красавицу в карету, привезшую ее из театра в дом барона.

Оставив дипломатический корпус, кн. Меншиков перешел в артиллерию и отправился в молдавскую армию к гр. Каменскому. В 1812 г. участвовал в Бородинском деле, а затем совершил поход к Парижу, где был ранен. В 1813 г. его отправили курьером к принцу Бернадоту, причем он с большими опасностями и приключениями проник сквозь неприятельскую армию. Далее мы видим его в блестящей свите Императора Александра I, директором канцелярии начальника главного штаба П. М. Волконского. Меншиков пользовался высоким доверием Государя Александра Павловича вплоть до 1820 г., когда усилилось влияние Аракчеева. «Если ваш брат будет продолжать действовать так, как действовал до сих пор, — сказал Александр Павлович его сестре, княгине Гагариной, — то он скоро сделается в Империи первым после меня». 33-х летнего генерала назначили посланником в Дрезден; он счел это немилостью и подал (1824) в отставку. В подмосковном имении он сильно затосковал от полного безделья. — Случайно в это время знакомится с хорошим моряком и изучает новую специальность.

С 1814 по 1829 г. А. А. Закревский и кн. А. С. Меншиков состояли в дружеской переписке. «Любезный друг, любезное превосходительство, любезный Арсений», — писал обыкновенно кн. Меншиков. В письмах к кн. Волконскому, Закревский называл Меншикова «Кривлякой», иногда, кажется, Калиостро.

Письма Меншикова кратки, но интересны и игривы. В виду их краткости, Меншиков отражается в них мало. Однако, мы узнаем, что он был очень доволен речью Александра I, произнесенной в 1818 г., при открытии польского сейма в Варшаве, и заканчивает свои строки припиской: «князь Меншиков, который в душе поляк». Далее мы видим из писем, что служба Меншикова на Кавказе не была красными днями для него, так как там ему случалось делать целые переходы «пешком по снегу», а другой раз он «38 дней не раздевался от забот осады». Уходя в 1824 г. неохотно со службы, он прибавляет: «выхожу в отставку с внутренней уверенностью, что долг свой исполнил совестно и с честью, а время, которое все открывает, покажет, что я не был либерал и не был заражен крамольными новизнами нашего века, но был усердный слуга престола».

Либералом он действительно не был, но в масонской ложе состоял. Из переписки, сохраняющейся в Военно-ученом архиве главного штаба, видно, что директор канцелярии начальника главного штаба, генерал-адъютант кн. Меншиков, принадлежал к масонской ложе в Дрездене, которая называлась не то Золотое яблоко, не то Пеликан.

Впоследствии приятели Закревский и Меншиков разошлись и последний в своих отзывах не щадил прежнего друга.

В отставке князь пробыл недолго. Уже в ноябре 1825 г. он писал своему другу, Закревскому: «не забудь старого сослуживца, внуши о принятии меня на службу и о возвращении прежних эполет». Сделал ли Закревский что-либо для кн. Меншикова — не знаем, но Государь, к которому Меншиков прежде всего обратился, вернул его на службу.

Вскоре по вступлении на престол Императора Николая Павловича, князь Меншиков был отправлен послом к персидскому шаху, причем мирный посол дружественной державы едва не подвергся участи военнопленного, и если вся миссия избегла неприятностей, то исключительно благодаря твердости, умеренности и проницательности князя.

По возвращении (в 1827 г.) из Персии, князю повелено было преобразовать морское министерство, прославившееся тогда колоссальными злоупотреблениями. Имея всего несколько сотрудников, князь принялся за работу, которую выполнил крайне неудовлетворительно.

Потом он опять на войне. В 1828 г. берет со славой крепость Анапу. Вице-адмирал Грейг успех дела отнес «благоразумию, неутомимости и блистательной храбрости князя Меншикова». За взятие Анапы он был награжден орденом св. Георгия 3-го класса. «Я рад, — сердечно откликнулся А. Закревский, — что Анапа взята и Меншиков, как русский, отличился».

Вслед затем князь, при осаде Варны, был сильно ранен: ядро повредило ему обе ноги. Государь послал своего доктора и князь избежал опасности.

Современники описывают его красивую, стройную наружность, высокий рост, его умные темно-синие глаза, неподдельную улыбку. Обстрижен под гребенку, ни усов, ни бакенов не носил. Мягкость движения, приличие тона и небрежное щегольство — все это выгодно отличало князя Меншикова. В 1834 г. Меншиков побывал в Стокгольме, и швед отметил, что он достойно носил великое имя и его княжеские приемы «в нашей столице заставили всех говорить о себе». Но обычно с губ, этого кавалера александровского Дворца, не сходила холодная саркастическая улыбка. Память князя была изумительная: это целый архив, это дипломатия и история всего света, как выразился современник Э. И. Строгов.

Александр I полюбил молодого директора канцелярии князя П. М. Волконского. Князь Меншиков нередко во время бесчисленных переездов Императора сидел в его коляске. Живая фантазия Александра Павловича быстро рождала многочисленные запросы, указания, планы. Молодой Меншиков в своей памяти в большой точности сохранял все изреченное на лету Монархом и аккуратно приводил в исполнение Высочайшие желания. И, несмотря на все это, Александр I скоро расстался с ним. Почему?

Уже ко времени Веронского конгресса, куда князь Меншиков сопровождал Императора, относятся следующие два отзыва о нем Государя, в достаточной степени обрисовывающие взгляд на него Александра I. «Душа Меншикова чернее его сапога». «Le-prince Menschikoff n’a d’esprit que pour mordre» (y Меншикова есть ум только для того, чтобы кусаться). В таком же роде был и третий отзыв о нем Государя, высказанный позднее, Марии Антоновне Нарышкиной: «c’est un méchant homme qui aurait pu être utile, mais qu’on ne peut employer, sa langue attaque tout le monde» (это злой человек, который мог бы быть полезен, но которым нельзя пользоваться, так как его язык задевает всех).

Граф Толь и кн. Меншиков были приятели. Во Франции Толь во время боя сделал какую-то ошибку. Меншиков воспользовался случаем и высмеял его. Государь утешил Толя, дав одновременно совет, «не слишком водиться с Меншиковым, потому что этот очень хитер и семь раз продаст Толя и семь раз выкупит, а Толь и не догадается».

В Лайбахе Петр Як. Чаадаев имел своеобразный разговор с Александром I:

— Иностранные посланники смотрели ли с балконов, когда увозили Семеновский полк в Финляндию?»

— В. Вел., ни один из них не живет на Невской набережной.

— Где ты остановился?

— У кн. А. С. Меншикова, В. Вел.

— Будь осторожен с ним. Не говори о случившемся с Семеновским полком.

«Если Государь два года с лишним терпел такого лживого интригана, да еще со злым языком, то только из-за князя Волконского», — пишет в своих воспоминаниях H. М. Лонгинов[7].

Замечательно, что нравственные качества кн. Меншикова ни у кого из его современников не получили высокой оценки. Гагерн характеризует Меншикова человеком «очень хитрым», «вежливым» и «малым не промахом». Гр. Оттон де-Брэ отмечает злую насмешку, которая постоянно была написана на его лице, и богатство умственных его дарований. «Князь Меншиков обладал недюжинным природным умом, получил разностороннее образование, но, к сожалению, — как заметил кн. А. М. Горчаков, — его ум и образование затемнялись истинным или напускным бессердечием. Ко всему на свете он относился саркастически, злобно и разве по меньшей мере насмешливо». Но известно, что все осмеивать — дело легкое и мало рекомендующее человека. В общем выводе получается человек бессердечный, заменивший ум хитростью и разменявший свои способности на острые словца и насмешки.

Когда Закревский просился в отставку, Государь, — если верить К. И. Фишеру, — сказал: «Я никого не удерживаю; министр внутренних дел у меня есть. Меншиков, возьми Финляндию! Я всегда думал, что это управление ближе всего входит в те руки, в которых мои морские силы».

В 1831 г. кн. Меншиков назначается на пост Финляндского генерал-губернатора. Судьбе угодно было, чтобы он в Финляндии занял место своего бывшего друга. Несколько ранее, речь шла о назначении барона Толя, но оно почему-то не состоялось.

