История Финляндии. Время императора Николая I

III. Годы испытаний

23-го и 24-го августа (4 — 5 сент.) 1827 г. Финляндию постигло великое «национальное бедствие»: ужасный пожар уничтожил большую и лучшую часть города Або, имевшего тогда от 13 до 14 тыс. жителей. Гражданин Гельман, в своем доме у Стокгольмской заставы, топил сало и смолу. Вследствие сильного ветра, дом воспламенился, и огонь со страшной быстротой охватил тринадцать соседних построек. Пылающие головни и мириады искр сильным ветром переносились с одной стороны города на другую. Под сильными порывами бури, море огня свирепело и разливалось ужасным потоком все далее и далее. Студенты, имевшие обыкновение приходить дружной семьей на место бедствий, отсутствовали из города. Правильно организованной пожарной команды не существовало. Жители, видя свой беспомощность бороться с разъяренной стихией, бежали за город. Крыша старого собора вспыхнула, как факел, стекла его с треском лопались, колокола, раскачиваемые напорами ужасного ветра, уныло зазвучали, словно хоронили погибавший город. Добычей пламени сделались: старинный готический кафедральный собор и его колокольня, храм науки — университет, основанный при королеве Христине, его библиотека, архив, научные, минералогические и иные коллекции, здание гофгерихта, дом губернатора, ратгауз, таможня, почта и. другие общественные здания. Два дня бушевала огненная стихия. Всего превращено было в пепел 80 каменных и 700 деревянных домов. Убытки исчислены были в 26 мил. р. ассигн. В огне погиб и мост, перекинутый через реку Ауру, соединявший обе части города. В городе уцелело всего 346 домов. Несчастные погорельцы, лишенные крова, блуждали среди развалин, ища временного приюта и отчаиваясь за будущее.

Местный хозяин города — губернатор — сейчас же организовал из знатнейших и почетнейших граждан несчастного Або Пожарный Комитет для оказания помощи пострадавшим. В тот же день (25 авг. — 6 сен.) из ближайших окрестностей доставлено было 5 возов провизии, а уцелевшие казенные дома, вместе с кургаузом водолечебницы Куппис, были предоставлены в распоряжение бездомных. В окрестностях скупались готовые постройки и перевозились в город.

Уже 25 августа генерал-губернатор А. А. Закревский доносил о несчастье Государю Императору, послав в Або одного из сенаторов для оказания возможной помощи. Вскоре в Або прибыли генерал-губернатор из Гельсингфорса и гр. Ребиндер из Петербурга. Государь, узнав о бедствии, постигшем Або, немедленно выдал из своих сумм 100.000 р. банк. ассигн. и велел открыть для пострадавших запасные казенные хлебные магазины, а университету — предоставить возможность, хотя и в другом городе, продолжать его занятия. В ходе общественных дел и преподавания наук Государь старался не допустить остановки.

Начальник Финансовой Экспедиции, д. с. с. Фальк, соображаясь с Монаршими милостями, оказанными другим городам края, ранее пострадавшими от пожаров, составил обширное представление, с перечислением тех мероприятий, которыми надеялись наиболее существенно помочь жителям Або. Государь, «с соболезнованием смотревший на горестное положение» Або, утвердил его, повелев выдать 300 тыс. рублей банк. ассигн. на постройку домов беспроцентными ссудами, 300 тыс. руб. банк. ассигн. для уплаты за страховки домов и дворов; приказано было отчислять часть таможенной пошлины с привозимой соли на восстановление кафедрального собора, освободить всех жителей Або на десять лет от взноса всяких казенных повинностей и т. д.

В пользу погорельцев открыта была подписка. Пожертвования потекли с разных сторон обильной рекой. В комитет поступило 407.576 р. и 1.389 риксдалеров, из них: 70.000 р. внесены были членами Императорского дома, 54 тыс. — Петербургом, 10 тыс. — Ревелем, 20 тыс. — обывателями России, 20 тыс. — Лондоном. Большие суммы прислали Гамбург, Любек, Стокгольм. Абоская газета называет Эстляндию — «краем, которому Або остается вечно обязанным за пожертвования»... Значительную сумму собрали профессора и студенты Дерптского университета, а главное — они озаботились восстановлением библиотеки. Пожертвования книгами явилось большой помощью. На восстановление кафедрального собора откликнулись Курская, Волынская, Тамбовская и другие губернии.

Неутешные жители Або «с глубоко тронутым сердцем», благодарили Государя несколькими адресами, находя, что «Провидение вложило скипетр в кроткую десницу Его Императорского Величества». Они были уверены, что «новый Або в украшенном виде передаст грядущим поколениям явственнейшие свидетельства величия восстановившего сей город Монарха»... Устами своих представителей — городского магистра — жители Або говорили: «Летописи лучше тихих наших благословений выразят цену оказанным нам благодеяниям... Жизнь и деятельность заступили место отчаяния; хижина поднялась возле хижины... Все предвещает новый светлый день после сумрака полночи».

«Мне также весьма приятно было слышать, — писал А. А. Закревский в частном письме барону Клинковстрёму, — что последние рескрипты, касательно вспомоществований г. Або, сделали столь хорошее впечатление. Я старался совершить все, что зависело от меня на пользу несчастных жителей и всего края вообще». «С большим нетерпением ожидаю нового плана г. Або, — продолжал А. А. Закревский, — и обращаюсь к вам дабы вы постарались со своими товарищами, чтобы Сенат особенно им занялся и рассмотрел оный с вниманием, не замедлил отправить ко мне».

План был утвержден в конце 1828 года и Або стал обстраиваться довольно успешно. В феврале 1832 г. комендант г. Або, Павел Турчанинов, сообщил кн. А. С. Меншикову: «К вашему приезду в Або много прибудет новых домов; удивительно, как после нового года стали выказываться новые строения. Если бы после пожара был г. Гартман, а не его предместник, я скажу город бы не оставил никаких следов постигшего его бедствия». В 1834 г. состоялось уже открытие элементарной школы для девочек.

Горожане просили разных льгот и им давали.

Сгоревшее здание университета отдали под помещение гофгерихта и других присутственных мест, а обсерваторию сдали под кирку, до возобновления собора. Астрономическую обсерваторию предполагали превратить в православную церковь, но генерал Теслев нашел это неудобным.

В пламени ужасного пожара 1827 г. погибли университет, его обсерватория и клиника, с их научными коллекциями, рукописями и библиотекой, состоявшей, примерно, из 50 тыс. томов. Потеря была тем чувствительнее для страны, что только за двенадцать лет перед тем закончено было постройкой новое здание университета, потребовавшее значительных средств и возведенное с неизвестным дотоле простором, вкусом и красотой. Кабинет естественных наук, ботанический сад и пр., — соответствовавшие потребностям своего времени и явившиеся плодом многолетних трудов, и усердных пожертвований соотечественников, путешественников и иностранцев, — все в течение нескольких часов было уничтожено огненной бурей и обращено в груду мусора и пепла. Профессора и студенты остались без крова. Государь, узнав о великом несчастии, сейчас же послал в Або и. д. канцлера, барона Ребиндера.

Увидав ужасную картину разрушения, А. А. Закревский сделал представление о переводе университета с берегов Ауры в Гельсингфорс. Он указывал на то, что это облегчит надзор генерал-губернатора за высшим учебным заведением, даст ему возможность предупреждать столкновения студентов с войсками и — это едва ли не главное — наблюсти за политическим настроением молодежи, в благонамеренность которого он не верил.

9 — 21 октября 1827 г. последовал манифест о перенесении университета в Гельсингфорс. Вместе с тем, в память незабвенного благодетеля Финляндии, университету даровано было название Александровского.

Уже 2 — 14 сент. 1827 г. генерал губернатор, со слов гр. Ребиндера, знал о намерении Государя перевести университет в Гельсингфорс. «Но я (гр. Закревский) скрываю такое предприятие пред абоскими гражданами, дабы их в теперешнем несчастий не встревожить и не ослабить в них заботливости к скорейшей постройке новых домов; ибо нельзя, чтобы удаление университета не навлекло обывателям здешним чувствительной потери», — рапортовал А. А. Закревский Государю из Або.

Университет находился в Або около 200 лет. Неудивительно, что многие с грустью узнали о решении правительства переместить их «гордость» в Гельсингфорс. Обыватели Або сделали серьезную попытку сохранить у себя родное заведение.

Абоский магистрат представил губернатору свой протокол о желании отправить депутацию Государю, благодарить за вспомоществование и также «для умоления об удержании» в Або университета. Тяжело было им расстаться с университетом — «плодом столетнего усердия».

