История Финляндии. Время императора Николая I

XIV. Печать и цензура. Борьба за финский язык

Газет было немного, и по своим размерам они едва превышали лист писчей бумаги. Печатались грубым шрифтом на толстой, но прочной бумаге. Содержание их статей отличалось большой скудостью. Число подписчиков было не велико; тираж в тысячу экземпляров считался выдающимся успехом.

«Финляндская официальная газета» (Finlands Allmänna Tidning») печаталась ежедневно, «Гельсингфорсская Газета» и «Гельсингфорсский Утренний Листок» выходили по два раза в неделю. Значительный спрос существовал на «Абоскую Газету» и особенно на «Абоские Известия», пока их редактировал своеобразный изгнанник, бывший шведский статс-секретарь Ларс Арнель, дававший хорошенькие переводы маленьких иностранных рассказов и «парижские моды». «Боргоская Газета» начала выходить в 1838 г., и на следующий год народилось еще одно тощее издание «Вазаская Газета». «Боргоская Газета» (Эмана) давала статьи Историко-патриотического содержания, но о ней истые финляндцы вспоминают «с кислой миной», потому что она угощала своих подписчиков также и «русско-читательными фруктами». Этим перечнем исчерпывается периодическая печать Финляндии.

«Официальная Газета» издавалась первоначально в Або и даже называлась «Abo Allmänna Tidning». С переходом Сената в Гельсингфорс, туда же перешла и «Официальная Газета». Гельсингфорс, заняв место первого города Финляндии, десять лет обходился одним официальным изданием. В виду того, что «Официальная Газета» чуждалась домашних новостей, учреждена была «Гельсингфорсская Газета». Она поставила своей главной задачей сообщение новостей и сведений из внутренних местностей Финляндии. Она желала поддержать «гражданский интерес» и возбудить внимание к родине. Ее украшал герб города Гельсингфорса. Она имела значительный успех: в 1833 г. у неё было 427 подписчиков, а в 1838 г. — 980.

Круг газетных сведений оказывался очень ограниченным. Им приходилось печатать об аспидных досках, приготовлении юфти, о неопрокидывающихся парусах на шлюпках и т. п. практических вопросах. Если же попадалось «Воспоминание из Помпеи», путешествовавшего земляка, то статья читалась с захватывающим интересом. В бюрократическое время считалось нескромным и даже дерзким публично обсуждать то, что подготовлялось властями в административных или законодательных учреждениях. О политических делах можно было узнать кое-что из «Официальной Газеты», но её оповещения настолько опаздывали, что терялся интерес к делу. Телеграфа не было, а почта из Петербурга в Гельсингфорс (до 1848 г.) прибывала лишь два раза в неделю, и она только могла доставлять какие-либо политические новости. В частную жизнь газеты совершенно не вмешивались и даже не печатали некрологов выдающихся деятелей. Всех занимали производства и перемещения, но о них нельзя было печатать без разрешения властей; пока же выхлопатывалось разрешение, новость делалась общеизвестной. Полемика почти не возникала. Объявлений было мало. В таком виде представляется характеристика газет начала тридцатых годов.

Но долго оставаться в такой разряженной атмосфере газеты, конечно, не могли. И уже в 1847 г. попадается статья, обсуждающая политические перевороты в Европе. Она, правда, заимствована из иностранной печати, но «Abo Underrättelser» дерзнула ее поместить, с замечанием по адресу «Официальной Газеты». 1848 год привлек всеобщее внимание своим политическим шумом, ив «Абоских Известиях» появилась новая постоянная рубрика — заграницей, — полная политических новостей с Запада. Газета держала своих читателей в курсе главнейших событий. Несколько её номеров заняты были также статьей «О значении социализма и коммунизма». Ясно, что политическое движение Европы стало уже отражаться на финляндских столбцах.

Даже об «Официальной Газете» Я. К. Грот отзывался, что она гораздо удовлетворительнее русских, неимоверно сухих и скучных.

Наиболее читалась «Гельсингфорсская Газета», — или сплетница (sqvallertidningen) с того времени, когда ее стал редактировать известный Зах. Топелиус.

Зах. Топелиус взял перо публициста, не достигнув 24 лет. В декабре 1841 г. он первый раз выступил в «Helsingfors Tidningar», а через два месяца уже принял на себя руководство газетой, которая под его 19-летним редакторством обессмертила его имя.

В его статьях часто воспроизводились чарующие картины общей финской родины и постоянно поддерживалась связь главного города края с остальной Финляндией. Лес он рубил в Гельсингфорсе, а щепки разлетались по краю. Его многочисленные рассказы были полны свежих впечатлений, вынесенных им из родной ему Эстерботнии, с родных полей, озер, утесов...

Читая его хронику, писал один финляндец, казалось, что наш друг в сумерках, подойдя к роялю, то мечтательно, то с блестящим искусством, воспроизводил излюбленные мотивы дня. Зах. Топелиус оказался всем близким и родным; все наслаждались плодами его примиряющего таланта, плодами его сердечного патриотизма; всем он напоминал их детскую весну в знакомых им местах. — В его рассказах, как в сказке, проходили перед читателями их любимые исторические герои и наиболее интересные эпизоды из прошлого их отечества. Все, что он писал, обвеяно было прелестью поэзии и согрето чувством любви и приязни.

Топелиус, как редактор газеты, едва ли не более других способствовал популяризации чувства к родине, и любви ко всему благородному и прекрасному в крае.

В «Гельсингфорсской Газете» в обилии помещались стихотворения и исторические новеллы. Оправдание этого надо искать в цензуре, которая была тогда особенно чувствительна, обидчива, подозрительна и ретива. При подобных «давящих» обстоятельствах, Топелиус прибегнул к иносказаниям и эзоповскому языку. Аллегория применялась поэтом-публицистом весьма широко; он прибегал к ней не только в рассуждениях по вопросам дня, имевшим непосредственное отношение к Финляндии, но и в тех случаях, когда писал на общие темы, высказывая избитые истины.

Лучшие литературные силы края сосредоточились, с 1832 по 1837 г., вокруг Й. Л. Рунеберга в редакции «Утренний Листок». В этой газете все тогда нравилось, начиная с виньетки — раскрытой книги между глобусом и лавровым венком — и кончая прославленным именем Рубенерга и его сотрудников — Нервандера, Нордстрёма, Сигнеуса и др.

«Гельсингфорсская Газета» и «Утренний Листок» приобрели наибольшее число подписчиков, благодаря тому, что завели у себя литературные отделы, каких не имели финские газеты. Рунеберг, кроме того, едко высмеивал ошибки современной шведской литературы и её односторонность.

Имя Рунеберга было недавно еще обретено, но оно для финляндцев звучало особенно приятно. Лишь в апреле 1830 г. появился первый выпуск его сочинений, но он успел уже сказать: «мы финны» — и все это поняли.

Во всей финляндской литературе того времени можно отметить главным образом лишь Рунеберга да Калевалу (1835 г.), но их было достаточно, чтобы из этого десятилетия создалась эпоха для финской народности.

Одновременно с названными газетами существовало несколько финских. — «Благочестивые Известия» (Hengellisiä Sanomia» 1836 — 1838 гг.) являлись переводом шведской газеты того же названия; «Улеоборгские еженедельные известия» (Ouluii Viikkosanomat 1829 — 1841, 1852 — 1871), «Пчела» (Mehiläinen — 1836 — 1837, 1839 — 1840), «Вестник Выборга» (Sanan Saattaja Viipurista 1833 — 1842. г.).

