История Финляндии. Время императора Николая I

X. Молодая Финляндия

Израэл Вассер — по происхождению швед, но с 1817 по 1829 г. он занимал кафедру медицины в Абоском университете. Финляндцы превозносят его, как светило медицинской науки, называют его даже «гениальным» несмотря на то, что «доктрины его были неясны» и не встречали особого сочувствия слушателей, а сам он остался «односторонним теоретиком».

Возвратясь в Швецию и заняв в Упсале кафедру, он, по своей живой натуре, в 1838 г. принял участие в публицистике. Оппозиция ожесточенно напала на короля Карла-Иоганна, осуждая его политику 1812 года. — Россия находилась в стесненных условиях, и Карлу-Иоганну, по мнению его противников, представился подходящий случай возвратить Финляндию. Случай этот был им упущен. На защиту короля вступил Вассер брошюрой «О союзном трактате Швеции с Россией в 1812 г.». Он находил действия Карла Иоганна весьма дальновидными: благодаря новому политическому положению, полученному Финляндией, в ней пробудилось национальное самосознание.

Основное положение, которое отстаивал Вассер, было формулировано им так: Швеция стала главным культурным государством Севера, центральным органом мира и высшего образования; Финляндия, с её высоким западным развитием, должна распространять среди народностей Азии и России внутреннюю облагораживающую силу культуры и образовать живой 26 соединительный пункт между свободной европейской государственной жизнью и центральной властью России. Прежде, чем Швеция, через Фридрихсгамский мир, отказалась от всех своих прав на Финляндию в пользу России, она сама освободилась от прежних своих отношений и на сейме в Борго, через свои сословия, заключила «сепаратный» мир с Русским Императором. Благодаря этому миру, Финляндия перестала быть не только шведской провинцией, но она перешла в состояние особого государства с представительным образом правления. Вассер указывает далее, что новое государство, признав своим правителем Всероссийского Самодержца, тем самым ограничило свой внешнюю самостоятельность, почему Финляндия не является членом европейского государственного союза и не может сама отстаивать свое существование. Но внутренняя самостоятельность была признана её завоевателем, и на все это Швеция выразила свое согласие Фридрихсгамским трактатом.

Для более прочного укрепления национальной силы Финляндии от России отделили Старую Финляндию и присоединили к Новой.

Воззрения Вассера вызвали многочисленные возражения.

В Швеции Вассера, «как бывшего русского профессора», опровергал известный историк Гейер и с особым ожесточением напала на него газета «Aftonbladet»; в Финляндии же против Вассера выступил Арвидссон, под псевдонимами Пекка Куохаринен и Олли Кекелейнен.

А. И. Арвидссон был приват-доцентом Абоского университета. О себе он заявил, что в 1812 г. жил в Або, где «состоял при высшем правительственном учреждении края». Арвидссон известен как издатель «Абоской Утренней Газеты» (Abo Morgonblad), в которой энергично будил национальное самосознание финнов. Кроме того, он зарекомендовал себя нападками на существовавшие порядки, почему газета его была запрещена, а сам он, лишенный приват-доцентуры, вынужден был в 1823 г. уехать в Швецию и определиться там на службу.

Арвидссон назвал свой брошюру «Финляндия и её будущность» и пометил ее датой: Нюландия, ноябрь 1838 г., тогда как в действительности она была напечатана в Стокгольме.

В предисловии Арвидссон утверждает, что Вассер дозволил своему воображению создать некоторые положения и затем он пытался подчинить им действительность, но подобные положения в сущности гениально-сумасбродные или сумасбродно-гениальные.

Наиболее существенные положения Арвидссона (или Пекка Куохаринен) в кратких извлечениях сводятся к следующему:

Финляндия была частью Швеции и ни в каком случае не являлась самостоятельной страной, а потому русская власть не могла смотреть на нее как на государство, с которым можно было заключить сепаратный мир. 5 — 17 июня 1808 г. Финляндия была объявлена русской провинцией; финляндцы вошли в состав других народов, подвластных русскому скипетру, и вместе с ними образовали одно государство. Финляндия была завоевана, обезоружена и приведена к присяге на русское верноподданство (присягать обязаны были даже школьники 15-летнего возраста). Таким образом, «Финляндия шаг за шагом была превращена в русскую провинцию» и навсегда соединена с господствующим государством. На сейме в Борго сословиям не предоставлено было право возбуждать какие-либо законодательные вопросы. Речь Императора Александра I была словом, обращенным к законным подданным, а не условием договаривающегося контрагента. Он хотел узнать только мнение и желание народа. Решал он один. Единой властью Императоров вершились даже вопросы по налогообложению; помимо шведского закона 1774 г., в Финляндии введена была цензура и т. и. В Борго «сильный» «созвал» и «приказывал», а новые поданные «явились», всеподданнейше «докладывали» и разъехались по домам.

Затем Пекка Куохаринен, в IV статье Фридрихсгамского трактата, подчеркивает слова о том, что финляндские губернии будут состоять в собственности и державном обладании Российской Империи. Если в Борго был заключен договор и если Финляндия стала конституционным государством, то как возможно было в Фридрихсгаме говорить о собственности и державном обладании? В Фридрихсгаме Русский Император и его преемники получили право полного обладания над присоединенной страной.

Государь (в Борго) желал с истинно-отеческой добротой и благосклонностью выслушать советы своих подданных и покорить их сердца; это было мудро, человеколюбиво и великодушно; но во всем этом нет и тени сепаратного договора. Он утвердил религию, права собственности и привилегии; но и это нечто совершенно иное, чем признание Финляндии особым государством. На обсуждение сословиям были переданы вопросы чисто экономического свойства и ни в одном из них не заключалось даже политического намека.

Каким же образом Финляндия перешла в состояние особого государства? Государь утвердил коренные законы и те привилегии, коими сословия доселе (до 1808 г.) пользовались. Финляндия же, сама по себе, не имела никаких собственных коренных законов и привилегий, а лишь те, в которых она принимала участие, как составная часть Швеции, как её провинция. Эти права можно было вполне утвердить, ничуть не связывая себя чем-либо. Положение Финляндии не походило на положение Венгрии, Богемии и других стран, которые были присоединены к чужим государствам после того уже, как их собственное государственное устройство успело приобрести известное развитие.

Где, спрашивает Пекка Куохаринен, находятся те положения, которыми ближе определяются отношения Финляндии к России, кроме той общей манеры говорить, которая сказалась в удостоверении Александра I? Если бы кто-либо из Русских Государей вздумал игнорировать это удостоверение, на какой основной закон могла бы сослаться Финляндия, как на нарушенный? Откуда ей взять права для защиты против России, раз она навсегда соединена с Империей, и её жители вошли в состав других народов, подвластных русскому скипетру, а Швеция уступила их в собственность и державное обладание России? Или, быть может, одно из иностранных правительств гарантировало Финляндии её государственное положение? Можно указать только на обещание, но ни одного обязательства, ни одного государственного акта, ни одной гарантии нет; обещание же (удостоверение) зависит только от личной благосклонности. Выговорила ли себе что-либо Финляндия для будущего? Ведь сейм, сам по себе, не является еще государственной формой, если таковая не установлена и не оговорена.

И вдруг из всего этого родилось особое государство с представительным образом правления. В течение «тридцати лет никто у нас (в Финляндии) не говорил об этом (об особом государстве с представительным образом правления), или о созыве сейма, который обыкновенно составляет принадлежность подобного правления».

Пекка Куохаринен не забыл упомянуть также и о том, что по государственному закону Швеции 1772 и 1789 гг. король является почти единодержавным, тем более таковым сделался для Финляндии Русский Император. Несомненно, что Великое Княжество управляется на особых основаниях, но все в Финляндии устанавливается согласно Высочайшего благоусмотрения, ибо там, где прежде не было никаких особых государственных установлений, новый властитель не мог быть связан никакими формами.

Такова сущность воззрений финляндца Пекка Куохаринена, разрушающая до основания софистическую постройку Вассера.

Вассер, отстаивая свои положения, опровергал нападки в новой статье «О Боргоском Сейме и положении Финляндии в 1812 году». Пекка Куохаринен ответил «Заметками» на эту статью («Erinringar vid Skriften» etc.). Наконец в 1841 г. в эту полемику вмешался еще раз Арвидссон, но на этот раз под новым псевдонимом — Олли Кекелейнен. В новой своей брошюре «О нынешнем государственном положении Финляндии», появившейся так же, как и предыдущие, в Стокгольме, Арвидссон желает примирить воззрения споривших. Но в этой попытке примирить взгляды Вассера и Пекка Куохаринена полное предпочтение отдано по всем главным пунктам воззрениям Вассера. Олли Кекелейнен всецело стал на сторону Вассера и в сущности явился лишь его толкователем.

Арвидссон, вступая в полемику, заявляет, что Вассер смешал то, что должно быть, с тем, что есть, а Пекка Куохаринен изображает положение таким, каким оно является в действительности, не вдаваясь в расследование того, каким оно должно быть; поэтому Вассер парит в облаках, а Пекка, придерживаясь действительности, всегда прав, исключая того, когда он оспаривает обязательную силу удостоверения, данного Монархом финляндцам. Удостоверение — исторический факт, хотя оно никогда не осуществлялось. Вассер неправ, когда он утверждает, что Финляндия есть самостоятельное государство, но он прав, что таковым она должна быть. Пекка Куохаринен прав, что Финляндия на деле не есть конституционное государство, или вернее, никогда не пользовалась его преимуществами, — и это он доказал с большой ясностью. Только вследствие «понуждающих обстоятельств», прибавляет Арвидссон, Финляндия получила другой вид, чем она собственно должна иметь.

Знакомя, затем, своих сородичей с законами 1772 и 1789 гг., Арвидссон находит возможным применить к положению Финляндии из 57 §§ Формы Правления 1772 г. всего только одиннадцать параграфов.

Брошюра Арвидссона заканчивается заявлением, что господствующему государству нет основания бояться национальных стремлений финнов, так как на свете нет народа более преданного своим властям, нет солдат более храбрых, чем финны. Финнам он завещает не унывать, так как, быть может, настанет день, когда возможно будет указать на собственную финскую литературу, а через столетия — и на независимый финский народ. К этой цели следует идти лишь медленно и мирно, помня девиз: непоколебимо и бдительно.

Такова в главных чертах полемика 30-х и 40-х годов о политическом положении Финляндии.

