Предисловие

Вяйнямёйнен

В истории Финляндии нет другого столь интересного и поучительного периода, как царствование Императора Николая I: оно — время пробуждения финского национального самосознания, оно — весна финляндской жизни. И, тем не менее, и у нас, и у финляндцев, время Николая Павловича остается неисследованным.

До русского завоевания Финляндии (1809 г.) не существовало финского национального самосознания. Швеция поставляла в свой заботническую провинцию администраторов и пасторов, строила шведские школы, содержала в Або шведский университет. Врата просвещения и возможность участия в государственной жизни для финнов были закрыты. Стокгольмские власти видели в финнах безгласных и терпеливых плательщиков податей. Финны оставались нацией крестьян. Кто из них по своему образованию перерастал требования крестьянской избы, неизбежно попадал в среду шведского влияния. Высшего общественного положения никто, оставаясь финном, не достигал.

Когда «жребий битв» разлучил финнов со Швецией, их предоставили самим себе, рассчитывая, таким образом, наиболее прочно привязать завоеванный край к новой метрополии. Обрусение никогда не входило в программу нашего правительства. Через весь русский период финляндской истории широкой светлой полосой проходят искреннее доброжелательство и расположение к финнам, простиравшиеся иногда до забвения первейших государственных интересов России.

Финны, пользуясь полной свободой, естественно, занялись собой и на заре своей новой жизни уже заявили: «мы более не шведы, русскими мы быть не хотим, будем финнами». Под этим знаменем они скоро сплотились и принялись за работу. В царствование Николая I у финнов особенно сильно и отчетливо выступило стремление обосновать черты своей духовной национальной физиономии. Элиас Лённрот ходил в Карельские леса собирать забытые финские предания и сведения о финской мифологии; Снелльман стал будить лежавших в шведском гробу соотечественников; М. Кастрён побывал на Алтае, отыскивая затерянную колыбель финского племени... По всей линии укрепления финской народности работа поведена была с большим оживлением и настойчивостью. Каждый усердно трудился в своей маленькой области. Людей типа Рудиных финский характер не знает. Молодое общество точно жаждало деятельности. Не менее финнов работали шведы. Национальное движение охватило всех. Финнам нужен был свой литературный язык, финский суд, финская школа. Шведам желательно было возделать, унаследованное от отцов, культурное достояние. Все почувствовали собственную почву под ногами, у всех была теперь своя политическая родина. Все полюбили ее, все несли и жертвовали на родной алтарь самое священное и дорогое. Финляндия представляла огромное, открытое поле. Его засевали. Все, что недавно дремало, пробудилось и пришло в движение. Во всех областях деятельности народились достойные представители: имя Рунеберга ярко засверкало в поэзии, 3. Топелиус с успехом подымал публицистику, Л. Гартман улучшал экономическое положение края, студенты сплотились по своим землячествам и понесли дань признательности тем, которые, подобно профессору Портану, наиболее усердно работали для блага своего народа.

В виду такого широкого разлива волны национальности в рассматриваемое время, описание её не улеглось в отдельных главах. Признаки пробуждения национального сознания встретят поэтому читателя повсюду: на субботних вечерах бодрой и талантливой молодежи, на заседаниях финского литературного общества, на студенческой маевке, в периодической печати, в университетской аудитории, на религиозных собраниях пиэтистов, в полемике Вассера с Арвидссоном и т. д. Какую отрасль деятельности ни возьмете в годы царствования Николая I, везде слышится биение национального пульса, повсюду чувствуется зарождение более сильной любви к родине.

Но мало этого. Нередко замечается, что общая деятельность одухотворена высокими порывами, окрашена идеальными стремлениями. Идеалистической мечтательностью полна незлобивая душа 3. Топелиуса; планы Фр. Сигнеуса всегда требуют широких рамок; Рунеберг, как истинный поэт, не мог не витать в области идеала; идеализмом проникнуты мысли профессора Ильмони; Вассер возвышенно говорит о мировом положении Финляндии. И т. д. Все это создало в обществе потребность духовного интереса и влило в общую работу много свежих нравственных сил, что в свой очередь придало прочную устойчивость всем начинаниям, подведя под закладываемое национальное сооружение широкую духовную основу. Такое движение, как пиэтизм, глубоко проникшее в слои народа, было полно духовными и идеалистическими началами.