В 1834 г. поручик Грипенберг начал издавать «Еженедельный Журнал», предназначенный для учителей; но на второй год он уже прекратился. В Выборге, имевшем значительное немецкое население, выходил (1821 г.) в течение года немецкий журнал «Выборгское кое-что». Затем в течение десяти лет на немецком языке выходили «Семидневные Ведомости», Число подписчиков их было крайне ограничено: «Улеоборгские Известия» имели 147, а «Пчела» — только 119. Условия издания их представляли иногда очень большие затруднения. Редактор «Пчелы» жил в Каяани, а газета печаталась в Улеоборге, причем почта между этими городами ходила раз в неделю.

В 1844 г. в финляндской периодической печати наблюдается некоторое оживление: в семью газет шумно вошел И. В. Снелльман со своей еженедельной «Саймой», которую стал печатать в Куопио. Он заявил, что его издание будет заключать в себе «всякую всячину и еще кое-что или «почти ничего», т. е. «все то же, что можно встретить в других газетах». Он заверял, что его газета будет полезной, она будет забавлять, давать просветительное и занимательное чтение, но особенно станет придерживаться родного. На знамени «Саймы» Снелльман написал: один язык — одна нация.

Снелльман заговорил громко и властно. Трубные звуки Куопиоского оракула разбудили многих. Особенно глубоко запал голос «Саймы» в юные сердца академической молодежи. Студенты стали стыдиться незнания финского языка. Снелльман, будучи умен и вместе с тем и самонадеян, ожесточенно напал на своих собратьев по публицистике, трактуя их, как добреньких, но глупеньких. «Вероятно он думал, писал Я. К. Грот, что все они... в прах повергнутся перед ним, но они преисправно огрызаются как между собой, так и против него. Впрочем, «Сайма», в самом деле, самый лучший из здешних листков, часто содержит в себе общезанимательные статейки, особливо по предметам, касающимся прямо Финляндии и национального языка. С некоторого времени это сделалось песней всех здешних газетчиков».

Снелльман боролся и будил. Его орган «Сайма» умно и смело разъяснял общественные вопросы, поддерживая всякое живое дело. Его задорный тон и критика правительственных распоряжений создали ему много врагов, и в конце 1846 г. «Сайму» закрыли.

Снелльман не желал положить оружия. Его друг Лённрот испросил разрешение издавать в том же Куопио «Литературный Листок». Власти знали, что за спиной скромного Лённрота стоял Снелльман, но разрешение было дано. «Листок» начал скромно, но исподволь тенденции «Саймы» были возобновлены и в 1849 г. «Листок» прекратился.

В 1848 г. произошла маленькая литературная перестрелка между «Официальной Газетой» и «Абоскими Известиями», давшая возможность последней произвести беглый обзор и оценку местной периодической печати. Из этой полемики узнаем, что обозреватель, путешествуя по газетному миру Финляндии, не мог открыть в ней за истекший год рассуждений по важнейшим и интереснейшим вопросам общественной жизни. «Что скажет чужеземец о нашей «Официальной Газете», не найдя в ней ни одного события из жизни собственного нашего края! Такова политика этой газеты и её деятельность, которая не свидетельствует ни о её знании дела, ни о её рвении». Тот же упрек в равнодушии к общественным вопросам делается и «Утреннему Листку» (Morgonbladet). Что касается «Гельсингфорсской Газеты», то она более беспокоится за чужие государства, чем за свое. «Боргоская Газета» с первого номера была признана худшей в крае. «Ильмаринен» живет, точно у него нет редакции и все еще довольствуется статьями о моккских кофейных бобах да исландских источниках. «Училищная Газета» (Skoltidningen) старалась выводить на сцену «вопросы времени и обстоятельств». Таким образом, оказалось, что большинство газет ничего не дали по «общественным вопросам».

Периодическая печать не могла иметь большего значения и на нее не смотрели еще, как на выразительницу общественного мнения, или как на средство его возбуждения. Газеты едва влачили свое существование. Им единовременно приходилось бороться на три фронта: с политическим равнодушием публики, с цензурой и, наконец, книгой. Даже среди местных профессоров находились еще такие (например, Лагус), которые усматривали, что «книгопечатание величайшее зло, равно как и множество газет, которых издание на руках людей презренных». Нервандер сильно оспаривал такое мнение.

Книжная торговля относительно процветала. В небольшом Гельсингфорсе имелось три книжных магазина (Френкеля, Васениуса и Эмана-Тикканена). Все они были недурно снабжены солидной и научной литературой, даже богатыми изданиями с гравюрами. Тогда интересовались книгой и находили время для её чтения. Волна периодических изданий и брошюр не докатилась еще до финских скал, и образованный класс удовлетворял себя хорошей духовной пищей. У многих замечалась мания к собиранию книг. Теперь в домах можно встретить книжные шкапы, но — писал А. Рамзай, — едва ли найдете целые комнаты, наполненные от пола до потолка одними книжными полками. Ценные частные библиотеки имели ф.-Котен, И. А. Эренстрем, с. с. П. Винтер, профессора Линсен и Лагус, Фалькман, К. Шауман, К. Валлен и мн. др.

Получение газеты сопряжено было с большими неудобствами. Она не рассыпалась по домам, а за ней приходилось ходить или посылать в книжные магазины, где она подавалась подписчику в форточку. Когда же цензура задерживала номер, у магазина образовывалась длинная вереница женщин, лакеев, сторожей, которые иногда мерзли или донимались дождем на открытом тротуаре.

Объявлялись в газетах мало. Даже театр не помещал своих объявлений в газете, а рассыпал афиши на дом. Постановления же магистрата и полиции, объявления аукциона и т. п. оглашались городовым, который ходил по городу, в сопровождении барабанщика. Здоровой дробью он созывал толпу ротозеев и праздношатаев и им прочитывались публикации.

Почтальон того времени имел мундир, заряженные пистолеты и трубу. В таком виде он ехал на таратайке, запряженной двумя лошадьми и наполненный мешками. Требовалось двое суток, чтобы из Петербурга доскакать до Гельсингфорса.

Письма не доставлялись на дом. За ними нужно было приходить в почтовую контору. За справкой подходили к форточке. «Что вам угодно?» — спрашивал едва поднявшийся с места чиновник. И узнав просьбу, раздраженно отвечал: «Список на столе, просмотрите его». Приходилось прочитывать три-четыре страницы имен, вновь подойти к форточке и тревожить важного и не всегда доброжелательного господина.

Не существовало тогда ни почтовых марок, ни готовых конвертов, ни почтовых ящиков. Нужно было опять явиться к форточке. Господин взвешивал письмо и требовал ровную оплату, заявляя, что менять он не обязан. Много циркулировало тогда слухов о странных почтовых мистериях, свидетельствовавших о малом доверии к сохранению почтой письменных тайн. Истинным благодеянием для почты явились пароходы: письма и газеты стали пересылаться быстрей, несмотря на то что пароходы с пассажирами первоначально останавливались и в Або и в Гельсингфорсе на двое суток.

Тормозила дело цензура, которая неусыпным и суровым аргусом встречала каждую почту.

«Дабы иметь сугубую осторожность от распространения по Финляндии чужестранных соблазнительных и вредных книг и сочинений», Государь повелел, в сентябре 1826 г., взять от Министров Внутренних Дел и Народного Просвещения полный список книг, воспрещенных в Империи, и передать его прокурору Сената, вменив ему в обязанность «твердое наблюдение» за тем, чтоб недозволенные, соблазнительные и вредные книги, выходящие в чужих государствах, не распространялись по Финляндии. У финляндцев подобных книг не стали отбирать, но прокурору надлежало надзирать, дабы они не передавались из рук в руки.

В руки гр. Закревского попал каталог французских книг, предназначенных к публичной продаже из библиотеки прокурора Сената Валлена. В числе их оказалось шесть запрещенных названий. Государь повелел потребовать от прокурора объяснение. Дальнейшее расследование обнаружило у него 37 запрещенных книг.