В приказе по Главному Штабу от 19 ноября 1831 г. значилось, что Государь Император признал за благо упразднить именование Отдельного Финляндского корпуса, а войска его, отдельно от армий и корпусов, подчинить главному начальству генерал-губернатора Финляндии, вице-адмиралу генерал-адъютанту кн. Меншикову, на правах, присвоенных командирам отдельных корпусов. Ему же были подчинены коменданты финляндских крепостей.

На это назначение кн. Меншиков ответил письмом к Государю. «Благодарственно повергаю себя стопам Вашего Императорского Величества за новый знак Монаршего доверия, изъявленный назначением меня Финляндским генерал -губернатором.

«Рвением моим в исполнении обязанностей не оболгу выбора моего Государя, ибо рвению сему нет пределов, но опасаюсь, что притупленная увечьями и недугами деятельность не будет соответствовать обширности занятий по двум предстоящим мне управлениям, опасаюсь невольных упущений, не от недостатка усердия, но от бессилия произойти могущих.

В сем предвидении осмеливаюсь просить от благости Вашей, Всемилостивый Государь, суда снисходительного к упущениям невольным. Князь Меншиков». (22 ноября 1831 г.).

Доводя до сведения Государя о своем вступлении в управление края, кн. Меншиков доносил, что, получаемые им известия, как в отношении общественного спокойствия, так и о духе народном весьма удовлетворительны. «Студенты прибыли уже в значительном числе в Гельсингфорс для университетских курсов... но благочиние нигде не было нарушено». Холера на всем пространстве Финляндии прекратилась. (17 — 29 янв. 1832 г.).

Во время первого своего приезда в Финляндию он очаровал всех своей любезностью, манерами, умом. На это он, видимо, был большой мастер. В корреспонденции из Гельсингфорса читаем: «Небольшой областной город наш оживился необыкновенным образом: 14-го числа прибыл сюда наш новый ген,-губернатор, кн. А. С. Меншиков, а на другой день статс-секретарь гр. Ребиндер... Князь Меншиков как здесь, так и на пути сюда, снискал общее почтение и привязанность кротким и снисходительным со всеми обращением, необыкновенными познаниями, быстротой соображений в суждении о представленных ему делах и уважением своим к законам и обычаям здешней страны». Многим при этом припомнился старец гр. Штейнгель. Высказана была «дань благодарения мудрому Монарху, благоволившему осчастливить финских подданных своих назначением в правители их страны сего отличного образованием своим государственного мужа». Князь беседовал с гражданами; он «оживил присутствием своим публичные балы и концерты; принял приглашение купечества к обеду, но с тем условием, чтоб для угощения его не делано было издержек». В заключение корреспондент пророчил: «Если князь будет чаще бывать в крае, то удостоверится, что управляет народом, который искренно предан Российскому Престолу и Правосудному Монарху, усердствует к общему благу России и готов каждую минуту жертвовать для доброго Царя имуществом и кровью». Итак, первое впечатление превосходное.

Соединяя в своем лице звание финляндского генерал-губернатора и начальника главного морского штаба, кн. Меншиков не мог постоянно присутствовать в Финляндии и совершать объезды края, почему ему был дан помощник ген.-лейт. Александр Аматус Теслев. По утвержденной для него 12 — 24 апр. 1833 г. инструкции, помощник председательствовал в Сенате, объезжал край, сносился с присутственными местами Империи и пр.

Князь Меншиков, видимо, сам сознавал крайнее неудобство своего положения, когда 8 — 20 авг. 1832 г. Писал гр. Ребиндеру: «Не могу, как следует, исправлять эту должность, так как невозможно управлять административным местом в Петербурге и быть генерал-губернатором в Финляндии, управляя ею в Петербурге. Не знаю, как согласовать эти две крайности»... Но князь Меншиков, тем не менее, оставался на двух постах. Легко все разрешавший барон Клинковстрём писал ему: «Я не вижу, почему вам надо будет покинуть ваших добрых финляндцев»... (17 — 31 янв. 1835). Из сетований Л. Гартмана, Я. К. Грот заключил, что для финляндцев приятнее было бы, если бы генерал-губернатор жил не в Петербурге, а в Гельсингфорсе, «на что и я совершенно согласен».

Князь Меншиков, — как значится в одном финском издании, — жил обыкновенно в Петербурге. Стоя очень близко к Царю, он пользовался особым благоволением и большим влиянием. Вместе с тем он был образованнее своего предшественника, генерал-адъютанта Закревского, и мягче характером. «Но что особенно влияло на облегчение режима в Финляндии — это то, что он был осторожный, колеблющийся и медленный в принятии решений по вопросам, сопровождавшимся более важными последствиями. Ребиндеру было приятнее с ним совещаться, чем с Закревским, и легче добиться откладывания важных дел не решенными».

Не прошло и двух лет управления краем, как царский любимец за усердие, особые способности, за общую доверенность, привязанность и признательность к нему жителей был пожалован 19 июня — 1 июля 1833 г. гражданином Финляндии, причем было прибавлено, что «как князь Империи, он имеет занять первое место между финляндским дворянством».

Итак, во главе финляндской администрации поставлен был кн. Меншиков. В нашем изложении мы встретимся с ним относительно редко. Находясь в Петербурге, он оттуда, как с птичьего полета, управлял страной, оставаясь невидимым. В Финляндию он показывался крайне неохотно, хотя к нему с разных сторон неслись просьбы о посещении края. В Финляндии его видели или в те дни, когда ее удостаивали своим посещением лица Царствующего дома, или когда ему, при особых морских командировках, представлялось удобным заглянуть в тот или другой приморский её город, иногда не сходя с палубы парохода. Его поездки обычно обставлялись довольно пышно. В 1834 г. кн. Меншиков был послан в Стокгольм благодарить короля Карла XIV (Бернадота) за присылку чрезвычайного посла на открытие Александровской колонны. Князь пожелал соединить приятное с полезным. По пути в Стокгольм, он лично захотел проверить карты Финского залива, для чего последовал по шхерному фарватеру. В Гельсингфорсе ему оказан был торжественный прием. В Або горожане чествовали его большим обедом[8]. В местной газете было отмечено, что его светлость «в милостивейших выражениях» ответил здравицей за город Або. Перед отъездом князь передал губернатору 1.000 р. асс. на благотворительные дела. Вскоре Иванов в своем очередном письме отметил: «Долго, долго абовцы не позабудут бытности князя в Або. Без лести, можно доложить, в Або все в энтузиазме, все в восторге, в упоении от князя. Бедные благословляют имя его светлости; матросы судна «Князь Меншиков» трое суток гуляли и кричали ура... Финляндцы хотя флегмы, но они также воспламеняются».

В 1847 г. князю Меншикову представился новый случай поехать в Швецию и попутно заглянуть в Финляндию. Собираясь с ответным визитом в Карлскрону к шведской эскадре, которая в 1846 г. побывала в Кронштадте, кн. Меншиков пригласил барона Клинковстрёма присоединиться к депутации. «Эта поездка доставила бы вам развлечение, а мне много удовольствия иметь вас с собой». Возвратясь из Швеции, князь писал: «Не могу нахвалиться сердечным приемом и предупредительностью на эскадре Виллебранта». Вместе с тем Меншиков просил Клинковстрёма сообщить ему, в каком духе шведские газеты писали о его кратковременном пребывании в Карлскроне. — Клинков-стрем, не попав в свиту Меншикова, собирался один посетить Швецию. «Завидую вашему путешествию», — «вы там увидите наших старых знакомых», — говорилось в новом письме князя. Со Швецией у князя было связано «много воспоминаний», в Швеции он «приятно проводил время» в доме дяди Клинковстрёма.

Ясно, что, в Финляндии кн. Меншиков являлся случайным гостем. В Финляндии витал его дух и постоянно произносилось его влиятельное имя. Вследствие его постоянного отсутствия из края, кн. Меншиков вынужден был довольствоваться тем, что находили полезным сообщить его корреспонденты-финляндцы: гр. Ребиндер, А. Теслев, Л. Гартман, Фальк, барон Котен и Клинковстрём, почт-директор А. Вульферт, Ладо и др. Из русских его обслуживал своими сообщениями, кажется, один только казацкий офицер из гор. Або — E. В. Иванов.