Большие дела зарождались тогда нередко в бедности; учреждения, работавшие на пользу всего народа, начинались на скудные гроши. Такие деятели, как Лённрот и Снелльман, вдохнули в молодое поколение нравственную бодрость и духовную крепость. Во всей начавшейся тогда работе чувствовалось великое воспитательное начало.

Перед такой картиной созидательной работы мы не раз останавливались с истинным восхищением. Высоко ценя честный упорный труд, мы готовы преклониться пред ним, у кого бы он ни проявился, и потому успехи и энергия финнов, и их сердечная привязанность к своему родному очагу многократно получили должное наше признание. Нашим пером в подобных случаях овладевало чувство полного расположения и самый тон изложения, надеемся, свидетельствует о теплоте сердца и искренности сочувствия.

Но история — «священная книга царей и народов», — чтобы быть полезной, как урок прошлого, должна быть, прежде всего, правдивой и беспристрастной. Этой заповеди мы строго следовали во всех наших исторических работах, желая «Царю быть другом до конца и верноподданным России». Все это обязывает нас и в данном случае показать оборотную сторону недавнего финляндского прошлого.

Перед нами яркий и поучительный эпизод с Я. К. Гротом. Его влечет в Финляндию; он полюбил её природные красоты, он привязался к её населению. В увлечении он пишет хвалебную статью за статьей, искренно хлопочет о сердечном сближении финляндцев с русскими. Финляндцы в свой очередь не могут нахвалиться Гротом. Но вот они узнают, что этот молодой, изящный, высокообразованный человек назначен профессором русского языка в их университет. Их мины и тон сразу изменились. Грот с открытой душой спешит с визитами и, к своему изумлению, принят у большинства настолько холодно, с такими несносными высокомерными поучениями, что должен был дать волю накопившимся слезам. Ни в чем неповинный Грот горько плакал... Его сердце, полное любви к финляндцам, было глубоко ранено скрытым до сих пор острием их нерасположения. Он вступает в университет и ведет преподавание государственного языка самым добросовестным образом. В ответ камни трижды летят в окна его квартиры, а в стенах университета ему устраивают грубую демонстрацию. Невысокая нравственность финляндцев была налицо. Забыты были его услуги, оказанные Финляндии, его совершенно исключительная привязанность к краю, его редкие нравственные качества. Грот, почувствовав себя одиноким, вернулся в Петроград, в родную ему русскую среду.

Протекли долгие десятилетия со времени отъезда Я. К. Грота из Финляндии и в 1890 г. маститый ученый сделал историку К. Ордину следующее, очевидно, лежавшее на дне его души, признание: «Финляндию по её природе, благоустройству и многим свойствам её коренных жителей, я люблю; финляндцев за их нравы в частной жизни, за их основательность и прямодушие уважаю; со многими из них был и нахожусь в дружеских отношениях; но не могу не жалеть и не досадовать, что они так недружелюбно относятся к России и забываются в своих претензиях... Действительно, нет никакого сомнения, что именно это враждебное чувство, которое в стольких случаях проявлялось у финляндцев против русских, вызвало и в последних неудовольствие, которое постепенно возрастало и, наконец, обострилось и распространилось до нынешних размеров. Русский народ — добродушный, и без такого беспрестанно повторяющегося вызова, конечно, не было бы у нас существующего общего раздражения. Мы у себя всегда трактовали финнов, как своих братьев, а они нас — как ненавистных иноземцев. Вот что, наконец, надобно им высказать прямо и резко. Это истина неоспоримая». (Собран. соч. Ордина, I, стр. 286 — 287). Как нам близок Я. К. Грот этими своими мыслями и чувствами! Сколько раз мы проверяли на себе и видели подтверждение его слов на страницах прошлого.