Многим приходилось покинуть дорогую землю, где покоились их предки. Университет был источником их благосостояния, славой старого Або. Перемещение университета обессиливало все напряжения, подкашивало теплившиеся надежды. «Высочайшее повеление гласило: не присылать депутации для избежания напрасных расходов, а университет определено уже перевести в Гельсингфорс». «К большому моему удивлению, — писал Ребиндер к Закревскому (17 окт. 1827 г.), — узнал я, что граждане г. Або послали к Государю Императору просьбу о том, чтобы сохранить в городе университет. Надобно иметь только немного здравого смысла, чтобы понять всю несообразность и неприличие подобного поступка. Я был приведен тем в большее негодование от оного, что могут подумать, что сия глупость была сделана по наущению какого-нибудь члена университета. Однако я могу уверить вас... что ничего подобного не было. Граждане г. Або суть, как и в прочих местах Финляндии, упрямы и неблагодарны. Может быть, можно еще взирать на несчастных жителей Або, как на больных, которые не знают, что делают. Как бы то ни было, но поведение их при этом случае вообще осуждается во всем крае и сострадание, которое имели к ним, по причине перемещения университета, совершенно охладело». В заключении письма, граф Ребиндер спрашивает: «Посмотрим, сделаются ли граждане города Гельсингфорса достойными тех значительных выгод, коими они будут теперь пользоваться?».

В ответе А. А. Закревского от 30 окт. 1827 г. читаем: «Действительно Абоские жители избрали трех депутатов как для изъявления Государю Императору благодарности за благодеяния, так и для моления об удержании в Або университета». Доводя о сем до сведения Его Величества, Закревский присоединил мнение графа Ребиндера «о сем поступке людей действительно упрямых и неблагодарных».

«Я уверен, продолжал Закревский, что Гельсингфорс, с переводом университета, получит значительное приращение в гражданах, особенно из сословия купцов; но желать должно, чтобы вселялись туда люди более честные, нежели каковых нахожу теперь в обитателях Гельсингфорса».

В это время Ребиндеру пришлось часто приезжать то в Або, то в Гельсингфорс. А Закревский любезно предложил ему остановиться в его квартире.

В конце октября 1827 г. граф Ребиндер был в Або. Барон Клинковстрём по этому поводу писал А. Закревскому: «теперь-то все профессора-организаторы будут иметь обширное поприще для разговоров... Весьма хорошо, когда праздные люди имеют чем заняться и когда это занятие невинное». А. Закревский тоже был доволен, что профессорам представился удобный случай блеснуть своим красноречием и удовлетворить свой страсть к прениям; «впрочем я уверен, что прочие члены комитета для оказания помощи пострадавшим, весьма хорошо составленного, употребят все свое рвение, чтобы достигнуть цели своих занятий без потери времени».

Что же сталось с г. Або?

Веселый обыватель города подвел итоги его судьбе в следующих выражениях: Або был старшим среди городов. Ему, как старшему в роде, дано было серьезное религиозное воспитание; затем он долгое время числился веселым студентом, но неожиданно все изменилось. Однако, ко всему можно привыкнуть, и Або начал развешивать кофе, сахар, перец и т. п. Он рано вставал на работу, усердно читал все, что печаталось о мореходстве и торговле, знал состояние курса в Гамбурге и Любеке. И с добрым сердцем зажил хорошо...

Для университета в Гельсингфорсе не оказалось подходящего помещения, почему для аудиторий и администрации первоначально приспособили задний флигель только что отстроенного, архитектором Энгелем, здания Сената, а также дом, в котором помещался начальник войск, расположенных в Финляндии.

Съехавшиеся в Гельсингфорсе профессора и университетская администрация 18 — 30 сентября 1828 г. собрались для изъявления почтения вице-канцлеру университета, ген.-л. А. П. Теслеву, и статс-секретарю Вел. Кн. Финляндского, т. с. гр. Ребиндеру, причем просили последнего от имени университета засвидетельствовать всеподданнейшие чувства благоговения и преданности, питаемые университетом своему Высочайшему покровителю Государю Императору и Наследнику Престола.

На другой день, т. е. 19 сентября — 1 октября впервые после пожара, начались занятия в университете. На скромное торжество явились до 200 студентов, все профессора, генерал Теслев, граф Ребиндер, сенаторы и представители высшей администрации. Граф Ребиндер и генерал Теслев краткими речами приветствовали наставников и учащихся. Первый ободрил присутствовавших надеждой на лучшее будущее университета, а Теслев сказал: «Отеческим попечением Его Императорского Величества, нашего всепресветлейшего Монарха, восстановляется сегодня, на место истребленного пламенем в Або, первое учебное заведение сего края, под именем Александровского университета». Указав на значение новой милости университету и на значение имени Александра в истории Финляндии, он прибавил: «да озарит нас, как ясное светило, и поощрит нас ко всем добродетелям».

Обращаясь «к почтенным господам профессорам», А. Теслев признал трудность их обязанностей; обратясь к студентам — выразил уверенность, что они будут далеки от духа несогласия, непослушания, противоречия, безнравственности, «духа ложного самолюбия и многоведения». Затем все последовали в городскую церковь на богослужение и вернулись в восточный флигель сената, где ректор Мюрен произнес речь на шведском языке о распространении и успехах народного просвещения в Финляндии. — В тот же день граф Ребиндер пригласил к обеду присутствовавших военных и гражданских властей и профессоров.

Занятия во временных помещениях университета наладились, и потому свободнее можно было отнестись к постройке для него нового здания. Главное заведывание делом перенесения университета из Або в Гельсингфорс возложено было на и. д. канцлера гр. Ребиндера. Опасаясь, что он один не справится со столь сложным и ответственным делом, граф попросил об учреждении, под его председательством, комитета, в состав которого вошли прокурор Валлен, сенатор Фальк и ректор Хельстрем. Вице-канцлер генерал Теслев (до того времени командир 22 пех. дивизии) некоторое время оставался еще в Або.

Прежде всего возник вопрос о собственном доме для университета. Место для его постройки рескриптом отведено было на большой площади, против Сената, где, согласно строительному плану Гельсингфорса, предполагалось первоначально поставить дом ген.-губернатора.

Дело постройки поведено было с редкой энергией. Чувствовалось, что деятельность гр. Ребиндера направлялась сильной волей Императора Николая I, не оставлявшего университет, в котором он ранее состоял Канцлером, без своего высокого покровительства и отеческой заботливости.

План здания составлен был талантливым архитектором-художником Энгелем. По первоначальной смете постройка должна была обойтись в 517.388 р.; да за место требовалось уплатить около 51.000 р. Милостивым рескриптом 9 — 21 октября 1827 г. Государь разрешил беспроцентный заем в 500.000 р. ассигн., с уплатой его в течении 10 лет. Первый проект К. Энгеля, по желанию Государя, подвергся некоторым изменениям. Между прочим Монарх приказал снять с фасада свой вензель и заменить его вензелем Александра I. Смета была несколько сокращена (до 451.000 р.).

«Граф Ребиндер — сообщал барон Клинковстрём А. А. Закревскому, — оставил нас и накануне своего отъезда изволил быть у меня на бале. Он представит на Высочайшее разрешение, должен ли фасад академии быть равен сенатскому или различествовать от оного. Расспросив меня на сей счет, я изъявил свое мнение в пользу равенства, соображаясь с общей совокупностью строений, кои будут находиться на площади, где построится также церковь. Если бы мне позволено было изложить свое мнение, в деле до меня не касающемся и о котором я сообщаю, только по откровенности вашему превосходительству, то я сказал бы, что новое здание слишком велико и слишком дорого для потребностей нашего необширного края; мне кажется, что комнаты вообще, за исключением большой залы, могли бы иметь меньший размер, что уменьшило бы также издержки. Дерптский и Московский университеты не великолепнее и не обширнее упомянутого проекта, который надобно будет не только исполнить, но и поддерживать. Сделайте милость не обвиняйте меня в тщеславии и не говорите никому, что я осмелился иметь даже мысль о сем предмете». — заключил старчески болтливый барон.

В марте 1828 г. состоялось утверждение чертежей и начались работы.

Штат доходов университета, в силу старых шведских постановлений, слагался весьма оригинально. — Он пользовался таможенным сбором с дров, досок, смолы и дегтя, вывозимых из края. Это право положено было сохранить до 1868 г. Ему выдавали более двух тысяч бочек хлеба, под названием мельничного оброка; после 1828 г., его заменили отпуском хлеба из казенных магазинов; в распоряжении университета находились «пребендные гейматы», которые были заменены казенными гейматами, находившимися около гор. Гельсингфорса; университет получал еще «мантальные деньги», поземельный оброк с шести «бенефиционных пасторатов или аннекс» и т. п. После пожара, все это было отобрано и заменено соответствующим вознаграждением от казны. Кроме того, университет давно уже пользовался правом сбора доходов с вакантных мест главных пасторов в новой Финляндии и в Выборгской губернии. 1 мая 1827 г. право это прекратилось; но в виду того, что университет пострадал от пожара, гр. Ребиндер испросил Высочайшее соизволение на продление этой льготы еще на 30 лет. Затем университету передали сбережения, сохранившиеся в строительном фонде г. Гельсингфорса (185.000 р.). Наконец, здание университета в Або, насколько оно после пожара могло быть использовано, университетская клиника и пр. предписано было взять в ведение Сената, с выдачей за них соответственного вознаграждения.