По этому поводу возникла переписка. Валлен указывал, что был в отпуску и что на список недозволенных книг смотрел как на руководство, которое должен был иметь в виду «в изысканиях» по содержании книг, и отнюдь не усматривал в списке «единственного правила для Финляндии, в которое не введены русские учреждения о цензуре». Он же применялся к духу шведских законов, особенно Королевского постановления о свободе книгопечатания от 26 августа 1774 г. «Его Величество, прочитав объяснение прокурора Валлена, повелел ему объявить, что Государь так бы не поступил, как он, бывши на его месте, и в точности исполнил бы манифест, по которому прокурор обязан был действовать. Мыслить же прокурору Валлену предоставляется как угодно, и потому Его Величество оставляет сие как действие, бывшее до вступления Его на престол».

Как только в России издан был Устав о цензуре 1826 г., Государь потребовал, чтобы он был соображен с соответствующими в Финляндии постановлениями.

На этой почве произошло столкновение противоположных интересов. Нашему правительству желательно было согласовать постановления края с Уставом Империи, местный же Сенат более был озабочен ненарушимым сохранением общих законоположений Великого Княжества.

Представляя свое мнение, Сенат, прежде всего, сослался на постановление Швеции, от 26 августа 1774 г., о книгопечатании, в силу которого предварительная цензура существовала только по отношению к книгам христианского вероучения. Сенат извлек еще из архива циркулярную инструкцию 23 февраля 1802 г. Гоф-канцлера. Сенаторы находили, что эти старые законы вполне достигают цели, отвращая всякое злоупотребление по свободе печати. Сенату желательно было оставление прежней свободы книгопечатания, но не таковых воззрений держался А. А. Закревский. Он являлся убежденным сторонником строгих цензурных репрессий и потому ретиво опровергал доводы гг. сенаторов. Ему казалось, что мероприятия, принятые в Империи, предупреждают появление вредных книг, тогда как финляндский закон определяет лишь меру ответственности сочинителя и типографщика «уже тогда, когда преступление сделалось гласным и книга рассеется повсюду». Кроме того, он заметил, что шведская драматическая цензура имела в виду один лишь Стокгольмский театр. Между тем театр в Гельсингфорсе стали посещать студенты. Наконец, финляндские типографии обзавелись уже «буквами Российского языка», а посему надлежало предупредить перепечатку вредных русских сочинений.

В дело, по Высочайшей воле, вошел еще гр. Ребиндер. Все трудились теперь над новыми цензурными положениями.

2 — 14 октября 1829 г. последовало Высочайшее постановление «О цензуре и книжной торговле». Во введении говорилось о необходимости надлежащей согласованности постановлений Великого Княжества с законами, изданными для прочих частей Империи, «дабы чрез то отвратить неудобства, могущие произойти... по предмету, в существе своем одинаковому для всех частей государства». Цензура была учреждена для всех литературных произведений. Главным органом по делам печати был Цензурный Комитет. Ему первоначально подчинены были отдельные цензоры в городах Або, Выборге, Вазе и Улеоборге.

В таком трудном и капризном деле, как наблюдение за развитием мысли и печатанием самых разнообразных сочинений, закон не мог, конечно, предусмотреть всех сложных жизненных комбинаций, и потому часто приходилось издавать дополнения и разъяснения к нему, которые еще более запутывали и осложняли дело.

Русские авторы представляли свои сочинения в местный финляндский цензурный комитет, который пересылал их в Петербург (1842 г.).

В некоторых случаях цензурные постановления усматривали необходимость предания виновных суду, но в то же время известные обстоятельства, обнаружение которых считалось нежелательным, могли дать «повод ко всеобщему о них суждению». Чтобы избежать последнего, решено было просто в административном порядке отрешать цензоров навсегда от их должностей. Также постановлено было поступать с усердными и благонамеренными цензорами, у которых не оказывалось требуемого верного взгляда, почему они, без достаточных оснований, запрещали одни сочинения и разрешали такие, которые следовало воспретить. Для достижения лучших результатов, цензоров подчиняли то одному, то другому начальству.

Кн. Меншиков часто оставался недоволен цензурой. «Цензурный Комитет прилагает мало энергии к обузданию газетчиков», — жаловался он Клинковстрёму, в письме от 11 — 23 января 1846 г. В следующем письме князь предложил барону Клинковстрёму стать во главе цензурного дела края. «Председательство в цензуре есть председательство такта и знание света, и, наверное, никто более вас в этом отношении не способен отправлять эту должность. Я также рассчитываю на вас для редактирования известных статей журналов, которые незначительны в Петербурге, также не будут и в Финляндии, где общественное мнение и манера наблюдать еще не тождественны с нравами столицы Империи».

В 1831 г. последовало Высочайшее соизволение на высылку в III Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии по одному экземпляру всех печатаемых в типографиях Финляндии газет, журналов и альманахов. Надо полагать, что и это распоряжение имело целью известный контроль за финляндской печатью.

Кн. Меншиков, видимо, недовольный нарождением некоторых новых газет, исходатайствовал Высочайшее повеление, которым право разрешать их, принадлежавшее Хозяйственному Департаменту Сената, было передано генерал-губернатору.

Нечто подобное существовало уже в России около десяти лет. Там Государь строжайше запретил разрешение новых журналов, но они, тем не менее, возникали разными обходными путями.

В 1849 г., по инициативе князя Меншикова, состоялся закон, поставивший учреждение новых типографий в непосредственную зависимость от Высочайшего на то соизволения.

Кн. Меншиков, проявивший много рвения к обузданию русской и финляндской печати, устроил так, что «Официальная Газета, — под предлогом «предоставления ей большей полноты к удовлетворению читателей» — была передана в 1849 г. в заведывание Канцелярии генерал-губернатора, причем как редактор, так и цензор её определялись и увольнялись исключительно властью начальника края.

Подобные распоряжения производились в изобилии. Но особенно резким и неожиданным дополнением цензурного устава явилось положение 7 — 19 марта 1850 г., запрещавшее печатать на финском языке что-либо, кроме вопросов, связанных с религией и хозяйством.

Видя, что требованиями этого закона, — который иногда финляндцы называли «постановлением Аттилы», — зашли слишком далеко, стали сейчас же ставить на нем заплаты. Говорили, что благодаря министру статс-секретарю первоначальный текст закона, при сообщении его из Петербурга в Гельсингфорс, самовольно дополнили исключением из-под запрета истории, сказок и поэм. А в конце марта, вследствие хлопот помощника генерал-губернатора, генерала Рокасовского, пояснили, что закон не распространяется на перепечатки словарей и учебников.

Опекунов и дядек у печати было много. С разных сторон стекались жалобы на её поведение. Жаловался почт-директор, предостерегал и строго относился к печати гр. Ребиндер. Гр. Сухтелен из Стокгольма доложил об оскорбительных для нашего правительства статьях печати Швеции. Гр. Бенкендорф из Петербурга обуздывал «Гельсингфорсский Литературный Журнал», заметив в нем неблагопристойную статью (в № 5 — 1831 г.). Жаловались и другие, а гр. А. А. Закревский и кн. А. С. Меншиков были не из тех, которые мирволили газетам.

Почт-директор Астафий Ладо усмотрел, что из «Гамбургской газеты» усердно заимствуют и переводят; Закревский сейчас предписал подвергать ее и другие иностранные газеты, получавшиеся в Финляндии, «строжайшей цензуре», а вместе с тем обратить особое внимание на шведские газеты, в которых также были непозволительные статьи.

От почт-директора поступали длинные перечни злонамеренных статей, появившихся в разных изданиях. Он доносил, что в Варшаве гр. Паскевича не любят; что в России преследуются польские революционные клубы; что шведская газета стыдила поведение Франции и Англии; другая шведская газета обвиняла европейские кабинеты в насилии против слабейших, третья — защищала революцию, четвертая — рассуждала о перевесе народного мнения над высшим правительством; «Times» не ожидала от русских проявления кротости. И т. д. и т. д. Все подобные статьи, по мнению почт-директора, подлежали конфискации. Некоторые газеты Швеции — «Dagligt Allehanda», «Stockholms Postenngp. — вовсе не допускались в пределы Финляндии.