На той же оборотной стороне русско-финляндских отношений рассматриваемого времени темными пятнами выделяются план изворотливого Арвидссона, необузданный порыв поручика Сольдана и проект Эм. ф.-Квантена. Едва прошло тридцать лет со дня присоединения Финляндии к России; едва финляндцы успели оглядеться в новых своих условиях и выяснить свое положение в составе Российской Державы, как Арвидссон стал обдумывать план расширения политических прав края и ходы для возбуждения европейского внимания к участи своих соотечественников. Несколько позже, Сольдан задумывается над средствами избавления финнов от русского «ига», а Квантен печатает трактат об отделении Финляндии от России. Все эти случаи широкого распространения не получили, кроме идеи Арвидссона, которую местные агитаторы использовали весьма разнообразно в период финляндского сопротивления. Население в главной своей массе всегда отличалось хорошим и надежным поведением.

Зная, насколько доброжелательной русская власть была к Финляндии, невольно ожидаешь встретить в отношениях к нам финляндских руководящих классов проявления доверия, искренности и некоторой теплоты. Эпизод с Гротом наглядно раскрывает историческую правду об истинных отношениях к нам финляндцев за все время их нахождения под русским владычеством. Все льготы и привилегии, царские милости и русские ласки они принимали, как должное и заслуженное, и все это питало их высокомерие и рождало новую требовательность. Сердца финляндского просвещенного люда оставались непокоренными и чувства признательности вглубь их натуры не проникли.

Наглядно измерить глубину финляндских чувств не трудно.

Сколько похвал и благодарений неслось в свое время к трону Николая I с разных концов Финляндии! И, действительно, было за что изливать свой признательность. Горит университет, и Царь создает финнам еще более великолепный храм науки. Голодают на севере, ужасная холера посетила юг, пламя пожаров испепелило целые кварталы в разных городах — и Царь широко распахивает двери русских казенных магазинов, щедрой рукой одаряет нуждающихся из собственных средств. История Финляндии не знает другого столь щедрого царствования. Николай Павлович, несомненно, являлся истинным благодетелем края. Хвалу пели Монарху в университете, с трибуны выборгского гофгерихта, в периодической печати, даже в частных письмах. Профессора вместе с докладчиком по финляндским делам, заверяли Государя, что потомство воздвигнет ему памятник, достойный его неисчислимых благодеяний, что сердца признательных его финских граждан свято сохранят и передадут будущим поколениям воспоминания о его царствовании, как о счастливейших годах их жизни.

Напрасно будете оглядываться и искать признаков осуществления столь торжественных заверений или следов влияния столь многочисленных благодеяний. Прошло едва полстолетия со дня кончины великого благодетеля Финляндии, и современные нам писатели и профессора изощряются друг перед другом в осуждении и порицании личности и царствования Николая I. Финляндцы уже успели забыть, кто сохранил им истинную конституцию — образование, кто наполнил их библиотеки, музеи и ученые кабинеты. По отношению к Николаю Павловичу в крае восторжествовало отрицательное направление. Финляндцы воздвигли памятник, но не тому, кто сохранил краю высшее образование, а тому, кто возродил сейм. Они отдали предпочтение политике пред наукой. И если история народа есть постепенное раскрытие его внутренних сил, способностей и свойств, то Николаевский период в Финляндии во многих отношениях особенно поучителен. Черты духовно-национальной физиономии финляндцев стали вырисовываться все ярче и определеннее.

Император Николай I дал финляндцам возможность приступить к развитию своих национальных особенностей. К его времени относятся заботы о финском языке, он утвердил финскую кафедру в университете и пр. Все финское стало счастливо расти и развиваться.

Взгляните на современную нам Финляндию. Вся она охвачена национальной идеей, принявшей форму широкого автономического стремления. Она живет и пылает национализмом. Все её высшие интересы сосредоточены около одного национального вопроса. Ему единому она служит и ему единому поклоняется. Запросы религии, философии, чистого искусства — все отодвинуто на второй план, все поставлено позади национального кумира. Финляндия находится в таких исключительно счастливых условиях, в каких едва ли найдете другую завоеванную страну в мире. Ей дарованы обширные льготы, она ничем не обременена по отношению к своей метрополии. Она на просторе культивирует свои национальные особенности. её автономия очень широка. И при всем том Финляндия, в лице её образованных классов, русскому владычеству не сочувствует. Об австрийском управлении Ломбардией было кем-то сказано: «Мы не требуем, чтобы они управляли хорошо, но мы требуем от них, чтобы они ушли». В тайниках души современного образованного финляндца вы прочтете подобное же пожелание. В официальных, лучших и исключительных случаях отношение к нам финляндцев покрыто лоском строго размеренной и холодной корректности.

