История Финляндии. Время императора Николая I

VII. Швеция

Стокгольм, при въезде в него со стороны моря, прелестен. Церкви величественно подымают свои главы к небу, обрезывая «горизонт неровной бахромой». Прекрасен королевский дворец итальянской архитектуры. В 30 и 40 годах в городе не наблюдалось еще шумного движения столиц и их многолюдства. В нем много было еще узких и неправильных улиц — наследие средних веков. Много в нем разнообразной архитектуры зданий, носящих печать привлекательной старины. Стокгольм не щеголял еще магазинами, музеями, памятниками.

8 июля 1838 г. Стокгольм принарядился, ожидая приезда Наследника Всероссийского престола. От малой крепости до дворца в два ряда выстроились иолы, с которых шла пальба. Поднятые в верх весла и матросы скрывались временами в клубах порохового дыма. Гром орудий перекатывался в ущельях скал. Берега усеяны пестрой толпой народа. Догорал тихий вечер, позолоченный лучами уходящего солнца. Четыре парохода, в равном друг от друга расстоянии, медленно подвигались к берегу. Ответные салюты с нашего «Геркулеса» потрясали воздух, и волновали сердца ожидавших и прибывающих. Волшебное зрелище! Чудная картина въезда Цесаревича в Стокгольм очаровывала всех.

К общему восторгу вскоре присоединилось изумление. Из уст в уста русских офицеров стало переходить восклицание: «Государь здесь». Появились на палубе гр. Орлов, генерал-адъютант Адлерберг, кн. А. С. Меншиков — предвестники действительного пребывания на «Геркулесе» Государя. «Геркулес» спустил большой катер с гребцами; в катер сошли две особы, одна из них свиты E. В. ген.-м. граф Сухтелен. Катер пошел впереди шведского катера, приготовленного для Цесаревича и его свиты. Когда катер с двумя особами подошел к берегу, и они поднялись на пристань, то один (то был еще неузнанный Государь) сказал: «на том катере Великий Князь». — Наследник Престола, его свита, и русские офицеры сосредоточились затем во дворце и здесь все увидели прекрасную, благородную, величественную, державную наружность Николая I в казацком мундире. «Как описать восторг наш, восклицает очевидец. Как ни мучило меня любопытство посмотреть на Карла XIV, но я не мог вытерпеть, чтобы не любоваться прежде всего нашим Императором, которого присутствие столь неожиданное изумило шведов и обрадовало нас, русских». Цесаревич и Государь вошли к королю: «Сир, вы ждали сына, а теперь приехал отец».

Король был до слез поражен этим сюрпризом. Ему было уже 74 года; худенький, с большим носом и чрезвычайно умным выражением глаз. — Он был в совершенном восторге от присутствия столь могущественного соседа. — Представленные ему генералы были расцелованы, другим он пожал руку.

«Я наблюдал лица придворных шведского короля, — читаем далее в воспоминаниях очевидца, — все они были как будто в изумлении. Конечно, не страх привел их в смущение, а неожиданность приезда Государя нашего — удивление его любезности, его превосходной, поразительной наружности, той ловкости, с которой Его Величество изволил обходиться с королем — маститым старцем, который, проходя с Государем по комнатам своего длинного дворца, не чувствовал, кажется, вовсе усталости».

На следующее утро Стокгольм замолк. Все отдыхали после бала. Никто опомниться не мог от этого орлиного, могучего налета нашего Царя. Самые закоренелые враги России присмирели, не зная, чему дивиться: своему ли прежнему невежеству или этому магическому, неопределенному влиянию Русского Царя на душу каждого. Двухдневное пребывание Императора в Стокгольме решительно очаровало весь город. Все были обворожены Его Величеством. Никто не мог победить в себе этого невольного влечения, которое рождается в душе, при виде Царя Николая. Журналисты позамолкли. Словом, необыкновенный поворот совершился в уме нации.

«Посещение Государя Императора в Стокгольме было совершенно непредвиденно и неожиданно, чем было и приятнее шведскому королю, давно желавшему личного с Государем знакомства».

Сделанный Государем политический шаг оказался, конечно, сильнее разных мирных трактатов. Самому королю приписывали следующие слова: «этот визит навсегда укрепит мою династию на шведском престоле».

Император Николай I любил иногда приезжать сюрпризом то в Берлин, то в Вену, озадачивая коронованных особ и представителей России. Находясь в 1835 году в Теплице, Николай Павлович неожиданно обратился к австрийскому императору Фердинанду с вопросом, не будет ли от него каких-либо поручений в Вену, и экстренно собрался в путь. Профессор Ф. Шиман (Geschichte Russlands miter Kaiser Nikolaus I. Band III, Berlin 1913), коснувшись поездки Государя в Стокгольм, рисует переполох, возникший в шведском дворце. По его словам, шведы усмотрели в внезапном появлении Государя проявление пренебрежения к своему Королю. И едва Государь покинул шведскую территорию, как в Стокгольме произошла враждебная России демонстрация, которую пришлось обуздать высылкой на улицы войска и артиллерии. Мы считаем описание Шимана преувеличенным, и дело с нерасположением к России обстояло несколько иначе. Не внезапный приезд, а вообще дружелюбное отношение короля к России раздражало шведский народ. Известно, пишет Е. В. Иванов, что в последнюю Польскую кампанию шведское войско требовало от короля идти в Финляндию. Король воспротивился. Он рассуждал так: «Россия теперь занята войной, мы, конечно, можем взять Финляндию, но будем ли мы в силах удержать ее». Эти слова схожи со словами, сказанными им в 1812 г. Сходство показывает, что здесь нет измышления.

«Надобно быть в Швеции, — сказал подп. Тамеландер (помощник Абоского коменданта), — чтобы иметь точное понятие о ненависти к русским шведского народа». «Подп. Тамеландер прибавлял, как сильно вооружен против русских шведский народ даже отдаленных мест».

В период нахождения нашего Монарха и Его Наследника на шведской территории вражда затихла и население проявило много политического такта. Путешествие Наследника Цесаревича, в июле 1838 г. по Швеции совершилось вполне благополучно. Повсюду народ толпился и приветствовал Августейшего гостя радостными криками. Шведы сумели оценить дружеское внимание к ним Российского Императора, пославшего своего сына путешествовать по их стране. Везде играли «Боже Царя храни» и пели стихи по случаю приезда Его Высочества. Наследник осмотрел в Швеции все достойное внимания и из Гетеборга отправился в Копенгаген.