Высшее начальство обратило внимание на полемику. Брошюра «Финляндия и её будущность» вызвала несколько нервных замечаний гр. Ребиндера. По его мнению, брошюра предназначалась для того, чтобы возбудить недоверие к русскому правительству и вызвать старые симпатии к Швеции. Он находил, что брошюра ловко написана; в ней не было ни скандалов, ни личностей; наоборот, её тон умеренный, но намеки коварны и ложь грубая. «Если наши недоброжелатели могут безнаказанно печатать в Швеции все, что им взбредет на ум, то мы будем иметь у себя всю шведскую прессу, так как воспрепятствовать ввозу заграничных книг почти невозможно». Желая узнать автора, гр. Ребиндер просит кн. Меншикова переговорить с гр. Нессельроде, дабы приказано было нашей миссии в Стокгольме принять меры к установлению имени составителя. Как corpus delicti прилагалась брошюра (3 дек. 1838 г.). Кн. Меншиков желание графа исполнил.

Князь А. С. Меншиков спрашивает Л. Г. Гартмана (16 — 28 февр. 1839 г.): «Кажется, брошюра «Finland och dess framtid» нашумела в Великом Княжестве и магистр Арвидссон посылает ее в Финляндию. Что вам об этом известно?»

Ничего определенного Л. Гартману не удалось узнать о брошюре. Он не думает, чтобы её автором был Арвидссон; по его мнению — «это произведение шведской пропаганды; секретов оно не открывает... Я заметил, что направление брошюры не понравилось. В провинции она почти неизвестна. Некоторые экземпляры её попали сюда из нашей столицы... На счет общественного мнения я спокоен, но с грустью вижу, что не обладаю нужными средствами для наблюдения за пропагандой и для её преследования. Мне придется прибегнуть к заступничеству вашей светлости по этому предмету» (15 — 27 марта 1839 г.).

Вскоре Л. Гартман узнал, что автором брошюры (Finland och dess framtid) был действительно Арвидссон. «Этот беспокойный господин только что издал «Национальный календарь Финляндии за 1840 г.». Это совершенно невинное произведение (15 июля 1839 г.). Я надеюсь, что у этого господина нет сношений с нашей страной. Но не скрою, что сплетни доставляют ему материал, который лучше было бы не разоблачать»... Далее Л. Гартман сообщает, что он следит за газетами Швеции.

Арвидссон двадцать лет упорно скрывался за псевдонимами, предоставляя желающим отгадывать автора. Но теперь уже не подлежит ни малейшему сомнению, что Пекка и Олли — одно и то же лицо. Секрет Арвидссона открыли: с одной стороны Ранкен, с которым он переписывался, с другой — сын Арвидссона, удостоверивший, что его отец, составляя перечень своих трудов, внес в него и брошюру Олли Кекелейнен.

Интересные сведения об этой полемике мы находим в воспоминаниях публициста Авг. Шаумана. Он указывает, что брошюра Изр. Вассера не встретила в Финляндии особенно горячего приема, и только 20 лет спустя его мысли стали почти общепризнанными (?). «Но тогда еще финляндское общество не было восприимчиво к такому пониманию дела; тогда, без сомнения, усматривали в Вассере много сумасбродного и мечтательного».

Разочарование постигло прежде всего самого Вассера. В письме (7 сент. 1839) к проф. Ильмони он признается, что совершенно ошибся в расчете на вкусы финского читателя. «Я, конечно, знал, что в общем финны не имеют никакого политического воззрения, — но, что сочинение, которое впервые открыто говорит о финнах, как о нации, с своеобразным назначением и гарантированным политическим бытием, не возбуждает в них других чувств, кроме раздражения — было для меня таким признаком нелепости воззрения, что я точно с облаков упал».

И действительно, некоторые в Финляндии определенно высказались не в пользу политических фантазий Вассера и Арвидссона. Строго консервативный Александр Бломквист пишет (17 окт. 1840 г.) академику Ф. А. Шёгрену: «Я, право, думал, что он (Арвидссон) будет менее фантастичен, но теперь убедился в противоположном, и мне это больно, потому что я искренно любил его. Такая фенномания — есть безумие, когда прежде всего не думают о том, что нужно для спокойствия Финляндии. Fiat justitia et pereat mundus (пусть восторжествует справедливость, и пусть мир погибнет) звучит весьма хорошо, но ведь и нет никакой надобности в justitia, если не имеется mundus’а, и легко может случиться, что высшее право обратится в высшее беззаконие. — Теперь мы счастливы, пока нас не замечают, и к чему послужит нам такая честь, которая причинит нам одно беспокойство».

17 июля 1841 г. Бломквист сообщал Шёгрену: Брошюра «Finlands författning», которая желает примирить спорные воззрения Вассера и Пекка Куохаринена, по-видимому, старается быть совершенно безобидной; но я опасаюсь, что она может причинить много зла, говоря, что получена из Финляндии. Храни нас Бог от таких друзей. Мы можем быть довольны тем, что имеем; не понимаю, что мы бы выиграли, если бы и у нас ввели конституционный шум, который теперь свирепствует в Швеции. Одна, другая буйная голова в этом, пожалуй, найдет удовлетворение своему тщеславию»...

В конце 1842 г. Бломквисту пришлось еще раз вернуться к Арвидссон-Вассерской полемике и он повторяет старую свой мысль. «Наше положение во всяком случае затруднительно, а могло бы быть очень хорошо, если бы нас только оставляли в покое. — Должно быть недостаток в политических темах более важного значения влияет на то, что так усердно начали выдвигать Финляндию. Впрочем, мне думается, что дело тут не обходится без Арвидссона».

Спор между Вассером и Арвидссоном обсуждался еще в брошюре, которая в 1842 г. появилась в Стокгольме, под названием: «Нечто о Финляндии» («Ett och annat om Finland»). её автор финн — С. v. Burghausen (или Пааво Суомалайнен) — становится на стороне Арвидссона-Куохаринена. «Неоспоримо, что Вассеру принадлежит заслуга поднятия этого вопроса, но не более, потому что его сочинения ни что иное, как nonsens и разоблачают такое глубокое незнание предмета, который он обсуждает, что невозможно было ожидать чего-либо подобного от человека, который долгое время пребывал в Финляндии. Его фантастические мечты о «сепаратном мире» между Финляндией и Россией и о Финляндии, как о «государстве, сама по себе с представительным государственным строем», уже задолго перед этим оценены по заслугам и обратились в дым, когда Пекка Куохаринен перемалывает их между жерновом истины и здравого смысла». Пааво Суомалайнен считает также, что данное Финляндии обязательство справедливо можно назвать политическим парадом, так как никогда не был поднят вопрос о приведении его в исполнение ни теми, кому оно было дано, ни тем, кто его дал; такое обязательство есть политическое глумление.

Воззрения А. И. Арвидссона на политическое положение Финляндии были ранее известны. С января по сентябрь 1821 года он издавал «Абоский Утренний Листок», и там, за 17 лет до рассматриваемой полемики, высказался весьма определенно. В № 2 названной газеты он писал, между прочим, следующее: «Более 10 лет тому назад наша родина была соединена с могущественным Русским государством, и в то время, когда мы не без тревоги ожидали последствий такой перемены, благороднейший Монарх, подобно ангелу мира, изливал на своих новых финских подданных блаженство и счастье. Далеко нерасположенный смотреть на нас, как на покоренный народ, он даровал нам конституцию, которой недостает многим странам. Он объявил, что Финляндия перестала быть провинцией, что, напротив, она должна управлять сама собой, под его могучим скипетром. Таким образом, прежнее общественное устройство было изменено и настали новые времена и новые отношения. Когда Финляндия получила конституцию и должна была управляться сама, создавать себе законы и осуществлять их, тогда познания обыкновенных чиновников оказались недостаточными: должны были появиться государственные люди, потребовались глубокие воззрения на все отношения правительства и государства»... Следовательно, Арвидссон со своими взглядами опередил Вассера и во всяком случае был его единомышленником. Казалось бы естественным, что появление брошюры Вассера он должен был приветствовать с радостью, протянуть Вассеру дружественно руку, поддержать, если не прославлять его; между тем он, под маской Пекка, набрасывается на него и при том с такой силой, что до основания разрушает всю теоретическую его постройку финляндского государства. Не будучи достаточно уверен в силе своей первой аргументации, он подкрепляет его новыми данными и последовательно издает свой брошюру три раза!

Итак Пекка (Арвидссон) — финляндец и интеллигентный писатель — в трех изданиях своей брошюры долго и настойчиво доказывал, что Финляндия на сейме в Борго была превращена из шведской в русскую провинцию, что сейм этот действовал не как законодательное, а совещательное учреждение, и что вообще во всей истории края нет никаких признаков «конституционного государства». Оказывается, что все это была одна только комедия. Но если это комедия, то для чего она была разыграна? Ответ на это дает сам Арвидссон в письмах к своему другу Ранкену.

«Читал ли ты, — спрашивает он друга (22 окт. 1839 г.) — книгу Вассера «О союзном трактате». Она одна из нелепейших поэтических фантазий в политике, какую только можно себе представить» (en af de befängdaste poetiska fantasier). Итак, даже в конце 1839 г., Арвидссон в интимном письме к приятелю все еще продолжает признавать мысли Вассера «фантазией». «Я опасаюсь, — читаем далее в письме Арвидссона, — что должен буду выступить. Aber detta (это) unter uns». — Когда Пекка Куохаринен выступил и обошел часть Финляндии, то Арвидссону показалось, что брошюра разбудила край, подобно тому, как выстрелы охотника подымают медведя. — Вассер дал мне повод высказать мои политические воззрения о будущности, воззрения, кои, я надеюсь, кое-кого разбудят».

Но и письма Арвидссона не дают сначала возможности ясно проникнуть в его хитрый маневр. Получается неопределенное впечатление и чувствуется разлад между некоторыми положениями брошюры (Пекка) и заявлениями в письмах. Арвидссон, видимо, не вполне уяснил себе ни цели своего выступления, ни путей к её достижению, так как он признает, что Пекка высказал его собственное воззрение. (Но ведь сам Арвидссон Финляндию не признавал провинцией?). Далее Арвидссон, путаясь и противореча себе, писал: «Я не полагал, что брошюра вызовет к себе особое внимание», так как она написана спокойно. (А для цели Арвидссона необходимо было вызвать «особое» внимание). — «Я хочу разбудить спящего медведя и заставить его ворчать». (Разбудить спокойной-то брошюрой?). «Я полагаю, что начинают думать о том, что обещания (государей) соблюдаются не особенно свято, и вместе с тем (полагаю), что постепенно можно бы сделаться народом и не всегда оставаться лишь провинцией. (Такое признание Арвидссона также заслуживает быть особо отмеченным). Это, несомненно, заслуга, которую надо приписать фантазиям Вассера»...