«В наше смутное и неуравновешенное время принято как то злобно относиться к Николаевской эпохе, но настанут другие времена, и, я убежден, — писал великий князь Николай Михайлович, — будет сделана более беспристрастная оценка этому периоду русской жизни, когда на Руси жили Пушкин, Лермонтов, Гоголь... (Ген.-Адъютанты Императ. Александра I, Спб. 1913 г., стр. 20).

Николай I всегда был и объектом поклонения, и предметом осуждения. Доходило до того, что в списке лиц, изображения которых имелось в виду поместить на памятнике тысячелетия России, имя Императора Николая I было пропущено (Рус. Арх. 1870 г., стр. 999). Известное направление в науке и жизни считает для себя как бы обязательным осуждение всего Николаевского. К сожалению, время Николая Павловича остается еще неисследованным. H. К. Шильдер не успел закончить первого спокойного описания этого царствования. Писатели радикального направления ограничиваются отдельными беглыми очерками по некоторым излюбленным вопросам. И мы их понимаем. Когда они подходят ближе к предмету исследования, им приходится поступить так же, как поступил в свое время академик Якоби. Он задумал написать картину «Свадьба декабриста Анненкова в Читинской тюрьме». Сделав набросок, он пригласил в свою мастерскую дочь Анненкова. На картине жених Анненков стоял у аналоя в ножных кандалах и наручниках. Шафера также были опутаны кандалами. Комендант пренебрежительно развалился в кресле. Когда же дочь Анненкова пояснила художнику, что ни у кого кандалов не было, что комендант гуманный человек и пр., то Якоби прервал ее словами: «в таком случае и картины писать не стоит». То же, — полагаем мы, — происходит с огульными хулителями Николаевской эпохи. Им постоянно приходится путаться в противоречиях. Осуждая Николаевское время, они вынуждены признать, что сороковые годы — эпоха умственного оживления и подъема, что время Николая I — расцвет русской литературы и Московского университета, период заметного экономического роста России, период подготовления крестьянской реформы и пр. Едва ли все это могло взойти на каменистой почве «тирании» и «гонений». «Почему век Николая I был веком Пушкина, Лермонтова, Гоголя, а не веком Ермолова, Воронцова и др.?» (В. Розанов). Да потому, что каждый век говорит своим языком, живет своей жизнью.

Исследуя Финляндию за время Николая I, мы не могли не очертить его редкой личности и не коснуться его царствования, во 1-х, потому, что, совершенно не разделяя ходячего о нем мнения, должны были установить свое воззрение на этого замечательного Государя и его время, во 2-х, история Финляндии не может быть правильно представлена и понята иначе, как в известном соотношении к истории России. Своей отдельной истории Финляндия никогда не имела, так как её политическое существование всегда находилось в зависимости от ближайших соседей. В царствование Николая I многое, что делалось в России, немедленно и неизбежно отражалось на Финляндии. В вопросах о таможне, монете, школе, университете и печати действовала одна и та же система. Цензурные правила, положение кафедры философии в университете, отношение к местному масонству и пр., одинаково устанавливаются здесь и там; многое идет параллельно и исходит из одного общего источника власти.

В последние годы у нас появились: колоссальное описание военного ведомства, многотомные истории Сената, разных министерств и канцелярий, но напрасно вы будете искать в них отношения названных учреждений к Финляндии. Тоже приходится сказать об изданиях, в которых описывается царствование Николая I, в роде «Три века», «Книга для чтения по новейшей истории», «Курс истории России XIX в.» А. Корнилова и др. — Составители этих книг обошли Финляндию полным молчанием, точно она не является составной частью нашей Империи. В самой Финляндии период Николая I остается совершенно неисследованным. Ясно, таким образом, что сведения по истории Финляндии времени Николая I большей частью оставались в архивах, куда нам и пришлось обратиться за нужным материалом.