В октябре 1836 г., гр. Ребиндер, убедясь в предосудительной цели, которую преследует «Ведомости для шведских крестьян» (Svensk Bondes Tidning»), просил от себя Государя воспретить её допуск в Финляндию.

Университет просил, чтобы ему в конце года выдавались все задержанные цензурой нумера иностранных газет. Ребиндер доложил, что раз цензура изъяла их из употребления, он не видит «особых причин» выдавать их университету, посему просил Государя не одобрить представления и. д. вице-канцлера.

Помимо русской власти сторонников строгих цензурных кар оказалось не мало: финляндские сановники также не упускали случая наложить на печать свой тяжелую руку. Чтобы обрисовать последних, достаточно одного извлечения из журнала Сената.

Вопрос о закрытии «Саймы» рассматривался в Сенате 3 — 15 декабря 1846 г.; мнения разделились. Пиппинг отозвался, что каждая, отдельно взятая, статья не подлежит цензурной каре, но все в своей совокупности обнаруживают, подмеченное его сиятельством (ген.-губ.), стремление односторонне и легкомысленно порицать распоряжения правительства и приобрести популярность. В виду даровитости ректора и его влияния на юношество, а также для избежания непредвиденных опасных последствий, Пиппинг предложил прекратить издание. Шультен и ген. Теслев присоединились к Пиппингу. Бьеркстен усмотрел, что газету читают в большинстве случаев образованные лица, что по ученым предметам статьи её достойны внимания, и потому затруднился высказаться о запрещении. Мнение Бьеркстена разделили Ягерхорн, Кронстедт и Саклен. Клинков-стрем указал, что предосудительность статей состоит более в коварном и скрытом образе их изложения, а общее направление «Саймы» ведет к неудовольствию существующим порядком вещей и к ребяческому порицанию почти всех мер правительства. Вследствие сего он согласился с воззрением Пиппинга.

Л. Г. Гартман выступил с обширным мотивированным заключением. Этот властный администратор не мог примириться с тем, что газета желала возвыситься до единственного судьи всех общественных дел и безапелляционно стала выводить к трибуне публичности все распоряжения, а потому, вместе с Пиппингом, он вотировал за прекращение газеты. Но так как кн. Меншиков, кажется, желал вовсе воспретить Снелльману всякое издание газеты в будущем, то Гартман заявил, что это противоречило бы духу существующих в крае постановлений о свободе печати. Не усматривал он также повода предать его суду, в виду того, что «Сайма» издавалась под надзором цензуры. Далее, Гартман остановился на том, что публицистическая деятельность в крае получила «больший объем и значение», чем она имела при издании действующего цензурного устава, и наличный контроль, по мнению сенатора, оказывался уже несоответствующим своей цели, а потому он предложил ряд новых мероприятий. «Сайма» была закрыта.

В некоторых городах края, — например, в Або и Вазе, — издатели газет состояли одновременно и их цензорами. В таких случаях, надо полагать, что между печатью и цензурой устанавливался полное «сердечное согласие».

Не имея возможности высказаться о цензуре или «душевной инквизиции» у себя дома, финляндцы направили свои критические статьи, «облитые желчью и злостью», в Швецию, где в полной мере «отводили душу». «Финляндская цензура, — писали они, — не только ненавистна, как и всякая цензура, но притом еще смешна своей крайней мелочностью. Существующие в Финляндии коренные законы, — или, лучше сказать, — долженствовавшие существовать, — не знают никакой цензуры, но, тем не менее, эта душевная инквизиция введена (1829 г.). В § 40 Формы Правления сказано, что король не может издавать нового закона, также изменять старого, без ведома и согласия государственных чинов. А что могло быть приятнее для правителей, которые по произволу управляют этим краем, как не строгая и мелочная цензура... Ею подавляют они каждое справедливое порицание, каждую более свободную идею... Избежав всякого порицания, станут пожинать одни похвалы...

Сколь этот устав ни строг, но эта строгость ничто в сравнении с той придирчивостью, с которой он исполняется... Цензору предоставлена почти совершенно произвольная власть».

Цензурный Устав Империи установил особый порядок заимствования политических и официальных статей (Поли. Собр. Зак., № 403). Было предписано относительно Царства Польского брать статьи исключительно из «Варшавской Газеты», относительно Великого Княжества Финляндского — из «Finlands Allmänna Tidning». Но личное усердие разных лиц всегда шло далее требования закона. Государь говорил, что устав достаточен, но слабость человеческая искала дополнить его своими изменениями.

Заслуживает внимания, что «Русский Инвалид» препровождал на рассмотрение статс-секретариата статьи, извлеченные из финляндских газет. И канцелярия статс-секретариата отвечала, что для помещения такой-то статьи «не имеется в виду препятствий», но, — поучала редакцию при этом канцелярия, — неудобно печатать о смерти профессора «в виду тяжких общественных бедствий». Даже о таких статьях, как «О детских приютах в Гельсингфорсе», о «Взгляде на взаимные выгоды России и B. К. Финляндского в хозяйственном отношении» — редакция «Русского Инвалида» испрашивала разрешение. Первый экспедиционный секретарь и указал почтенной редакции, что последняя статья касается «вопросов, относящихся до высшего управления Финляндии», почему статс-секретариат не может войти в его обсуждение и надлежит просить разрешения у генерал-губернатора.

Вообще с печатанием статей о Финляндии всегда происходила большая церемония. Доставили, например, в «Петербургские Ведомости» статью из Ботнического поморья. Ее побоялись напечатать вследствие того, что в ней упоминалось также о поселенных войсках. Само Военное Министерство пишет гр. Армфельту, а последний запрашивает ген. Рокасовского.

Кажется, серьезные дипломатические вопросы не всегда вызывали столь сложную переписку?

Официальная Финляндская газета, из которой преимущественно заимствовались сведения о крае, была поставлена, начиная с 1849 г., весьма своеобразно. Она издавалась при Канцелярии Финляндского генерал-губернатора и имела целью, посредством свежих, но благоразумно выбранных, политических известий, равно как посредством обзоров новейших постановлений и статистических сведений «отвлечь публику от чтения частных журналов, внутренних или иностранных». Для этого при Канцелярии было учреждено Газетное Отделение, которому выдавалось ежегодно по 4 тыс. р. Цель газеты, судя по докладу кн. Меншикова (1852 г.), была вполне достигнута. Число подписчиков дошло до 1.300; ни в Финляндии, ни в Швеции ни одно издание не имело такого числа абонентов. Все шведские издания в Финляндии в 1849 г., вместе взятые, имели 3.700 подписчиков, а в 1852 г. число их сократилось до 2.977 чел. Всего официальная газета вытеснила 1.146 чел. из числа читателей частных изданий, а так как в Финляндии обыкновенно два и три семейства складывались для подписки на газету, то можно считать, что официальное издание вытеснило до 2.000 чел. Подобными своеобразными соображениями оправдывали существование газеты.

Шведский язык продолжал господствовать в образованных классах, почему все сочинения, как беллетристические, так и исторические и научные, печатались на этом языке, но, вместе с тем, возрастало, пробудившееся уже в 1820-х годах, рвение к обработке финского языка и к собиранию произведений народного творчества.

В университете финский язык водворился постановлением 1828 г., которое в число преподавателей ввело лекторскую должность этого языка. Первым его лектором состоял с 1829 г. Карл Никлас Чекман. Его заместил К. А. Готлунд, но только после назначения Матиаса Алексантери Кастрёна профессором «финского и древнесеверных языков» изучение финско-угорского языка заняло более видное место в университетском преподавании.

