История Финляндии. Время императора Николая I

II. Гр. А. А. Закревский. Финские войска

О графе А. А. Закревском составилось ходячее мнение, которое передается из уст в уста, переходит, без проверки, со страниц одного издания на страницы другого и в конечном выводе обычно повторяют: Ар. Андр. Закревский — «своевольный солдат», деспот, узкий и самовластный сановник, «надежный оплот против разрушительных идей, грозивших с Запада». Некоторые считали его каким-то зверем, которого в Москве все боялись.

В дни наибольшей своей известности, Арсений Андреевич Закревский имел полную осанистую фигуру, круглое, гладко выбритое лицо, выдвинутую вперед нижнюю губу, маленькие хитрые глаза и совершенно лысую голову. Говорил лаконически, определенно и обдуманно. С подчиненными обходился патриархально. Подобно сановникам старого закала, он говорил всем молодым людям «ты».

Родился он 13 сентября 1786 г. в Тверской губернии. — Происходил из старинного дворянского рода; воспитывался в Шкловском кадетском корпусе. «Предки мои издревле находились в России, родитель мой никогда в Польше не находился», — ответил гр. Арсений Андреевич поляку, навязывавшемуся ему в родственники. Служба графа началась в пехотном полку; жить приходилось молодому прапорщику в пограничной курной литовской избе, питаться — почти исключительно яйцами. Вскоре он, выказав свое хладнокровие и распорядительность, сделался личным адъютантом главнокомандующего гр. Ник. Мих. Каменского, умершего тридцати с небольшим лет загадочной смертью. Закревский был известен как верный спутник графа, в разных его походах; в пылу жаркого сражения около Брюнна, он уступает своего коня Каменскому и тем дает ему возможность привести в порядок полк, сильно поредевший под неприятельскими ядрами. А. А. Закревский благоговел перед гр. H. М. Каменским и впоследствии в своих имениях поставил два памятника своему «благодетелю» и горячо защищал его от разных нападок. Закревский говорил, что Наполеон признавал гр. H. М. Каменского гениальным и самым даровитым учеником Суворова. Вот первая черта «солдата» Закревского — солдата честного, храброго и высоко благородного. В 1812 г. Закревский на службе у фельдмаршала Барклая-де-Толли. В день Бородина он находился рядом с Барклаем, искавшим честной смерти и подвергавшим себя тысячам опасностей.

В течение великой и страдной годины Отечественной войны, А. Закревский пылал патриотизмом и болел душой за родину. В его переписке с Михаилом Семеновичем Воронцовым читаем: «Проклятого Фуля надо повесить, расстрелять и истиранить, как вредного человека нашему государству». Закревский находил ненужным оставление Смоленска и горько сетовал на виновника печального события. «Теперь мы не русские, — восклицал он, — вставляем город старый. Нет, министр наш не полководец; он не может командовать русскими»... Чувство горя так сильно охватило его, что он дошел до обвинения министра (Барклая) в измене (совершенной), под внушением Вольцогена. «И идет Бог знает куда и без всякой цели для разорения России. Я говорю о сем с сердцем, как Русский со слезами. Когда были эти времена, чтобы мы кидали старинные города? ...Я не могу смотреть без слез на жителей, с воплем идущих за нами с малолетними детьми, кинувшими свой родину и имущество. В грусти весь ваш А. 3.». Ворчал он потом и на Кутузова и Беннигсена (мямлю и бабу). В октябре 1812 г. пошли слухи о мире. А. Закревский опять вознегодовал и желавших мира называл «первейшими России врагами», «бездельниками». Вот каковы патриоты в России! негодовал он. Наполеон у него — «злодей», Французская нация — «ветренная» и т. д. Недовольство Барклаем не помешало, однако, молодому патриоту стать за него грудью, когда взбунтовавшийся народ во Владимире требовал выдачи изменника: Закревский обнажил саблю и натиском проложил дорогу своему начальнику до кареты.

В 1813 г. Закревский участвует в делах под Люценом и Лейпцигом и получает звание генерал-адъютанта, коих было тогда всего 8 человек.

В течение 1814 года А. Закревский почти безотлучно находился при Александре I. Затем его назначили дежурным генералом главного штаба, а в 1817 — 1818 гг. он вновь заграницей, вместе с Государем.