В частной, весьма значительной, переписке гр. Ребиндера с Закревским за эти годы обсуждались самые разнообразные подробности строительных вопросов. Сложное дело требовало большего внимания и не могло, конечно, обойтись без разных осложнений. Попутно не мало хлопот причинили администрации корыстные стремления гельсингфорсских домовладельцев.

19 ноября 1827 г. Закревский писал Ребиндеру: «В течение четырех лет я имел случай познакомиться с характером гельсингфорсских граждан и удостовериться, что корыстолюбие и интерес управляют единственно всеми их действиями, а потому я не был слишком удивлен их поведением, касательно возвышения цен на квартиры, и по сему поводу писал к ландсгевдингу, чтобы он имел особенное наблюдение, дабы цены сии удерживались в прежнем положении».

По поводу этой алчности, Ребиндер ответил Закревскому: «По приезде моем сюда (в Гельсингфорс), узнал я, что лишь только решение касательно перемещения университета сделалось известным, то граждане, владельцы домов, только и толковали о возвышении цен на квартиры. Один из богатейших купцов потребовал безрассудную цену за несколько комнат и двое профессоров, приехавшие из Або для отыскания квартир, были так озадачены этим, что отправились опять обратно, не исполнив намерения своего. Я находил поступок сей вовсе невеликодушным, чтобы не сказать более, особенно со стороны людей, коим представлялись все выгоды относительно тех, кои все потеряли.

«Вследствие сего, позволил я себе сказать одному из бургомистров, пришедших ко мне, что если будут увеличивать цены на квартиры выше всякой справедливости и до той степени, что студенты будут в затруднении касательно отыскания себе оных, то канцлер университета почтет себя принужденным жаловаться генерал-губернатору и что его превосходительство слишком справедлив, чтобы не привести этого в должный порядок. Слова сии произвели свое действие, ибо после сего перестали говорить о повышении цен на дома».

Вместе с тем Ребиндер удостоверял: «Здесь и во всем крае вообще все тихо, и везде, кажется, жители счастливы и довольны».

В письме к Ю. Ф. Аминову проф. Фаттенборг также касается вопроса о ценах на квартиры и говорит: «Таково большинство из наших соотечественников: один радуется несчастью другого и корыстолюбие гложет всех».

25 декабря 1827 года Закревский вынужден был написать письмо очень определенного содержания гельсингфорсскому бургомистру. «Граф Ребиндер сообщил мне, что коль скоро решение касательно перевода университета в Гельсингфорс сделалось известным, то граждане, владельцы домов, тотчас начали помышлять о возвышении цен на наем оных и некоторые уже запрашивали невероятные суммы за весьма посредственные квартиры. Сей поступок гельсингфорсских граждан служит новым доказательством их особенного корыстолюбия, ибо они поступают таким образом относительно своих соотечественников, лишившихся всего состояния. Вследствие сего, прошу ваше превосходительство принять все зависящие от вас меры для удержания цен на наем домов в справедливых границах, дабы профессора и студенты, по прибытии их, не встретили особых затруднений в сем отношении. В противном же случае, и если вы не будете иметь надлежащего успеха, то прошу немедленно меня о том уведомить, и я по долгу звания своего приму такие меры, кои, надеюсь, будут действительны. Вы объявите это жителям сего города, но предупреждаю также, сему предмету, останется на личной ответственности вашего превосходительства».

Письмо повлияло. В ответе Густава Эрна значится: «Так как слух разнесся, что хозяева домов города Гельсингфорса намеревались возвысить цены на наем их, по случаю перевода Александровского университета, то я предписал, чтобы вышеупомянутые хозяева находились бы в ратуше 26 ноября (8 декабря), дабы сделать им разные усовещевания, должные в сем случае, а сколь таковой поступок будет постыден против претерпели потерю всего своего имущества, по случаю ужасного пожара. Сии меры были мной предприняты за два дня, 24 ноября — 6 декабря, до того, как я имел честь получить от вашего превосходительства письмо. К удовлетворению моему, все собрание дало мне обещание, чтобы я был совершенно покоен и что никто из них не возвысит цены против прежних времен. Смело могу уверить, что цены на наймы не увеличатся, по случаю приезда профессоров и студентов Александровского университета. Напротив, многие студенты в первое время нашли даже даровые помещения в частных квартирах».

Желая облегчить участь тех, которые вынуждены были переселиться, генерал-губернатор не ограничился перепиской с бургомистром. По докладу А. Закревского, 9 — 21 декабря 1829 г., последовало Высочайшее повеление раздавать участки, ближайшие к месту, назначенному для здания университета, тем из членов университета, которые, по переселению из Або в Гельсингфорс, пожелают построить для себя собственные дома. А несколько ранее, всем служащим при университете был выдан годовой оклад, в виде пособия на переезд.

Прошло три года и Гельсингфорс украсился новым зданием университета. Задуманное К. Л. Энгелем здание было возведено в простом, но изящно величественном стиле ренессанса, с обширным вестибюлем, украшенным дорическими колоннами, и с прекрасной полукруглой актовой залой со скамьями, расположенными амфитеатром. В новом создании талантливого К. Энгеля еще раз проявлено было благородное и скромное величие архитектуры.

Вслед за главным зданием, возникли другие необходимые для университета постройки: астрономическая обсерватория, с которой открывается привлекательный вид на Финский залив, изящное здание библиотеки, анатомический кабинет, обширная лаборатория, оранжереи ботанического сада и др., которые вместе обошлись более миллиона рублей (4¹/₂ мил. мар.). Все ценное, что уцелело в Або от огня, было перевезено в Гельсингфорс. Спасены были: большой бронзовый бюст Александра I работы Жана Марто, подаренный университету гр. Н. Румянцевым, старинная кафедра, массивные двери актовой залы, несколько портретов и красная мантия ректора, а главное — серебряный ларец, заключающий в себе грамоту об учреждении университета. — «Даже эти памятные предметы не оставили старому Або», — вздыхали горожане, видя, как Гельсингфорс завладевал вековым наследством разжалованного из «столицы» инвалида.

Новому университету с разных сторон усердно приносились богатые дары, для пополнения библиотеки и ученых коллекций. Николай Павлович прислал в дар большую медицинскую библиотеку (I. V. Rehman’a), содержавшую 2800 томов и в 1836 г. — часть библиотеки графа фон-Сухтелена. Свой признательность университет выразил благодарственным адресом. Наследник Престола подарил экземпляр Daktyliothek — дактилиотеку Липперта с 3.000 снимков и оттисков с антиков; Великая Княгиня Мария Николаевна пожертвовала медаль (черты лица герцога Лейхтенбергского) работы гр. Толстого. Сальберг привез научную коллекцию из Бразилии. Доктор Иван Хеннинг пожертвовал университету свой библиотеку. Ревельский купец Г. Ф. Беннинг прислал почти 2 тысячи монет и медалей (в 1833 г.). Крестьянин одного финляндского прихода выслал 50 бочек ржи. И т. д.

В 1829 г. разрешено было произвести подписку в пользу университетской библиотеки. Отозвались учебные заведения и частные лица. Наиболее щедрый дар был получен из Дерпта, который выслал 3500 томов. Рижский книгопродавец (Гартман) выслал книг на 5.337 р. с. Уже в 1836 г. университет имел 40.000 книг.

Профессору Соловьеву, в течение 5 лет, выдавали по 3 тыс. рублей ассигнациями на собирание скандинавских источников по истории России и Финляндии.

В конце 1831 года новое здание было передано университету, а вскоре, — по выражению местного оратора, — «финские музы, при самых благоприятных предзнаменованиях, могли вступить в свой новый прекрасный храм». Это они и сделали 7 — 19 июня 1832 г., когда состоялось освящение университетского здания. Освящение явилось национальным торжеством, зарей нового времени в области просвещения и образования края. Вспоминали о бывшем несчастий, а быстро происшедшая перемена казалась почти волшебной: в пять лет из пепла, подобно Фениксу, возникло здание, превзошедшее своим великолепием прежнее.

Освящение университета происходило по принятому в крае обычаю. Ректор Хельстрем издал на латинском языке in folio пригласительный акт-программу. К назначенному часу актовый зал наполнился представителями всех классов и сословий. На кафедру вошел профессор красноречия Юхан Габриэль Линсён — непременный оратор всех торжественных собраний. Тепло и торжественно на шведском языке говорил он о сродстве финского народа с человечеством. Он хвалил благотворное влияние скандинавской культуры на финнов. С гордостью он отметил значение финского экономического общества и только-что основанного финского литературного союза.

После Линсёна говорил профессор русской литературы Соловьев. На русском языке он произнес речь о литературных совершенствах нашего государственного языка. «Тогда,и еще долго впоследствии, — писал Авг. Шауман, — считалось необходимым произносить русскую речь при всех торжественных случаях в университете». На финском языке в университете долго еще не говорили.

Хор исполнил новую кантату и все в торжественной процессии отправились в старую шведскую церковь, где пробст произнес проповедь об Иисусе, как о первом учителе. Когда собрание запело псалом «Тебе Бога хвалим», загремели орудия, поставленные в Брунспарке, на Ульрикасборгской скале и торжество освящения было закончено.