Поехав в Гельсингфорс, мы имели в виду ознакомиться также с перепиской гр. А. Армфельта, зная, что она сохраняется в Статс-Архиве. Но от начальника его узнали, что доступ к этому материалу дается его наследниками. Просить специального разрешения у наследников мы, конечно, не пожелали, отлично поняв, что весь этот своеобразный порядок в официальном учреждении изобретен с единственной целью затруднить работу русским исследователям, несклонным заниматься перепевами с финляндского голоса.

Отыскивая документы, нам удалось в русских архивах подойти к двум важным и совершенно нетронутым источникам: к бумагам генерал-губернаторов гр. А. Закревского и кн. Меншикова.

Среди их бумаг оказалось немало писем финляндских деятелей — Л. Гартмана, Фишера, Фалька, Ребиндера, Армфельта, Котена, Клинковстрёма и др. Этими документами до нас никто для финляндской истории не пользовался. Благодаря тому, что большая часть нашего труда обоснована исключительно на первоисточниках, нам, надеемся, удалось заложить прочную основу для Николаевского периода Финляндской истории и вместе с тем дать новую характеристику гр. А. Закревского и кн. Меншикова, имевших большое значение в истории Финляндии.

Из печатных источников значительную помощь оказали нам воспоминания Августа Шаумана (Frän sex årtionden) и Андерса Рамзая (Frän barnaår till silfverhâr). Первый из них при составлении своих записок, обращался к газетам и по ним установил хронологию описываемых им событий, что сделало его заявления более обоснованными и надежными. У Андерса Рамзая рассказ интереснее и красочнее, но кругозор более ограничен, а симпатии почти исключительно отданы первенствующему сословию — дворянству.

Проф. Эстландер повел свои воспоминания (в Finsk Tidskrift, 1913) также от Николаевских дней, но он писал их на склоне лет, не только пережив период финляндских сопротивлений русским объединительным реформам, но лично приняв в нем деятельное участие, почему его очерки проникнуты современным финляндским недоброжелательством в тех частях, которые касаются России и наших представителей. Вызывающе тенденциозно написана также маленькая финская брошюра Вайно Валлина о «Восточной войне 1854 — 1856 гг. в Финляндии».

В 1908 г. появились в «Историч. Вестнике» записки сенатора К. И. Фишера. Он был близким лицом к замкнутому по натуре князю Меншикову и в течение двадцати лет находился в центре финляндских дел, почему мы были в праве ожидать многого от его рассказа. Но нас постигло полное разочарование. Его размашистый, часто иронизирующий, рассказ скользит по поверхности, не следуя при передаче событий никакому порядку. А главное — у него совершенно отсутствует хронология. В авторе чувствуется показное самодовольство и неустанное самовосхваление. В то же время он пытается обелить своего патрона и благодетеля, но это ему плохо удается.

Неисчерпаемым и драгоценным источником для описания Финляндии сороковых годов являются письма Я. К. Грота (1840 — 1853 гг.). Я. К. Грот, будучи профессором Гельсингфорсского университета, хотя и жил главным образом в аудитории, библиотеке и своем рабочем кабинете, вращался, однако, в лучших кругах местного общества, стоял в центре тогдашнего взаимного духовного сближения и имел возможность близко следить за биением жизненного пульса края. Он владел шведским и финским языками и знал всех главнейших деятелей. Сам же он был человеком высокообразованным, беспристрастным, доброжелательным, подвижным, любознательным и наблюдательным. Грот сознавал, что он не только профессор, он также «русский литератор, обязанный особливо знакомить своих соотечественников с новым миром, в котором он поставлен». В нем и вокруг него сгруппировались все благоприятные данные, чтобы оставить потомству надежный документ. И мы получили его в дружеской переписке с П. А. Плетневым и многочисленных статьях, посвященных Финляндии. В его письмах и трудах ярко и правдиво отражена вся жизнь университета, начиная со смены ректоров и кончая студенческими историями, им дана полная и правдивая картина гельсингфорсского общества, нарисованы портреты главных деятелей в их официальной жизни и домашней обстановке; он метко набросал очертания зарождавшейся новой культурной эпохи. Сами финляндцы признают его описания вполне удачными, интересными и крайне полезными.