Отношения между главами России и Швеции были наилучшие; видимо их сближали рыцарские открытые сердца. Но общественное мнение Швеции никакого расположения и доверия к России не питало; напротив, насколько оно отражалось в газетах того времени, являлось открыто враждебным. Газеты не уставали твердить о тирании и русском деспотизме и по разным поводам высказывать свое нерасположение. Шла ли речь о взятии Варшавы, театральной пьесе из русской истории, о Финляндии и т. п., стрелы, напитанные злобой, направлялись по адресу России и её Двора. Не мало рассуждений было высказано о пользе Северного Скандинавского Союза для обуздания завоевательных стремлений России, той России, которая никогда не обмолвилась дурным словом о Швеции и, войдя в свои естественные границы у Балтийского моря, вела по отношению ко всему Северу самую миролюбивую и добрососедскую политику.

Возмущение Польши — дело всей Европы. Падение Варшавы не означает еще уничтожение партий, которые являются голосом свободы, раздававшимся не только в Польше, но и во Франции и даже в Германии. Таково было мнение газеты «Stockholms Posten» 1831 г. (№№ 274 и 275), содержание коей было доведено до Высочайшего сведения, как видно из архива кн. А. С. Меншикова.

Постановка на сцене пьесы «Любимец» из жизни Екатерины II дает автору газетной статьи повод иронизировать на разные лады. Он изумляется театральной дирекции, выведшей на сцену русскую императрицу в вихре интриг её любимцев; он удивляется цензуре, допускающей осмеяние царских слабостей, «тогда как Лев Гёты и Орел России состоят в самых дружеских отношениях». Разве дирекция не знает, что весна сделала уже воды Балтики удобными для плавания и берега Скандинавии «более аппетитными»? Однако, успокойся, беспокойное сердце. Взгляни на дело поближе, и ни малейшая опасность не угрожает солнцу твоего патриотизма. Ведь та же Екатерина увенчана цветами, из её слабостей создались слава и величие России... Не забыты автором и Сибирские зефиры, превращенные на сцене в душистую амбру Императорской милости, и кнут, и оковы и пр.

Особенно подходящей темой для либеральной печати оставалась, конечно, Финляндия. Некоторые газеты не мирились с тем, что в 1812 году Швеция согласилась встать на сторону России, не выговорив возвращения этой провинции. «Финляндия не входила в расчеты короля; она была вытеснена другими чувствами, которые трудно объяснить, но со временем, вероятно, будут еще открыты», — вздыхала газета «Dagligt Allehanda» (1843, №№ 167 и 168), укоряя в то же время собрата по перу — «Шведскую Пчелу», у которой нашлась лишь пара слов о бедной Финляндии, и эти слова сводились к тому, что в действительности было хорошо освободиться от этой провинции, так как, владея ею, не имели бы покоя от России. Финляндия стоила Швеции более, чем она платила... Разве Швеция приобрела ее, покупкой? Нет, Финляндия была частью нас самих, жила в нас, и мы в ней. Это не сплав, а органическое единение. «Разве рука спрашивает, что стоит содержание ноги»! «Деревяшка обойдется, пожалуй, дешевле, но таинства бухгалтерии здесь неприменимы. Мы молились и пели хвалу Господу по одной и той же книге. Мы сиживали вместе, вместе закон учреждали. Мы вместе кровь лили. А тот прекрасный полк, который лежит рядом с великим королем на Лютценском поле? Разве он был из наемных полков Густава Адольфа? Нет, это — финны, павшие с радостной душой за Швецию, за свое отечество».

Но, ведь, рядом находился алчный сосед и, потому хорошо, что мы сбыли Финляндию с рук. А помните ли женщину, которая, спасаясь от волка, кинула ему своего ребенка? Да, говорят, что волк оставил ее лишь на одну минуту. Но, ведь, Швеции дали Норвегию? «Почти не стоит труда показывать, какую роль играло чувство шведов при выборе» между Норвегией и Финляндией. Газета кончает сожалением, что орлиное крыло не было подрезано (в 1812 г.), когда лезвие ножа находилось к нему столь близко.

Другой неисчерпаемой темой либеральных газет Швеции был «русский деспотизм», русская тирания, владычество казаков над Европой. «Надлежит сперва погасить свет разума, чтобы тирания могла спокойно пользоваться своим могуществом». Тушением разума наиболее занимались ксендзы и иезуиты. «Если бы деспотизм мог споспешествовать материальному благосостоянию, их просвещению и образованию, тогда он не был бы достоин отвращения. Но когда мы видим, что он налогами, общественными постановлениями подавляет или разрушает внешнее благосостояние народов и обскурантизмом и ханжеством губит их духовные силы, то нельзя не видеть, что деспотизм есть также враг человечества».

Газета («Dagligt Allehanda» 1851 г., № 282) предвещает наступление кровавой борьбы между демократией и «казачьим правлением» и т. д.

Летом 1840 г. совершил поездку в Швецию адъютант-лейтенант Сколков. Его внимание обращено было главным образом на морское дело. О результате своей, совершенно частной, поездки он представил весьма обстоятельную записку, которая сохранилась в бумагах кн. А. С. Меншикова. Трудность прежних морских переездов и медленность берегового сообщения приводили к тому, что Швецию очень редко посещали путешественники. Пароходное сообщение изменило все и, начиная с тридцатых годов, Швеция сделалась более доступной. В 1840 г. в Швеции считалось уже до 40 пароходов. С пассажиров они брали самую умеренную плату, так как хозяева пароходов довольствовались тремя и четырьмя процентами дохода на свои капиталы. Монополии никому не было выдано, и все пароходы стремились к приобретению расположения общественного мнения. Большинство шведских пароходов имели машины от 30 до60 сил; в 1840 г. военный пароход, предназначенный для перевозки почты, впервые получил машину в 180 сил. Отапливались они исключительно дровами, почему нередко палубы заняты были целыми поленницами. На шведских пароходах, в числе офицеров не было ни одного иностранца. В 1837 г. Швеция имела до 130 военных судов, и коммерческий флот достигал до 1.000 судов. Некоторые мореходные училища содержались даже частными лицами. Морская академия никаких преимуществ своим слушателям не давала и, тем не менее, она всегда была наполнена ими.

Шведский король Карл XIV был чрезвычайно расположен к нашему правительству, и о посещении его Государем Императором говорил почти со слезами. Король сказал Клинковстрёму, что любит Государя Николая Павловича как славу! К сожалению, привязанность народа к королю и общее уважение заметно падали, с развитием в королевстве либерального направления. Дерзость публичных листков, остававшихся безнаказанными, переходила всякие пределы. «Дух народный в Стокгольме весьма враждебен нам», — писал Сколков. Кронпринц Оскар, ища популярности, также проявлял неприязнь к России, как и его окружавшие, среди которых выделялся начальник его штаба ген. Леврен, выходец из Финляндии. «Судя по общим слухам, можно полагать, что в Швеции имелась партия, жившая надеждой, при перемене царствования, вновь завоевать Финляндию». — Швеция имела возможность выставить до 160.000 войска. «При покушении же её на Финляндию» главная роль предназначалась шведскому гребному флоту.