При князе в Петербурге образовалась особая маленькая финляндская канцелярия. Сперва делами её ведал Бахтин.

Николай Иванович Бахтин (1796 — 1869) начал свой службу в провиантском департаменте военного ведомства, а затем (1827 — 1834) перешел в морское министерство, участвуя в разных походах с кн. Меншиковым. Князь оценил его способности и трудолюбие. В 1831 г. он начал заведовать делами финляндского генерал-губернатора, но не долго, года два. У него был ум чиновника в самом благородном значении этого слова. Он отличался неподкупной честностью и примерной аккуратностью. «Князь уважал Бахтина, — пишет К. И. Фишер, — но не любил его» и в 1833 г. устроил его в канцелярии комитета министров. Его честность была такова, что «лучшему другу он не делал предпочтения перед злейшим врагом». Затем он делается государственным секретарем и, наконец, членом государственного совета.

Везде он проявил просвещенный гуманный взгляд и прямоту характера. Он был один из тех немногих, которые поддерживали обеспеченное землей освобождение крестьян.

В финляндской канцелярии его заместил К. И. Фишер.

Как велись финляндские дела в петербургской канцелярии Меншикова, дают некоторое понятие записки К. И. Фишера. «Вступив в заведывание финляндскими делами, — говорит он, — я ограничивался сначала принятием приказаний от князя Меншикова и их исполнением»; но впоследствии К. И. Фишер позволял себе спорить с ним и откладывать до тех пор исполнение дел, пока не истощал всех способов убеждения князя. Очень часто, даже по большей части, — утверждает Фишер, — он одерживал верх. Князь был так умен и так благороден, что вовсе не сердился, а напротив, усугублял свое доверие и расширял круг полномочия своего чиновника.

Таким образом, едва ли не главной пружиной финляндских дел сделался К. И. Фишер; но он, как и его патрон, единовременно сидел на нескольких стульях, ведая самые разнообразные специальности. С 1835 г. Фишеру поручена была еще канцелярия комитета образования флота. Кроме того, на него возложена была по морскому ведомству редакция всеподданнейших отчетов.

«Приняв финляндские дела, — повествует далее Фишер, — я нашел в них целый архив шпионской системы Закревского. Кн. Меншиков разрешил мне запечатать эти тюки, никогда не справляться с ними и забыть, что такая система существовала. Князь соблюдал конституцию с величайшим тщанием, устраняя даже наружные формы, которые могли бы показаться нарушением принятых обрядов, И, проницательностью своих видов и убеждений, умел держать все партии в равновесии, не убивая ни одной, но и не дозволяя ни одной брать над другими верх. Этого не умел достичь ни Закревский своим шпионством, ни Берг — сладостью своего слова».

Все эти заявления крайне преувеличены. Прежде всего нам нигде пока не удалось найти следов шпионского архива А. Закревского и указание на него остается всецело на совести Фишера. Точно также нигде в действиях Меншикова нельзя усмотреть его желания соблюсти конституционные формы. «Если когда-нибудь, пишет финляндец, — то именно тогда административные меры противоречили не только общественному мнению, но и общественному чувству справедливости». Наконец, никаких партий князю в равновесии держать не приходилось, так как при нем безраздельно господствовали аристократы-шведоманы, а зарождавшаяся тогда демократическая фенноманская партия временами имела в Меншикове своего опаснейшего врага.

В Гельсингфорсе по-прежнему продолжала существовать постоянная канцелярия финляндского генерал-губернатора, которая в силу неизбежности, всегда находилась в несколько исключительном положении. Обособленность эта сделалась заметной при А. А. Закревском. Стеной, отделявшей канцелярию, явился трудный вопрос о пополнении её чиновниками. «По конституции финляндской допускаются в службу того края одни природные её жители, — писал в 1827 г. А. Закревский. — От сего встречается великое затруднение находить чиновников, которые, будучи подданными финляндскими лютеранского закона, кончившими курс учения в Абовском университете, знали российский язык в совершенстве». А. Закревский не согласился шаблонно заместить двух вакансий, находя, что его канцелярия не может быть поставлена в уровень с другими местными учреждениями. Государь Император также признал, что эта канцелярия, принадлежа «к званию генерал-губернатора яко наместника в оном крае, находится в особом положении», почему указал, что действующие в Финляндии общие положения о замещении должности «не могли быть вместны в отношении к оной канцелярии», что было закреплено рескриптом 2 мая 1827 г.

Наиболее канцелярия обособилась от остальных учреждений края именно в то время, когда генерал-губернатором Финляндии состоял кн. А. С. Меншиков. Как понимали положение этой канцелярии служившие в ней чиновники, можно судить по следующему заявлению Е. В. Витте. Он, поздравляя кн. Меншикова с назначением в Финляндию и высоким Монаршим доверием, говорит, что страна эта сравнительно недавно подчинена русскому орлу «и требует особого умения во всех отделах администрации, которые все зависят от генерал-губернатора». Не только все отрасли администрации, но и печать края, Меншиков готов был подчинить канцелярии генерал-губернатора. О том, чтобы официальная Финляндская Газета издавалась при канцелярии — докладывал Государю лично кн. Меншиков.

Через канцелярию генерал-губернатора за описываемое время прошла одна личность, которая приобрела затем видное положение в административном и ученом мире. Это — Петр Григорьевич Бутков (1775 — 1857). В 1823 г. он назначен был чиновником особых поручений при генерал-губернаторе А. А. Закревском. В 1825 г., оставаясь в занимаемой должности, он был причислен к министерству финансов. Впоследствии он избран был членом академии наук и получил звание сенатора. Список его трудов весьма значителен. Работал он более всего в области русской истории. Я. К. Гроту, во время пребывания в Гельсингфорсе, пришлось встретиться с ним. «С Бутковым, — пишет Грот своему другу, — я познакомился по поводу желания его получать книги из университетской библиотеки. Как ты понимаешь этого старика, с которым, конечно, ты знаком по академии? Он давно жил здесь несколько лет, служа при Закревском. Финляндцы считают его претонким человеком».

Генерал-губернаторы руководствовались в своей деятельности «Инструкцией» 1812 г., имеющей декларационный характер. Временно их власть была увеличена, но очень незначительно.

Государь Император собирался отбыть из столицы на юг, чтобы принять личное участие в войне с Турцией 1828 г. Пользуясь этим обстоятельством, генерал-адъютант Закревский и гр. Ребиндер испросили у Монарха дозволение генерал-губернатору разрешать Высочайшим именем «дела меньшей важности», с тем, однако, чтобы сие временное распоряжение осталось тайной между генерал-губернатором и статс-секретарем». В перечне значились дела второстепенной важности: назначение единовременно на казенные надобности до 10 тыс. рублей ассигн., утверждение казенных построек на ту же сумму, увольнение в отпуск высших чинов, позволение торгующим и крестьянам Российских губерний водворяться в Финляндии, уголовные дела, некоторые судебные дела, «но не относящиеся до смертной казни» и др. «Быть по сему» — гласила Царская надпись от 23 апреля 1828 г.

Подобное же право предоставлено было и кн. А. С. Меншикову 2 — 14 дек. 1831 г. Кроме того, в 1834 г. ему разрешено было секретно, даже без объявления о том Сенату, утверждать Высочайшим именем приговоры над воинскими чинами финских войск, но в пределах власти отдельного корпусного командира.

В апреле 1852 г. Инструкция финляндскому генерал-губернатору была дополнена положением, гласившим: если, при избрании кандидатов, помощник генерал-губернатора не согласен с большинством Сената, то дело представлялось на Высочайшее разрешение.

Осенью 1847 г., временно, при отсутствии кн. Меншикова из Петербурга, финляндские дела подписывал ген.-адъют. Перовский.