Эта фантазия, пишет Арвидссон, родила у меня новый план: придется выступить Олли Кекелейнену (с брошюрой) «Нынешнее государственное положение Финляндии»... которая явится попыткой примирить разные воззрения Вассера и Пекки Куохаринена. Предполагается показать, как должно было бы обстоять дело. — Надо нанести ему (Пекке) несколько ударов, призвать финнов к законному послушанию и верности, но одновременно разбудить их и заставить подумать о самих себе и намекнуть, чтобы они подготовились и воспитали себя к тому, что может наступить (произойти)... Все надо изложить очень легкой рукой и обойти все щекотливые места, крадучись с осторожностью кошки или лисицы» (8 сент. н. ст. 1840 г.).

«Я себе представлял, — признается в дальнейших письмах к другу А. Арвидссон, — что бои Вассера разбудили финнов к политическому самосознанию, что они начали думать о себе, как о народе in futuro... Чтобы укрепить их в их вере, я счел полезной одну искру» (Кеккеле — означает пожар, искра).

Все это показывает, что Арвидссон к чему-то шел, что-то желал сделать, но пока ходил вокруг да около. Рождается предположение, которое мы выразили бы так: пылкий Арвидссон, досадуя, что хотя и небольшие лавры достались Вассеру, без труда разрушил его политическое построение. Но заметив, что финны недовольны его выпадами, задумал сгладить первое впечатление и исподволь придумал для себя выход.

Все дальнейшие его шаги приобретают большую определенность: и видно, что он вышел на путь, ведший к цели. Он и сам в этом косвенно сознается: «План стар и развивался незаметно, под моими наблюдениями во время спора, почему особенно радуюсь второй брошюре Вассера. Прежде всего надо разрушить его односторонность (ensidighet), и надо воспользоваться случаем, чтобы, в виде доказательств против него, показать, как власти до сих пор поступали. Затем настало время показать, как они должны были действовать, или какими правами финны обладают, правда, только на бумаге, но вместе с тем, имея верные документы» (20 ноября н. ст. 1840 г.).

В это время подоспели некоторые обстоятельства, которые побудили Арвидссона удвоить свое рвение. Во-первых, надзор за его брошюрами оказался настолько бдительным, что их пришлось из Финляндии возвращать в Стокгольм. Вместе с тем письмо Ранкена показало, что в Финляндии «не только пламя погасло, но даже пепел потух». Наконец, Арвидссон ознакомился с новым положением о финляндских школах и пришел к заключению, что «большой дракон (Россия) все проглатывает верными и рассчитанными своими средствами». Арвидссон же, по его собственному признанию, как финн, был упрям. В виду всего этого «разве не важно, — спрашивает он друга-корреспондента, — чтобы иногда исподтишка произносилось своевременное слово. Пусть его высказывают хотя бы Куохаринен или Кекелейнен» (6 сент. 1741 г.).

И Арвидссон задумал для них два новых выступления, но уже за границей, в немецком и английском облачении. — Его последняя брошюра была переведена на немецкий и английский языки. В Германии она была принята не совсем благосклонно, так как лейпцигская цензура приложила к ней свой руку (dass die Censur gestrichen hatte) и вычеркнула все, что в ней говорилось о царских обещаниях. Тем не менее, брошюра появилась в Германии и периодическая её печать заговорила о вопросе. Англичанин Хеннигсен, составляя книгу о России, ввел в нее брошюру Олли Кекелейнена. «Таким образом, — радовался Арвидссон, толки умножаются и они прозвучат более по европейски». «Надо стараться сделать вопрос европейским». Полемике о книге Вассера, кроме того, была посвящена особая книга в Англии.

«Через несколько лет, если будем живы, — прибавлял Арвидссон, — надо выслать нового проповедника» (25 авг. 1842 г.).

В 1842 г. Арвидссон уже ликует по поводу хитро задуманной им кампании. В письме (24 авг. 1842 г.) к Ильмони он пишет: «Из разговора об Вассере ты находишь, что я никогда ничего дурного не питал к нему. Он работал мне в руки для моей более возвышенной цели, чем наших личностей, и если я не вполне ошибаюсь, то именно он, во время борьбы, был в затруднительном положении. Таким образом, никто другой охотнее меня не протянул бы ему руку, не для примирения, потому что с моей стороны никогда не было недружелюбия, — но для nähere Verständniss; но совершенно невозможно, чтоб это исходило от меня без того, чтоб не оскорбить его. Я ведь не могу поступить иначе, как рассказать обо всем обстоятельстве, как я это и сделал тебе, и это было бы то же самое, что сказать ему: «я употребил тебя, любезный Вас-сер, для своей цели, я колол тебя булавками, чтоб ты показал зубы, ты попал в западню, как в жмурках, и я бичевал тебя, я поставил тебя перед собой, как болвана, для того, чтоб мне возможно было работать для иной высшей цели, в то время, когда занимались прицеливанием в тебя. Таким образом, ты был игрушкой для моей большой хитрости, и в то время, как ты ринулся вперед, чтоб рогами дать смертный удар и держа хвост к верху, я наносил тебе раны маленькими копьями, чтоб раздразнить тебя для новых скачков, и таким образом большой pecus забавлял зрителей, в то время как я мог шепнуть более умным, для какой цели происходит борьба. Но так как он действительно имеет глубоко гениальную голову, то он и понимает этот забавный сепаратный мир, как рациональный или философский исходный пункт. Такой мир не мог быть заключен без независимого государства; из этого родилось «государство само по себе». Оно же не могло здесь существовать без «представительного государственного учреждения», и оно должно было иметь основу, и теперь ему пришла несчастная мысль в голову об «обещании» и «надежде». Он гениальный человек; но не ясен и не диалектичен, или же он был слишком горд, чтоб вообразить, что он в состоянии низвергнуть своего ненавистного противника несколькими угрожающими словами. Я полагаю это тем более, что ты из всего моего представления видишь, что я думаю, что он одержим хорошей порцией гордости. И никогда не поверю, что любовь к Финляндии руководила им во время борьбы, а более или менее бессознательное стремление казаться гениальным. Если бы первое было его руководящей звездой, то он при этом действовал бы более мутно и неясно, чем это случается с гениальными людьми, даже тогда, когда в них, в некоторой степени, отсутствует регулирующий разум. А о нем мне этого не хочется думать. Мне лучше представляется, что ему самому не было ясно, чего он желал своими воззрениями о Финляндии, он оплачивал свое самолюбие наслаждением своей гениальностью, так что он в это время впадал в божественное самосозерцание подобно Браме, и забывал действительный мир вокруг себя».

Озлобление к русским увеличилось, благодаря стараниям тех друзей, которых удалось приобрести Арвидссону на Западе. Первые результаты накопившегося нерасположения к России вылились в книге англичанина «Откровения о России» (1844 г.), которая усердием Адольфа Хеллера была переведена на немецкий язык «Das enthülte Russland oder Kaiser Nicolaus und sein Reich» и издана в 1845 г. Девятая глава второй части этой книги названа «Финляндия и скандинавские королевства по отношению к России».

Автор-англичанин начинает с флота и указывает, что «если бы не проникающая всюду продажность и взяточничество не ослабили всякую энергию», то Россия могла бы опереться на надежду вооружения флота финскими подданными. Они — единственная настоящая порода морских людей; из них можно было бы образовать 20 тыс. матросов... Но, к удовольствию автора, дело обстоит иначе, и России может угрожать большая опасность со стороны Швеции и Финляндии. «Обе эти страны во всякое время готовы сделаться полезным орудием в руках Англии». В груди каждого человека конституционной Швеции пылает ненависть к России и желание её уничтожения. Что же касается Финляндии, то она, как провинция, расстилающаяся у самых ворот Петербурга, заслуживает особого внимания (англичан) в виду того, что её население «антирусское». Финляндия была насильственно отторгнута от возлюбленной ею материнской земли, и она всем сердцем осталась ей преданной, осталась её детищем. Походы Густава Адольфа показали, что финские полки были самыми преданными его войсками. Финляндия с искренним уважением и любовью относится к шведскому имени, к шведским нравам и учреждениям. Шведская история живет в памяти финнов, как их собственное прошлое. С детства взоры их обращены к Швеции, как к обетованной земле. Ненависть финляндцев к России происходит не от жестокого обращения её правительства — так как последнее пыталось лаской расположить к себе население — а от прежней шведской зависимости, от прежнего гнева на москвитян.

Николай I, по своем вступлении на престол, недолго соблюдал мягкую политику по отношению к Финляндии. Он желал привлечь к себе лишь служилых дворян. Но затем, «напуганный настроением в Швеции», готов был содействовать старофинскому патриотизму, считая его менее опасным. Он горячо поддерживал труды по финскому языку и народной поэзии. Все это делалось в надежде ослабить связь края со Швецией.

После русского завоевания Финляндия сделалась счастливейшей страной: торговля её поднялась, города расширились, возделывание земли улучшилось. «Теперь (при Николае I), видимо наступают страдания Финляндии; пошлины значительно повышены, насильственно заставляют изучать русский язык, полицейская тирания растет с каждым днем, свобода слова воспрещена, печать обречена на молчание. Каким бы ни казался искусным политиком Николай I, но неспокойная его душа уничтожила плоды прежней государственной мудрости»; ошибочный шаг был допущен, и расположение народа утрачено. Население охвачено прежним страхом, который, благодаря тридцатилетнему осторожному обращению, был забыт по отношению к завоевателю.

Финский народ слаб, чтоб оказать сопротивление нынешней тирании России. «Но, когда возгорится война — вся страна восстанет. Иноземная морская сила могла бы помочь настроению провинции и раненому национальному чувству Швеции, так как похищение Финляндии все еще не забыто». Превосходная морская сила, высаженная на берег Финляндии, в состоянии поддержать «возвратное её завоевание». Для такой цели, наверное, восстанет население. Желая вырваться из под иноземного ига, население предоставит все свои средства в распоряжение сил, направленных против России. Лютеранское духовенство поддержит успех восстания.

Итак, — заключает автор-англичанин, — Финляндия, которая могла бы быть сильной рукой России, незаменима, как береговая страна, если Англия желает опереться на нее во время войны. Финляндия может сделаться «гнойной раной» России. На севере она станет таким же колючим шипом, как Польша на западе, а Кавказ на юге.

Пока Финляндией правили мягко и снисходительно, она не особенно ощущала упразднения у неё представительного образа правления. Но в новое царствование она почувствовала эту несправедливость и так как, при бдительной полиции, жаловаться опасно, то она плачет втихомолку о вероломно отнятых у неё правах.