Король был стар и слаб. Русским, следившим за отношениями к нам соседей за Ботническим заливом, крайне нежелательна была его утеря «по дурному духу Швеции и по слабости наследника». В начале 1844 г. Карл XIV скончался; по этому поводу современник писал: «Потеря короля Шведского для нас чувствительна: очень желаю, чтобы сын наследовал отцовские чувства к России и всегдашнее благорасположение».

Представителем Швеции в Петербурге многие годы был Нильс Фридрих Пальмшерна. Кн. П. А. Вяземский дает о нем очень хороший отзыв. «Он был умный и образованный человек. В сравнении с другими сослуживцами его, аккредитованными при Русском дворе, можно сказать, что он довольно обрусел. Он очень порядочно выучился нашему языку, ознакомился с литературой нашей и со вниманием следил за движениями её. За такую внимательность, литература наша, не избалованная (особенно в то время) ухаживанием иностранцев за ней, должна помянуть его добром и признательностью. На его дипломатические обеды бывал даже приглашен Греч, что совершенно вне посланнических обыкновений и дипломатических преданий. Пальмшерна был очень вежлив и общежителен, хотя и пробивалась в нем некоторая скандинавская угловатость и суровость. Но вежливость совершенно изменяла ему за игорным столом».

В 1846 г. кронпринц Оскар-Фридрих (будущий король Оскар II) посетил Россию. Николай Павлович приветствовал его очень радушно и развлекал парадами, смотрами, маневрами, театральными представлениями. В свите Оскара находился В. В. Гаффнер — впоследствии морской министр Норвегии. Он оставил записки, из которых видно, что шведы любовались внушительной фигурой Императора, принимавшего парад в 20 кавалергардском мундире, не смотря на то, что дождь лил, как из ведра. «Я заметил, — писал Гаффнер, — что составил себе совершенно ложное представление об этом замечательном человеке, который в своем лице соединяет все, и, делая свое дело, показывает, что он знает все на память»... «Я могу сказать по своим наблюдениям, что это человек необыкновенных способностей, сильной души и твердой воли». В присутствии шведов, Государь делал маневры и учения без всякой чужой помощи; он лично командовал артиллерией, во время боевой тревоги на борту корабля. «Он также хорошо правил кораблем, как управлял армией в сто тысяч человек». Он был очень приветлив и шутил. Указывая на один из строившихся фортов Кронштадта, он сказал: «Это мое младшее дитя; у него только что прорезываются зубы, но оно еще нуждается в кормилице». И этого человека вне России считали мрачным тираном. Гаффнер не усмотрел в нем «ни малейшего следа деспотизма и удивлялся его доброте и простоте». Да, небрежности он не терпел. А её вокруг было целое море. Государь уничтожал ее взысканиями, которые рождали недовольство.

31 июля шведы простились «с прекрасной гостеприимной страной».

Свое поведение в отношении к России в период Восточной войны 1854 — 1855 гг. шведское правительство и общество объясняли, как прямое последствие переговоров по русско-норвежскому разграничению. Без истории этих переговоров многое останется непонятным. Очерк их поэтому необходим. Представляем его тем охотнее, что при составлении его имели возможность воспользоваться значительным количеством первоисточников, которые до сих пор не выносились из архива. — Первые сведения из истории Лапландии имеют полусказочный характер. Достоверно известно, что уже в IX в. датские норманны стали сталкиваться там с русскими пришельцами. В XI веке русские стали укрепляться в Лапландии, в качестве собственников. Из договоров, заключенных новгородцами со шведами и норвежцами, видно, что в 1323 и 1326 гг. на се вере проводились «рубежи», но без ограничения сбора дани. Натуральная граница шла по Паес-реке и Нявдомской губе. По Тявзинскому договору 1595 г. граница проходила по горе Иовару, середине озера Энаре (куда впадает река Паес-Päs) к Варангерскому заливу.

Со времени возведения Трифоновского Печенгского монастыря начинается период расцвета Мурмана. В 1556 г. царь Иван Грозный даровал обители обширные угодья, губы Нявдомскую, Пазрецкую, Мотовскую и др. Св. Трифон умер в 1583 г., предсказав, что монастырю много придется претерпеть от острия меча. В 1589 г. шайка финской вольницы перерезала большинство монахов, разорив обитель.

Норвежские и финские лопари, не соблюдая никакой границы, всегда свободно перекочевывали с места на место, почему недоразумения по поводу границы никогда не прекращались.

В феврале 1822 г. Кольский земский суд донес Архангельскому губернскому управлению, что в (Мотовском, Печенгском и Пазрецком) лопарских погостах усмотрены целые семейства шведов и норвежцев, «говорящих на лопарском языке». Видов на жительство не имеют. Прибыли они для пастьбы своих оленей, за отсутствием корма на местах своего жительства. Наши лопари жаловались, что они лишают их возможности питать своих оленей. «Что повелено будет с помянутыми пришельцами делать»? Наши власти предупреждали, что «без команды» нельзя выслать этих кочевников из уезда, а выслать необходимо, «паче для церкви», с чудотворными мощами преподобного Трифона, находящейся в лесу, образами и ризами «на немалотысячную сумму». Губернское управление сообщило об этом генерал-губернатору Архангельскому, Вологодскому и Олонецкому, прося правительство употребить для высылки пришельцев меры принуждения. Генерал-губернатор Клокачев предписал объявить «не мало не медля», чтобы лопари удалились и впредь не осмелились возвращаться в пределы Российской Империи, иначе против них употреблена будет сила. Одновременно он сообщил обо всем министру внутренних дел графу Кочубею.

В мае Алексею Федотовичу Клокачеву (р. 1768 г.,ум. 1823 г.) пришлось донести гр. Кочубею о новом обстоятельстве: 15 человек из военнослужителей «Вардеугской крепости шведского владения» увозят на своей яхте дрова в крепость; осмотром местности установлены следы «величайшей порубки лесов». — Между тем у самих лопарей, — живущих в каменистой и тундристой местности, — нужда в лесе.

И гр. Кочубей, и министр финансов, гр. Гурьев, ответили Клокачеву, что норвежское правительство обещало нашему посланнику гр. Сухтелену, что обстоятельства будут расследованы, и виновные наказаны. Затем между Швецией и Россией началась длительная переписка по вопросу о пограничной черте за полярным кругом. В нотах шведского поверенного в делах Кронеберга графу Нессельроде, о коих он сообщил преемнику А. Ф. Клокачева — адмиралу Степану Васильевичу Миницкому, указывалось, что спор этот начался со времени основания русского поселения в Коле, т. е. с XVI ст., и никогда не был разрешен. Норвегия, — писал Кронеберг, — никогда не отказывалась от своих прав на Нявдем (Neiden), Пазрек (Pasoig) и Печенгу (Peisen). Жители этих мест платили подать как Норвегии, так и России. Желательно было пресечь эти недоразумения.