Все, что он дал из финского и скандинавского мира, явилось в свое время для русского читателя крупными и поучительными новинками. Грот был полон жизни, научных стремлений и возвышенных чувств. «Изложение истины» было его потребностью.

Я перед Ангелом благим

Добру и правде обещаю

Всегда служить пером моим».

Свой трогательный обет он свято исполнил.

Среди бумаг кн. Меншикова нашлись две тетради, составленные из писем к нему казацкого офицера E. В. Иванова с 1833 по 1838 гг. Эти письма принадлежат перу человека образованного и наблюдательного; написаны они хорошо, иногда с примесью легкой иронии и острот. Автор их жил все время в Або, и будничная и праздничная жизнь этого города проходит в его письмах, как в ярком занимательном калейдоскопе.

Некоторые подробности, введенные в нашу книгу, быть может, покажутся излишними. Но, строго говоря, по финляндской истории мы находимся пока еще в периоде накопления достоверного материала, и нами руководило также желание создать нечто в роде запасного фонда для будущей русской историографии по Финляндии. Вместе с тем, в виду нервности русско-финляндских отношений, нам хотелось ближе держаться документов, почему мы не отходили от «перила цитат» и не остановились перед тяжелым грузом ссылок. Мы сделали все, дабы осуществить свой мечту о том, чтобы настоящая книга явилась верным отражением рассматриваемой эпохи, зеркалом описанного прошлого. В видах беспристрастия, мы, как на параде, пропустили по страницам книги целые фаланги финляндских мнений, дав им возможность проявиться в их собственном виде. Кроме того, мы терпеливо выслушивали показания каждого мало-мальски выдающегося современника и, чтобы эхо его слов достигло до читателя, часто сохраняли его заявления почти в дословной передаче.

Два последних года царствования Императора Николая I ознаменованы Восточной войной. Финляндии за время этой войны нами уже в 1904 г. посвящена особая монография — «Война 1854 — 1855 гг. на Финском побережье», — которая была весьма одобрительно встречена русской, финляндской и стокгольмской критикой и переведена на шведский язык (Kriget vid Finlands kuster). Названная книга представляет собой непосредственное продолжение настоящего описания Финляндии за время Николая I и может служить вторым её подробным томом. Пересмотр её убедил нас, что она пока не нуждается в существенных исправлениях. В ней недостает лишь подробного описания недоразумений и переговоров по русско-норвежскому разграничению. И так как этот вопрос до сих пор у нас не расследован, а между тем Швеция ссылается на него как на причину нарушения своего нейтралитета в 1855 г., то мы восполнили замеченный пробел, обосновав свое описание (гл. VII), на первоисточниках. В то же время, желая, чтобы настоящая книга явилась законченным воспроизведением Финляндии за время Николая I, мы кратко рассказали, в последней её главе, ход войны 1854 — 1855 гг. на Финском побережье и описали в общих чертах поведение финляндцев.

В виду того, что наше расследование разрослось, мы вынуждены очерк развития науки, литературы и искусства за время Николая I ввести в следующий том Истории Финляндии.

Много раз в течение нашей жизни мы восторгались рыцарской душой Николая Павловича, его чистым и пылким стремлением к правде, его глубоким патриотизмом, его редкой энергией и еще более редкой и сильной волей, и наконец, умилялись его страдальческой кончиной за Россию. Юношей, — когда отец ослеп, а мать оказалась неизлечимо больной, — нас приютил Институт славного имени Николая I в Гатчине. Посвящаем поэтому настоящий посильный труд незабвенному имени Венчанного Рыцаря, как скромную дань духовного преклонения пред ним и глубокой признательности.

Петроград. Август 1914 г.

Загрузка...