Новый вице-канцлер, А. П. Теслев, от имени университета, дал обед; по обычаю времени, тосты сопровождались пушечными выстрелами. Государь, поздравляя Императорский Александровский университет, выразил желание, чтобы в новый период своего существования он «обогатился людьми, достойными носить имя верных финнов, усердных слуг Престола и Отечества».

Истолкователем «всеобщего голоса верноподданнической благодарности» выступила консистория университета. Всеавгустейшему Монарху представили обширный адрес, в котором значилось, что университет «истинно отеческими попечениями и могущественной десницей Его Императорского Величества» после пожара вызван из пепла и развалин с неимоверной поспешностью; что университет носит бессмертное имя Александра Благословенного и явится для многих грядущих веков святилищем истинного страха Божия, ученого просвещения и чистой нравственности. Прося Государя принять выражение глубочайших чувств верноподданнического благодарения и преданности, консистория прибавляет: «История и потомство должны воздвигнуть Вашему Императорскому Величеству памятник, достойный бессмертных и неисчислимых благодеяний, оказанных нашему высшему отечественному святилищу наук». Все члены консистории подписали свои имена по-русски.

Вообще университет края за время русского владычества стал заметно процветать. Первое столетие своего существования он находился в весьма бедственном положении вследствие того, что шведская казна иногда не только ничего не отпускала на библиотеку и ученые коллекции, но даже профессора по целым годам оставались без жалованья. В 1802 г. было заложено основание нового каменного здания для университета в Або. Светлая же эпоха университета началась со времени присоединения Финляндии к России, когда Александр I, отпустив значительные суммы, повелел расширить строившееся здание, пополнить разные научные собрания и удвоить штат наставников[5].

Со временем перемещения университета в Гельсингфорс, совпала замена его старинной «конституции» новым уставом 1828 г. Первоначальный проект его был составлен в Гельсингфорсе, где в основу его положили упсальские конституции. Пересмотр устава произведен был в Петербурге особой комиссией, под председательством министра народного просвещения, светлейшего князя К. Ливена.

Университету указана была двоякая цель: содействовать успехам «наук и искусств» в Финляндии и «образовать финляндское юношество для службы Государю и Отечеству».

В научном отношении он разделен на четыре факультета: богословский, юридический, медицинский и философский с отделениями историко-филологическим и физико-математическим.

При поступлении студентов, у них никто не спрашивает, к какому факультету они намерены причислиться. «Разделения по факультетам (равно как и курсов) у нас вовсе нет для студентов, еще не имеющих никакой ученой степени», писал Я. К. Грот. Всякий слушает, каких профессоров угодно и готовится, к какому экзамену пожелает. Сегодня он философ, а завтра, никому не говоря, может сделаться юристом.

Во главе управления университета стоял Канцлер, в руках которого сосредоточивалась вся распорядительная власть; он же докладывал все дела университета Монарху.

На ректора устав 1828 г. возлагал дисциплинарный надзор за студентами, профессорами и другими служащими при университете и председательствование в коллегиальных органах. Ректор избирался консисторией на три года. Вице-канцлер «сколько от него зависит, — начертал Александр II в бытность свой канцлером, — внушает как преподавателям, так и студентам, что, будучи хорошими финляндцами, они никогда не должны забывать, что они в то же время суть подданные Императора Всероссийского».

Смена ректора была обставлена церемонией. Я. К. Грот дает следующее её описание: Прежний, Лагус, сказал предлинную латинскую речь; потом новый взошел на кафедру и принял от него законы, Библию, ключи, мантию и поздравление с рукопожатием. Все это соединено с церемониями, довольно странными в наше время, но исполненными почтенной важности. После речи и молитвы все отправились процессией в лютеранскую церковь».

Студенты издавна группировались по областям Финляндии в так-называемые «нации» (землячества), получившие в 1828 г. официальное наименование отделений (afdelning). Но в этом делении усмотрена была политическая окраска и по уставу 1852 г. их стали распределять по факультетам.

В 1826 г. в университет был определен преподаватель русского языка и установлена первая стипендия для изучающих этот язык в Москве. «Изучение Российского языка со дня на день, — писал впоследствии Ребиндер, — становится более необходимым для финляндского юношества».

Суд при университете творился консисторией и «комиссией надзора за благочинием и учением». Гражданская юрисдикция сосредоточивалась в особом суде, состоявшем из 5 профессоров.

Университету предоставлено было содержать свой типографию, издавать катехизисы, книги духовных песней на финском языке и календари. Библиотека его получала по одному экземпляру всех выходивших в России сочинений.

Факультеты возводили в ученые степени магистра и доктора, но, кроме того, с древних времен сохранился обряд промоции, обставленный большой торжественностью. Промоция происходила каждые три года. В день торжества совершалось шествие в актовый зал университета. В шествии участвовал ректор, облаченный в пурпуровую мантию. Один из профессоров (промотор), взойдя на «Парнас» (кафедру) произносил речь. Затем задавался магистерский вопрос, на который отвечал Primus из магистров. После того промотор возлагал на магистров лавровый венок и вручал каждому золотое кольцо докторам давалась шляпа, обшитая шелком. Первым надевал шляпу промотор, его примеру следовали другие доктора. Ultimus докторов благодарил всех особой речью. Играла музыка и производились пушечные выстрелы. Венки для магистров изготовлялись накануне избранными ими девицами. Праздник заканчивался банкетом и балом. На эти промоции, являвшиеся своего рода национальными празднествами, съезжались родственники магистров и докторов со всех концов Финляндии.

Большинство выдающихся финляндских профессоров и многие молодые ученые, с целью расширения круга познаний, как указал Як. Грот побывали заграницей, но в 1849 г. в Финляндии, как и в России, подобные поездки были воспрещены.

«Все наши профессора — люди с большим достоинством», — аттестовал Грот своих университетских коллег.

Из профессоров этого периода едва ли не наибольшую известность приобрел астроном Аргеландер. Он приехал из Пруссии. При университете состоял с 1828 по 1837 г. Приглашенный в Боннский университет, он покинул Гельсингфорс, награжденный русским орденом.

Известность иного рода приобрел проф. Авцелиус, и так как его дело возбудило в Финляндии много толков, то представим его по тем, частью неопубликованным, первоисточникам, которые нам удалось обнаружить.

Группа профессоров провожала Израэля Вассера, уезжавшего в Стокгольм. Ему поднесли серебряную вазу с латинской надписью из Горация: «Он покидает сию землю, чтобы перенестись в страну света». Бдительное начальство Николаевского времени заметило двусмысленную надпись и принялось за розыски. Наибольшее рвение при этом проявил гр. Ребиндер: он узнал всех участников, достал копию с прощальной речи Вассера и обо всем исправно отрапортовал генерал-губернатору Закревскому, в письме от 17 — 29 июня 1830 г. Перечислив участников подписки на вазу и отстаивая попутно их благонамеренность, гр. Ребиндер продолжает: «Во всяком случае, мне кажется, что подпись сия имеет двоякий смысл, и если не хотели именно выразить в ней ничего дурного, то они были виноваты в большой безрассудности при употреблении подобного двусмыслия... Впрочем, я не нахожусь в возможности объяснить, как господа сии и прочие могли до того забыться, ибо я сего не понимаю. Полагаю, что г. Авцелиус был главным возбудителем всего происшедшего... Хотя лукавый сей человек умел себя отстранить, однако достоверно, что самый этот Авцелиус давал один из сих прощальных обедов, на которых произносили речи, нелепости и тосты». Гр. Ребиндер, пересылая речь Вассера, просит Закревского не показывать ее, чтобы по почерку не узнали агента.

А. А. Закревский согласился с мнением Ребиндера, что участники в подписке на подарок люди умные и с достоинствами, «но тем непростительнее для них таковой поступок, в некоторых отношениях противный видам правительства, и тем соблазнительнее для молодых людей пример, ими поданный. Трудно поверить, чтобы они не имели какой-либо посторонней причины, кроме изъявления благодарности, и чтоб не постигали явной двусмысленности надписи». Закревский просит сообщить ему имена сенатских чиновников, подписавшихся на подарок, и прибавляет: «Насчет г. Авцелиуса надобно принять какие-либо решительные меры: или удалить его из края, или отнять у него возможность вредить влиянием своим на молодежь».