Государь Император Александр I пожелал в 1823 г., чтобы на месте собраны были сведения, кои дали бы возможность судить о важности спора, и чтобы не было воспрещено жителям норвежских селений (Вардэ и Вадсэ) добывать себе средства к существованию.

С. В. Миницкий сообщил гр. Нессельроде, что лопарские погосты Невдемский, Пазрецкий и Печенгский занимаются летом ловлей рыбы, а зимой оленеводством. Норвежцы изредка зимой приезжали в эти погосты «от праздности». Главный вред причинялся здесь кочевкой норвежских лопарей, которые вытаптывали огромные пространства мха. Мох же этот вновь вырастал не ранее 30-ти лет. Кроме того, норвежцы ловили в верховье реки Пазрецких лопарей рыбу. исследовав границу, Миницкий сообщил, что ранее норвежцы по ней спора не возбуждали. К этому добавляет, что лопари там обращены в христианство преподобным Трифоном в XVI в., и, наконец, в жалованной грамоте царя Ивана Васильевича, данной преп. Трифону (Печенгскому монастырю) 22 ноября 1556 г., упоминается о пожаловании Печенгскому монастырю руги на пропитание в вотчину морской губы Нявдемской; следовательно, уже в те времена место это принадлежало России.

Шведская миссия утверждала, что погосты Нявдем, Пазрек и Печенга должны считаться общими погостами (foelles districter); что исследовать теперь взаимные притязания обоих государств — значит бесполезно запутать дело. Норвегия же, желая доброго соседства, хочет прекратить всякие местные споры и условиться о форме раздела спорных погостов. Вновь запросили С. В. Миницкого, — можно ли согласиться на предложенное Норвегией разграничение?

Генерал-губернатор, просмотрев ряд документов, пришел к тому убеждению, что места, занятые лопарями Печенгского, Пазрецкого и Нявдамского погостов, «непосредственно принадлежали и принадлежат России». Могла ли быть, спрашивает он, выстроена церковь в 1565 г. и ныне существующая за рекой Пазрекой, когда бы не принадлежала земля та России? Согласиться с норвежским правительством, чтобы границей считалась р. Пазрека, значило бы уступить места и жителей в оных, составляющих достояние России. Места малолюдны, но рыбные ловли (свиги) служат к довольствию жителей всей Архангельской и Вологодской губерний.

В ответ на все это управляющий министерством иностранных дел, т. с. Павел Дивов, уведомил, что по Высочайшему повелению решено отправить на место офицера по квартирмейстерской части, подполковника свиты Его Императорского Величества Галямина. В мае 1825 г. Галямин был в Архангельске. Получив нижних чинов, переводчика, парусное мореходное судно, он, вместе с прапорщиком Вейкартом, отправился в Колу, где уже находились норвежские комиссары. Результатом съезда комиссаров явилась конвенция, заключенная в Петербурге 2 — 14 мая 1826 г. Первая её статья гласит: «Поелику трактатом, заключенным в 1751 г. между Швецией и Данией, определена черта границы, долженствовавшей отделить Швецию от Норвегии, то та же самая черта остается неприкосновенной, поколику она служит ныне границей между великим герцогством Финляндией и королевством Норвежским». Далее следует описание самой границы. Церковь Бориса и Глеба, хотя она находится на левом берегу Пазреки, сохранили за Россией. По 9 ст. Пазрека объявлена свободной для судоходства, сплава леса и рыбной ловли. На В. Галямина возникли разнообразные нарекания. В 1826 г. ему надлежало пройти границу для установки каменных столбов. Лопари Нявдемского и Пазрецкого погостов единогласно объявили, что они, во время бытности подполковника Галямина в 1825 и 1826 гг. старались показать ему старую границу и просили рассмотреть ее; но Галямин не обратил на это никакого внимания и далее церкви Бориса и Глеба в первый раз (т. е. 1825 г.) нигде не бывал; границу проходили одни только норвежские комиссары. В 1826 г. Галямин «до постановления пограничных теми же комиссарами знаков, все время находился в местечке Васине норвежского владения».

«Неудивительно, поэтому, что Архангельский губернатор Бухарин в своем представлении министру внутренних дел от 14 июля 1828 г. писал, что «разграничение, произведенное Галяминым, послужило только поводом к насильственному завладению со стороны норвежских жителей даже общих (с русскими) рыбных ловель».

Благодаря преступной небрежности подполковника Валериана Галямина, наша граница была отнесена на несколько десятков верст к востоку. Норвежцы получили береговую полосу на правом берегу Пазгубы, всего около 3.000 кв. верст. — Норвежцы сыграли на том, что существуют Паз-река и Паес-река, которая у русских называлась Пасом и впадает в Энаре. У норвежцев обе реки звучат одинаково «Paes»». В. Галямин не собрал достаточных данных и предоставил хозяйничать норвежским комиссарам, а наше министерство иностранных дел не знало достаточно истории лапландского вопроса. Договоры 1326, 1493 и 1593 гг. никогда не считали реку Паз пограничной, а горный хребет на западе от неё, достигающий Варангер-фиорда у Верес Наволока. Границами между лопарскими погостами всегда служили горные хребты, а не русла рек. Бывшие Нявдемские трехданники стали норвежцами, а печенгские и пазрецкие — русскими подданными.

Лучшие части берега, принадлежавшие России, отошли к Норвегии, в виде затейливого треугольника у Варангерского залива. Известный исследователь севера России, М. Сидоров, перечислив эти уступки, продолжает: «Такое приобретение обошлось северным нашим соседям в 2.000 спецингов (специнг — 1 р. 43 к.) и 10 черно-бурых лисиц, поднесенных кому следует».

Насколько шведы и норвежцы вообще ревниво относились к своему достоянию на севере, показывает поездка Карла IX в 1602 г. в Финмаркен. Мало того, он присвоил себе титул «короля лопарей».

Насколько русские власти отличались незнанием дела, показывает ответ генерал-губернатора севера, маркиза де-Траверсэ. Некоторые архангельские, вологодские и вятские купцы просили разрешения устроить компанию для рыболовства и мореходства в Печенгской губе. Маркиз отказал, мотивируя тем, что «там могут жить только два петуха да три курицы».