Кроме временной канцелярии генерал-губернатора кн. Меншикова, в Петербурге находи лея финляндский статс-секретариат. Ранее он назывался Комиссия финляндских дел. 17 марта 1826 г. состоялось упразднение этой комиссии, и вместо неё учрежден Статс-Секретариат Великого Княжества Финляндского. В манифесте было сказано: «Желая установить для Финляндии сообразный с утвержденными Нами коренными законами и основными постановлениями сего края порядок по докладу Нам дел, зависящих от разрешения Высочайшей власти, Мы, сохраняя звание Статс-Секретаря Вел. Кн. Финляндии, учреждаем сим для оного Инструкцию. — Главные положения Инструкции были просты: Статс-Секретарь Вел. Кн. Финляндского назначается Нами. Статс-Секретарь ведает Нашу Канцелярию по всем делам, относящимся до гражданского управления Вел. Кн. Финляндского. Статс-Секретарь докладывает Нам оные дела».

Министр Юстиции, кн. Лобанов-Ростовский, узнав от Ребиндера об учреждении статс-секретариата, внес об этом предложение Правительствующему Сенату, отметив особо порядок сношения с финляндскими властями.

23 декабря 1834 г. статс-секретарь был переименован в министра статс-секретаря Вел. Кн. Финляндского. В 1844 г. он был отнесен по табели о рангах к третьему классу.

Статс-секретариат всегда имел большое значение в истории Финляндии. К нему стекались все важнейшие дела, требовавшие Высочайшей санкции. Докладчиками их были ловкие и изящные финляндцы, горячо радевшие об интересах своей родины. Ясно, что то освещение, которое они давали делам при докладах, имело почти всегда решающее значение. Вот почему статс-секретари так болезненно дорожили своим положением и влиянием и так горько печалились, когда у трона их временно заслоняли такие генерал-губернаторы, как Закревский и Меншиков. Сохранить доверие Монарха — значило крепко держать в своих руках важнейшие дела края.

Борьба со статс-секретарями была не легка для генерал-губернаторов, особенно в те времена, когда они жили в Гельсингфорсе, а не в Петербурге, подобно кн. Меншикову.

Взаимоотношения генерал-губернатора и статс-секретаря уже в основе своей ненормальны: один управляет и отвечает за край, а другой — лицо безответственное — докладывает, сильно вмешивая свои воззрения и чувства.

Пеструю картину представляет канцелярия статс-секретариата по тем языкам, к которым ей приходилось прибегать. Министр статс-секретарь гр. Ребиндер совершенно не знал русского языка, а потому содержание русской бумаги, по получении её в статс-секретариат, кратко излагалось для него по-шведски. В начале 1826 г. извлечения из протоколов Комиссии по Финляндским делам подносились Государю почему-то на французском языке. Государь собственноручно обозначал apprandé и ставил букву N, иногда Nicolas, а Ребиндер скреплял припиской: «Государственный секретарь барон де Ребиндер».

Первоначально и по университету Ребиндер представлял доклады Николаю I на французском языке, но уже в 1827 г. стал писать их по-русски. Далее наблюдается, что доклады писались всегда по-русски. Словесная резолюция Государя излагалась обычно по-шведски рукой писаря.

Когда Ребиндера заменил гр. А. Армфельт, то резолюции в большинстве случаев прописывались рукой писаря на шведском языке, и под ними следовала шведская подпись: Alex. Armfelt. Доклады по университету составлялись на русском языке. Армфельт подписывал свой фамилию также по-русски, а, по выходе от доклада из кабинета Государя, все резолюции обозначались на шведском языке и под резолюциями Армфельт подписывался по-шведски.

Не знаем, в силу каких соображений и законов, но наша Императорская Российская академия наук сносилась с Гельсингфорсским университетом иногда на французском языке. (См. доклад по университету 1844 г., 12 мая № 32 — о метеорологич. наблюдениях). Насколько мало это ученое учреждение знало о статс-секретариате Вел. Кн. Финляндского, отделенного от него в Петербурге лишь несколькими улицами, показывает следующий пример. Когда в Академии Наук заседал кн. Михаил Дундук-Корсаков, он писал гр. Армфельту: «прошу меня уведомить: имеются ли еще по вверенному вам министерству» и т. д.

В списках чиновников, служивших в статс-секретариате, временами встречаются русские фамилии. Так в 1829 г. в статс-секретариате служили коллежский асессор Александр Яковлевич Парфенев — секретарь Пасторской экспедиции, коллежский асессор Павел Гаврилович Полевич — канцелярский чиновник, в 1838 г. — Лаврентий Иванович Гарволи. В 1841 г. в статс-секретариат перевелся В. П. Степанов. В это же время там находился для особых поручений камер-юнкер кн. Григорий Петрович Трубецкой. Он умер во Флоренции и похоронен в Ливорно. — Вместе с ним (1845 г.) для особых поручений состоял еще гр. Эдуард Карлович Сиверс, перешедший из чиновников Министерства Иностранных Дел, а начальником отделения был Николай Васильевич Путята, известный некоторыми статьями по русской истории. По Паспортной Экспедиции числились Румянцев и Глазунов.

В 1846 г. при статс-секретариате состоял коллежск. асессор Николай Петрович Шелашников. Дочь гр. Ал. Армфельта была замужем за этим отставным штабс-капитаном. Дочь заболела и немедленно должна была выехать за границу. Николай I написал: «Весьма жалею и совершенно согласен».

Наконец, в 1849 г. в статс-секретариате служил еще коллежский асессор Алексей Федорович Семизоров.

В 1847 г. приказано было обревизовать Паспортную Экспедицию. На казначея, коллежск. советника Парфенова пал недочет в 1041 р. и так как он своевременно его не пополнил, то был предан Финляндскому Общему Ревизионному Суду.

Из числа русских чиновников надо выделить Степанова и Путяту. Первый из них — Василий Петрович Степанов (р. 1815) был определен на службу статс-секретариата в 1841 г. и затем, в течение долгой своей карьеры, прошел последовательно все инстанции, вплоть до высокой должности члена Комитета по Финляндским делам, отличаясь редкой аккуратностью, трудолюбием, знанием дела и большим тактом. Благодаря тому, что Степанов, как образованный человек и истинный патриот, сохранил свои русские государственные воззрения, он оказал большую услугу русской библиографии по финляндской истории. Его ценным собранием документов пользовались К. Ф. Ордин и позднейшие исследователи Финляндии.

Николай Васильевич Путята (1802 — 1877) происходил из дворян Смоленской губ., начал службу в гвардии и с 1826 г. состоял адъютантом у А. Закревского. Впоследствии он перешел на гражданскую службу, сопровождал Закревского в его трудной поездке по холерным местностям и, выучившись шведскому языку, до 1856 г. состоял при статс-секретариате. Путята отличался большой начитанностью, любовью к литературе и благородством характера.

При вступлении кн. Меншикова в должность, ему подана была особая записка, характеризовавшая как чиновников края, так и общее положение в Финляндии. О первых говорилось: в сенаторы попали лица более благодаря стечению разных обстоятельств, чем личным своим достоинствам и знаниям, почему далеко не всегда оставались довольны их решениями. Более уважения оказывали к судебному департаменту, так как там сенаторы проявляли более беспристрастия.

Ландсгевдинги пользовались вообще доверием населения губерний, но высказано было пожелание, чтобы они более наблюдали за честностью коронных фохтов, с большим старанием избирали ленсманов и низших служителей.

Далее автор записки «Взгляд на Финляндию 1832 г.» говорит, что, после присоединения Финляндии к России, разные дворянские фамилии, достигнув первых должностей в управлении края, составили аристократическую партию, которая, к сожалению, много занималась личными интересами, нередко жертвуя выгодами правительства. Их родня была предпочтительно назначаема на разные должности, и, благодаря этому, партия приобрела вес и значение во всех отраслях управления. Люди, любившие отечество, смотрели на такую несправедливость и с негодованием и равнодушием, и время показало, что они негодовали не без основания. Страдали, конечно, благородные и способные, отстраненные от службы, лишь вследствие своего происхождения. Гр. Закревский, вступив в управление Финляндией, уничтожил эту дворянскую партию; но аристократического зародыша нельзя было вполне истребить, и народилась аристократия должностных лиц, которая старалась сохранить за собой исключительное влияние на дела. — Эта партия не менее опасна первой и «кажется, что самым действительным средством против сего зла явились бы срочные сеймы, так как только на них слышен общий голос нации»...