Далее рассказана история финляндского изгнанника (Арвидссона) и его борьба за конституционные начала своей родины. «Его брошюра тем замечательна, прибавляет автор, что цензура запретила её издание в Пруссии... Этот случай показывает влияние петербургского двора на берлинский кабинет».

В заключение автор вновь повторяет, что Англии следует воспользоваться настроением в Финляндии и ненавистью Швеции к России... «Если несколько британских эскадр придут на помощь Швеции, Финляндия восстанет, как один человек».

Неизвестно, сообщал ли Арвидссон какие-либо сведения о Финляндии иностранным авторам. Одно несомненно, что он явился пионером в рядах тех, впоследствии довольно многочисленных, финляндцев, которые полной грудью взывали к Европе, указывая ей на свое угнетенное положение под русским владычеством. Арвидссон дал мысль вынести финляндский вопрос на суд общественного мнения Запада.

В 1854 г. Англия, как известно, выполнила программу ретивого и воинственного своего патриота, однако успеха не имела. Но идея автора книги «Révélations of Russia» продолжает жить среди народов Запада, которые часто обращают свои умильные взоры к Финляндии, когда в груди их клокочет ненависть к России.

Покончив с Арвидссоном и последствиями его пропаганды, вернемся к Вассеру.

Как показало время, мысли Вассера и пропаганда Арвидссона упали на плодоносную почву и распустились пышным цветом: финляндцы произвели свой родину в государство севера и Европа наших дней имеет проповедников нового учения. Финляндцы на Западе не раз высоко поднимали волны неприязни к России.

Но Вассер заслуживает внимания и в другом отношении. Он глубоко был проникнут идеальными началами и стремлениями и при каждом удобном случае выдвигал их перед своими слушателями, призывая их к клятве верности всему высокому и святому; и так как он обладал значительным красноречием, то его слово не прошло бесследно.

Израэл Вассер (1790 — 1860) был одновременно врачом и философом, политиком и эстетиком. Своими сочинениями, богатыми идеями, своим высоким и идеальным пониманием призвания врача, своей возвышенной и благородной личностью, Вассер, как в Финляндии, так и в Швеции занял выдающееся место.

31 марта 1817 г. Вассер назначен был профессором медицины при университете в Або.

Переселение из Швеции и необходимость сделаться подданным Русского Царя было для него тягостно. И, тем не менее, известие о назначении его профессором в Або было для Вассера самой святой минутой в его жизни, это был солнечный луч с неба, который скоро проник в его душу и распространил силу и мужество во все его существо. Он понял свое финское назначение, как призвание Провидения вступить на служение культуре, чтоб в чужой стране, где медицина находилась в зачатке, стать во главе надзора за ней и вызвать к ней любовь и уважение молодежи.

В 1817 г. Вассер переселился с молодой женой в Финляндию. Оба были неопытны в житейских делах. Они были бедны, у него были только долги, да несколько старых рукописей.

Когда университет перенесен был в Гельсингфорс, то и Вассеру пришлось покинуть Або.

Свой первую публичную лекцию в Гельсингфорсе, в осенний семестр 1828 г., Вассер начал вступительной речью, в которой представил, как народ Финляндии, вследствие пожара Або, поставлен на перекрестке и что от силы и благородства подрастающих граждан зависит возможность продолжать следовать по тому пути, который ведет к добру, к облагораживанию, порядку и спокойствию. Он прославлял юность, как цвет жизни и как главнейший орган силы развития общества, научное исследование, как облагораживающую силу общества. Он предостерегал от гордости, могущественного демона века, имевшей способность превращать плоды древа познания в ядовитые разрушающие силы, и напоминал, что только любовь к истине давала возможность преуспевать в научном исследовании.

Уже во время своего пребывания в Финляндии, Вассер укоренился в убеждении, что назначение Швеции было стать культурной страной Севера, центральным органом свободного и высшего её образования.

9 декабря 1829 г. Вассер прощался со своими учениками в Гельсингфорсе следующими словами: «Могучи те узы, которыми материнская природа привязывает сердце человека к земле отцов, к воспоминаниям о них, к продолжающейся чрез все времена цепи общих трудов. Внешний дух космополита, заменяющий место умерщвленного патриотического чувства, есть истинно лицемерный эгоизм, который, парализуя внутренние силы мужественного чувства, обращает свое обожание на внешние обстоятельства и искушения жизни. Поэтому я теперь следую материнскому призыву моей родины, который, живя в моей душе, никогда не умолкал, но, напротив, возрос до необоримого требования, исполнение коего составляет необходимое условие прочности моего душевного, а быть может, и физического здоровья.

Дружба, которая соединила нас с вами, для вечного братского союза, коренится, как я надеюсь, не во внешних взаимных отношениях, которые с этого дня прерываются, а в продолжающейся общей любви к божественному, живому, к истине и справедливости. Поэтому, да будет эта минута для нас священной, как минута не только глубокой скорби, но и надежды на общий союз, для рвения на служение добру. Как старший из вас, я обещаю — и это обещание касается всех нас — быть верным святому делу до конца жизни, быть готовым страдать и бороться за господство вечного на земле: никогда не почитать унизительные, отверженные от Бога, силы лжи, суеты и эгоизма; и обещаю быть послушным заповедям Всевышнего, буду чтить Божественное во всех формах эволюции, в оздоровлении и молодости, в науке, искусстве и обществе, во время странствования по мрачной и страшной долине, где холодные туманы смерти и бесчисленные ручьи слез рыданий уничтожают все тленные цветки минутной человеческой радости, уповая на Бога, поддерживать в моем сердце победную силу любви над бренностью.

4 мая 1830 г. устроили проводы Вассеру, о которых один из его друзей, Й. Г. Линсён, писал Ильмони: «Несколько друзей уезжающего — к сожалению меньшинство из университета — сговорилось передать ему в знак памяти, уважения и преданности серебряную вазу, с подходящими эмблемами и надписями. Ее передали ему на обеде».

«При этом случае Вассер говорил истинно вдохновленно. Каждое его слово свидетельствовало поражающим образом, как велика для нас потеря. В этом убеждались с самой потрясающей очевидностью. Если наша будущность когда-либо казалась темной, то именно в эту минуту. Несмотря на светлые надежды, которые он старался оживить, ясно, однако, видно было, как слабо он внутри себя находил опору для этого».

17 сентября 1830 г. Вассер назначен был профессором в Упсале.

Надо полагать, что уже в бытность его в Або, Вассеру приходила мысль о культурно-историческом значении Финляндии, в качестве посредницы между Россией и западноевропейской цивилизацией. В этом отношении он придавал большое значение финляндскому университету и считал, что особенно финским врачам предстоит выполнить великую миссию. С переездом же в Швецию, он особенно усиленно занялся пропагандой будущего мирового положения Финляндии. Так озаглавлена одна его статья, сохраняющаяся в собрании рукописей Упсальского университета.

Прежде всего, он обратил внимание на медицину. «Я надеялся иметь успех, — пишет Вассер, — сделать медицинский факультет в Гельсингфорсе главным медицинским воспитательным заведением в обширной Российской Империи». Усердие Вассера поднять культуру Финляндии, особенно её медицинское преподавание, видно из его письма к министру статс-секретарю, графу Александру Армфельту.

«Финляндия должна довести до совершенства лишь такие науки, которые могут получить практическое значение в России; насколько я понимаю, собственно только медицину и психо-математические научные сведения».

29 октября 1836 г. Вассер вновь возвращается к важности изучения медицины для культуры Финляндии. Он пишет к Ильмони: «Крепко держитесь за изучение медицины у вас в Финляндии и не падайте духом из-за малых препятствий. В звездах написано, что главнейшие медицинские школы в Европе будут учреждены и расцветать в Гельсингфорсе; — проповедуй глупцам около себя, особенно высокопоставленным господам, что изучение медицины важно для культуры Финляндии, её политического положения и славы — и что они, таким образом, должны высоко помышлять об этом.

Финский народ единственный представитель истинной европейской цивилизации среди финских и славянских народов. Хотя и маленький — этот народ имеет своеобразное и большое значение. Вероятно, нет другого такого места, где бы семя европейской цивилизации в чужой стране укоренилось столь сильно и глубоко, как у этого народа. Финляндия составляет живую соединительную точку между европейским государственным союзом и концентрической силой России. Посредством Финляндии будет смягчена и примирена резкая и обычно враждебная противоположность между Российской державой и европейской цивилизацией.

Возвышение Финляндии, как в области порядка, так и в политическом значении, зависит от её способности развить те личные образовательные силы, которые могут сделаться господствующими и уважаемыми в великой Империи, с которой Финляндия соединена».

Подобно тому, как Вассер оценивал медицину, он рекомендовал отнестись к горному делу, агрономии и другим предметам. Он находил, что для всех их имеется общее правило, что только истинное и хорошее образование должно составлять главный предмет вывоза в Россию. Он стоит на том, что только таким образом Финляндия достигнет значения, которое обеспечит её существование.

С другой стороны, Финляндия должна добиться у Правителя истинного уважения и преданности к её законам и учреждениям, которые обеспечивают её дальнейшее существование.

«Есть два простых положения, — пишет Вассер своему финляндскому другу (8 сент. 1854 г.), — которые в настоящее время требуют особенно настойчивого повторения; их надо закрепить в памяти финнов и таким образом провести в общеевропейское сознание. Одно из них то, что Русский Государь посредством покровительства и попечения о самостоятельности Финляндии, её законах и цивилизации выступает как европейский Монарх и как такового люди европейского духа могут его почитать, понять и судить. Посредством Финляндии Властитель Русской Державы приходит в соприкосновение с европейским цивилизованным процессом. Верность Финляндии Государю в этот момент есть высший триумф последнего перед Европой, и потому эта верность должна проявиться. Другое положение состоит в том, что Финляндия по своему мировому положению побуждает сделаться исходным пунктом европейской культуры и цивилизации в великой Империи. Это положение, — ясное, глубокое, и вполне приемлемое — должно особенно в младших вызвать напряжение в образе мыслей, которое в будущем должно принести богатые и благородные плоды, а в правящих — оживить более горячую любовь к истинному интересу культуры, чем это было до сих пор. Верно и то, что финский народ теперь, благодаря своей слабости и шаткости, может испортить всю свой будущность, тогда как он посредством верности, терпения и силы может сделать ее светлой, веселой и великой».

Одновременно Вассер был поклонником Николая I, как Государя, верного своему призванию: он охранял общество и внушал уважение к Монарху.