В 1829 г. генерал-губернатор Миницкий возобновил представление о притеснениях, претерпеваемых русскими лопарями. Управляющий Государственной Коллегией Иностранных Дел, т. с. Дивов, указал на конвенцию 1826 г., по которой (VII статья) предоставлено подданным обоих государств в общих погостах право по-прежнему производить, в продолжении шести лет, рыбную и звериную ловлю. Означенный срок истекал, почему возникал вопрос, следует ли оставить в силе на будущее время дарованные права. Вместе с тем желали узнать, полезно ли ввести в действия правила разграничительного акта 1751 г., заключенного тогда между Данией и Швецией в Стремстаде (Strömstad) и нужно ли в совещание, назначенное между норвежскими и финляндскими уполномоченными, ввести представителя России? Участие русского уполномоченного признали необходимым, в виду того, что при разграничении 1751 г. Россия имела своего представителя. Все эти вопросы переданы были пока на рассмотрение архангельских чиновников.

Переписка расла, так как возникали все новые и новые вопросы и затруднения. Возникло предложение о наблюдении за ловом лососей на р. Тане, возникло сомнение в полном действии на будущее время акта разграничения 1751 г. и т. д.

Число финляндских оленей по неизвестной причине из года в год уменьшалось, тогда как число норвежских росло. К концу тридцатых годов (1839 г.) в норвежских стадах насчитывалось до 50 тыс. голов, а у финляндцев было не более 15 тыс.

Комиссары, назначенные в 1830 г. для предварительного установления тех изменений, которые необходимо было ввести в трактат 1751 г., съехались в Вадсэ лишь в 1832 г., а мнения свои представили в 1834 г. Норвежское правительство не согласилось с мнением своих комиссаров и вновь затянуло переговоры до конца 1839 г., когда представители сторон приступили к работе в г. Або. Но на первых же заседаниях выяснилось коренное различие во мнениях по главнейшим пунктам. В то же время до 60-ти менее важных вопросов было решено. В апреле 1840 г. переговоры в Або прекратились и несколько позже были возобновлены в Петербурге. Много было затронуто вопросов, но согласия по ним не добились. 3 июля — 21 июня 1841 г. барон Пальмшерна (Palmstjerna) полномочный министр и посланник E. В. Короля Швеции и Норвегии, писал гр. Нессельроде: «...Таким образом неизбежно прервать переговоры, в надежде, что со временем можно будет прийти к полному согласию. В прежних своих сношенияхя имел счастье достигнуть лучших результатов, главным образом благодаря вице-канцлеру, и не может скрыть своего огорчения при. виде, как разрушаются все его старания, что надо приписать трудности разбираемого дела»...

20 июля 1840 г. гр. Ребиндер получил письмо от гр. Нессельроде следующего содержания: Граф Матушевич сообщил, что король Швеции, в конфиденциальном разговоре с ним, выразил желание обмена земель. Он предлагал шведские земли в Москве и Константинополе, имея в виду получить узкую полосу в северо-западной финляндской Лапландии. Государь хотел сперва сразу отклонить это предложение в виду того, что несколько лет тому назад нам было отказано в покупке Константинопольских земель, а участок в Москве представляется ненужным нашему правительству. Однако Его Величество, до окончательного отказа, велел узнать мнение финляндской администрации по этому вопросу. Гр. Ребиндер (20 сент. — -2 окт.) ответил, что земля, которую желал бы получить король, мало населена, состоит всего из двух усадьб («hemman») и служит пастбищем в течение нескольких месяцев для оленей 9 семейств кочевых лопарей. В виду этого, Улеоборгский губернатор находил возможность уступить землю, если в замен предоставят часть общих дистриктов (faelleds districterne), принадлежащих Норвегии по конвенции 1826 г. Получив их, Финляндская Лапландия приобрела бы пункт для торговли на Ледовитом океане, место для прокорма летом своих оленей, а главное — право заниматься рыбной ловлей, в чем им уже отказывали норвежцы».

Дальнейшая переписка по сему вопросу нам неизвестна.

В виду того, что словесные распоряжения не приводили к цели, с 1843 г. возникает мысль о запрещении обывателям обеих сторон границы Финляндии и Норвегии заниматься на чужой стороне звериной охотой и пригонкой оленьих стад; но чтобы не разорить кочующих норвежцев — изменить государственную границу так, чтобы они получили собственный участок около устья реки Таны, впадающей в Ледовитый океан. Однако таможни учреждать на севере русские не хотели. Эти предложения исходили от финляндского Сената. Гр. Нессельроде признал их неприемлемыми, несмотря на то, что уже в 1839 г. Улеоборгский губернатор доносил о распоряжениях Норвегии не допускать финских лопарей к местам рыбного лова норвежцев. Начиная же с 1835 г. норвежцы на своей границе чинили иные препятствия финским лопарям. Воспрещение норвежцам, — писал граф, — пригонять стада возбудит неприязнь между пограничными обывателями. От приобретения же участка земли шведские и норвежские министры отказались три года тому назад. Поэтому нерешительный вице-канцлер Российской Империи предложил еще раз вступить в переговоры с Норвегией.

В январе 1843 г. русский уполномоченный в Стокгольме, Глинка, довел до сведения министра иностранных дел Швеции и Норвегии, что стада оленей уничтожили урожай в приходах Утсийоки и Энаре. Стокгольмский кабинет напомнил местным властям о необходимости карать нарушителей закона.

На это из Петербурга в течение 4 лет не последовало никаких возражений.

В ноябре 1847 г. барон Крюденер указал министру иностранных дел Норвегии (барону Ihre) на неудовлетворительность пограничных отношений и на убытки, причиняемые норвежскими лопарями, прибавив, что если правительство короля не может дать нам удовлетворения, то придется прибегнуть к мерам, предложенным в 1843 г. администрацией Вел. Кн. Финляндского для закрытия границ. Барон Ihre ответил, что давно пора прекратить злоупотребления, могущие вызвать нежелательные осложнения.

Более 20-ти лет ушло на бесплодные переговоры. Норвегия стояла на том, что трактат 1751 г. оставался в силе, и по смыслу его финляндские лопари не имели права рыбных и звериных ловель в Варангерском заливе. Наше Министерство, напротив, не признавало обязательности сего трактата для Финляндии, после её отделения от Швеции, но в то же время употребляло все меры, чтобы прежние сношения и права пограничных лопарей оставались обоюдно неприкосновенными, и потому старалось согласить Норвежское Министерство или на восстановление прав наших лопарей по точному и беспристрастному толкованию трактата 1751 г., который засим и признать на будущее время обязательным, или прекратить взаимное посещение лопарями смежных владений.

Одновременно шли также переговоры о том, чтобы открыть для норвежца наши пастбища на 8 месяцев в году, а финляндским лопарям норвежские пастбища лишь на 4 месяца.