Почету и орденов было много, но денег мало. Закревский жил жалованьем и постоянно нуждался. Даже впоследствии, когда он уже получил звезду с бриллиантами, то сказал адъютанту: «Настоящие-то бриллианты продай, заплатим долги и на остальные деньги будем жить». Государь, зная положение Закревского и высоко ценя генерала, женил его на графине Аграфене Феодоровне Толстой -- очень богатой и красивой невесте. Она любила другого, но решилась выйти за Арсения Андреевича условно, не желая перечить воле Августейшего свата. Впоследствии отношения изменились и у них родилась дочь Лидия, вышедшая за сына известного графа Нессельроде. Графиня А. Ф. Закревская, — о которой Боратынский писал «как Магдалина плачешь ты и как русалка ты хохочешь», — была женщина умная, бойкая и имевшая, благодаря своей красоте, немало приключений.

Ни Аграфена Феодоровна, ни её дочь, Лидия Арсеньевна строгими нравственными правилами не отличались.

Разбогатевший Арсений Андреевич вполне доверил свои дела и имения управляющему. Последний внезапно исчез с значительной суммой. Граф не преследовал вора и называл его даже своим благодетелем потому, что, по силе данной ему доверенности, он мог лишить графа всего состояния, но похитил лишь часть.

Высшего образования А. А. Закревский не получил, но обладал здравым практическим умом, большой энергией и сильным характером. Своих целей он достигал всегда прямыми путями и чистыми средствами. Он благороден, скромен и спины своей никогда ни перед кем не гнул.

На старый известный вопрос: назови мне своих друзей, и я скажу, кто ты таков, Закревский с гордостью мог сказать: я находился в наилучших отношениях с честным государевым слугой кн. Петром Михайловичем Волконским, умным Павлом Дмитриевичем Киселевым, правдивым и храбрым Алексеем Петровичем Ермоловым, славным бойцом и поэтом Денисом Вас. Давыдовым. Моими друзьями были гр. Фед. Вас. Ростопчин, князь Мих. Сем. Воронцов, Ив. Вас. Сабанеев, Конст. Яковл. Булгаков, кн. Алексей Федор. Орлов, высоко правдивый Илларион Васильевич Васильчиков и мн. др.

«Что делает честный Закревский» (Que fait l’honnête Sa-krefski?), спрашивает в письме Императрица Мария Феодоровна своих сыновей Никош (Николая Павловича) и Михаила (Павловича).

Все его уважали и жаловали. «Гвардии полковник Закревский, — писал А. П. Ермолов, — офицер отлично-благородных свойств». С ним Ермолов делил и горести войны, и приятные минуты дружбы. Сам А. П. Ермолов — один из достойнейших сынов России и потому его оценка имеет особое значение.

Душа человека раскрывается не столько в официальной общественной деятельности, сколько в интимной дружеской переписке, в домашней беседе и в ежедневной обстановке. История давно нескромно читает чужие письма и заглядывает в домашнюю обстановку тех, которых обстоятельства ставили высоко на общественной арене.

А. А. Закревский был очень дружен с П. Д. Киселевым; они вели непрерывную переписку самого задушевного содержания. Граф же П. Д. Киселев, как известно, являлся одним из передовых людей своего времени. Советы и откровения Закревского своему другу, гр. П. Д. Киселеву, очень многочисленны и в них до дна отражаются душа и ум Арсения Андреевича. «Несмотря ни на кого, делай свое дело, как благородный человек... если сие другим не нравится, то смотреть не должно, всем угодить нельзя... Мошенников удали отличным манером из главной квартиры. Усердных поощряй, а ленивых брани порядочно и никакой вины не спускай». Зная характер своего приятеля, А. А. Закревский умолял его «умерить свой нрав» и жить в ладу с главнокомандующим; «не манкируй и покажи пред всеми свой подчиненность», чтобы «все могли брать с тебя пример». Быть всегда строгим и справедливым — первое правило Закревского. «Всякое пренебрежение, или неуважение более всего огорчает человека», — поучал он... «Не всякого чиновника можно погонять палкой; мы к этому не привыкли». У Закревского все идеалы сосредоточивались, по его выражению, «в пользе службы».