4-го мая 1851 г. Вассер пишет: Нынешний Русский Царь в последнее время приобрел большое как политическое, так и историческое значение. Он в большей степени, чем многие другие властители держав, понял свое высокое назначение, и в ужаснейшее критическое время цивилизованного мира остался ему верен в словах и мощном действии.

Развивая свои мысли, Вассер продолжал: «Когда я опять смотрю на человеческие отношения нынешнего времени и отыскиваю те личные силы, которые давали бы какую-нибудь надежду, то останавливаюсь больше, чем на ком-либо другом, на вселяющем уважение образе Императора Николая. Уже раньше я почувствовал уважение к нему, но с 1849 г. оно развилось до совершенной и охватывающей мой душу силы. Он стоит на высшей точке человеческой власти, и если вполне уразуметь его положение, то я сомневаюсь, можно ли найти в истории какое-либо лицо, которое стояло столь же высоко, как он. Выступление Николая было до того великодушно, величаво и важно для истории Европы, что нельзя мыслить о нем иначе, как с глубоким уважением и искренней признательностью. Современники встретили его помощь весьма неблагодарно, но потомство, надеюсь, сумеет оценить его. В это время для меня стало ясно представление о России и о назначении её Монарха, о цели, предназначенной ей Провидения в плане святого мирового порядка. Российский Император есть посредник между двумя мирами».

Из письма Вассера к Ильмони от 17 июня 1854 г. позаимствуем еще следующее: «Россия и её Государь с давних пор, как и теперь, считались главнейшими прототипами рабства и деспотизма. Это чрезвычайно ложный и несправедливый предрассудок. Монархизм в России, быть может, сильнее, чем он должен быть по понятиям европейской цивилизации. Но таким он должен быть относительно собственно Русского государства, по крайней мере, при теперешнем его развитии. И несмотря на это, Русский Царь все-таки не деспот. Против абсолютного самовластия и в самой России существуют могучие реакционные силы, которые Государь уважает и должен уважать. Лишь в одной из подчиненных России стран существует европейская цивилизация с соответствующим ей гражданским учреждением, и эта страна — Финляндия. Таким образом, управляя сим народом, Царь выступил, в строгом смысле слова, европейским монархом и вследствие этого финскому народу надлежит перед всеми другими справедливо и правдиво засвидетельствовать, насколько он, в качестве Монарха, исполнял призвание блюстителя. Теперь опять настало время засвидетельствовать это, не только на словах, потому что они часто лишь пустые сказки, но и в действительности, и в делах. Именно в эту минуту Финляндия имеет действительное европейское значение, может выступить и сама сделать что-нибудь существенное для своей славы и будущности. С одной стороны она может доказать своему Государю, — к чести её национальности, своего государственного устройства и своей цивилизации, — что её образы мыслей здравы, благородны и неизменны, и показать Европе, что Царь, хотя его государство имеет азиатский характер, все-таки возлюбил европейскую цивилизацию и может в своей правительственной деятельности развить терпение и снисходительность, которые свойственны попечительному долгу европейского монарха. Конечно, положение Финляндии в настоящую минуту трудное и опасное и потребует, пожалуй, больших или меньших личных жертв, но лишь благодаря этому тяжелому испытанию она выдвигается. Если её народ, — что я надеюсь, — выдержит испытание, тогда он, как в глазах Царя, так и в глазах всего света, станет настоящим драгоценным камнем в Его короне, и с более верной и радостной надеждой, чем прежде, будет взирать на свое будущее. Но мало того. После этого финский народ должен яснее и глубже сознать свое мировое положение и свое назначение, и понять, что он, как это многим представляется, не составляет лишь небольшое общество, работающее исключительно ради собственного блага в уголку Севера, а, напротив, может сделаться могучим органом развития истинной и благородной культурной силы, которая через свое своеобразное отношение к России и славянскому племени может получить богатейшее значение».

Восторгаясь Николаем, Вассер говорит: «Как ни странно людям предубежденным слышать, однако Русский Император является теперь защитником европейской цивилизации, и те, которые во имя последней нападают на него — его действительные враги».

«Я нахожу, — говорит Вассер, — что русская власть, когда она управляет мудро, есть могущественнейший орган для предуготовления спокойствия в будущем. Но, чтобы русской власти иметь это благодетельное значение, требуется, чтобы обладающий ею был достаточно мудр и вполне понял свое назначение».

В конце своего длинного письма Вассер снова подымает вопрос о значении Финляндии. «Размышляя истинно беспристрастно, видишь, что Финляндия составляет гораздо значительнейший пункт в европейском государственном союзе, чем люди обычно думают. Это её великое, хотя еще почти совершенно неизвестное значение, конечно, с одной стороны зависит от её отношения к России, но, с другой — от характера её собственной общественной жизни. Основных сил, определяющих эту общественную жизнь, главным образом три: шведское государственное учреждение, финская национальная сила и протестантское вероисповедание. — Финская национальная сила тверда и молода и её себялюбие, — которое осуждают и выступило в несколько отталкивающей почти фанатической форме, через фенноманию, — в действительности не более, чем у других народов, но заставляет больше говорить о себе. Протестантское вероисповедание — лучшая и значительнейшая форма развития, какого мировоззрение христианства до сих пор достигло. Мой надежду еще более подкрепляет то, что Финляндию в меньшей степени, чем старые государства Европы, беспокоят могучие препятствия к единодушному стремлению. А именно: старая сословная аристократия, богатство, сосредоточенное в частных руках, и усвоенная от высшей, как политической, так и религиозной научной мудрости самонадеянность. — Финляндия пользуется благосостоянием, а не богатством и это её счастье. Самонадеянность, которая теперь подымается с властолюбием и страстью к разрушениям против общества и пренебрегает как законами, так и учреждениями, как власть имущая, глубоко коренится в современном характере образования и существует в Финляндии столько же, как и в других местах. Но политическое положение делает то, что она не так дерзка, как в других странах. Когда я сопоставляю эти своеобразные отношения в общественной жизни Финляндии, то я не нахожу, что мысль о том, что Финляндия может сделаться могучей и здоровой формой развития европейской цивилизации, и вследствие этого также исходным пунктом для действительной и влиятельной культуры, заслуживает название эксцентрической и неосновательной, или что она должна быть осмеянной, как лишь фантазия доброжелательности. Но ничто великое в деле человечества не совершается без старания и любви, и таким образом, сознаюсь, что мое мнение остается лишь пустой незначительной мыслью, если в Финляндии нет усердных, твердых, любящих родину и терпеливых людей. Отношение Финляндии к России и её Монарху особенно важно, и очень печально, если во всей Европе об этом имеют превратное и полное предубеждений понятие. Так, например, воображают, что Финляндия составляет присоединенную к великому государству провинцию, вместо того, что она в действительности есть, т. е. подчиненное Российскому Императору великое княжество, с собственным государственным учреждением, собственными законами и относительной самостоятельностью.

Этот предрассудок очень печален. Если бы здесь и в других странах имели ясное и полное представление о настоящих отношениях, то, по крайней мере, у беспристрастных людей нелиберальное воззрение на отношение русской державы к европейской цивилизации значительно смягчилось бы, и ложный расчет на то, что легко вызвать восстание в Финляндии и отторжение, которое явно входило в план теперешней наступательной войны, и быть может также составляют её главные мотивы, не существовал бы. 16 лет тому назад я пытался опровергнуть этот предрассудок, но это не удалось потому, что натурализованные в Швеции финны употребили все свои старания, чтобы посредством лжи и крика поддержать его в силе. Если бы и другие были одинакового мнения со мной, то мы, напротив, может быть и вызвали бы более надежное мнение о будущности Финляндии и выставили отношение Русской державы к цивилизованным странам Европы в более светлом виде. Финляндия находится не в непосредственном отношении к России, а лишь в посредственном через самого Государя. Таким образом, её политическое положение дает ей свободу, независимо от управления великого государства, самой заботиться о своей общественной жизни. С тех пор, как Финляндия получила это свое политическое положение, она составляла целое само по себе, и её задачей было развитие поддерживающего самого себя общественного духа, а ближайшая и важнейшая цель, которую должен был преследовать этот общественный дух, было стремление привлечь внимание и доверие своего могучего Монарха к себе, своему образованию, своей цивилизации и своим законам. Вот эту то великую проблему и удалось Финляндии с честью решить.

Желательно, чтобы молодые финны глубоко, серьезно и неизменно сознавали, что цель духовного труда и стремления Финляндии — продолжать процесс цивилизации к Востоку. Желательно также и то, чтобы Монарх с этой точки зрения смотрел на Финляндию. Но вообще не следует много говорить об этом. Потому что хвастовством и шумом легко испортить хорошее дело — вызвать зависть и досаду, да притом же старая поговорка гласит, что плоха та курица, которая кудахчет, прежде чем снесла яйцо. Главное дело в том, чтоб попечители Финляндии сознавали и понимали, что их теперешнее политическое положение требует, чтобы она у себя развивала могучие и захватывающие культурные силы, посредством которых она может прийти к активному отношению к России. Когда я первый раз, после моего переезда в Швецию, явился к Великому Карлу-Иоганну, он меня спросил, процветает ли Финляндия? Я ответил, как сумел. Потом он сказал: «Для Севера и может быть для всей Европы вообще весьма важно, что Финляндия довольна своим нынешним политическим положением и продолжает благоденствовать и совершенствоваться». — Тогда я этих слов не понял, но затем долго обдумывал их содержание и то, что писал о положении Финляндии и её будущности, составляет лишь их комментарий».

Мотивы Вассера о великой роли Финляндии глубоко запали в души некоторых её сынов, и они не раз почти восторженно воспроизводились впоследствии с разными вариантами Зах. Топелиусом, И. Ахо, Э. Лейно и др.

Пиэтизм (Pietismus — от pietas благочестие) — естественное последствие всей исторической жизни протестантизма. В этом — корень его живучести; в течение полувека он сильно волновал лютеранскую церковь.

Во время тридцатилетней войны (1618 — 1648) ни одна область Германии не избежала разорения. Шведы проявили себя жестокостями и зверствами. Вся немецкая культура была отодвинута назад на целое столетие. Усилилась, так называемая, цезаромания, холодность к вере и упадок проповедничества. Религия стала чем-то внешним, вера — механическим делом. Протестантская церковь утратила все, кроме имени. Религиозных людей это опечалило. Возникло две оппозиции: одна со стороны науки, другая — со стороны самой жизни. Представителем второй выступил Филипп Яков Шпенер (род. 1635 г. в верхнем Эльзасе), которого обыкновенно считают основателем пиэтизма. Но пиэтизм не дело одной личности Шпенера. Пиэтизм — особое религиозно-практическое направление, продукт истории развития протестантизма, продукт чувства субъективного благочестия.