Норвежское Министерство ни на то, ни на другое не соглашалось; оно домогалось, с одной стороны, сохранения своим лопарям всех прав, основанных на трактате 1751 г., а с другой — запрещения жителям нашей Лапландии производства рыбных и звериных ловель в Варангерском заливе на собственных лодках и собственными снарядами.

23 мая — 4 июня 1851 г. барон Крюденер передал барону Шернельду (Stjerneld) ноту, написанную с большим достоинством. Прося приступить к переговорам, он указывает, что существующее в Лапландии положение недопустимо, оно полезно только норвежским лопарям и причиняет ущерб жителям Финляндской Лапландии. Желая согласовать попечение о своих подданных с доброжелательным и хорошим отношением к соседу, русское правительство готово сохранить за норвежскими лопарями право пасти оленей в Финляндии, но требует также для финляндских лопарей и пастбищ, и права рыбной ловли, которого они несправедливо лишены уже давно. Далее следует перечень пунктов, по которым надлежало договориться.

14 — 26 июня 1851 г. в Стокгольме состоялась первая конференция по делу лопарей; сразу обнаружилось, что успеха она иметь не будет. Из протокола конференции видно, что русские не согласились принять трактата 1751 г., как основание сих переговоров, считая его необязательным для России. «Он даже долго не был известен Императорскому Правительству», — Норвежские представители не согласились допустить финских лопарей в Варангер-фиорд для рыбной ловли. «Это вызвало бы неминуемо затруднения... Они сделались бы для местных жителей предметом зависти... Вопрос колонизации берегов Варангер-фиорда — предмет вечной заботы норвежского правительства»... Прочие русские предложения также были отвергнуты противной стороной.

24 июня — 6 июля 1851 г. участник конференции Лангеншельд писал генерал-губернатору из Стокгольма: «Наконец переговоры об устройстве пограничных сношений между обывателями Финляндии и Норвежской Лапландии дошли до того, что уполномоченные Его Вел. Короля Шведского и Норвежского прямо объявили, что для Норвегии рыбный промысел в Ледовитом океане и его бухтах дороже всех её кочующих лопарей и что поэтому Норвежское правительство не может согласиться допустить оседлых обывателей нашей Лапландии к рыбной ловле иначе как в сообществе с норвежцами и на их лодках и скорее пожертвует своими номадами. Это почти можно было предвидеть».

Поэтому Лангеншельд предлагает трактат, основанный «на взаимной выгоде». Русскому представителю в Стокгольме, барону Крюденеру, он советовал формулировать наши соображения так:

«С незапамятных времен обыватели Лапландии, без различия подданства, пользовались пастбищами и морем, а в 1751 г. сие пользование было точнее определено трактатом, подавшем в последнее время повод к различным толкованиям», но ранее, до 1808 г., он понимался в том смысле, что обыватели Финляндской Лапландии допускались без всякого протеста к рыбному промыслу на собственных лодках. При заключении Фридрихсгамского мира (1809 г.), трактат 1751 г. не был упомянут, а посему обязательность сего трактата прекратилась, но русское правительство, признавая обоюдность пользы, по-прежнему допускало номадов и оседлых обывателей пользоваться в пределах Финляндской Лапландии рыбными ловлями на собственных лодках. Так продолжалось до 1826 г. Норвежцы против этого никогда ранее не протестовали. В 1826 г. была определена граница между Архангельской губернией и Норвегией. Часть этой границы касалась Финляндии. В сущности, была признана граница 1751 г. — Вместе с тем прежний порядок был продлен на 6 лет. — Норвегия с этого времени стала с каждым годом ограничивать права на рыбные ловли обывателей Финляндской Лапландии, тогда как норвежские номады все далее и далее проникали вглубь Финляндии.

В 1832 г. русское правительство открыло переговоры, желая заключения нового трактата, причем трактат 1751 г. был предложен в виде образца; но, убедившись в безуспешности этих переговоров и опасаясь разорения Финляндской Лапландии, решилось устранить трактат 1751 г. даже как образец, если не прекратится настоящее положение и представляются ныне новые справедливые основания для нового трактата...

Все это Лангеншельд предлагал предпослать нашему ультиматуму и решению закрыть границу.

Нашему правительству представилась возможность действовать определеннее и поднять тон переговоров вследствие того, что наши лопари перестали нуждаться в Норвежских владениях для своих оленей, а те, которые в них нуждались, уже переселились совершенно в Норвегию. На звериную ловлю ходило тогда из Финляндии в Норвегию лишь 6 семейств, а из Норвегии к нам 350 человек ежегодно. — Если мы домогались прав для лопарей на рыбную ловлю, то в предположении, что они, получив их, обратят все свои силы на этот богатый промысел.

Барон Крюденер писал 26 июня — 8 июля 1851 г. из Стокгольма графу Нессельроде, что Норвегия не допустит финских лопарей в Варангерский залив для рыбной ловли. Она опасается соперничества этих рыболовов и вообще боится допустить на свой территорию такого могущественного соседа, как Россия. Норвегия хотела укрепить договором существующее беззаконное положение в Лапландии, не делая никаких уступок, или же просто затянуть переговоры. Она не позволяет нашим лопарям даже построить складов в Варангер-фиорде. Барон указывал, наконец, что пора запретить норвежским лопарям переход нашей границы.

В то же время кн. А. С. Меншиков был уведомлен, что барон Крюденер не скрывает отсутствия надежд на соглашение с Норвегией. Она не допустит постоянного водворения на прибрежье Варагерского залива русских подданных. Барон Крюденер просил поэтому разрешения объявить теперь же (июль 1851 г.) о немедленном закрытии нашей границы.

В частных письмах (например, от 24 октября — 5 ноября 1851 г.) к гр. Нессельроде барон Крюденер продолжал жаловаться на норвежского уполномоченного г. Due, с которым невозможно прийти к соглашению... Очевидно, норвежцы желали затянуть переговоры. Норвежский уполномоченный просил о продлении срока закрытия нашей границы, «но вместо того, чтобы обратиться к великодушию Государя Императора, он изложил свой просьбу в таких неприличных выражениях»... «Из прилагаемых протоколов ваше сиятельство убедится, как мало выказало норвежское правительство добросовестности и честности во время переговоров».