Горячие споры о языке велись уже давно, и с финской стороны выставлялись весьма радикальные требования; партия шведов стремилась отстоять то положение, которое занимала ранее. Кто-то подписавшийся «Suomalainen», в 1846 г. напечатал, что немногочисленное финское племя как в научном, так и в официальном отношении для того, чтобы не погубить собственного своего образования, всегда вынуждено будет употреблять «общий язык какого-нибудь богато населенного и образованного государства». Но его более не слушали. В передовых финнах бродили уже другие мысли, пробуждались иные надежды.

Большим сочувствием пользовались мысли газеты «Suometar» (1851, июня 10, № 23), выраженные в следующих тезисах. «Бог пробудил финнов к глубочайшему сознанию народности, так что едва ли найдется кто-нибудь, который стыдился бы сообщаться природным языком, как бывало несколько десятков лет тому назад».

«Язык есть дорогой дар Бога. Этим можем славить дарователя всех благ, сообщить друг другу все наши мысли и понимать самые сокровенные думы, стремления и желания ближних и учить детей истинной набожности. Наш долг держать язык в великой чести и значении. Мы должны беречь его так рачительно, как зеницу ока. Книгопечатание возвысило язык в науку в более обширном значении, чем прежде».

«Финская библия больше, чем прежде, имеет надобность в исправлении и новом финском переводе. В ней находится множество сердце растерзывающих ошибок против языка. Лучшая наша книга должна бы быть лучшей и по языку. Это есть требование времени».

Правда, председатель центрального комитета по делам печати, д. с. с. Тернквист строго подтвердил подлежащему цензору впредь не допускать подобных статей в финских газетах, но эти меры оказывались уже запоздалыми.

В 1832 г. Карл Готлунд издал первую книгу на финском языке «Отаву», предназначенную для образованных людей, со статьями научного и беллетристического содержания. В 1840 г. появилась первая финская история. В 1847 г. — первая финская комедия и первая финская газета «Suometar».

Возникшее в пользу финского языка движение успело захватить некоторых влиятельных администраторов, которые стали официально содействовать укреплению фенномании. Товарищ министра статс-секретаря Стевен, президент Выборгского гофгерихта гр. Маннергейм, архиепископ Финляндии, ректор университета и другие прониклись убеждением в необходимости распространения финского языка среди известных должностных лиц края.

Стевен в 1845 г. очень разумно отметил, в отчете о своей поездке по губерниям, что обнаруживается желание видеть финский язык в большем употреблении среди образованных классов, и что надо воспользоваться этим настроением, так как действительно странно, что пасторы, не зная языка народа, могут занимать должности их наставников в вероучении или быть судьями, которые должны отобрать первые показания подсудимых.

Вероятно, последствием заявления Стевена явилось отношение министра статс-секретаря от 14 — 26 февраля 1846 г. к генерал-губернатору, в котором говорилось, что Государь Император, имея в виду необходимость назначения в уезды Финляндии пасторов, знающих финский язык и потому способных преподавать духовное назидание обывателям, не понимающим другого языка, соизволил повелеть Сенату выработать соответствующие меры.

По этому поводу кн. Меншиков писал 2 — 14 февраля 1846 г. барону Клинковстрёму: «Государь дает нам свое согласие на учреждение стипендий для изучения финского языка теми студентами, которые пожелают посвятить себя духовному званию; он желает, чтобы приходские священники умели преподавать народу правила религии, и чтобы в Финляндии не случилось то же, что в Ливонии, где пасторы знают лишь немецкий язык... и прихожане ищут религиозного утешения в других приходах. Вы видите, что мы не так ультра-ортодоксальны, как это утверждают».

В сороковых годах национальное движение, стремившееся поднять финский язык, на котором говорило большинство населения края, за счет культурного языка, сделало настолько большие успехи, что на юбилейном торжестве университета в 1840 г. архиепископ края и ректор университета просили и. д. канцлера гр. Ребиндера об учреждении профессорской кафедры, ссылаясь на выдающиеся заслуги Лённрота. Проект этот был отвергнут за израсходованием соответствующих средств. В 1846 г. консистория университета снова подняла вопрос об учреждении кафедры. Проект передали в Сенат. Вице-канцлер, генерал Теслев, поддержал его. Но противники не дремали. Завязалась новая борьба. Они сумели внушить генерал-губернатору кн. Меншикову, что финское национальное стремление скрывает в себе нежелательные домогательства. По вопросу высказались профессор Бломквист, проф. Нервандер и сенатор Клинковстрём.

Бломквист склонился к учреждению экстраординарной профессуры, но попутно заявил, что для гуманистической науки, к области которой надо отнести и финский язык, открылось широкое поле по введении в университет русской истории и русской литературы, «в особенности в уважение положения нашего времени». «Но существует ли финская литература, которую относительно объема и значения можно сравнить, хотя бы в некоторой мере, с российской? Успела ли она в развитии и определенности настолько, чтобы из её истории можно было образовать особую науку? Существует ли отдельная финская история, которую можно столь же справедливо, как русскую, почесть частью всемирной истории? Я не представляю себе, чтобы на эти вопросы можно было ответить иначе, как решительным «нет».

Профессор Нервандер возвратился к сопоставлению положения финского и русского языка, чтобы из этого сопоставления сделать более широкий вывод. Устранив чувство энтузиазма и став на точку спокойного мыслителя, он заявляет, что между этими языками нельзя проводить никакого сравнения, так как Россия имеет тысячелетнюю историю и тщательно разработанную литературу. Финляндия же ничего этого не имеет. При таком условии кафедра финского языка «не нужна в ученом отношении». Точно также, по его мнению, в ней нет надобности и для общего образования края, так как на финском языке говорит только простой народ; образованное финляндское общество пользуется шведским, немецким и русским языком. «Финское самолюбие и существующий в юношестве дух эмансипации, конечно, усмотрел бы в подобной новой кафедре рассвет будущего всемирно-исторического значения...». Далее Нервандер прибавляет, что на предлежащий вопрос возможна и политическая точка зрения. «Партия (fraction) под названием «фенноманов» в последнее время выступила с хвастливым притязанием и, в случае Высочайшего соизволения на учреждение особой финской кафедры, естественно признала бы в этом факте одобрение своих финских стремлений, крайняя цель которых едва ли еще предугадана и вероятно не остановится в пределах нынешней Финляндии, а посему чувство и долг побуждают меня не испрашивать Высочайшего соизволения на учреждение особой кафедры для финского языка и литературы».

В том же смысле высказался сенатор барон Клинковстрём. — «По моим видам, — писал он, — не может и не должен иметь особую кафедру какой-либо другой предмет, кроме науки, уже достигшей развития и распространения, или такой язык, который имеет собственную историю и вполне развитую словесность».

Правительство медлило решением вопроса о финской кафедре, сдерживаемое также неуместными выходками студентов.

Но 10 — 22 марта 1850 г. министр статс-секретарь гр. А. Армфельт сообщил генерал-губернатору, что «согласно с видами Его Императорского Высочества Канцлера Александровского университета, Государю Императору благоугодно было повелеть иметь при сем университете профессора финского языка».

В начале 1851 г. Наследник Цесаревич посетил Гельсингфорс и, присутствуя на заседании университетского совета, собственноручно передал первый патент на звание профессора финского языка Матиасу Алексантери Кастрёну, только что возвратившемуся из своего многолетнего научного путешествия.

10 — 22 марта 1850 г. гр. Армфельт сообщил генерал-губернатору, что Государь Император, по докладу Его Величеству предположений президента графа Маннергейма, повелел Сенату сообразить, в какой ближайший срок возможно допустить прием просьб и жалоб, писанных на финском языке, и выдачу народу судебных и полицейских решений в переводе на тот же финский язык.