Заблоцкий-Десятовский, более других изучивший переписку Закревского, признал его «несомненно умным и горячо относившимся к государственным делам». Не без основания, поэтому, Киселев просил указаний Закревского по самым разнообразным вопросам: о ланкастерских школах, военно-судебной части и пр.. Указания Закревского полны практического ума.

Очень основательны также суждения его в области политики. Он находил, например, что в царствование Александра I «нерешительность по всему удивительная» и она приносила «более вреда, нежели пользы». Коснувшись вопроса о Польше, он писал: «Царство сумасбродное Польское (1819 г.) никогда не может русских любить, чем хочешь их ласкай». Когда речь зашла об австрийцах, Киселев услыхал, что «не только австрийские комиссары, но и вся нация пренесносная и претяжелая». Поведение Турции (в 1821 г.) Закревский находил крайне дерзким и сожалел, что мы мешкали войной; «а головы несчастных летят», вздыхал он... «Турки поступают злодейски, а мы смотрим хладнокровно». «Турки оскорбляют русских и тем унижают наше величие перед прочими державами»... При первом вступлении в Молдавию и Валахию, надо вводить гражданское управление, — настаивал Закревский.

Перелистывая далее многочисленные письма А. Закревского, узнаем новые и новые благородные черты его характера и ума. Он нередко спорил с гр. Мих. Сем. Воронцовым, который дружески называл его милым Мазепой, но сумел вполне оценить его высокие качества и сказать: «все благомыслящие в России люди знают, что у нас Воронцовых не много». В дни Александра I и Аракчеева А. А. Закревский, в котором иные усматривали «порядочного фронтовика», не был поклонником знаменитой шагистики, ружистики и учебного шага. «Что ноги без головы, и куда годятся», писал он Киселеву. А. А. Закревский не сочувствовал системе усиленных фронтовых занятий, и когда генерал Желтухин выдумал новый учебный шаг, Арсений Андреевич с негодованием отозвался об этом изобретении. Знаменательно, что здравый голос Закревского раздался в то время, когда красота фронта доводилась до акробатства, когда даже благородный Барклай де-Толли нагибал свой высокую, украшенную звездами, фигуру до земли, равняя носки гренадер. Чтобы в то время поднять свой голос против общего течения, нужно было обладать значительным гражданским мужеством, и Закревский, несомненно, обладал им. В военных поселениях он усматривает несчастие России. Р. Г. Ребиндеру Закревский писал (28 авг. 1830 г.): «Государь Император намеревается вовсе уничтожить военные поселения. Дай Бог, чтобы это совершилось; это будет самое большое благодеяние Его царствования, сделанное для России». В том же смысле он писал гр. А. П. Толстому.

В военных вопросах Закревский, видимо, обладал также весьма верным взглядом. Как только назначили Шварца командиром Семеновского полка, он сразу определил его непригодность и вскоре, как мы знаем, разыгралась печальная семеновская история.

Самостоятельные воззрения А. А. Закревского по военным вопросам причинили ему немало неприятностей. На него был сделан даже донос.

Закревский не только дерзал свое мнение иметь относительно шагистики, но осмеливался осуждать самого всесильного Аракчеева — это яркое олицетворение военного формализма того времени. Закревский всегда признавал грузинского отшельника самым вредным человеком в России, относился скептически к его страданиям, а в письмах называл его не иначе, как змеей или Змеем Горынычем.

И видно, что сердце сердцу весть подавало. Аракчеев чувствовал отношение к нему Закревского и платил ему той же монетой. Очень может быть, что Аракчеев воспользовался случаем, чтобы удалить его от Государя. Во время отъезда кн. П. М. Волконского, он добился того, что Закревский неожиданно получи л должность генерал-губернатора в Финляндии. Сам Закревский допускал тут более влияние немца Дибича. «Поступили со мной как нельзя гаже», прибавляет Арсений Андреевич.

Итак, Закревский — генерал-губернатор Финляндии. Что означало его назначение? Можно полагать, что Александр I избранием А. А. Закревского обнаружил то изменение своих воззрений, которое ни для кого уже не составляло тайны. По конституционному пути Государь далее идти не желал. Закревский такой мысли вполне сочувствовал.