Авцелиус шведский уроженец, но, переехав в Финляндию, присягнул на русское верноподданство. Как доктор прав, он в 1818 г. получил кафедру в Абоском университете. За вредное влияние на студентов и профессоров он был уволен, в 1822 г. с пенсией в 3.000 р., но с тем, чтобы он покинул Финляндию. Под предлогом слабого здоровья, он остался. В его удалении из университета главную роль сыграл вице-канцлер гр. И. Ф. Аминов, которому усердно содействовал гр. Ребиндер. Ребиндер признавал Авцелиуса за человека талантливого и полезного, если руководить им твердой рукой; но в то же время видел в нем личность ненадежную, двойственную, склонную к интригам, труса и искателя счастья. Увольнение его должно было, по мнению графа, внести успокоение в академическую республику. Авцелиуса считали человеком способным на всякий поступок. Он побуждал разных лиц к тяжбам и помогал обеим сторонам. Он принял участие в спорах донационных крестьян. Он обманул публику подпиской на какую-то книгу. Начался Польский мятеж. А. Закревский, внимательно следя за неблагонадежными, видимо, воспользовался проводами Вассера и словесно доложил Государю об отставном профессоре Авцелиусе. Первоначально положено было отправить его к Австрийской границе, но затем передумали и послали его в Вятку, где он состоял под надзором полиции. Жена и дети оставались сперва в Финляндии, но затем переехали в Стокгольм.

В Вятке Авцелиус жил тихо, и потому местное начальство хлопотало об его освобождении. Имелось в виду водворить его в Кексгольме, но поселили (в 1835 г.) в Вильманстранде, где не опасались его влияния на жителей, состоявших преимущественно из купцов и низших сословий. В Вильманстранде он находился под наблюдением Выборгского губернатора гр. Маннергейма, который читал его письма и обо всем доносил кн. Меншикову. Из Вятки и из Вильманстранда Авцелиус писал гр. Ребиндеру. В первом письме он просил графа заступиться за него перед Закревским, жалуясь на то, что его держали среди преступников, подымавших оружие против Коронованной Особы. Польские повстанцы, — писал Авцелиус, — знали свой вину; он же, профессор, находился в ссылке, и никто ему не объявил, в чем он провинился. Из немецкой энциклопедии он вычитал, что осужден за свои политические воззрения. Авцелиус просил предать его финляндскому суду (окт. 1831 г.). Во втором письме он изложил свой печальную судьбу и свои воззрения на Монарха (1835 г.).

По просьбе Авцелиуса, ему разрешено было поселиться в г. Вендене, Лифляндской губернии. Здесь, в 1838 г., он обратился с обширным письмом к д. т. с. гр. Сиверсу, указывая на свое печальное положение. Оказывается, что жена его умерла, а дочь, похоронив мать, пешком, через лед залива, пришла обратно в Финляндию из Стокгольма, причем лед четыре раза разламывался под её ногами. Вел себя Авцелиус в это время безукоризненно, приобретя в Вендене «всеобщее уважение и искреннее сострадание», почему гр. Сиверс (1839 г.) горячо поднялся на защиту «безвинного страдальца», прося об его освобождении. Он просил также о даровании средств на возвращение остальных его детей из Швеции. Авцелиусу разрешили, по его усмотрению, поселиться в любом месте Остзейского края. В последние годы своей жизни он переписывался с академиком Шёгреном. Умер в 1850 г., 70 лет.

В осенний семестр 1828 г. число студентов, как значилось в печатном списке, не превышало 339. В следующие затем тридцать лет оно возросло всего только на тридцать человек, так как в осенний семестр 1858 г. равнялось лишь 369.

Жизнь в студенческой, среде абоского периода носила на себе еще заметные следы грубости нравов и своеволия, закреплявшиеся старинными традициями. Пьянство и драки между студентами были обычными явлениями.

В первое время по перенесении университета в Гельсингфорс, среди студенческой корпорации жили еще старинные сословные предрассудки и прежняя спесь, которая всегда пышно развивалась в маленьких университетских городах. Драки и организованные стычки с мастеровыми и рабочими также составляли в начале нередкое вечернее развлечение гельсингфорсских студентов. Ссоры и пререкания в трактирах и кондитерских, на улицах и в театре, на пикниках и публичных балах, между студентами и военными, приказчиками, полицейскими и др. причиняли немало забот ректору и другим университетским властям.

Национальное чувство не достигло еще той степени развития, чтобы вызвать более высокий подъем среди академической молодежи. Лишь из Эстерботнийского отделения изредка слышались намеки на просыпавшееся национальное самосознание.

Студенты еще в Або получили мундиры: синий фрак с золочеными пуговицами и стоячим высоким застегнутым воротником, украшенным золотым лавровым венком; добавьте к этому шпагу и треуголку и перед вами студент во всей своей красе. К 1832 г. вышло разрешение носить рабочий сюртук или вицмундир. Традиционная лира на фуражке существовала и тогда, но по своим размерам она превосходила нынешнюю.

Мундиры имели также и магистры, с расшитыми золотом воротниками; короткие, доходившие до колен, брюки, шелковые чулки и башмаки с золотыми пряжками дополняли их парадное одеяние.

Введение мундира считалось тогда необходимым, в виду происходивших столкновений и вследствие вообще грубых выходок, которые позволяли себе тогдашние студенты.

Университетская молодежь всегда требовала известного присмотра и А. Закревский, видимо, не спускал с неё своего бдительного глаза. Из Петербурга он просил (в 1827 г.), чтобы ему давали сведения о высылаемых студентах; а ландсгевдингу предписывал иметь за ними особый надзор. В мае 1827 г. гр. Ребиндер отправился в Або, и А. Закревский опять интересуется поведением студентов. Он писал жандармскому подполковнику Вульферту, желая знать, «подействуют ли на них меры, за которые он (гр. Ребиндер) возьмется, для прекращения их беспорядков». Речь шла о каких-то песнях, но Ив. Вульферт утверждал, что «те песни и слова вовсе невинные». Гр. Ребиндер потребовал сперва от губернатора и полицеймейстера сведений о поведении студентов и затем, собрав консисторию, объявил строгое повеление Государя усерднее наблюдать за ними, причем всякое пение студентов на улицах и в публичных домах воспретил. Прежний канцлер университета гр. Аминов, по мнению Ив. Вульферта, совсем даром получал ежегодно 6 тысяч рублей.

У Закревского имелись какие-то особые сведения и потому в следующем письме он корит Вульферта за то, что тот «не донес всей сущей правды, ибо студенты пели всегда большими партиями». «Государь не любит шалунов», — прибавляет Закревский. Ив. Вульферт просит извинения у его превосходительства, признавая, что «действительно не сущую правду донес графу Ребиндеру на счет известных песен». Все произошло от неполной его осведомленности. Только теперь Ив. Вульферт узнал от графа о действительном содержании песен, которые хотя и пелись студентами, но не на улицах и не в публичных собраниях.

В декабре 1830 г. Ребиндер, со слов и. д. вице-канцлера университета ген.-лейт. графа Штевен-Штейнгеля, докладывал, что в университете все в порядке, а юношество вело себя «добропорядочно»; короче — все состояло в полной тишине и спокойствии...

Но затем начинается ряд студенческих шалостей. Впрочем, мартиролог их не велик.

Ночью 19 апр. 1831 г. в Гельсингфорсской православной церкви Св. Троицы шло торжественное пасхальное богослужение. Кучка рабочих желала протолкаться в церковь. Жандармы их не пропустили и задержали двоих. Один из задержанных оказался студентом. Товарищи стали их выручать. В жандармов направлено было два камня, не причинивших им особого вреда. К концу же богослужения в окно алтаря влетел небольшой камень. Таково донесение полк. Вульферта. Виновника не удалось отыскать, несмотря на старания полиции и на то, что город назначил 500 р. награды за его открытие. Не было, однако, сомнения в том, что выходка — дело рук студентов, которые тогда в большом числе ежегодно ночью из любопытства собирались около церкви. Генерал-губернатор А. А. Закревский, собрав преподавателей и чиновников, в резких выражениях дал им понять свое неудовольствие. Граф Ребиндер в качестве и. д. канцлера поспешил из Петербурга, призвал к себе ректора, а также инспекторов отделений и заставил всех представителей университетской дисциплины выслушать самое грозное внушение. Он порицал слишком мягкое отношение их к студентам и предупредил, что в случае повторения истории университет будет закрыт, а профессорам прекратится выдача жалованья.

В то время, когда расследование дела было в полном ходу, гр. Канкрин, 5 мая 1831 г., представил Государю краткую записку, в которой собственноручно писал, что в Гельсингфорсе, в пасхальную ночь, произведены разные неистовства у дверей греко-российской церкви. Сведения он почерпнул из письма, полученного из Або. Канкрин прибавляет, что, вероятно, местное начальство донесло об этом, но он, граф, счел необходимым осведомить Государя «на всякий случай». Николай Павлович надписал карандашом: «Мне уже известно; но не столь важно, как мне самому в начале казалось. Негодование и страх от сего случая был общий, и виноватые судятся по всей строгости законов в Финляндии, как на сей предмет определяют: смерть. Закревский с тем едет, чтобы видеть, что делается».

Вскоре после описанного эпизода случилась более серьезная история, которую, однако, успели замять. При известии о вспыхнувшем в Польше восстании, в одной кофейне кто-то из молодых университетских преподавателей предложил «тост за поляков». Его заставили замолчать, но начальство узнало о случае и успело даже довести его до сведения Николая I, который готов был всех участников сдать в солдаты. Тосту дали, однако, выдуманное толкование, и дело прекратилось.