Гр. Маннергейм вспомнил, в сущности, старый вопрос, поднятый еще графом Закревским в 1824 г. Во время объезда края он узнал, что все судебные бумаги и решения судов пишутся на одном только шведском языке. Крестьяне этого языка не понимали, а по врожденному недоверию, бумаги никому не показывали, почему пропускали апелляционные сроки, теряли процессы и разорялись. С другой стороны, многие коронные служителя, не зная финского языка, не в состоянии были объясняться с крестьянами и давать им нужные советы. А. Закревский довел об этом до Высочайшего сведения.

Рассмотрев теперь дело, Сенат нашел желание народа неудобоисполнимым, и в ноябре 1851 г. ответил, что финский язык только недавно сделался предметом филологических изысканий и обработки и что он далеко еще не достиг той степени точности и развития, на которой мог бы с пользой заменить шведский язык в судебных местах и полицейских учреждениях, а посему Сенат просил Государя разрешить населению на свой счет завести в уездах и приходах переводчиков, обязанных за умеренную плату выдавать ему нужные выписки. Разрешение последовало.

Но этим крестьяне Финляндии не были удовлетворены и в апреле 1854 г. Андрей Маннинен и несколько других обывателей С. Михельской губ. подали на Высочайшее имя прошение, в котором просили Высокомонаршей милости, «дабы любимый язык наш финский, который мы, получив в наследство от праотцев, понимаем и знаем», приобрел те же права и преимущества, которым пользуется язык шведский в общенародных училищах, в коих дети наши приучаются верноподданнейше служить Вашему Императорскому Величеству».

Оказанные Вашим Императорским Величеством отчизне нашей милости «неисчерпаемы» ободрили нас просить о введении финского языка «учебным языком в элементарных училищах».

Далее крестьяне, с Андреем Манниненом во главе, указывали, что ни чиновники, ни пасторы вполне не понимают народа, а дети наши... должны пожертвовать лишние годы драгоценной своей юности на изучение шведского языка, «чем они приучаются презирать нас и наш родной язык». Надо полагать, что эти крестьяне были совершенно исключительно подготовленные и самоуверенные, — если не просто инсценированные, — так как они не преминули удостоверить, что финский язык «довольно удобен для законодательства, судопроизводства и преподавания»; они знали также об учреждении кафедры финского языка при университете и пр. В заключение они молили об определении срока, по истечении которого финский язык «сделался бы главнейшим и в училищах и в присутственных местах, взамен шведского» в тех местностях, где преобладает финское население. Вообще крестьян в Финляндии не раз выдвигали на авансцену, когда на очереди стояли большие вопросы.

Генерал П. И. Рокасовский, препровождая это ходатайство в статс-секретариат, конфиденциально прибавляет, что оно никогда бы не состоялось, если бы «финской публике было вполне известно» распоряжение правительства, от 7 — 19 ноября 1851 г., об обязательности для лиц, поступающих на службу, представлять свидетельства о знании ими финского языка». Генерал Рокасовский кончает тем, что предлагает обратиться к содействию Финского Литературного Общества, дабы оно исподволь приготовило введение финского языка в официальное употребление и составило нужные руководства для преподавания в низших учебных заведениях.

Отношение нашего правительства к ходу развития финского языка представляется неопределенным, колеблющимся. То оно разрешает Финское Литературное Общество, то смотрит на него с недоверием, то оно учреждает финскую кафедру, то опасается распространения французских романов в финском переводе, и т. п.

Поход против Финского Литературного Общества велся, видимо, давно; это устанавливается следующим документом. 13 декабря 1849 г. была подана, вероятно, князю Меншикову записка из канцелярии генерал-губернатора. Записка без подписи, но очень определенного направления по своему содержанию. Она испрашивает разрешения выпустить «в публику» статью какой-то газеты, в которой говорилось: об истории фенноманов, с указанием их имен; об их возгласах, о которых не было никаких донесений, о финском масонстве — под именем Литературного Общества, и, наконец, о шведской газете «Bore». Автор этой краткой записки спрашивает своего начальника: «Не позволите ли признать: 1) Справиться о должностях этих матадоров и внести ли их в черную книгу, которую не худо бы завести здесь. 2) Справиться, в каких газетах пропущены их песни. 3) Статью не уничтожать, а весь номер удержать. Вырезка сердит морально, а удержание газеты действует на расчет. Расчетливый субскрибент посердится, да и кончит тем, что «не стоит абонироваться, деньги даром пропадают». Это бы и надо.

Что касается до Литературного Общества, оно так давно раскрыло свой план, что было бы, кажется, неосторожным терпеть его, особенно когда план известен уже и за границей. Не долго будет это общество светить с другими.

Если бы вместо утверждения устава Общества разрешены были представления о кафедре финского языка и о финских стипендиях, то можно бы было довольно благовидно сказать, что за сими мерами Общество уже не нужно, благодарить его и сказать, что ежели у него приготовлены какие-либо полезные сочинения, то правительство готово дать пособие на их печатание».

Автор записки подготовлял подкоп под Финское Литературное Общество, имея в виду взорвать его. Для членов её предлагалось завести «черную книгу». Несколько игривый тон записки позволяет предполагать, что она принадлежала перу или Витте, или К. Фишера, которые ранее позволяли себе несколько развязно беседовать с генерал-губернатором Меншиковым. Ясно, что в 1849 г. было много разговоров об Обществе, заподозренном даже в масонстве. Начальник оказался спокойнее и рассудительнее своего подчиненного и не склонился на уничтожение Общества, а ограничился по отношению к нему изданием нового устава и усилением цензурного надзора.

В начале 1850 г. (25 февр. — 9 марта) кн. Меншиков сообщил министру статс-секретарю, что Его Высочество соизволил на продление Общества, но с тем, чтобы оно занималось исключительно усовершенствованием «отечественной» литературы, обработкой финского языка и изданием полезных книг. Членами общества могли состоять лица, «достойные уважения». Обществу разрешалось собираться один раз в месяц. Цензуре надлежало следить, чтобы в его изданиях не обнаруживалось предосудительного направления «ни в буквальном смысле, ни в общем духе».

Маленькую интересную подробность вносит при этом историк Общества, профессор Е. Г. Пальмён. Общество обязано было наблюдать, чтобы в его изданиях не заключалось вредного направления, иначе оно будет отвечать за него. Общество принялось изменять свои уставы, согласно новым требованиям. Но, заметив, что некоторые требования, в роде приведенных о книгах, могут причинить ущерб его деятельности, оно просто пропустило их, не желая взять на себя обязанности цензора.

Общество уцелело и продолжало свою работу. Успех Финляндии вырос, между прочим, из счастливой мысли, которую, не откладывая, стали осуществлять. Дело в том, что образованный класс усвоил себе, как аксиому, необходимость приобщения народа к грамотности, необходимость поднятия умственного его уровня. А главное, усвоив это положение, передовые люди от слов перешли к делу, и все национальное поступательное движение крепко сплелось с народным образованием. Первые семена этого благодатного посева в добрый час были широко разбросаны Финским Литературным Обществом: оно ранее других подумало об учебниках, народных хрестоматиях и пр.

В то время, когда Финское Литературное Общество переживало страх за свое существование, на сторонников финской культуры обрушился новый сильный удар.

В Финляндии предприимчивый человек задумал издать, в переводе на финский язык, французские романы Евгения Сю, проникнутые тенденциозным демократизмом и социалистическими теориями, и распространить их по дешевой цене. Меншиков встрепенулся, торопясь создать преграду этой затее.