В конце XVIII и в начале XIX ст. пиэтизм заметно оживился, особенно в Вюртенберге, откуда многие пожелали отправиться на Восток. Ни Екатерина II, ни Александр I не препятствовали их поселению на юге России, где жили немецкие колонисты.

Пиэтизм всегда имел практический и жизненный характер, чем и отличался от мистицизма. В пиэтизме всегда было много общительности и церковности, и он не составлял особой партии или секты. Догма его ничем существенно не отличалась от догмы лютеранства; он остается верен символическому учению лютеранской церкви. Пиэтизм не хотел восстать против лютеранства, а лишь оживить его мертвую ортодоксию. Возрождение и благочестие были всегда лозунгом пиэтизма. Пиэтизму хотелось нравственно воспитать современное ему протестантское общество.

Пиэтизм имел и болезненную фальшивую сторону: он слишком односторонне понимал благочестие. Пиэтизму сопутствовало равнодушие к богословской науке. Он попал в сети нравственного ригоризма и манихейского взгляда на жизнь. Пиэтизм стал горделив своим мнимым благочестием, его одолело ханжество. На политику он смотрел как на нечто чуждое христианству. Позднейший пиэтизм чужд небесной любви, животворного евангелического духа; он носит более внешний характер христианской нравственности.

Движение известное под именем пиэтизма замечалось в пределах Финляндии уже двести лет тому назад, хотя не всегда оно проявлялось в чистом виде. В первых рядах его находились Лаврентий Ульстадиус, два Вегелиуса, Петр Шеффер, Ульхелиус, Литовиус и др. Все они заявили себя стойкими бойцами за идею. Все они восставали против узкого формализма официальной церкви и стремились вызвать в ней новую жизнь, считая пиэтизм «солью земли» своего времени. В них, несомненно, горел огонь оппозиции. Оригинальна судьба Ульстадиуса. Он был учителем в Улеоборге, вел строгую аскетическую жизнь. Увлеченный новыми идеями, он взорвал порохом свои светские книги. В 1683 г. он прибыл в Або, прося о покаянии. В 1688 г. в религиозном экстазе, он прервал в церкви проповедника и держал к присутствовавшим речь, полную укоризны. Его силой вывели, разорвав на нем последние лохмотья его одежды. Отправленный в Стокгольм, он был заключен там в ужасную тюрьму.

Вегелиус (отец) переписывался со Шпейером, но и помимо этого нет сомнения, что пиэтизм ввезен был в Финляндию из Германии.

Пасторы Иоанн Вегелиус, Авраам Ахрениус и др. были известны, как пиэтисты, возбудившие против себя церковную власть. В начале XIX столетия пиэтизм сказался уже, как народное движение: крестьяне, руководимые своими единомышленниками, выступали заметными и подозрительными для администрации массами. В мае 1824 г. архиепископ Тенгстрём, боргоский епископ Моландер и домпробсты г. Або Гадолин и г. Борго — Алопеус получили предписание собраться в Або и высказаться о мерах против секты так называемых возбужденных.

Рассмотрев учение этих заблуждающихся людей, духовенство убедилось, что по главным догматам они почти не отличаются от общепринятого лютеранской церковью символа веры. Большее уклонение замечено от обрядов богослужения. Они избегают храмов и собираются в отдельных семьях, по субботам, в вечернее время и по ночам. Своими сборищами выражают неуважение к духовенству, своим учением вносят раздор в семьи, между супругами, между родителями и детьми. Но вообще руководятся благими намерениями, хотя допускают много мечтательного и много пустосвятства.

Чем же противодействовать? Определенных мер, съехавшиеся в Або, указать не могли. Они дали совет, призывать духовных лиц в консисторию и внушать им об их заблуждениях; если увещание не поможет, отсылать упорствующих в отдаленные приходы. Малообразованных простолюдинов также рекомендовалось обращать на путь истинный кроткими и сострадательными увещаниями и проповедями. Изгнание из края, крепостные работы, колодки и т. п. наказания отцы церкви не дерзнули предложить и вообще возлагали главные свои надежды на мудрость Верховного Правителя Государства, когда ему будут докладывать отдельные случаи выступления пиэтистов (Из бумаг гр. А. А. Закревского. Представления от 18 — 30 марта 1823 г., № 873).

Пока духовенство бездействовало, волна пиэтизма катилась все далее и далее по лесам и скалам Саволакса, Карелии, Тавастланда.

Высшее начальство, разновременно объезжавшее край, не раз указывало в своих отчетах на заметное распространение пиэтизма. Так, А. Теслев, ревизуя Финляндию в 1835 г., отмечает: «С некоторого времени появилась в разных местах секта молельщиков или пиэтистов, из числа коих в пути представились мне, в гг. Нюкарлебю и Сердоболе, два младших пастора, упорствующих в своей ереси». О них было сообщено соответствующим архиепископам.

В 1837 г. Ребиндер подчеркнул возникновение пиэтизма в Улеоборгской и Вазаской губерниях, покровительствуемого во многих местах духовенством. Хотя, — прибавляет он, — пиэтисты никакого собственного учения не распространяют и нравственности не развращают, однако раздор в семьях поселили.

Товарищ министра статс-секретаря Стевен объехал край в 1845 г. Развитие пиэтизма, по его мнению, особенно заметно в Улеоборгской и Вазаской губерниях. Пиэтисты не отвергали обрядов лютеранской веры и никакими политическими целями не задавались. Вели себя скромно и благородно. Духовенство их не преследовало, а лишь наблюдало за ними.

Когда Е. Иванов заподозрил у пиэтистов политические стремления, то кн. Меншиков (?) на полях донесения отметил: «На пиэтистов обращено внимание; но у них нет политической цели, ибо они слишком пошло действуют — и в секту их допускаются дамы, следовательно, политика их опасна быть не может»...

Причин, вызвавших это народное движение, несколько. Религия не была совершенно заброшена, но равнодушие к высшим запросам жизни стало заметной чертой в высших классах. «Сила неверия», говорит 3. Топелиус, «была настолько общераспространена, что самый сублимированный рационализм считался христианством рядом с материализмом, отрицавшим Бога и бессмертие души. Нравственность была в моде, т. е. на устах; чувствительность проливала горячие слезы при виде несчастий и могил. И эти слезы считались достаточными; искупление же через Христа, если и не отрицалось, то заслонялось таким толкованием Божьего милосердия, что не оставалось места ни для Божьей святости, ни для мстящего суда. К этому прибавилось глубокое презрение, с которым т. н. просвещенные (пиэтизмом) смотрели на темную массу, т. е. на тех недалеких христиан, для которых вера еще продолжала быть вопросом жизни». Лютеранское духовенство, как составная часть господствовавшего тогда класса, не имела ничего почти общего с крестьянами. Материально оно было хорошо обеспечено и о чадах духовных совершенно не радело. На пасторах также определенно можно было наблюдать влияние «духа времени». Их проповеди составляли по большей части бессодержательную декларацию или речь, разукрашенную нравственными поучениями. Да и жизнь их была далеко от образцовой: пьянство, картежная игра и танцы, не говоря уже о других удовольствиях, не считались недостойными священнического сана.

Местное лютеранское духовенство было плохо аттестовано автором записки «Взгляд на Финляндию 1832 г.», поданной кн. А. С. Меншикову. «По влиянию на народ, — говорится в записке, — оно самое важное сословие, но менее прочих заслужило общее уважение. Главная причина — полуобразованность тех молодых людей, коих посвящали в пасторы». Из разговоров со Снелльманом, Я. К. Грот узнал, что финляндские пасторы крайне плохие богословы: очень немногие из них проходят через университет. От них требуется только знание маленького учебника языков греческого и еврейского.

Узость и формализм его воззрений характеризуется следующим эпизодом. 17 — 29 ноября 1834 г. в Абоском лютеранском соборе положено было освятить новую картину «Вознесение». Пригласили музыку Петровского полка, но затем отказались от неё, по той причине, что музыканты были русские, что они, как люди другой религии, не могут и не должны играть в лютеранской кирке.

Как пример несообразного поведения пастора, приводят следующий рассказ. В Эстерботнии человек открылся пастору, что подумывает о самоубийстве. Пастор не нашел для несчастного лучшего совета, как указание совершить дело так, «чтобы не причинить никому хлопот после своей смерти». Несчастный решил опуститься в болото. За редкими исключениями, народ вообще не находил у своих пасторов требуемого утешения и руководства. Культурные стремления высших классов также не производили никакого влияния на религиозную потребность народа. Между тем духовная потребность финского народа все возрастала. Под мрачным небом севера и под влиянием своих темных лесов, он всегда склонен был к таинственному, религиозному, восторженному. Прежде его удовлетворяли колдуны и чародеи. Он много сосредоточивался и размышлял.

Когда его жажда никем не утолялась из источника живой воды, он сам подходил к источнику. В финском народе жила потребность живой веры, более соответствующей требованиям христианства. Крестьяне стали отказываться от увеселений; собирались для чтения св. писания, молитв и пения псалмов. Таким образом, создалось в 30-х годах очень заметное религиозное движение. Примкнувшие к нему называли себя «пробужденными». Началось невиданное до сих пор религиозное пробуждение. Одни пасторы стали в явно враждебное отношение к этому движению; другие заинтересовались им и сами примкнули к нему и даже стали руководить им. Произошло крепкое единение между некоторыми образованными людьми и народом на почве религии, по почве полного доверия. Они примкнули к пробужденным из народа, чувствуя себя их братьями и сестрами в области искания мира и всепрощения у подножия креста.

Главным очагом пиэтизма сделалась северная часть Саволакса, где крестьянин Пааво (Павел) Руотсалайнен из Иденсальми (1777 — 1852) выступил около 1820 г. как провозвестник нового освящения и пробуждения. Сын бедного крестьянина он много претерпел невзгод жизни и вынес бурю внутренних сомнений. Рано пристрастился к чтению слова Божия. Любимой его книгой сделалась Библия. Хорошая память помогла восполнить запас скудных знаний. Мучимый сомнениями, он вел себя странно, и это давало повод называть его сумасбродным (löyhkä Paavo, fånig Pål). Бедность и неурожай грозили ему голодной смертью. Он собрался эмигрировать в Польшу, но был задержан в Выборгской губ. Долгие религиозные размышления выработали, наконец, особое учение, которое сводилось к следующему. Человек ежеминутно подвергается духовной смерти, почему всем верным необходимо ежедневно получать жизнь и пищу для души из рук Господа — возрождающего животворящего Духа; человек не должен надеяться на достигнутую духовную опытность и полученные милости, но каждый день, как истинный грешник, который ничем добрым не владеет, обязан просить и получать, ни за что, милость, жизнь и прочее.