«10 — 22 февраля 1834 г., — значится в дневнике Зах. Топелиуса, — 150 человек студентов кричали: «vivat cancellarius» Теслеву, «vivat» Линсену и «pereat» Лагусу, собираясь толпой под окнами этих лиц».

Осенью возобновились беспорядки вследствие того, что консистория не избрала Рунеберга адъюнкт-профессором греческой и римской литературы.

Очагом волнений являлось эстерботническое отделение. У этих «афинян Финляндии» кураторствовал Снелльман.

В ноябре 1834 г. полицеймейстер г. Гельсингфорса докладывал А. П. Теслеву о мелочных недоразумениях на клубном бале.

В 1835 г. в Гельсингфорсский университет просился студент Дерптского университета Лангель; но оказалось, что, находясь в Дерпте, он принадлежал к числу членов открытого в 1833 г. тайного общества «Buischenschaft», и ему в приеме было отказано, тем более, что, с 1826 г., всем чинам университета воспрещено было принадлежать к тайным обществам и масонским ложам.

Когда начальником края сделался кн. Меншиков, университет был ему отрекомендован не особенно лестно. Финляндец-автор поданной князю записки — особенно недоволен нравственным воспитанием юношества; но он в своей оценке излишне строг и даже несправедлив. Поступив в университет, юношество, по его мнению, освобождается от всякого надзора и посвящает свое время «только шалостям и непозволительным удовольствиям». «Студенты проводят в университете несколько лет без всякой для них пользы. Кое-как отделавшись от академических испытаний, они поступают на службу, оскверняя ее своим поведением, своей негодностью и нечестностью. К сожалению, сии примеры нередки».

Приезда Государя ожидали давно (1829 г.) и велась уже оживленная переписка, вызванная возникшими многочисленными вопросами. А. Закревский разъяснял недоразумения своими резолюциями: триумфальных ворот не воздвигать; «Государь сего не любит»; относительно бала «в свое время уведомлю» и т. д.

Закревский утвердил даже особые «Правила к руководству по гражданскому ведомству Финляндии по случаю путешествия Его Императорского Величества в оный край». Они составили отдельную брошюрку в 10 печатных страниц. В ней говорилось о дорогах, станциях, лошадях, ночлегах, проводниках, о припасах для Императорского стола и т. п.

31 июля — 11 авг. 1830 г. Государь выехал из Петербурга. Сопровождавший его граф А. X. Бенкендорф в своих записках говорит:

«Мы отправились в дрожках, экипаже, в каком Император всегда езживал по Финляндии.

За несколько станций до Выборга, дрожки сломались, и мы вынуждены были пересесть в запасные, менее покойные и еще менее прочные, чем первые... В Выборге мы остановились у православного собора, на паперти которого ожидали Государя губернатор и все власти. По осмотре им укреплений, госпиталей и немногих казенных зданий, украшающих этот городок, мы, переночевав в нем, на следующий день пустились далее. Езда на маленьких почтовых лошадках, поставляемых крестьянами в натуре, по заведенной между ними очереди, часто почти совсем без упряжи, далеко не безопасна. Надо иметь своего кучера, свои вожжи и сбрую; кроме того, эти лошади приучены спускаться с гор во всю прыть, что грозит беспрестанной опасностью. Впереди нас ехал, в маленькой одноколке, местный исправник, который при каждом спуске поднимал над головой шляпу, в знак того, чтобы государев кучер сдерживал лошадей. Потом его одноколка улетала с ужасающей быстротой, и мы точно также стремительно уносились за ней, вопреки всем усилиям нашего Артамона, дивившегося, что ему не удается совладать с такими клячонками.

На одной из станций Государь пересел в простую крестьянскую тележку, а я поехал вслед за ним, в такой же. В нескольких верстах в сторону от большой дороги находятся те приморские гранитные скалы (Пютерлакс), из которых добыли колонны, украшающие Исаакиевский собор, и из которых в это время вылащивали огромный монолит для памятника Императору Александру. Тропинка, которой мы туда следовали, вела, казалось, прямо ко входу в ад. По окраинам её находились: густой лес из старых, обросших мхом елей, перегнившие стволы, опрокинутые или вывороченные с корнями деревья, местами скалы. Глухой шум, казавшийся сначала завыванием бури, все возрастал по мере того, как мы углублялись в эту пустынную местность; потом мы расслышали стук железа о камень, а наконец, еще более приблизясь, были оглушены невыразимым треском от одновременных ударов в приставленные к скале ломы нескольких огромных молотов, которыми рабочие отделяли монолит от гранитной массы. Весь этот народ, пришедший сюда изнутри России, остановился на минуту, чтобы прокричать Государю «ура!» и потом снова приняться за свое дело. В ночь с 12 на 13 авг. н. ст. Государь при был в Фридрихсгам. Произведя осмотр корпуса (13 авг.), Государь поехал в Борго». На улицах Борго было так тесно, что Государь тогда же, прибыв в Гельсингфорс, сказал Закревскому, что город должен быть перестроен и «к царственному городу страны песен» стали пристраивать новую часть.

Под вечер 14 августа Государь прибыл в Гельсингфорс, где был встречен у русской церкви Св. Троицы генерал-губернатором, графом Закревским, со всеми властями, русскими и финляндскими. Поместился он в приготовленном для него генерал-губернаторском доме.

Гельсингфорс за последнее время украсился многими прекрасными зданиями. Государь осмотрел их. Был произведен смотр л.-гв. финскому стрелковому батальону. Он состоял из местных уроженцев, но обучался «на русский лад». Сенатская площадь и окна, выходившие на нее, были полны народа.

На другой день Государь на катере переехал в Свеаборг. Крепость и расположенные в ней батальоны были осмотрены, однако, Государь остался «не слишком доволен». Обед происходил на линейном корабле, на котором прибыл кн. Меншиков. «Вид с этого корабля, обнимавший весь новый город, Свеаборгскую крепость, близлежащие шхеры и все пространство гавани, был очарователен», — прибавляет гр. А. X. Бенкендорф.

«Сердечный прием, сделанный Государю всеми классами населения, быстрое возрастание столицы, наконец, общий вид довольства не оставляли сомнения в выгодах благого и отеческого устройства, данного этому краю. Прежние навыки, предания и семейные союзы не могли не поддерживать еще до некоторой степени симпатической связи его со Швецией; но материальные интересы и управление, столько же либеральное, сколько и национальное, уже производили свое действие, и все обещало России в финляндцах самых верных и усердных подданных».

2 — 14 августа 1830 г. А. Закревский был возведен в графское достоинство. Это пожалование состоялось по просьбе Финляндского Сената. В рескрипте, после указания на его заслуги, говорилось: «Сей знак Нашего Монаршего благоволения Мы оказываем вам с тем большим удовольствием, что оный согласуется с желанием, изъявленным Нашим Финляндским Сенатом, соединить вас более теснейшими узами с согражданами Финляндской нации и считать в числе сочленов оной». Для Закревского эта Монаршая милость была особенно приятна, так как, — по собственному его признанию, — он «никак не ожидал, чтобы финны были столь благородны и несмотря на строгость мой с ними, для собственной их пользы, решились просить Государя, который с удовольствием их просьбу принял и тотчас велел заготовить надлежащие бумаги графу Ребиндеру. И это так было секретно сделано, что я ничего не знал, и мне первый о сем объявил Государь».

Государь вернулся в Петербург очень довольный своим путешествием.

В общественном мнении держалось убеждение, что Финляндия, как страна северная и при том еще гранитная, менее других доступна инфекционным болезням, особенно холере, свойственной жаркой и низменной Индии. «Холерные эпидемии 1831, 1848 и 1853 гг., — говорит доктор А. Генериц, — опровергли это ходячее мнение. Появление холеры в Финляндии обыкновенно находилось в связи с распространением её в России и особенно в Петербурге». Первая эпидемия вспыхнула в 1831 г. Ее занесли в Выборг на судах, почему в главных гаванях края были учреждены карантины, а по дороге в Петербург — поставлен кордон из крестьян. Холера поразила особенно болотистые предместья Выборга и деревни, пограничные с Олонецкой губернией. Затем эпидемия прошла по городам: Борго, Гельсингфорсу и Або, а также по кр. Свеаборгу, т. е. охватила побережную полосу. Наиболее пострадали Гельсингфорс и особенно Або, который имел всего 11,352 жителя (захворало 377 чел., умерло 234, т. е. 62%). Во всей Финляндии заболело 1,258 и умерло 681 чел.

На лекарства и врачебные заведения всей медицинской части употреблено было всего за этот год около 16¹/₂ тыс. руб.

Действие болезни, видимо, не считалось особенно губительным, если Сенат не согласился увеличить на восемь человек число экстраординарных лекарей.

Современник, видевший нашествие ужасной азиатской гостьи, пишет: «Приближалась холера. Двор закутан был в тучи дыма от тлеющих куч можжевельника и смоляных бочонков; во всех комнатах пахло горькой хлористой известью; ежедневно поили мятным чаем попеременно со смоляной водой; надевались толстые набрюшники и запрещено было детям купаться, есть ягоды и пить кислое молоко, сидеть на траве и поздно оставаться на дворе».