Начался период новейшей истории Финляндии, период бюрократический. Руководство и направление общественным развитием зависело исключительно от служебных властей. Самодеятельность народа или корпораций не принималась во внимание. Что дела получили подобный отпечаток существенно зависело от воззрений самого Николая I. Сохранение консервативных форм и отношений было его идеалом. Генерал-губернатор кн. Меншиков вполне разделял воззрения Императора на политическую жизнь, и он также смотрел на всякие проявления либерализма, как на выражение революционных стремлений. В городах дела велись городскими старшинами по старым формам; они не тратили денег, но и не заботились об увеличении доходов или о дальнейшем развитии общественной деятельности. В деревнях общественными делами заведовали исключительно настоятели церквей, без деятельного участия членов прихода. Общественной или официальной политической жизни не было, и деятельность чиновников представляла общественные интересы.

В Литературном Листке за 1838 г. швед Эрик Густав Гейер саркастически отзывается о финляндских аристократах: «Из новых политических плодов, выросших после присоединения Финляндии к России, нам известен только один, быть может, с национальными притязаниями, который вознесся вверх, это — финское сановничество, предки которого все-таки были хуже, чем их отцы по сю сторону Балтийского моря, и даже русских, настолько, насколько имитация обычно ниже своего оригинала».

Несколько эскизных портретов наиболее известных и влиятельных финляндских сановников времени Николая I доскажут остальное о правившей аристократии.

Бывший царедворец и густавиан чистейшей пробы, который часто всюду показывался и много заставлял о себе говорить, барон Вильгельм Клинковстрём, — румяный, рослый старик, с отпечатком высшего стокгольмского общества. В 1815 г., вследствие скандальной любовной истории, — считаясь женихом, обесчестил девицу высшего круга, которая на его глазах бросилась с моста в воду и утонула, он вынужден был покинуть Швецию и переселился в Финляндию, чтоб здесь обрести новое отечество и новое счастье. Уже в следующем году он назначен был камергером при русском дворе, в 1820 г. определен губернатором в Выборге, а в 1825 г. бывший шведский барон занял место в экономическом департаменте Сената, которое он потом сохранял в течение более двадцати лет. — С красивой осанкой и благородным выражением лица, он был особенно представителен, и это, кажется, составляло главное его назначение в Сенате, по его собственному воззрению. К государственным делам он относился очень поверхностно; легко смотрел и на все окружающее. Свои заботы он посвятил на покупку и устройство Императорского дворца в Гельсингфорсе, на составление рисунков новых мундиров во всех учреждениях края, на устройство обедов для знатных приезжих особ и т. п. Когда случалось что-нибудь лихое, когда правое дело так или иначе было нарушено, или польза края упущена из виду, можно было с уверенностью рассчитывать на содействие Клинковстрёма. Его персона не имела веса в Сенате, но зато имела значительное влияние в Петербурге. При Дворе и, особенно, в знаменитом Михайловском дворце он был хорошо принят. Благодаря своему острому и подвижному языку, который имел привилегию говорить обо всех и обо всем, что ему вздумается, он был в особой милости у любившего остроты генерал-губернатора кн. Меншикова. Барон отличался веселостью нрава, игривостью острот и живостью ума. Кажется, никто не упрекнул его в глубоко обдуманных стремлениях ни к хорошему, ни к дурному. Он одинаково был легкомыслен как в одном, так и в другом; его желания не простирались далее сохранения милости в высших сферах, наслаждения эпикурейской жизнью и блистания в обществе двусмысленными остротами. Искусством и литературой он интересовался крайне поверхностно; стены его дома были украшены дорогими картинами, по большей части фамильными портретами, доставшимися ему по наследству; ная из французских книг прошлого столетия, он интересовался также садоводством; сначала он в Гельсингфорсе устроил большой сад для себя в т. н. Röddälden, который потом отдан был под стрельбище гвардейского батальона. Взамен он купил большой участок на Елизаветинской площади, где впоследствии стояло Гельсингфорсское Юнкерское Училище, а теперь находятся казармы б. Нюландского батальона. Там стоял его дом, там на мысе он развел большой сад. То, что его эстетическое чувство жертвовало на эти затеи, к сожалению, пришлось оплачивать финляндской казне. Рёддельденский сад был выкуплен за большие казенные деньги. Доходы этого изящного сановника пополнялись щедрой пенсией и другими экстренными окладами и наградами.

Клинковстрём сознавал некоторую свой отчужденность среди финляндского общества. В письме к кн. Меншикову 17 — 29 марта 1832 г. он говорит: в Гельсингфорсе «...все могут знать друг друга, служить вместе, но не составлять одного общества, так как для этого нужно единство взглядов, нравов и общественного развития, а я чувствую себя немного выскочкой в этой хорошей стране».

Клинковстрём по его письмам рисуется нам то в роли салонной дамы, легко выпрашивающей у князя А. С. Меншикова все, что угодно — адъютантские места, камергерские ключи, царские благоволения, — то наивной барышней, желающей получать сувениры... «Нищие просят и я, как таковой, докучаю вам просьбой подарить мне ваш гравированный портрет (4 — 16 апр. 1835 г.) Правда, я мог бы достать его, но я хочу получить его только от вас... чтобы мог сказать: князь дал мне его. Ради Бога не откажите»...

Клинковстрём был не богат проектами и если он выступал иногда со странным предложением, то оно неизбежно вело исключительно к его личному благополучию. «Мне думается, — писал он 16 — 24 июня 1836 г. князю А. С. Меншикову, — что вы были бы довольны иметь инспектора финляндских войск, как сухопутных, так и морских, ибо мне кажется, что вам неприятно, что Рамзай, которого самого надо проверять, производит осмотр финского экипажа... Смею думать, что если бы все эти дела были поручены мне, я бы сумел угодить вам... Я когда-то был военным и потому нельзя ли сделать меня генерал-лейтенантом (я имею этот чин на финляндской службе) и в то же время инспектором всех финских войск, дав мне мундир с голубым воротником. Соблаговолите об этом подумать, но Бога ради, никому об этом не говорите, даже графу Ребиндеру, он найдет отговорки... Знаю только, что вам не придется выслушивать сказок Рамзая на счет смотров...».

Услыхав, что подумывают о реформе Сената, Клинковстрём также выступил с проектом, ссылаясь на свой долголетнюю опытность. Вместо двух вице-президентов, он предложил одного, для сохранения единства корпорации. Далее его преобразовательные стремления в этой области не пошли.

Когда предвиделось доходное дело, Клинковстрём не зевал. Он приобрел место около водопада, которое «можно приспособить для пушечного завода; я взял место, чтобы оно было в распоряжении казны. Я вас туда свезу и разовью план, составленный мной для такого завода, по образцу шведских, которые считаются лучшими в «Европе».

Шли обсуждения о недостатке занятий для арестантов. — Беззаботная их жизнь увеличивала бродяжничество. «Я знаю, — писал Клинковстрём 25 марта — 6 апр. 1836 г. князю Меншикову, — что высылать их в колонии противно нашей так — называемой конституции; но взять их в солдаты и составить из них батальон для Китайской границы не будет неконституционно... при русском начальнике и с русской организацией»...

Дом Клинковстрёма славился столом и винами. Он угощал преимущественно иностранцев, приезжавших в Гельсингфорс. Клинковстрём, — писал он о себе, — «воспитан по-европейски, но из этого не следует, что я получаю столовые деньги, приемы же стоят дорого». Приемов он не мог не делать, чтобы «наш город не произвел дурного впечатления на иностранцев. Надеюсь на вас, — кончает он развязно свое письмо к кн. Меншикову 16/24 июня 1836 г., — и на вашу доброту, что получу на это средства. Вам стоит только сказать слово в удобный момент»... В тех же видах Клинковстрём принимал, вероятно, и русских. В 1826 г. у барона жил дня два известный писатель П. А. Вяземский. В письме к жене князь говорит: «Он приятный человек, много бродил по свету, говорит почти на всех языках европейских. Покои его убраны en petite maîtresse, и вообще, кажется, много порядка в его житейском быту». П. А. Плетнев добродушно отметил «гарсонистую вежливость» Клинковстрёма.