7 — 19 марта 1850 г. Государь Император, — как сообщал кн. Меншиков статс-секретариату, — «узнав о намерении издать в Финляндии новое сочинение на финском языке, и приняв во внимание, что понимающие только по-фински, принадлежат исключительно к рабочему или сельскому классу, изволил найти, что в некоторых случаях книга безвредная образованному человеку может быть превратно понимаема необразованными читателями простого народа, и что вообще бесполезное чтение отвлекало бы рабочий и сельский класс от дельных занятий, и потому Высочайше повелеть соизволил: новые книги, брошюры, периодические и другие сочинения, в какой бы форме и в каком бы объеме ни были, дозволяется издавать на финском языке только те, которые... имеют как по духу своему, так и по изложению исключительную цель назидания религиозного или хозяйственного; издание же на финском языке известий политических или о преступлениях, за границей совершенных, равно как издания на сем языке романов, в подлиннике или переводе, без исключения и тех, которые на другом языке пропущены цензурой, решительно воспрещаются».

Вероятно, опасаясь, что новое требование будет неправильно понято, князь в тот же день дополнительно уведомил гр. Александра Густавовича, что ограничения и запрещения относятся к новым сочинениям, а не к тем, которые прежде были уже изданы на финском языке, а потому можно печатать финские хроники, саги, старинные народные песни и поэмы. Мало того. В тот же день кн. Меншиков поспешил послать в Гельсингфорс, своему помощнику генералу Рокасовскому, некоторые указания о применении нового закона.

То рвение, с которым кн. Меншиков стал требовать осуществления новых ограничений по отношению к финскому языку, показывает, что он являлся их убежденным инициатором. К. Фишер подтверждает нашу догадку. Другое подтверждение находится в Архиве Финляндского Статс-Секретариата.

Кто из финляндцев сообщил кн. Меншикову о задуманном переводе французских романов — неизвестно, но остается несомненным, что толчок новому цензурному стеснению дан был из Гельсингфорса.

Проф. Даниельсон-Кальмари держится того мнения, что Л. Гартман своими внушениями также не мало содействовал подготовлению правительственных сфер к изданию закона 1850 г. Л. Гартман не мог не заметить статей Снелльмана даже в начале его публицистической деятельности. При первой личной их встрече сразу обозначалось, что либерал и консерватор стояли друг против друга, не будучи в состоянии убедить один другого. Л. Гартман высказался в письме к кн. Меншикову, но находил, что закрыть издание нецелесообразно. Не мог он удовлетвориться и мало сведущим цензором, понимая, что он способен был лишь подрывать достоинство правительства. В то же время Л. Гартман видел подъем финской национальности и удостоверился, что умы были сильно охвачены новым движением. Между тем правительство стояло в стороне, проявляя почти полное безучастие. В глазах Л. Гартмана это представлялось менее всего желательным, так как то движение, которое овладевало молодежью и стало захватывать население, являлось, по его мнению, в значительной степени родственным тем грозным вспышкам, от которых страдала Старая Европа. Л. Гартман, в переписке с начальником края, старался поэтому открыть ему глаза на новое опасное положение. Народное движение сделалось заметным фактором в жизни края и Л. Гартман озаботился тем, чтобы правительство выразило свое отрицательное отношение к нему, так как знаменитый сенатор не мог одобрить этого движения ни с государственной, ни с точки зрения внутреннего общественного развития.

Скороспелое и крайне неясно формулированное мартовское постановление 1850 г. на первых же порах потребовало дополнения и разъяснения. Нужно было указать, что на финском языке не воспрещается печатание элементарных учебников и словарей, столь необходимых для преподавателей и священников в новых школах.

Кроме книг религиозного содержания, имелись и другие, весьма полезные и поучительные для народа. Цензура выразила склонность пропускать их. Однако, попытка её не удалась, в виду того, что на страже закона грозно стал на этот раз К. Фишер. Он был неумолим, и подлежащие цензурные власти призваны были вновь проявить «тщательное внимание».

К сожалению, мероприятие, столь ретиво взятое под свое покровительство кн. Меншиковым и его помощником Фишером, не могло послужить ко славе и восхвалению нашего правительства. В одном из своих заключений бывший министр народного просвещения А. В. Головнин писал: «Я находился в Финляндии в то самое время, когда приняты были строгие цензурные меры против книг, которые печатались для народа на финском языке и разных наречиях оного, при чем было дозволено издавать на этом языке только книги духовного или агрономического содержания. Я был тогда свидетелем негодования, которое возбудила эта мера в лицах самых преданных правительству, которые оплакивали оную, как политическую ошибку. Враги правительства радовались этому распоряжению, ибо оно приносило большой вред самому правительству».

Вопрос о печатании финских книг, видимо, возбудил некоторое общественное волнение и негодование, если кн. Меншиков счел необходимым почти оправдываться перед бароном Котеном. 1 — 13 апреля 1850 г. он писал барону: «Что касается фенноманов, занятых цензурой финских книг, о которых вы мне говорите, вот что я об этом думаю. Какой класс жителей Финляндии не говорит на другом языке, кроме финского? Это — народ и низшие классы, и они нуждаются в образовании религиозном, земледельческом и промышленном. Правительство противится ли этому образованию? Нет, раз оно дозволило печатать все финские книги, создало кафедру по финскому языку, дабы сблизить народ с более просвещенными классами. Что же вызывает неудовольствие некоторых людей? Это — запрещение печатать по-фински книги, которые деморализуют народ, как деморализовали они рабочих во Франции и пролетариев всех стран. Этим людям мешают, с помощью печати, проповедовать всякие преступления. Жду проклятий этих крикунов пропаганды»...

Я. К. Грот и П. А. Плетнев, наиболее образованные и внимательные наблюдатели всего происходившего в Финляндии, также пришли в некоторое замешательство, видя непоследовательность в распоряжениях правительства. В то же время у них мелькнула слабая надежда на оживление внимания к русскому языку. «Судя по тому, что в университете своем Финляндия пожелала видеть кафедру отечественного языка, я полагал, — отозвался П. А. Плетнев, — что ей хочется, наконец, заменить иностранный и иноплеменный (шведский) язык, чтобы, убавив это бесполезное и унижающее нацию бремя, вернее и усерднее приняться за язык нации, с которой слита Финляндия. Не так ли, судя логически и дипломатически? Зачем же ограничивать ей литературу отечественного языка только предметами религии и сельского хозяйства? А прочие науки, а поэзия: уж если рано еще излагать их по-фински, то всего ближе по-русски, нежели по-иностранному, т. е. по-шведски. Ведь пасторов и дворян во сто раз менее в Финляндии, нежели прочих сословий, которые не хуже тех двух, и читать и писать умеют».

В благородном увлечении наш патриот упустил из вида, что фактически русский язык отстоял дальше от финна, чем шведский. В администрации, суде и школе наше правительство добродушно оставило чужой для себя и для финна шведский язык. Со шведским языком финну приходилось считаться, но не с русским.

Я. К. Грот и Плетнев поняли, что нарождалось новое национальное движение. Его заподозрили в революционно-демагогических стремлениях. Это был ловкий прием шведоманов, которые успели этим путем повлиять на кн. Меншикова и внушить ему, что фенноманы стремятся к объединению всех финских племен и к созданию из них самостоятельного государства. Когда князю заметили, что такая мысль может прийти в голову только сумасшедшего, он сказал: «Ma foi, le monde est plein de fous».

«Я согласен, что фенномания покамест чистый вздор, — писал П. А. Плетнев. Современем она будет что-нибудь значить, если в высшем слое ослабнет шведомания. Только, мне кажется, и тогда это место должно занять руссомания, как теперь в Малороссии. В государстве, образовавшемся из разноплеменных народов, всегда один господствует с языком своим: это закон природы и её дочери — истории».

Всюду было так, только не в России.

Установленный в марте 1850 г. порядок просуществовал до 1854 г., когда у правительства явилось желание облегчить финское книгопечатание.