Когда холерная эпидемия была официально признана, — это повлияло успокоительно, как всегда, когда узнаешь истину. Вскоре стало известным, что университет закроется с начала учебного года. В Або распустили учеников школ и гимназий. Вообще положение было неожиданное и во многих отношениях серьезное.

Энергично боролся с холерой в Або губернатор Л. Гартман. К сожалению, положение г. Або было таково, что Гартман предсказывал (19–31 дек. 1831 г.) возвращение холеры. И действительно, город окружен горами и болотами и пересекается рекой, воды которой медленно стекают в море. В новых вспышках холеры он винил, кроме того, обеспеченные классы, переставшие строго соблюдать диету. Среди высшего класса было много заболеваний и смертей.

Внимательно отнесся к бедствию и генерал-губернатор. По Регламенту 1809 г., — докладывал он Государю, — распорядительная часть в Финляндии предоставлена Сенату. При обыкновенных условиях такой порядок не представляет неудобств, но в чрезвычайных случаях «обряды по производству дел» Сената замедляют экстренные распоряжения. Холера угрожала как со стороны Остзейского края, так и со стороны Архангельска. Посоветовавшись с гр. Ребиндером и другими «уважаемыми по уму и образу мыслей финляндцами», А. Закревский решил предоставить сенатору Фальку особые полномочия, чтобы воспрепятствовать вторжению в край холеры. Высочайшая резолюция одобрила такое распоряжение. «Весьма благоразумно» — надписал Государь, приказав вместе с тем вступить в сношение с ген.-адъют. Кутузовым, на которого по Петербургу возложено было подобное же поручение[6]. «Благоустройство и спокойствие здесь не нарушалось, — писал Закревский в июле; малейшее покушение противу оного, получая тотчас должное возмездие, не угрожает какими-либо вредными последствиями». Сам А. А. Закревский выезжал и в Або, и в Бьернеборг для личного осмотра разных учреждений и проверки мер, установленных на случай появления холеры.

В другой раз А. Закревский сообщил своему знакомому: «Здесь жвачки (нахлебники?) мои так боятся холеры, что ты представить себе не можешь, а их сбили доктора, которые превышают всякое описание из трусости, а высший класс даже боится ко мне ездить, оттого что я осматриваю больницы, а вчера даже некоторые не приехали обедать, сказавшись больными».

В 1831 г. холера была впервые в Петербурге и навела на её обывателей ужас. Государь с семейством переехал в Петергоф, который был окружен кордоном. Рассказывают, что во время обеда в Монплезире, в разгар холеры, Государь взял со стола блюдо с фруктами и бросил его в море, объявив, чтобы никто из вкушавших фрукты не приближался к нему.

Трудно себе представить, какая ужасная сцена разыгралась в дни холеры в Сальминском приходе в 1831 г. по Р. Хр. в культурной стране, среди последователей христианской религии. Трудно поверить всем диким подробностям кровавого эпизода, если бы перед нами не находился подлинный официальный документ.

В Сальминском приходе, на восточном берегу Ладожского озера, недалеко от границы Олонецкой губернии, учреждены были два карантинных заведения, одно для приходящих судов, а другое — для прочих приезжих в деревне Грозной. Смотрителем карантинных заведений назначен был коронный ленсман Нейглик. Обнаружив холерные заболевания в одной деревне, ленсман запретил жителям её сноситься с другими обывателями, для чего учредил стражу, под надзором отставного унтер-офицера, которому одновременно даны были для хранения разные лекарства от холеры. Обыватели оцепленной деревни (Мийнала), недовольные обязанностью содержать кордон, стали собираться на совещания. Затем у них появилась охота уничтожить лекарства, в предположении, что они ядовитые. Первое нападение крестьяне произвели на унтер-офицера; его избили, разорвали на нем одежду, связали руки и заперли в хлев. Бунтовавшие крестьяне стали затем подстрекать людей в деревне Грозной уничтожать ядовитые лекарства, которыми, по их мнению, изводилось население.

Буйных крестьян набралось (19 — 31 авг. 1831 г.) уже около 300 человек. Часть их была вооружена ружьями, пиками, кольями. Они предприняли поход на Лехонненский карантин. Здесь жил ленсман Нейглик. Крестьяне обвиняли властей в отравлении населения. Вице-ленсман Рихтер пытался уговорить, усовестить их. Его избили. Другие крестьяне подошли к карантину, в котором находился Нейглик. Одни стали заколачивать двери снаружи, другие выбили окна, третьи кричали, что он отравляет прихожан. На бедного и ни в чем неповинного человека посыпались удары, ему выбили один глаз, у него отняли 300 р. казенных денег, отобрали лекарства и требовали выдать бочонок с ядовитым напитком. Отыскивая мифический бочонок, разобрали пол в его помещении. Нейглика связали, повалили и вновь били, изуверски истязали и секли розгами. Окровавленный, измученный, в разорванной рубахе он валялся на дворе, и озверевшие крестьяне кричали ему, что он будет заживо сожжен. В то же время били и мучили писаря и мелких служителей.

Опять принялись за несчастного Нейглика: его вновь и вновь били, толкали, топтали ногами. Достали серной кислоты, наполнили им чайник и предложили бедному ленсману выпить. Когда он отказался, ему влили все содержимое чайника в рот. Лицо несчастного почернело, кровь хлынула из горла; с ужасным стоном он катался по земле. Одичавшие люди, не переставая, наносили ему удары ногами, причем разбили ему нос. Затем, зацепив петлю за его руку, потащили по земле к карантинному дому, где привязали его к балкам пола. К стене прислонили две смоляные бочки, и здание запылало. Нечеловеческими усилиями несчастный оторвался от балки и выбежал через окно. Его заметили, схватили, привязали между двумя досками и втолкнули обратно через окно в горевшее здание. Дом и Нейглик вскоре превратились в пепел.

В дикой радости крестьяне стали продолжать свои нечеловеческие подвиги. Поймали другого ленсмана, Гростена, поймали купца... Их били, им связали руки, требуя выдачи ядовитого лекарства... Тут крестьянам пришла мысль написать Государю всеподданнейшую просьбу и для этой цели воспользовались грамотными ленсманом и купцом. В прошении, обеляя себя, они доносили Его Величеству о смерти Нейглика и о пожаре карантинного дома. «Нейглик, — писали они, — обременял содержанием караулов и раздавал ядовитое лекарство; крестьяне принудили его самого принять этого лекарства, отчего из него показался синий дым, и он сгорел». Уполномоченные подписали прошение и послали его с депутатами в Петербург. Тем временем губернатор, узнав о зверствах в приходе Салми, явился туда и потребовал военную помощь. В Петербурге депутацию арестовали и всех виновных предали суду.

Вызван был 1 батальон Вильманстрандского пехотного полка и артиллерийская команда, при двух орудиях. Начальник этого отряда был ген.-м. Эттер. — Выборгский губернатор Рамзай, сопровождаемый герадским судом и коронными чиновниками, объявил, чтобы все обыватели, желавшие доказать свой невиновность, немедленно явились к нему. Стеклось множество народа из окрестных деревень; на лицах их наблюдались смирение и покорность. Ген.-м. Эттер оцепил войсками селение Сальмис. Начался допрос. Виновные были обнаружены.

Чрезвычайная сессия герадского суда сейчас же судила привлеченных. Виновных (174 человека) немедленно отправили на подводах в Выборг. Затем дело перешло в Абоский гофгерихт. Гофгерихт приговорил главного виновника крестьянина Авдея Афанасьева к смертной казни, отсечением сперва руки, а потом головы; тело же надлежало предать колесованию, а имение отобрать в казну. Подобному же наказанию подлежало еще 41 чел. Из следующих 14-ти лишался жизни, по жребию, десятый, а остальные подлежали наказанию прутьями. Таким образом были разделены на группы все 140 чел. Но при докладе дела Государю, вследствие ходатайства Сената, всем оказана была милость: их подвергли наказанию сорока парами прутьев и разослали одних в вечную каторжную работу, других — в ссылку в Сибирь, иных заключили в крепости, подвергнув, вместе с тем, покаянию, так как все они считались православными.

В 1832 г. продолжали оставаться на страже против эпидемии. При появлении холеры, сенатору Фальку вновь были даны особые полномочия, и он, видимо, распоряжался благоразумно. — Новый начальник края часто писал Фальку, давая ему, в своих частных письмах, полезные указания. В то же время не оставались глухи и к общественному голосу. «Карантином возмущаются как в Выборге, так и в Петербурге, — писал кн. Меншиков (19 сентября — 1 октября 1832 г.) гр. Ребиндеру. Прошу Фалька сделать все возможное, чтобы не стеснять сношений». — Когда же холера ослабела, кн. Меншиков первый поспешил с приказанием «не задерживать едущих, а ограничиться их обкуриванием» (21 ноября 1832 г.).