Кн. Меншиков неизменно обращался к Клинковсгрёму с просьбами принять то одного, то другого высокопоставленного путешественника. «Желательно, чтобы все было готово в Императорском Дворце к будущей весне, на случай приезда Вел. Герцогини Héritière, если она пожелает приехать в Финляндию» (17/29 дек. 1847 г.) «Императрица намерена отправиться в Ревель с Вел. Герцогиней Ольгой и Наследным Принцем Вюртембергским. Не было речи о том, чтобы ехать в Гельсингфорс, но может быть вздумают»...

Клинковстрём беспрестанно вмешивался в дела по замещению вакансий. При рекомендации не малое значение придавалось им тому, что тот или иной чиновник «предан России не только по обязанности, но от всего сердца» (17/31 янв. 1835 г.).

Этот бывший когда-то шведский кавалерийский офицер, после того, как в течение тридцати лет носил гражданское платье, неожиданно (1841 г.) преобразился в инженерного генерала: его назначили ген.-лейтенантом инженерного ведомства водных и сухопутных путей сообщений в Финляндии и это звание он сохранил до ухода из Сената в 1847 г. Умер он в 1850 г. в чине действ. тайн. советника и гофмейстера Высочайшего Двора.

Мундир не только в глазах Клинковстрёма имел важное значение, но и в глазах всего чиновничьего мира и особенно в Николаевское время. В 1838 г. князю Меншикову повелено было «гражданские мундиры Финляндии уподобить Российским». Высказываясь по этому поводу, князь полагал: членам Сената не присваивать Российского сенаторского мундира, так как они избираются только на три года, и «потому личные их права не могут быть равны правам постоянных сенаторов Империи». Прокурору же Сената, членам гофгерихта, чиновникам судебного ведомства, губернаторам и др. присвоены были мундиры соответствующие мундирам Империи.

Рекомендуя кн. Меньшикову всю наличную администрацию, анонимный автор-финляндец в записке «Взгляд на Финляндию 1832 г.», писал: «Прокурор Сената — муж отменных способностей и познаний, приобрел некогда своей деятельностью полное доверие своих соотечественников, но расстроенные его домашние обстоятельства, кажется, нередко приводят его в зависимость от частных лиц, которая должна быть особенно чувствительна для чиновника его сана и необыкновенного образования». Этим прокурором был тайный советник Карл Валлен. Своим высоким ростом и своей серьезной и достойной внешностью он внушал уважение в каждом, кто приходил с ним в соприкосновение. Уже молодым чиновником в гофгерихте, он выделялся своими редкими способностями и знанием дела. В 1808 г. председатель финской депутации, отправленной в Петербург, барон Маннергейм, представил 4-х лиц для назначения в статс-секретари по делам Финляндии, и в числе их был К. Валлен. Ему шел тогда 27 год. Барон Ребиндер, вскоре по водворении в Петербурге, вызвал своего друга Валлена для подготовления текущих дел, а когда в 1811 году состоялось учреждение комитета финляндских дел, Валлена назначили его членом. В 1816 г. его перевели в Выборг, для замещения должности губернатора, после Карла Шернваля, на вдове которого он затем и женился. Впоследствии, пробыв некоторое время членом хозяйственного департамента Сената, он в 1822 г. заместил Гюльденстольпе в должности прокурора и это место занимал более тридцати лет (до 1854 г.), когда по преклонному возрасту вышел в отставку. От текущих прокурорских обязанностей он был освобожден в течение большей части этого времени, в виду того, что привлекался (на 22 года) к участию в комиссии по кодификации законов края.

В этот период с ним познакомился К. И. Фишер, характеризующий его либералом и сепаратистом. Я. К. Грот признавал в нем «прекрасного и умнейшего старика».

Не по происхождению, а по склонностям и семейным отношениям, Валлен был настоящим аристократом. В глазах соотечественников он однако уронил себя тем, что содействовал закрытию газеты Арвидссона «Morgonbladet», усилению цензуры и равнодушно отнесся первоначально к участи выборгских крестьян донационных имений, а главное — был готов на уступки в политических вопросах в тех случаях, когда это не вызывалось крайней необходимостью. В вопросе о политическом положении Финляндии он держался, однако, «патриотической точки зрения», подобно гр. Ребиндеру. Их дружеская корреспонденция, — которая велась между ними в обход почты и её очень зрячих директоров Ладо и Вульферта, — к сожалению не сохранилась. Валлен любил литературу. До последних лет жизни, он посвящал свое время чтению, более всего истории и французской беллетристики. Его дорогая и превосходная библиотека находилась в образцовом порядке. С большим интересом он также относился к изящным искусствам. В 1846 г. он стал во главе основанного тогда Финляндского Художественного Общества и своей личностью поддержал патриотические художественные стремления при первых робких и колеблющихся их шагах. К садоводству он также проявил страсть аристократическую и затратил значительную сумму на украшение своего имения Трескенда, в Эспоо. К сожалению, потребности барона Валлена и его любовь к прекрасному не соответствовали его доходам, а потому финской казне не раз приходилось оказывать ему весьма существенное вспомоществование. Так, при уходе его из Выборгской губ., казна уплатила за него более 61 т. р. Он настолько всегда нуждался в деньгах и настолько искусно добывал их разными путями, что ухитрился даже сохранить за собой пенсию своей жены, бывшей некоторое время вдовой, после первого мужа; эту пенсию выдавали Валлену нередко даже авансом за долгие годы вперед!

В начале царствования Николая I самым влиятельным членом Сената был Андерс Хенрик Фальк (1772 — 1851), человек вполне независимый по своему богатству, опытный в юридических и экономических вопросах. Тем не менее, он тщетно старался привести в порядок запутанные денежные дела и установить равновесие в финансах Края. Начальником финансовой экспедиции он состоял с 1820 по 1833 г., председательствуя (с 1828 года) в экономическом департаменте, на членов которого он имел большое влияние; они даже боялись его гонения. Генерал-губернатор Закревский оказывал ему большое благоволение.

Князь Меншиков, нуждаясь в разных сведениях, сблизился с некоторыми финляндскими администраторами и в том числе с Фальком. Сенатору Фальку князь Меншиков (1/13 окт.1832 г.) писал: «...извиняюсь за свои простые письма, без всякого этикета, и был бы рад получать такие же от вас»... «Если вам известно что-нибудь относительно севера Финляндии и в особенности губернии Улеоборгской, (2/14 ноября 1832 г), то сообщите мне конфиденциально, чем очень меня обяжете. Рапорты губернатора для меня не всегда ясны». И Фальк честно разъяснял дело. Но недолго. Он чувствовал, что устал, состарился и желал отставки. «Но увы! — писал А. Г. Фальк кн. Меншикову, — нет большего несчастья, как пережить себя самого, —исключаю ужасное несчастие пережить свой родину, — а я чувствую, что способности мои уменьшаются.

И потому вновь прошу вашу светлость поддержать мое всеподданнейшее прошение». Фалька упросили остаться. Но через год он возобновил свое прошение об отставке. Князь Меньшиков ответил 11/23 марта 1834 г.: «Мне очень больно дать ход вашему прошению и видеть, что вы покидаете дела в такую трудную минуту. Для меня ваше отсутствие будет очень чувствительно. Верьте, что я крайне сожалею о принятом вами решении».

В промежуток между уходом Фалька и назначением Л. Гартмана, первая роль досталась начальнику канцелярии экспедиции Сената К. Ф. Рихтеру. Особенно его власть сказалась в вопросах о производстве, которые тогда, за неимением другой политики, считались весьма важными как для администрации, так и для общества. В то время ни один ленсман (земский полицейский чиновник) не мог попасть в список кандидатов на должность уездного бухгалтера без того, чтобы не побывать в Гельсингфорсе, в мундире, на поклонах у влиятельных членов хозяйственного департамента. Иначе его могли забыть при открытии вакансии. Суровым пугалом «кланяющихся» (de bockandes) в тот период был Рихтер, пока в 1840 г. его не назначили президентом Абоского гофгерихта.