В протоколах дальнейших заседаний 8 — 20 авг., 18 — 30 окт. 1851 г. значится, между прочим: Обязуя финских лопарей занимать у норвежцев лодки и рыболовные снаряды, «из них делают просто рабочих для норвежцев»... «Финляндские лопари, теперь русские подданные, занимаясь рыбной ловлей в Варангене, очевидно, пользовались своими лодками... Трактат 1751 г., по прошествии столетия, сделался неприемлемым, и русские никогда не добивались права рыбной ловли в Варангер-фиорде, как не основанной на этом трактате, а только в силу обычая, находя, что раз норвежцы могут пасти своих оленей в Финляндии, справедливость требует, чтобы финские лопари могли заниматься рыбной ловлей в Норвегии. Норвежские олени, в числе 60 тыс., в течение 8 месяцев ежегодно паслись в Финляндии. Императорское правительство не требует жертвы в ущерб норвежских подданных, но оно обязано соблюдать собственные интересы... Оно обязано, таким образом, запретить норвежским лопарям перекочевывать в Финляндию со своими оленями... Но так как Императорский кабинет не желает создавать норвежскому правительству затруднения и разорить лопарей, то соглашается на сохранение status quo до 3 — 15 сентября 1852 г., с условием, чтобы финляндские лопари весной пользовались пастбищами и рыбной ловлей в Норвегии. Все справедливо, и, казалось бы, что норвежское правительство должно было удовлетвориться закрытием границ, так как оно часто заявляло, — читаем у А. Кульберга, — что политика открытых дверей выгодна только Финляндии.

Но нет. Ознакомившись с декларацией Императорского правительства, уполномоченные Норвегии «с величайшим удивлением и огорчением узнали о его решении». И далее они заявили, что это решение причиняет норвежскому правительству «серьезное беспокойство, как с политической точки зрения, так и с точки зрения человеколюбия». Закрытие границы вызовет много невольных нарушений, вследствие отсутствия постоянного местного наблюдения и диких нравов и обычаев кочевников. Будут ссоры и недоразумения, и норвежское правительство заранее отказывается от всякой ответственности. «Не таковы были намерения норвежского правительства, когда оно начало настоящие переговоры, надеясь увеличить добрые соседские отношения»... Закрытие границы, — продолжали уполномоченные Норвегии, — если не уничтожит лопарей, то во всяком случае коренным образом изменит их существование, как кочевого народа. Норвежское правительство может сказать, что «по совести» исполнило свои обязанности. «Оно выражает надежду, что закрытие границы будет отложено, дабы избавить кочевников от ожидаемых бедствий».

За безуспешностью всех переговоров с Норвегией, Высочайше было повелено:

«С 3 — 15 сентября 1852 г. запереть нашу границу для пастбищ Норвежских оленей. Нашим лопарям одновременно воспрещалось посещать Норвегию со своими оленями и ловить рыбу в Варангерском заливе на свой счет».

Норвегия ответила, конечно, тем же, учредив в своем округе особую комиссию для надзора.

Решение России произвело в Швеции и Норвегии впечатление меры, имевшей целью создать casus belli. Шведский писатель А. Кульберг, рассмотрев ныне это дело, убедился, что никакая серьезная опасность Скандинавии не угрожала, что у России было одно желание добиться уничтожения договора 1751 г. и что требования Крюденера были лишь повторением условий финляндских комиссаров, выставленных десять лет назад. А. Кульберг не может поверить, чтобы Россия стремилась к войне. Он знает, миролюбивый характер Николая Павловича и ему известно, что этими переговорами руководил сам Государь. Другой писатель — Эрик Алькман (Alkman), считающийся знатоком этого вопроса, — утверждает, что русские требования исходили от местных финляндских властей.

Финляндских властей, просивших о допущении финских лопарей «к рыбным и тюленьим ловлям в Российских водах Архангельской губернии», Министр Государственных Имуществ, гр. Киселев, уведомил, что «к сему нет препятствий». Впоследствии финляндские власти стали добиваться отдельного участка у Ледовитого океана, как вознаграждение за присоединение Сестрорецка к Петербургской губернии. Но на этот раз в русских заговорил патриотизм. Профессор Богданов, посетив летом 1880 г., ту часть земли, которую финляндцы желали прирезать, заявил, что она представляет большое национальное богатство России. Газета «Голос» высказалась за интересы местного православного населения, прибавив, что, когда Александр I присоединил к Финляндии Выборгскую губернию, то ничем не вознаградил Россию, которая лишилась целой губернии.

Финляндская печать не раз затрагивала вопросы о Варангер-фиорде и об участи своих лопарей в Лапландии. При этом она иногда говорила весьма определенно. Так, например, в газете «Helsingfors Dagblad (16 Augusti 1884) читаем такое рассуждение. На вопрос о лопарях можно смотреть с двух точек зрения: этнографической и политической. В первом случае — все лопари составляют одну народность, где бы они ни обитали; выводы отсюда ясны. Поднявшись на вторую точку зрения, финляндцы заявили: «Как самостоятельное государство, мы обязаны соблюдать интересы нашей страны, и на этом пути сделать какое-либо исключение для подданных чужого государства можно лишь при условии, чтобы такое же исключение было сделано для наших подданных на территории чужого государства»...

Еще определеннее высказался ярый фенноман Эрвасти в 1884 г. «Так или иначе, волей или неволей, но южный Варангер (Sydvaranger) должен принадлежать Финляндии». Эрвасти предложил даже прибегнуть к содействию западных держав с тем, чтобы произведен был общий плебисцит в указанном приходе. Газета высказалась против подобных завоевательных планов (eröfringsplaner). «Нам представляется, — говорит она, — что подобные спекуляции являются совершенно бесполезными и даже, пожалуй, вредными для нашей страны».

Итак, в 1884 г. в Финляндии бродила (вновь Арвидссоновская) мысль о привлечении к своему делу западноевропейских держав. Тогда газета осудила эту мысль, а в наши дни вся Финляндия рукоплещет подобным планам и широко пользуется ими. Видно, что Финляндия прогрессировала в области политики и своих центробежных стремлениях.

Немало места уделено было в печати Швеции вопросу о скандинавизме. Скандинавская великая держава оказалась быстро мелькнувшей мечтой. Приходилось подумать о возможности общей северной политики. Такие мысли иногда приходили как Густаву II Адольфу, так и Акселю Оксеншерна.

Шведы, понесшие столь большие потери на востоке, рассчитывали, что единодушным соединением народов Севера возможно будет упрочить свое дальнейшее свободное развитие и свой самостоятельность. — Целью своей они поставили поэтому «народный союз» северных держав.

В 1839 г. состоялся первый съезд скандинавских естествоиспытателей в Гётеборге, который был, в сущности, замаскированным собранием лиц, сочувствовавших идее скандинавизма.

В 1843 г. произошло первое великое студенческое паломничество в Упсалу, в котором приняли участие сотни две датчан 21 и небольшое число лундских студентов. Идея его принадлежала Дании, растерявшей большую часть своих владений, а вместе с ними и свое значение, среди держав. Профессор Аттербом издал маленькую брошюру «О скандинавском союзе», в которой приводит слова о скандинавском «общежитии в духе и истине, в чувстве и мысли, в поэме и исследовании, в поэзии и науке, в искусстве и литературе, в старинной летописи и надежде на будущее».