В 1834 г. холера ожесточенно косила свои жертвы в Швеции. В Финляндии насторожились и принимали меры к встрече ужасной гостьи. Как только холера показалась в Гётеборге и наш представитель в Стокгольме, генерал граф Сухтелен, уведомил о ней русских властей, гр. Ребиндер просил Государя повелеть генералу Теслеву отложить свой объезд края и принять меры к охранению страны и успокоению умов. Газеты, видимо, помогали правительству, говоря, что в такой форме, какой холера проявилась в крае, она не опаснее других болезней. Одна газета прибавила, что население Або не изменило своих обычных занятий и даже не сократило своих увеселений.

В 1848 г. холера пробралась в местности, считавшиеся особенно здоровыми, т. е. к окрестностям озер Пэйяне, Сайма и Ладожского и распространилась до гг. Вазы и Улеоборга, где ее прежде не знали. Эпидемии способствовала в этом году крайне ненормальная погода: весна наступила в конце февраля, а в течение марта, апреля и мая стояли летние жары. Холера свирепствовала тогда во всей северной Европе и России, и наиболее опустошила Остзейский край. В Финляндии болезнь отличалась медленным течением и не проявила особенного ожесточения. В Гельсингфорсе жертвами холеры оказались преимущественно бедняки, люди нетрезвой жизни, обитатели скученных и нечистоплотных жилищ. Замечательно, что на этот раз она поражала возвышенные местности города, пощадив такую совершенно болотистую часть, как Глоэт (около вокзала). — «Холера здесь не сильна, — писал Я. К. Грот, — но в Борго она похитила очень многих, сравнительно с количеством жителей. Норденстам говорил мне, что здесь (в Гельсингфорсе) никогда не было столько посетителей, как в нынешнем году, а именно более 2.000 (впрочем, не все в одно время)». Всего в Финляндии пострадало 1.744 чел., из коих умерло 664.

Самую обильную жатву холера собрала в 1853 г., когда похищенных смертью было 2177.

Одновременно с холерой Финляндию посетил мучительный голод. «Не думайте, ваша светлость, — писал гр. Ребиндер князю Меншикову 4 — 16 августа 1832 г. из Куопио, — что я преувеличиваю, когда говорю о нищете в восточной Эстербонтии; я видел там только слезы и вопли отчаяния. Не скрой также, что очень трудно помочь этим несчастным. Кормить их всех на счет казны невозможно... С другой стороны угрожают последствия голода». Сотни семейств пытались эмигрировать, но вернулись на свои пепелища. — «Их возвращение произведет более сильное впечатление, чем все прокламации». Некоторые без паспортов и свидетельств ушли в Швецию и Норвегию. Несколько тысяч человек на неопределенное время отправились на работы в Архангельскую и Олонецкую губернии. Наибольшая нищета замечалась к северу от Улеоборга. Оттуда двинулись первые партии эмигрантов; там же «происходили брожения всяких несчастных идей».

Князь Меншиков оставался в Петербурге, а гр. Ребиндеру приказано было объехать север. Вся забота о севере была возложена на него. Там он распоряжался продовольственной частью. «Я счастлив, — прибавляет гр. Ребиндер (из Вазы 12 — 24 августа 1832 г.), — что имею дело с генерал-губернатором, который понимает настоящие интересы страны и сочувствует этой отдаленной и, говоря правду, немного забытой провинции, где Государь найдет подданных, более верных и более преданных, чем в других местах Финляндии, где благодеяния не иссякли и где царит изобилие».

На север посылались деньги и хлеб, там — в губерниях Вазаской и Улеоборгской — предпринята была осушка болот, с целью доставления заработка нуждавшимся.

Чем далее подвигался гр. Ребиндер, тем письма его становились горячее и энергичнее. «Я должен по меньшей мере верить, что мы имеем средства для этой затраты; наши финансы были бы очень плачевны, если бы не нашлось каких-нибудь ста тысяч, чтобы спасти целую провинцию от голода... Наши государственные мужи смешивают предосторожность и скупость... Жители Эстерботнии отличаются большой энергией, живостью и смышленостью. Они понимают благодеяния, но понимают также, когда их забывают. В случае войны, или политических столкновений, можно предвидеть, что этот народ примет в них участие за или против правительства. Это за или против зависит от действий правительства. Принимая меры не только к уменьшению последствий нескольких лет голода, но и для основания благосостояния этой обиженной природой провинции, можно привязать к себе народ, не угождая и не показывая ему ни страха, ни недоверия. Соображения человеколюбия и филантропии — не благоприятный ли это повод в политическом отношении, чтобы привлечь к себе умы? Неужели нельзя пожертвовать скромной суммой для этой цели? Может ли Государь лучше употребить эти деньги?».

Письма воздействовали. Князь А. Меншиков 3 — 15 сентября 1832 г. сообщил гр. Ребиндеру о желании «Его Величества прийти на помощь жителям Эстерботнии предложенными вами мерами».

«Новое благодеяние, оказанное Его Величеством жителям Севера Финляндии, составит эпоху в этой несчастной стране, в особенности по своему моральному действию... Даже среди завзятых эгоистов нет двух мнений на этот счет», — уведомил гр. Ребиндер 13 — 25 сентября 1832 г. генерал-губернатора. — «Позвольте мне быть посредником глубоко благодарного народа; могу чистосердечно сказать, что имя ваше будут благословлять не только нынешнее поколение, но и потомство».

«Спешу вас уведомить, — писал кн. А. С. Меншиков 28 сентября — 10 октября 1832 г., — что Государь дал свое согласие на заем муки из военных магазинов»... Но успели наступить морозы; суда прекращали свой кампанию. Положение становилось особенно критическим. Надо полагать, что именно в это время распущен был слух, что хлеб, купленный в Риге, куда-то исчез. Проверка ходившего рассказа никакого злоупотребления не обнаружила.

От голода страдала тогда же и Выборгская губерния, но ее спасала близость к столице и возможность получения там заработка. Летом 1832 г. к кн. Меншикову приехали несколько крестьян несмотря на то, что были приняты меры к их задержанию в Выборге. И, кажется, приехали не напрасно, так как «Государь приказал выдавать им денежные пособия». Кроме того, приказано было собрать справки о неимущих и выдавать пособия наиболее нуждающимся из них.

Несколько позже губернатор гр. К. Г. Маннергейм, объехав во время голода свой Вазаскую губернию, доложил князю Меншикову, частным письмом 10 — 22 ноября 1832 г., что «нигде не нашел неудовольствия против правительства и принятых им мер. Всюду говорят о заботах нашего Августейшего Монарха к своим несчастным подданным и даже в тех приходах, которые не отличались высокой нравственностью, все очень тронуты этой заботливостью и уверены, что правительство все сделает для бедняков... Всюду царит тишина». Таким образом, получается основание заключить, что в Вазаскую губернию помощь поспела своевременно.

Когда нищета на севере вызывала эмиграцию, то возникали какие-то планы о переселении некоторых финляндцев в Бессарабию. «Позволить финляндцам устраиваться в Бессарабии на свой счет, — заявил гр. Ребиндер, — ни к чему не приведет и окончательно собьет с толку несчастных людей».

В виду того, что в письмах губернаторов Вазы и Улеоборга находились мрачные картины нищеты, кн. Меншиков обратился к сенатору Фальку за разъяснением об истине положения на севере.

В первом же ответе Фалька 6 — 18 ноября 1832 г. читаем: «Все заставляет думать, что жители северной Финляндии не столь бедны, как их хотели выставить. Хотя почти всюду есть недостаток в хлебе, но жители до сих пор имели необходимое для пропитания... Губернаторы Вазы и Улеоборга не всегда верно показывают количество доставленного к ним хлеба (они были плохо осведомлены). Они уверяют, что все умирают с голода и в то же время говорят, что крестьяне начали выплачивать казне зерном и много хлеба сложили в общественных амбарах».

Продолжая переписку о голоде, вице-президент Сената Фальк 16 — 28 марта 1833 г. сообщил кн. Меншикову: «Я служил двум королям и двум императорам... Я видел бедствия моей родины и её благосостояние: страшный голод 1789, 1796, 1811 и 1812 гг. и, наконец, 1821 г., но никогда не видал я, чтобы правительство приносило столько жертв и принимало столько мер для облегчения участи народа, как оно делает теперь. И раз тогда беды не случилось, чего бояться теперь? Я сказал все это, ваша светлость, лишь для того, чтобы утешить вас и успокоить ваше сострадательное сердце, огорченное неверными донесениями. Я стараюсь отплатить за ваши милости ко мне, говоря вам всегда правду».

В 1833 г. Финляндию объезжал помощник генерал-губернатора, оказывая помощь пострадавшим деньгами и покупкой ржи. Правительство деятельно помогало нуждающимся, и население оценило эту заботу. С разных сторон поступали благодарственные адресы «за неисчислимые благодеяния» Его Императорского Величества. Следы народного расположения к Императору Николаю Павловичу остались даже в финской народной поэзии.