Пааво Руотсалайнен имел необычайную способность руководить и возвышать своих приверженцев; красноречием, исходившим из глубокого убеждения, он влиял даже на людей, превосходивших его своим образованием. П. Руотсалайнен, несомненно, явление крайне своеобразное в финской жизни: крестьянин-наставник в духовной области, крестьянин, ведущий за собой даже ученых! Очевидно, в нем было нечто поэтическое и возвышенно-духовное.

Учение Руотсалайнена быстро распространилось по северному Саволаксу, северной Карелии, а потом по Эстерботнии и Тавастланду. В то время, когда он имел наибольшее влияние (около 1830— 1840 гг.), он мог бы сказать: «я епископ двух епархий». Его приверженцы назывались «фалдистами» (Körttiläiset, «skörtister»), от фалд, пришитых к их курткам.

Другим ретивым проповедником пиэтизма был Генрих Ренквист. Сын бедного крестьянина. Он родился в Иломантси 1789 г. Нужда сильно теснила его, а шведский язык в школе помешал ему приобретению первоначального образования. В отчаянии он бросился в Або с моста в реку, но был спасен. Наконец, ему удалось попасть в школу, но началась война 1808 — 1809 гг. и школу закрыли. Ренквист стал торговать и успел скопить около 1.000 риксдалеров. По окончании войны, он вернулся в школу. В 1816 г., имея от роду уже 27 лет, он сделался студентом. Через год его посвятили в пасторы. Но судьба не переставала преследовать его своими неудачами. Строгие предписания исходили то от гр. Ребиндера, то от гр. Закревского. Но фанатик не прерывал своей деятельности. Из-под пера Ренквиста — сына крестьянина — вышло более 30 статей. В звании пастора он усердно собирал прихожан на духовные беседы, совершал богослужения в семье, распространял поучительные сочинения и т. п. Хенрик Ренквист отличался от Руотсалайнена тем, что он большое значение придавал делам, как плодам веры.

Как Ренквист, так и Руотсалайнен считали, что сильное побуждение есть первое условие получения Божьей милости; после этого должно было последовать исправление. Но Руотсалайнен возвышал значение внутренней молитвы и считал устную речь, которая употреблялась его приверженцами, действием Божьей милости, тогда как Ренквист придавал первенствующее значение внешним набожным упражнениям, главным образом молитве в приходе и в обществе с единоверцами. Между последователями того и другого наблюдался заметный антагонизм. Руотсалайнен, у которого было больше последователей, обвинял Ренквиста в ханжестве и лицемерии, и все попытки примирить их были напрасны.

Когда консистория (1823 и 1828 гг.) приказала духовенству «следить за тем, чтобы не допускать запрещенных собраний и предупреждать лживые и напряженные религиозные воззрения в народе», Пааво Руотсалайнен сам уговорил своих последователей не устраивать больших собраний. Взамен пробужденные прибегали к другим сходкам, они стекались к свадьбам, похоронам и особенно на ярмарки, когда «духовные друзья» (själavänner) могли собираться, без опасения привлечь особое внимание властей.

Эти, нередко, далекие путешествия по ярмаркам, свадьбам и т. д. составляют своеобразную черту финского пиэтизма. Пробужденные отправлялись из Эстерботнии и южной Финляндии, например, в Куопио, чтобы там встретиться с Пааво Руотсалайнен. Как для самого Пааво, так и для его последователей эти путешествия были иногда весьма злополучными. Известно, что прежде ярмарки служили большим искушением для крестьян. Вокруг ярмарочного места образовывалось разливное море водки.

И Пааво не избег искушения, хотя дома вел трезвый образ жизни. Ярмарочные сборища причинили много вреда и самому Пааво и его единомышленникам. Правда, его не очень осуждали по той причине, что злоупотребление спиртными напитками в те времена являлось еще более распространенным злом, чем в наши дни.

В ярмарочном водовороте из уст в уста переходили имена тех городских жителей, в чьих поместительных горницах или залах назначено было вечернее собрание. В означенный час пробужденные отправлялись на собрание, и когда горница была наполнена, — кто-нибудь запевал текст из «Песней Сиона» (Sions sånger) или обычных псалмов. Далее следовала проповедь, обмен мнений по прочитанному тексту и пр.

Пиэтизм, корни которого прочно укрепились в народных массах, получил особое значение вследствие того, что многие из выдающихся молодых теологов университета с 1830 г. примкнули к этому движению. Доцент Л. И. Стенбек, после внутренней борьбы, оставил поэзию, чтоб всецело отдаться пиэтизму. Его друг Карл Густав фон-Эссен (1815 — 1895) — профессор практического богословия, — вскоре сделался руководителем пробужденных, а Андерс Вильгельм Ингман (1819 — 1877), — профессор экзегетического богословия и переводчик Библии на финский язык — выступил усердным писателем в пиэтистическом направлении. К более известным пасторам, примкнувшим к пиэтизму, надо отнести Фридриха Берга (1795 — 1866), Ионаса Лагуса(1798 — 1857)и Нильса Густава Мальберга (1807 — 1858). «Евангелический Еженедельник» (1839 — 1841), под редакцией Стенбека, сделался влиятельным органом пиэтизма.

Рассказывают, что И. Лагус и Н. Г. Мальберг были обращены в пиэтистов влиянием, исходившим из народной среды. У Лагуса собрались гости; все праздновали и веселились. Явился крестьянин, приглашая пастора к умирающему. Лагус, промедлив за общим пиршеством, отправился к умирающему лишь через два часа и застал крестьянина уже бездыханным трупом. Находившийся в избе крестьянин изрек промедлившему пастору грозное проклятие. Лагус сознал свой вину и примкнул к народному пиэтизму. Пастор Мальберг пришел из любопытства послушать проповедь Пааво Руотсалайнена и был поражен силой его убеждения и безыскусственного красноречия. Вся наружность Пааво внушала уважение и доверие. Чувствовалось, что речь этого простого крестьянина исходила из глубины много выстрадавшей души. Пастор Мальберг сознал, что этот крестьянин стоял выше его, ученого теолога. Когда Пааво кончил свой проповедь и пение псалма, он вступил в беседу с пастором — молодым, красивым и красноречивым. В заключение Пааво предложил ему вместе помолиться. Для пастора это было необычно, так как он привык лишь к официальному отправлению богослужения. Пааво и Мальберг сблизились и пиэтизм приобрел блестящего ученого проповедника».

Некоторых пасторов преследовали, предавали суду за недозволенные религиозные сборища. Но среди пиэтистов оказались духовные лица очень стойкие и бесстрашные. Власти скоро поняли, что преследования цели не достигали и они не беспокоили пиэтистов во время их богослужения. Пиэтисты с своей стороны отказались от оппозиции церкви.

От пиэтистов откололись в 1840 годах «евангелисты», руководимые Фредриком Габриэлем Хёдбергом (1811 — 1893). Он обращал главное внимание на веру, уча, что все добро человека есть дар Божий, и что милость Господня получается не по собственным заслугам человека, а только через веру. Между пиэтистами и евангелистами долго продолжалась резкая полемика в газетах, журналах и брошюрах. Пиэтисты обвиняли Хедберга в проповедовании «мертвой веры».

С появлением Хедберга пиэтизм раскололся на три группы, на три секты. Последователи Хедберга распространились около Або. Ренквист господствовал в Карелии и Выборгской губернии. Руотсалайнен захватил Саволакс и пронес свое знамя до берегов Эстерботнии.

Фанатические вспышки, «духовная гордость» и та односторонность, с которой последователи этих религиозных движений отвергали иногда самые невинные развлечения, придававшие красоту жизни, вызвали против них в литературе такие голоса, как Элиаса Лённрота и Рунеберга.

В «Письмах садовника» Рунеберг характеризирует пиэтистов, как секту, состоящую из набожных, тихих, странных существ, которые считают победой отрицать радость земной жизни и почитают своим высшим сокровищем «росистый цвет щек и огонь очей». Он сравнивал их с растениями, которые преждевременно умирают «от тонущего зуб червяка, которого они сами оберегают и питают».

В 1835 г. пиэтизм, по-видимому, едва был известен в образованных кругах, по крайней мере, в Гельсингфорсе. О пробуждении среди студентов неизвестный автор пишет в своих заметках: «Эта мрачная душевная борьба с порывами фанатического увлечения имела много привлекательного для юношеского ума, жаждавшего чего-то высшего, чем сверкающая мишура минуты, для ума, который в изучении наук не мог еще найти вознаграждения за угасающий блеск свободной жизни в университете. Гордое презрение пиэтизма к миру также пробудило предчувствие о более высокой и величественной душевной жизни. её первая строгая заповедь: «Оставьте мир и отлучитесь от него» не испугала нас; аскетизм во все времена имел вид превосходства и потому притягивал к себе. Но что бы ни говорили об этом религиозном направлении, нельзя отнять от него глубокой важности и нравственной основы даже в тех случаях, когда оно принуждено было служить прикрытием для менее благородных стремлений».

Успеху пиэтизма, как среди крестьян, так и среди образованных классов, немало содействовали преследования его со стороны церковных и светских властей. В гонениях, клеветах, в надменных упреках и т. п. пиэтисты усматривали внешнее доказательство того, что они вели борьбу подобную той, за которую последователям Христа всегда приходилось испытать страдания.

В 1842 г. архиепископ высказался в том смысле, что противодействовать пиэтизму можно только изданием хорошо направленных теологических сочинений, и в связи с этим заявлением были произведены незначительные ассигнования на два сочинения.

В возникшем движении «юная Финляндия восстала, чтоб завоевать себе небесное отечество, так как земное отечество не было еще жизненной силой и не давало молодежи идеала, ради которого надлежало жить». Нет сомнения, пиэтическое движение не только возвышающе действовало в религиозной и церковной области, но имело также большое влияние на культурную жизнь края.