Студенческие торжества 1843 г. не обошлись без участия финляндцев. Один из них в «стихах» «трогательными чертами» напомнил о древних милых родственных узах Ауры со Свеей. Ему сдержанно ответил студент, сказав, что финны никогда не забудут, что из Швеции они получили свое образование и духовную жизнь. Стокгольмские газеты нашли необходимым прибавить, что эта речь студента «походила на глубокий вздох»; его слова подавлялись «сдержанными слезами» и «в этих подавленных звуках было нечто мрачное, меланхолическое».

По вопросу о Скандинавском союзе возгорелась полемика. «Aftonbladet» жарко отстаивает его, видя в нем союз двигателя цивилизации и сторонника идей, в борьбе «идеи со штыком». Эти два слова заключают в себе программу будущности Европы. Засим следует поток обычных либеральных фраз, чтобы под его шумным напором легче обрушиться на Россию. «Глава штыков — Россия. Когда она обнажит свой меч, Скандинавии останется или, подобно рабу, поцеловать ногу властителя, или, в виде форпоста свободных понятий, биться на жизнь и на смерть против «штыков монархических предрассудков», против полчищ Востока. «Хитрейшая» Россия лучше других оценила значение Союза. «Она слишком хорошо видит, что с того времени, как составится подобный Союз, превосходство её могущества невозвратно окончится, как на Севере, так и в Европе... Ясно, что Россия никогда не дозволит Швеции, Дании и Норвегии составить «северный трилистник»...

Но существовало в Швеции и другое воззрение, толкователем которого выступила «Svenska Minerva» (1843 г., №№ 79, 81 и 82). Она знала, «что студенты Упсалы и Копенгагена обменялись визитами и обнимались; они отдавали честь морским офицерам, провозглашали тосты, но, тем не менее, они не представители государств, преследующих политические цели. Дания, задумав союз, вовсе не исходила из любви к Швеции, или из желания выгоды Норвегии. Студенты-апостолы выступили рано, умы Швеции не подготовлены к восприятию «идеи униона», шведский народ еще неблагожелателен к политическому союзу, от которого Швеции нет никакой выгоды. Не видно и в Норвегии склонности к «униону».

По возвращении студентов в Копенгаген, стали говорить, что скандинавская идея родилась у них после путешествия в Швецию, где их чествовали, как представителей Дании. В союзе Дания считается полезной тем, что она в состоянии запереть Балтийское море; но ни одно из европейских государств не пожелает видеть это море закрытым. А посему, — заключает газета свои рассуждения, — не лучше ли сразу оставить проект о Союзе и «выпить стакан с датскими друзьями о доброй их приязни». Ясно, что идея скандинавского союза не пустила в 40-х годах глубоких корней в сознании шведов.

«Dagligt Allehanda» усмотрела в этом студенческом «конгрессе» лишь пародию на союз естествоиспытателей в Стокгольме.

Газета «Nyaste Dagligt Allehanda» (9 июня 1843 г.), коснувшись торжества студентов, прибавляет: Мы (т. е. шведы) не должны забывать, что «скипетр самодержца простирает власть свой до нашей восточной границы, и что этот скипетр не может любить развитие идей, осуществление коих рано или поздно должно низвергнуть его владычество»...

К привлечению Финляндии к северным обществам и союзам открыто делались разнообразные попытки. Так в «Nyaste Freja» (9 сентября 1842 г.) было напечатано обращение «к членам северного общества естествоиспытателей». «Так как соседство и общность языка послужили побуждением к столь прекрасному явлению, каковы собрания для взаимных изустных сообщений, начавшихся между натуралистами и врачами Швеции, Норвегии и Дании, то не усматривается ли тот же достаточный повод к привлечению и финляндских естествоиспытателей к соучастию к сим собраниям. Самое название «Северное», по-видимому, включает в себе Данию, Швецию, Норвегию и Финляндию, «ибо эти государства обыкновенно подразумеваются в понятии «Север». Далее выражалась надежда, что Государь согласится допускать финляндских естествоиспытателей на съезды северного общества...

К Финляндии обращались и в прозе, и в стихах. — Скандинавские братья просили то рукопожатья финских любезных товарищей, то ответа из «глубины их сердца».

Когда скандинавская молодежь готовилась к съезду 1843 г., от лундских и упсальских студентов последовали особые воззвания к гельсингфорсским друзьям и товарищам. «В надежде на дружбу и товарищество, которые в общем братстве соединяют студентов и которые всегда существовали между нашими и вашими университетами, осмеливаемся предложить вам принять участие в общем съезде Северных студентов.

Юная жизнь и товарищеская общность обещает богатые плоды... Ваше участие придаст предприятию значение и идею».

После 1843 г. состоялся ряд новых студенческих съездов. В октябре 1849 г., в Скандинавском обществе, в Упсале, А. В. Роос (кажется, выходец из Финляндии) произнес речь. Он вспоминал торжества скандинавской молодежи. Они съехались, чтобы оживить свои воспоминания, после вековых недоразумений. Сыны Финляндии, за немногими изъятиями, не участвовали на съезде. «Только на крыльях молвы долетали до них вести, что в Упсале и Копенгагене произносились теплые и сердечные слова о народе Суоми. В глубине края, у хладных и пустынных берегов Саймы и Улеотреска и в самом Гельсингфорсе с жадностью внимали этим выражениям братского участия; речи юных скандинавов переходили из уст в уста, распространялись по городам Финляндии, ходили по рукам в сотнях списков...».

Если верить крайне озлобленной против России газете «Aftonbladet» (1849 г., № 115), то студентам гельсингфорсского университета, принимавшим участие в упсальских политических демонстрациях, не были у нас склонны мирволить. Тосты «за единодушие и счастье севера» — по сю сторону Ботнического залива не поощрялись, в виду того, что скандинавское единство противопоставлялось «восточной политике», которая, по мнению шведов, простирала «свой железную длань над Европой». Вообще шведские газеты склонны были иронизировать над малым участием в братском празднике финляндских «ех-студентов» и над их отношениями к «москвичам».

Ненависть к России и русская боязнь все чаще и определеннее вспыхивали в Швеции и ко времени Крымской войны охватили огромное большинство. Ноябрьский трактат приблизил Швецию к западным державам, и вместе с тем поставил ее в натянутые отношения к России. Соединение трех северных держав должно было образовать значительный противовес восточному колоссу и заинтересовать западные державы, которые по Парижскому миру не осуществили всех своих желаний. Для шведского же королевского дома третья корона представлялась заманчивой. Политический скандинавизм быстро стал тем, чем он едва ли был прежде: европейским вопросом.