А. С. Меншиков находился далеко, на юге. Стали говорить, что он покидает пост генерал-губернатора. Слухи об его уходе «пробудили интриги фенноманов», которые не могли примириться с запрещением печатать некоторые книги на финском языке. «Эти крики дошли довольно высоко» и надо полагать, что они оглушали гр. А. Армфельта, так как он стал во главе движения, направленного к отмене закона 1850 г., и повел эту кампанию по обдуманному плану.

Надо полагать, что по его мысли привлечен был, в качестве эксперта, профессор С. И. Барановский, который своевременно вручил докладчику следующую записку: «Скоро по вступлении моем в должность профессора в Гельсингфорсе, сделался я членом Финского Литературного Общества, видя в его деятельности одно из средств, отдаляющих Финляндию от Швеции и приближающих ее к России. Следя в течение одиннадцати лет за деятельностью этого Общества, я вполне убедился, что мое понятие о нем совершенно верно. Поэтому я считаю, что было бы для русских интересов в Финляндии весьма полезно, если бы правительство, в нынешних обстоятельствах, отменило чрезмерную строгость к сочинениям на финском языке и позволило бы печатать на этом языке все то, что позволяется печатать на языках русском и шведском: от такого позволения нет для нас никакой опасности, а может быть только польза, тогда как чрезмерная строгость только вредит нам».

Затем гр. Армфельт побывал в Гельсингфорсе и, видимо, дал указания, в каком направлении надлежало действовать. Началась интересная переписка между генералом Рокасовским и гр. Армфельтом. 20 сентября — 2 октября 1854 г. генерал Рокасовский конфиденциально написал гр. Александру Густавовичу Армфельту: «В бытность вашего сиятельства в Гельсингфорсе, вы изволили между прочим мне сообщить о видах Государя Императора на счет финского книгопечатания, ограниченного в настоящее время почти исключительно сочинениями религиозными и хозяйственными».

Рассмотрев дело, генерал Рокасовский пришел к заключению, что «великодушная цель Его Императорского Величества могла бы быть достигнута, если Финляндскому генерал-губернатору предоставлено будет расширять мало по малу существующие ныне временные ограничения, относительно финских сочинений и листков, но с тем, чтобы при этом ни в каком случае не переходить пределов общих цензурных правил, а, напротив, руководствоваться сделанными доселе распоряжениями к устранению от народа всякого бесполезного чтения, могущего вообще отнимать любовь к труду и в особенности отвлекать рабочий и сельский класс от дельных занятий».

Гр. Армфельт не замедлил докладом и уже 30 сентября 1854 г. уведомил Рокасовского, что «Его Императорскому Величеству благоугодно было иметь сведения о поводе, по которому ген.-адъют. кн. Меншиков испросил Высочайшее повеление на счет ограничения финского книгопечатания».

Продолжая свое сообщение (от 30 сентября 1854 г.) Рокасовскому, гр. Армфельт поясняет: «Повеление это состоялось в то время, когда Европа была взволнована домогательствами социализма и национальностей; сверх того, до генерал-губернатора доходили партикулярные слухи, что в Финляндии подготовлялось особое общество, намеревавшееся издавать в финском переводе новейшие французские романы».

При общей грамотности в Финляндии к этому вопросу нужно было отнестись серьезнее, чем обще-цензурным порядком.

«Означенное Высочайшее повеление не воспрещало печатать на финском языке: а) исторические сведения, старинные поэмы, саги, песни и все то, что до толе было печатано; б) труды Финского Литературного Общества; в) учебные книги; г) сочинения религиозные или хозяйственные.

«Следовательно, хотя слово закона казалось строгим, но по смыслу его у народа ничего не отнималось из прежнего его чтения, да из новых сочинений запрещались только романы и религиозная полемика».

В делах статс-секретариата сохранилась справка, которая, вероятно, была представлена Государю. В ней говорится: «Финское Литературное Общество, в восторге от приобретенного веса, возвысило голос; число его корреспондентов и сотрудников стало усиливаться, в особенности людьми из мелких ученых, учителей, юристов и проч., и мало-помалу столкновение шведского и финского начал стало показывать некоторый антагонизм между аристократией (шведами) и плебеями (финнами).

К этому времени подоспели смуты Запада. Авторы — социалисты Франции, обогатившиеся своими романами; Германские профессор!, получившие Европейскую известность рассуждениями во Франкфуртском парламенте; война за национальность в Венгрии, — все это подействовало, как бы эпидемически, на умы Финляндии, возбудив честолюбие и любостяжание журналистов, авторов и профессоров. Но убежденные в строгом надзоре и твердости правительства, эти спекуляторы, разумеется, не дозволяли себе открытых действий и скрывали свои мысли с той осторожностью, что только внимательным прислушиванием можно было следить за ними и дойти до лучших мер противодействия. Финское Литературное Общество, поручив своим сотрудникам собирание древних саг, предоставило им сообщать и другие путевые впечатления, которые должны были печататься её иждивением; появились объявления о брошюрах, которые обещали продавать за весьма ничтожную цену (несколько копеек); начали было учреждать разные общества, где члену предоставлялось платить от 5 до 10 копеек в год, и, наконец, составилось было товарищество для печатания малыми выпусками переводов на финский язык новейших романов; по партикулярным же сведениям известно было, что приготовленные переводы заключались в романах Эжена Сю.

Эти же сведения обнадеживали, однако, что издание сих романов, по крайней мере со стороны тех, кто хотел приводить это в исполнение, имело целью спекуляцию, а не какие-либо политические происки.

Все это понудило правительство запретить народные издания на финском языке, исключая книг религиозных и хозяйственных. Ропота против этого со стороны народа не было и быть не могло: народ никогда не имел других книг, кроме таких, в пользу которых сделано изъятие; следовательно, он ничего не лишился из своего прежнего достояния, а только не был допущен к чтению иного рода, которого еще не знал, а потому жалеть о нем не имел повода. Говорили против сей меры только те, кто уже наперед рассчитывал на барыши от таких изданий, но чтобы иметь вид справедливого негодования, обманутые в надеждах народные писатели выставляли эту меру в виде подавления финской национальности, мирной и безлицемерной.

Эта невинная национальность не только не была подавляема, но в пользу её сделано многое. При этом указывается на учреждение финской кафедры, на требование от пасторов и судей знания финского языка и проч.

Кроме того, начальство имело в виду, коль скоро умы в Западной Европе успокоятся, расширять мало-помалу те ограничения, относительно брошюр вообще и финских листков в особенности, которые становились с 1848 г. необходимы для охранения нравственного спокойствия края».

Доложив указанным образом Государю дело, министр статс-секретарь приготовил следующую резолюцию, которая удостоилась утверждения Его Величеством: «Финское книгопечатание дозволяется с тем, чтобы оно подчинялось цензуре, которая устраняла бы от народа не только вредное чтение, но и бесполезное, могущее утратить в нем любовь к труду».

Финское движение, начавшееся в Великом Княжестве, скоро отозвалось за его пределами. В 1836 г. собрание финских пасторов подняло вопрос об основании в Петербургской губернии финских народных училищ. Последствием их забот явились воскресные школы. Этим они не ограничились. В 1845 г. стал по этому же вопросу работать особый Комитет. Не довольствуясь достигнутыми результатами, финское духовенство, по предложению главного пастора финской церкви в Петербурге Сирёна, стало определять в финское церковное училище молодых людей из «ингерманландских» крестьян, для подготовления их к педагогической деятельности. Хлопоты пасторов кончились тем, что решено было учредить семинарию в Колпине (сентябрь 1863 г.), которая внесла резкий переворот в духовную жизнь ингерманландцев. Финляндцы продолжают до наших дней называть Петербургскую губернию Ингерманландией, или Инкери, и ученики Колпинской семинарии, под самым Петербургом, распевают «национальную песню инкерцев».