О возникновении пиэтизма среди студентов фон-Эссен говорит: некоторые студенты из всех факультетов, однако больше всего из теологического, были охвачены тем же духом. Они соединились вместе и образовали ecclesiola in ecclesia. Собирались друг у друга аккуратно, раз в неделю, для общего ободрения и назидания, причем иногда читали Библию, иногда духовную книгу или что-нибудь церковно-историческое вперемешку с псалмопением. Все стремление имело в виду практическую цель. Не преобразования учения добивались — его находили чистым и неподдельным в церкви — но желали осуществления учения в жизни. Это практическое религиозное стремление, если и не поглощало совершенно все другие интересы, то во всяком случае ставило их на задний план; всем, что прямо не содействовало проявлению и развитию христианской жизни, более или менее пренебрегалось и все, что считалось мешающим ему, даже в науке или искусстве, или в человеческом общежитии, беспощадно опровергалось.

«Никогда не забуду того впечатления, которое ощутил при входе в большой зал, в котором было собрано много серьезных старых и молодых студентов. Собрание только что нача лось и разговаривали тихо. Когда мы входили, никто не обратил внимания на нас, только два молодых хозяина встретили нас и указали места. Через несколько минут, по данному знаку, все собрание запело псалом из старого псалтыря. Захватывающе звучали эти слова в бушующих серьезных звуках хорала. Пропели псалом и опять все стихло; как будто призадумались. Это продолжалось несколько минут, затем один из товарищей открыл место в Библии и по поводу него стал твердо и ясно излагать свое мнение. По поводу прочитанного высказалось еще несколько человек, часто расходясь с мнением лектора. Прения становились оживленными, но велись сдержанно и серьезно. Наконец перешли к какой-то свободной исповеди перед всеми товарищами, и представляли просто и совершенно искренно свое душевное состояние за время, протекшее со дня последней встречи (последнего собрания). Сравнивали свой духовный опыт с опытом товарищей, давали и получали советы. При этом нередко цитировались известные религиозные книги того времени».

В письме (от 6 марта 1841 г.) Л. Стенбека между прочим значилось: «Мы собираемся, 20-30 человек, каждый субботний вечер; ходим друг к другу, и один другого поощряет и согревает. На этих наших собраниях мы поем, читаем какую-нибудь духовную книгу, беседуем друг с другом. Иногда над нами проносится дуновение Духа Святого. Раздражение против нас очевидно и явно проявляется, но мы утешаем себя тем, что так должно быть: только сон проходит без борьбы. Недавно в здешнем главном соборе гремела проповедь против нас — пиэтистов, в которой нас выставляли гибельными мечтателями и фантазерами, которые как в учениях, так и в жизни имеют много заблуждений и пороков и т. д.».

Фон-Эссен рассказывает о «шуме», который религиозное движение вызвало среди студентов: «Стенбека, Юл. Им. Берга и меня подозревали стоящими во главе опасного движения, и мы были призваны к генерал-губернатору Теслеву. Его Превосходительство встретило нас очень немилостиво и пригрозил Сибирью, но, когда, во время допроса узнал, что мы верноподданные Его Императорского Величества и всего Царского дома, то кончил тем, что, целуя и обнимая нас, уверял, что мы «друзья Государя».

В пиэтистическом движении 40-х годов заметную роль сыграл поэт, а затем помощник пастора, Л. Стенбек. Находясь еще в университете, он обратил на себя внимание своим скромным поведением и своей приверженностью пиэтизму. Впоследствии он руководил изданием, поддерживавшим пиэтистическое движение, ведя в то же время борьбу за библейское христианство против рационализма. Будучи помощником пастора, он был привлечен к суду, за допущение неразрешенных собраний. Дело тянулось два года, прошло все инстанции и окончилось выговором.

В 1843 г. архиепископ Мелартин обратился официальным письмом к университетскому начальству. Он заметил, что студенты, выразившие желание поступить в духовное звание, склонны поддерживать пиэтизм, чем сеют, особенно в крестьянской среде, недоразумения и ссоры. Архиепископ заметил также, что некоторые из них имеют ученую степень. В виду этого, он просил г. ректора magnificus'а посоветоваться с профессорской коллегией, желательно ли впредь допущение лиц пиэтистического направления к занятию кафедры в университете. Вся эта история превратилась в ученый суд над Стенбеком и представляет тот общественный интерес, что показывает, коим образом профессорская среда относилась к пиэтизму.

Мнения разделились. Представителем одной группы можно признать профессора Лилле. Он указал, что пиэтизм уже достиг своей кульминационной точки, и что никакие насильственные меры против него неуместны. Пиэтизм составляет элемент в развитии протестантской церкви и имеет вполне историческое право на свое существование; он сын церкви, которого нельзя игнорировать и которым церковь не может пренебрегать. Принятие в университет учителя пиэтистического направления совершенно не опасно, потому что здесь более чем где-либо происходит духовная борьба, и ложное направление будет обнаружено и обезврежено. Стенбек честного характера и прекрасных способностей, и потому Лагус считал бы величайшей несправедливостью не допустить его в учителя университета. Толкователем противоположного мнения выступил профессор Ильмони. Он задался вопросом: что такое пиэтизм? И ответил, пиэтизм несомненно — сектаризм, который почитает церковь на основании библейских правил, но до того слепо, что отрицает у разума всякое право относительно духовных предметов. Пиэтизм набросил мрачный покров на человеческую жизнь. Далее эта тенденция привела к тому, что священники-пиэтисты в проповедях делали грубые нападки, отказывали в причастии умирающим; по их милости целые гейматы и деревни предались лени и тунеядству под предлогом богослужений, не говоря уже о последних крайностях — обскурантизме и прекращении свободного исследования, о фанатизме, безумии и пр. Одним словом, хотя пиэтизм первоначально составлял реакцию против религиозного равнодушие времени, он сам есть «болезненное выражение христианской веры и деяния», а потому должен вызывать болезненные результаты в обществе. На этом основании профессор не сомневался, что вредно для образования священников, если пиэтисты будут допущены учителями в университет.

Особняком стоит мнение Грота. Он узнал, что учение пиэтистов не уклоняется от библии и символических книг, а имеет в виду лишь практическую сторону жизни. Участие Стенбека в пиэтизме всегда носило особенно благородный характер и поэтому желательно, чтобы такие люди чаще появлялись в среде заблуждающихся, чтобы словом и своим примером искоренить все чудовищное и опасное в их воззрениях. Стен-бек пастор и потому имеет право учить народ.

Исключая трех, все высказались в пользу Стенбека. Дело передали вице-канцлеру, генералу А. И. Теслеву. Он заявил 8 октября 1844 г., что не согласуется с истинным счастьем университета, чтоб человек, с воззрениями магистра Стенбека, мог быть допущенным в качестве учителя и Стенбека не допустили.

Пробуждение получило неожиданное значение не только в отношении духовного воспитания народа, но и национального его подъема. Оно стало первым духовным движением, которое охватило бесчисленные группы граждан в различных концах края; оно положило начало тому чувству единства, которое впоследствии имело такое большое значение в деле развития национального духа. Национальность и пиэтизм — подняли знамя демократических идей.

Примкнувшая молодежь, одновременно увлекавшаяся идеями финнизма, получила широкую возможность посеять новые семена в народной восприимчивой почве.

В то время, когда патриотические стремления в литературе, науке и искусстве исходили из образованного общества и поддерживались им, пиэтизм, ранее выступивший в различных местах, возрос среди народа до могучего почти стихийного движения. Пиэтизм дал самых усердных работников на национальной ниве. Пиэтизм создал хорошую духовную литературу.

Пиэтисты по своему поведению были строго благопристойны, а потому в нравственном отношении составляли дельный и сильный элемент в обществе. Жизненность, которая возрастала в религиозной области, была замечательным явлением в тот период, когда в силу внешних и внутренних условий, стремления, которые редко переходили область ежедневных забот, проникали в глубину народной жизни.

Неоспоримо, что пиэтисты составляли самую серьезную, самую здоровую часть населения края. При отсутствии школьного народного образования, они явились самыми мыслящими и просвещенными среди равных себе. Разнообразное обсуждение и исследование духовных вопросов развило их природный ум, а привычка читать сделало то, что, когда появились газеты, они оказались любознательнее других. Вообще они могли служить хорошим примером молодому поколению. Элиас Лённрот сказал о пиэтистах, что «они вообще тихий, хороший народ».

Хорошее влияние оказал пиэтизм и в среде учащейся молодежи, возвышая их настроение и укрепляя их нравственность.

Везде наблюдалось одно и то же явление. Пиэтизм обычно пробирался не в большие дома, где жили honoratiores, mercatores et assessores, а скромно прокрадывался по темным переулкам вдоль низких домов окраин города и села и заварачивал туда, где жили мелкие мещане, вдовы, одинокие, трудолюбивые. Пиэтизм не вызывал беспокойства и борьбы в вековых укреплениях, где господствовавшая церковь и духовное равнодушие руководствовались сухим церковным судебником.

Помимо пиэтизма, деятельность лютеранской церкви в Финляндии продолжалась по старинным формам. После Тенгстрёма архиепископом (в 1833 г.) назначен был Эрик Габриель Мелартин (1780 — 1847). Его заместил (с 1850 г.) Эдвард Бергенгейм (1798 — 1884), который все свое внимание, как бывший педагог, обращал главным образом на школьное дело.

За долгий период в тихой жизни лютеранской церкви выделились два юбилея. 13 — 25 июня 1830 г. Финляндия праздновала трехсотлетие публичного объявления на риксдаге (1530 г.) догматов Аугсбургского вероисповедания, а 19 — 31 июля 1842 г. Финляндии отметила особым празднеством двухсотлетие первого полного издания священных книг на финском языке. Иначе говоря, Финляндия справила юбилей участия финского народа в Слове Божием во всей его целости, т. е. слово Божие стали сообщать народу на его родном языке. Таким образом, даже юбилеи церкви превратились в известной мере в национальные праздники.

Богословская наука также преследовала главным образом патриотическую цель: укреплять лютеранскую церковь страны в её жизненной деятельности.

Органами научно-богословской жизни служили журналы: «Духовно-просветительный Листок изд. Э. Ранкена; и «Страж» журнал духовно-педагогического сословия, издававшийся А. А. Лаурелем, в 1847 — 49гг., при сотрудничестве Б. О. Лилле и Ф. Л. Шаумана.

В конце царствования Николая I, среди норвежского населения, пограничного с Финляндией, появился «раскол». Он состоял в том, что последователи его, люди воздержанные и нравственные, приходили в восторг от священного писания, плясали, кривлялись и вопили. Секта эта была настолько фанатична, что подвергала насилию христиан, не желавших следовать её учению. Священные книги они считали бесполезными или богопротивными, а священнослужителей — поклонниками злого духа. Норвежское правительство приняло против них строгие меры. То же сделал генерал-губернатор Финляндии (в марте 1852 г.), не желая, чтобы эта «зараза» проникла в пределы края, и цель была достигнута.