Немалое значение имел директор почт Ладо несмотря на то, что со всех сторон к нему проявлялось презрение и ненависть. Ведая почтой, он в то же время состоял членом Сената. Прожил до 1833 года.

Коллежский советник Е. Б. фон-Витте, — впоследствии финляндский дворянин под именем фон-Вейсенберг, — состоял директором канцелярии ген.-губернатора. Его нервный, живой темперамент показывал, что в его жилах текла не финская кровь; благодаря своей веселой шутливости и умственным способностям, он был оживляющим элементом общества. Лифляндец по происхождению, он с юных лет поступил на русскую гражданскую службу в Выборгской губернии. Так как он владел языками и проявил хорошую умственную подготовку, то сделался неизбежным спутником нескольких генерал-губернаторов — Штейнгеля, Закревского и А. Теслева — в их инспекторских поездках по краю; таким образом он приобрел обширные познания о Финляндии.

Следующей оригинальной фигурой чиновничьего мира является барон Котен. Сдав камеральный экзамен, Казимир фон-Котен поступил на русскую военную службу и был (1833 г.) назначен адъютантом генерал-губернатора князя Меншикова. Вскоре сделался его личным секретарем по финляндским делам, а в следующем году вступил в брак с фрейлиной Анной Шарлоттой фон-Гартман, известной красавицей, сестрой Ларса Габриеля фон-Гартмана. Расположение Меншикова, хорошие способности, сообразительность, находчивость и остроумие, в соединении с любезным и воспитанным обхождением, способствовали тому, что уже в 36 лет Котен назначен был директором канцелярии ген.-губернатора, а в следующем году исполнял должность губернатора Выборгской губернии, где его знание языков, особенно русского, принесли ему большую пользу. Вскоре он обнаружил некоторые административные способности. Но он разбрасывался, не имел общей руководящей нити и потому преобразовательные планы, возникавшие в его живой фантазии, оказывались непрактичными; он же, пренебрегая законными формами, порывисто рвался к их осуществлению. В его губернии было много недочетов, которые приходилось исправлять. И когда он, с несколько преувеличенной энергией и поспешностью, как бы протестуя против традиционной финской флегмы, принимался за какое-либо дело, то обычно путался в противоречиях.

Этот портрет, нарисованный дружеской рукой Эл. Фуругельма, освещает отражателем своих воспоминаний K. И. Фишер. Императрица во время своего посещения Гельсингфорса, обратила внимание на бледное личико m-lle Haartman. её Величеству поспешили объяснить, что красавица влюблена в молодого барона Котена, который, не имея средств, не решается жениться на ней. Императрица выразила готовность содействовать исполнению желания барона и честолюбивый Котен не выдумал ничего лучшего, как попроситься в адъютанты к кн. Меншикову.

Первый шаг был сделан. Но Котен оказался довольно крикливым и князь, чтобы сбыть его с рук, передал его начальнику штаба в Финляндии, для изучения военной администрации. Благодаря дружбе с Фишером, барон Котен быстро совершил последующие административные шаги, и в 3-4 года он из штабс-капитанов сделался превосходительством. Подвижной и порывистый Котен засыпал своих покровителей, Фишера и Меншикова, письмами и проектами по самым разнообразным вопросам, добиваясь, чтобы исполнение их последовало с первой отходившей из Петербурга почтой. Ранее других вышел из терпения Меншиков. «Котен становится невозможным, но как от него избавиться?» «Поручите ему духовную экспедицию Сената», — вкрадчиво посоветовал Фишер, и Котен сделался сенатором.

Быстрыми своими успехами на административном поприще Котен обязан был всецело князю Меншикову. Но благодетеля своего он недолго помнил. Едва князь отправился на юг, Котен принялся злословить и критиковать его. О Котене К. И. Фишер сообщал в Крым (2 ноября 1853 г.) князю Меншикову, что он «кричит еще больше. Это утопист, который хотел бы все переделать по-своему, как он переделал Аньялу». Котен говорил К. И. Фишеру, что он «истратил 10 тыс. своих денег на управление (Выборг. губ.) и принес себя в жертву, принимая место в Сенате; надеюсь, что князь посовестится принять все эти жертвы без вознаграждения». «Это человек ненасытный, его ничем не удовлетворишь. Такие люди будут играть роль, когда новичок, не знающий всех интриг, займет ваше место». 31 декабря 1855 г. Фишер вновь сообщил князю: «Барон Котен здесь. Любопытно знать, как он скроет краску стыда по отношению к своему благодетелю, которого он так сильно оклеветал».

Имя Котена расположением финляндцев не пользуется. Он причислен ими к противникам национального движения и тем надолго упрочена нелюбовь к нему страны. Кроме того, он обладал способностью возбуждать беспокойство и беспорядок всюду, где появлялся. Прочного и порядочного он ничего не создал и потому его удаление (1859 г.) из Сената обрадовало финляндцев.

Крикливость Котена по адресу кн. Меншикова являлось своего рода исключением из общего правила, так как вообще перед князем финляндцы с большим подобострастием рассыпали притворную любезность и преувеличенные восхваления. Вот несколько образчиков их тонкой лести. «Первый пароход, построенный здесь, был спущен вчера (т. е. 16/28 июня 1836 г.). Считаю приятным долгом, — пишет Л. Г. Гартман, — сообщить об этом вашей светлости. Рассчитывая на ваше благосклонное к нам отношение, мы осмелились назвать его «Furst Menschikoff» (17/29 июня, 1836 г.).

Князь Меншиков посетил г. Або, и Л. Гартман писал ему: ...«Мы все были счастливы видеть того, просвещенное управление которого на благо нашей родины отвечает милостивым намерениям Монарха (19 ноября 1834 г.). Вы приносите себя в жертву стране, которая счастлива, находясь под вашим управлением (26 авг. 1839 г.)». «Надежды на счастье страны воскресли, вследствие мнения вашего сиятельства»... (15 — 27 марта 1839 г.).

Узнав, что князь (в конце 1846 г.) возвратился в Петербург, Л. Г. Гартман «осмеливается выразить свои пожелания скорейшего выздоровления, и чтобы вы могли в недалеком будущем принять управление нашими делами. От этого зависят все наши интересы и все наши надежды». (8/20 ноября 1846 г.).

Артур Вильгельм Клинковстрём, конечно, не отставал от других в искусстве притворной комплиментации. «Я так предан вам и вашей славе, что позволил себе написать»... Об этой славе он повторяет много раз, прибавив, наконец, что в Финляндии она прочно установлена. Князь взял к себе его сына в адъютанты; Клинковстрём благодарит и прибавляет: — «Я завидую этому счастью»... Распространился слух об уходе князя и Клинковстрём спешит со своим вздохом: «Все так боялись, что вы от нас уйдете; а когда узнали, что вы снова вступили в должность, все радостно улыбнулись и произнесли: Князь остался»... Жена Клинковстрёма разрешилась от бремени сыном и счастливый отец пишет кн. Меншикову: «Мое величайшее желание назвать его вашим именем и я униженно прошу сделать мне честь быть его восприемником». Клинковстрём отправляет в Аньялу шляпу князя и умоляет его разрешить ему поднести ее на память его «чудного там пребывания»...

Гр. А. Армфельт также находился в числе тех, которые «молили небо», чтобы кн. Меншиков скорее вернулся к финляндским делам, и которые «с благодарностью вспоминают кн. Меншикова». (29 мая/10 июня 1853 г.)

Пока подобные изъявления исходили от отдельных лиц — их можно было понять и объяснить. Одни служащие были признательны князю за полученные награды, другие — за выданные им беспроцентные ссуды, третьи — за содействие к обеспечению их родственников и т. д. Но когда Сенат в полном составе вздумал вознаградить кн. Меншикова преподнесением ему майората, то тут невольно останавливаешься в недоумении.

Покупка для кн. А. С. Меншикова майората Аньяла остается таинственным и загадочным делом в истории Финляндии. В представлении Сената от 2/14 апр. 1842 г. значится, что протекло десять лет с тех пор, как Государь избрал достойного государственного мужа для управления гражданского устройства Финляндии. «Чувство верноподданных налагает на них (сенаторов) в отношении к потомству священную обязанность воздавать за подобные заслуги должную дань почтения и благодарности. Жители Великого Княжества по милости Вашего Императорского Величества имеют уже честь считать нынешнего генерал-губернатора первым своим гражданином, но сыны Финляндии, даже в отдаленных её пределах желают, чтобы он и потомки его связаны были еще теснейшими узами с тем краем, в пользу которого он продолжает посвящать усердие свое и деятельность в исполнении видов Ваших. Сенат, одушевленный сим общим желанием, исполняя обязанность посредника... осмеливается представить Вашему Императорскому Величеству свой всеподданнейшую просьбу, дабы, в ознаменование незабвенных услуг, оказанных генерал-губернатором кн. Меншиковым, позволено было назначить ему поместье, в виде майората на вечные времена»... Этот знаменитый документ подписали: Теслев, Гартман, Клинковстрём, Саклен, Котен, де-ла-Шапель, Ягерхорн, Тернквист, Бьеркстен и Пиппинг.

Кто явился инициатором этой покупки — до сих пор не выяснено. Есть основание полагать, что большую роль в этом своеобразном деле сыграл начальник финансовой экспедиции Л. Гартман. Андерс же Рамзай в своих воспоминаниях определенно называет руководителем всей затеи барона Клинковстрёма. Это тоже правдоподобно.

В 1832 г., судя по частной переписке, кн. Меншиков желал купить имение в Финляндии; с другой стороны, сенаторы, конечно знали о его редкой скупости. Эти обстоятельства могли навести сенаторов на мысль о майорате.

Князь Меншиков (17 — 29 янв. 1842 г.) благодарил Л. Гартмана письмом «за участие в деле Аньяла. Это было для меня неожиданно и тем более лестно. Это украшение для моего герба, и я тронут за себя и мой род». Л. Гартман напыщенно ответил: «Тот день, когда я заседал в Сенате и голос финского народа (!) решил поднести вашей светлости дар, в знак благодарности за ваше участие к интересам страны, будет лучшим днем моей жизни». (26 янв. — 7 февр. 1842 г.).

Купили майорат и Сенат сейчас же ассигновал 25 тыс. р. ассигн. на ремонт его зданий.

Л. Гартман официально указывает на то, что ему, как начальнику финансовой канцелярии Сената, поручена была покупка Аньялы, и этот майорат «навсегда свяжет вас со страной, благосостояние и будущее которой зависят от вашего благосклонного к ней отношения. (Не здесь ли скрыт смысл всей покупки?)... Я счастлив, что принимал участие в событии, кото-рым моя родина будет гордиться». (25 апр. — 1 мая 1843 г.). Князь Меншиков опять благодарит несколькими сухими строками.

За что дано князю такое национальное вознаграждение? Финляндцы, движимые «незабвенной признательностью», купили имение своему генерал-губернатору, которого почти никогда не видали. — Рассказывают, что он стойко защищал финляндские порядки в Государственном Совете. Едва ли, так как финляндские дела если и поступали туда, то очень редко.

Газеты Швеции не преминули, разумеется, отметить покупки Аньялы своими ироническими комментариями, и почт-директор Александр Вульферт старательно рапортовал о них кн. Меншикову. «Услуги кн. Меншикова Финляндии, — значилось в газете «Aftonbladet», — официально, конечно, неизвестны, потому что те немногие раза, когда он посетил край, его остановки ограничились лишь несколькими днями, а порой он и ногой не вступал на берег, оставаясь на пароходе». В то же время газета метила своими стрелами в Л. Гартмана, к которому, по её мнению, кн. Меншиков не питал особого расположения. Возмущенный подобными выходками стокгольмских газет, А. Вульферт предложил свои услуги кн. Меншикову. Он сообщил, что его другом в Берлине является барон фон-Мейендорф, и потому он может поместить статью (Вульферта) в Прусской газете. Князь Меншиков поблагодарил за участие, но усмотрел, что полемизировать по поводу Аньялы не стоит.

В 1851 г. в Стокгольме появился скандинавский календарь Norden (Север), где история покупки Аньялы окрашена еще более резкими цветами. Автор припоминает народную поговорку: «смазывай колесо и оно легко покатится; задаривай судью и будешь прав». Чтобы сохранить милость нынешнего сильного генерал-губернатора, несколько честолюбцев прибегло к испытанному средству. Сенат от имени финского народа, — конечно, не спрося его, — решил, в знак признательности подарить имение, купленное статным ведомством за 40 тыс. р. Рассказывают, что не все, однако, сенаторы подписались без протеста. «Все дело совершилось только тремя или четырьмя презренными искателями счастья, которые вовлекли казну в весьма чувствительный убыток и еще более чувствительное унижение». Другой еще более озлобленный критик сказал: «Сенаторы времени Тиберия выразились бы достойнее». Финский народ не принял, конечно, никакого участия в деле. В конце статьи автор бросает намек, что виновник был хорошо награжден синей лентой, баронским титулом и значительной беспроцентной ссудой. Если автор намекает на Гартмана, то следует сказать, что он много сделал для Финляндии и вполне заслуженно получал ленты и пожалован баронским титулом. Его частной перепиской, правда, устанавливается, что он действительно просил беспроцентную ссуду, но таковую получили многие деятели того времени, которые по своим заслугам стояли далеко позади Гартмана.

Когда имение Аньяла было куплено, около него захлопотали многие. Клинковстрём купил кабриолет, Котен наблюдал за экономией, Л. Гартман был озабочен участью аньяльских коров; за скотом наблюдал также и Котен. Не обошлось в Аньяла, конечно, без touche-a-tout — К. И. Фишера.

10 июня — 29 мая 1833 г. Государь вторично удостоил Гельсингфорс своим посещением. На этот раз его сопровождала Императрица Александра Феодоровна. Высокие посетители прибыли на паровой яхте «Ижора», украшенной по бортам вызолоченными двуглавыми орлами. При раннем утреннем свете ясного летнего дня яхта подошла к пристани, покрытой красным сукном.

Государь еще не показывался. В 9 часов заметили гр. Ребиндера, входящим на яхту. Немного погодя вышел Николай Павлович; он казался более высоким, прекраснее, веселее, чем каким его видели прежде. В тесной толпе открыли небольшой проход. Высокий статный Государь следовал среди ликующей толпы. Куда? К университету, шептали друг другу в толпе. Действительно он направился туда. Обширный светлый вестибюль был полон народа.

На другой день, по окончании смотра войск на площади, в полдень, Государь вернулся в университет под руку со своей Августейшей Супругой. В первый раз тогда русская Императрица удостоила Финляндию и университет своим посещением.

На состоявшемся обычном параде, войска в «первый раз прошли плохо», — отметил в своих воспоминаниях один из его участников. — Причина та, что пришлось выполнить движение, которого ранее не делали, да, кроме того, Государь подал более скорый такт, чем обычно практиковался ранее.

Государь, разумеется, был предметом общего любопытства. Его величественная осанка, громкий командный голос, его всюду проникавший взгляд приводил в восхищение женщин и наводил страх на мужчин.

Вечером 11 июня Царские Посетители покинули Гельсингфорс.

На том месте Торговой площади «против Свеаборгской твердыни», где Императрица в первый раз вступила на финскую землю, два года спустя горожане воздвигли гранитный обелиск с латинской надписью. «Монархиня, не страшась опасности стихий, решилась сопутствовать Государю и тем явить редкий пример любви к Высочайшему Супругу и своим верноподданным», — как значилось в ходатайстве о памятнике А. П. Тес-лева. Самый памятник должен был служить «неразрушимым доказательством» потомству искренней преданности и глубокого высокопочитания обывателей края Августейшему Дому.

Подписку на памятник задумали К. Вален, В. Клинков-стрем, Густ. М. Армфельт и др. вместе с А. П. Теслевым. Проект памятника составил К. Л. Энгель. Подписных денег не хватило и Сенат ассигновал недостающую сумму. Обелиск открыли 6 — 18 дек. 1835 г. Главной частью торжества явилась шведская речь А. П. Теслева.