30 августа 1823 г., рескриптом на его имя, состоялось назначение генерал-адъютанта, генерал-лейтенанта, дежурного генерала Гл. Штаба А. А. Закревского генерал-губернатором и командующим отдельного финляндского корпуса. (О Закревском см. История Финляндии. Время Александра I, стр. 550).

В Финляндию Закревский отправился лишь в начале 1824 г. 15 Марта, при проезде им г. Борго, епископ Меландер приветствовал нового начальника края, прося его покровительством оживить науки, земледелие, торговлю и ремесла. «Сияющие военные дела вашего превосходительства открыли храм славы, а мирные занятия, принеся спасение обывателям Финляндии, уготовят вашему превосходительству новое бессмертие и благословение нынешних и будущих поколений».

В день приезда в Гельсингфорс, Сенат приветствовал А. А. Закревского «с сердечной радостью», в надежде найти в его особе мудрого и правдивого начальника, искреннего друга их родины и покровителя их законов.

24 марта — 5 апреля А. Закревский присутствовал в Сенате. В речи своей он заявил, что, соблюдая местные законы, будет обращать внимание на все, что может принести существенную пользу финляндцам. Трудиться на пользу края ему тем более будет приятно, что уже давно «питает к финляндской нации уважение, которое еще со времени прежнего служения его в сей стране твердо в нем поселилось». В приветствии, которое Сенат высказал теперь вновь прибывшему начальнику края, между прочим, говорилось:

«15 лет уже минуло после присоединения Великого Княжества Финляндии к могущественной всероссийской Державе, и в течение сего времени народ финляндский беспрерывно пользовался отличнейшими знаками щедрот и попечения Великого и Мудрого Монарха о благе новых подданных. Между тем как война и междоусобные раздоры потрясли другие государства, Финляндия под отеческим скипетром Августейшего Покровителя своего наслаждалась ненарушимой тишиной и беспрепятственно продолжала мирные свои занятия: земледелие и промыслы процветали и усовершенствовались; торговля и мореходство были покровительствуемы, сколько обстоятельства времени позволяли, и изобильные жатвы, кроме малых изъятий, награждали труды земледельцев. Законы, под управлением и надзором соотчичей тщательно были соблюдаемы; права и преимущества всех сословий, Его Императорским Величеством. Высочайше утвержденные, хранились в полной их силе; общественный порядок и тишина во всем были ненарушимы; суд и закон — сии важные основы существования гражданских обществ — оставались равными для всех: от пахаря и до сановника. Завидно нынешнее счастие Финляндии — и кто бы из нас не чувствовал достоинства оного. Верность и преданность к Царю и отечеству — сии всегдашние качества финского народа — остаются залогом благодарности его и любви к Монарху, которого благодеяниям, при помощи Всевышнего, Финляндия обязана своим благоденствием».

Как честный слуга Царя и Отечества, Закревский, попав в Гельсингфорс, с особым усердием принялся за всестороннее изучение вверенного ему края. Работа в его канцелярии не прерывалась до 10 часов вечера, и все скоро оценили редкую деятельность, подвижность и справедливость нового главного начальника, — писал сенатор Й. В. Хисингер. Закревскому было всего 37 лет. Он ежегодно объезжал край для ознакомления с местными нуждами, для наблюдения за деятельностью администрации и для осмотра войск. Он выслушивал всюду заявления и принимал жалобы. Его адъютант H. В. Путята описал одну из подобных поездок. «Вот уже около месяца, любезный Муханов, как мы странствуем по Финляндии целым караваном. Герцог (т. е. Закревский) наш разъезжает по своим областям великолепнее всякого азиатского сатрапа: с ним толпа адъютантов, чиновников, дворовых рабов... Караван наш обыкновенно разделяется на две части: одна, в которой находится сам герцог и мученики его аккуратности и мелочной деятельности, отправляется всегда вперед, приводит все в движение, опрятность и чистоту, ранжирует войско и старые дела. Между тем другая остается в городах на роскошных квартирах, под защитой графов и князей».

«Теперь мы путешествуем по Остроботнии, в самом богатом краю Финляндии; беспрестанно встречаем хорошенькие торговые города, хорошо обработанные поля, прекрасные крестьянские домики и жителей опрятных и живущих в довольстве. Но что выигрываешь на счет удобности жизни, то теряешь для взоров и впечатлений: здесь природа уже не финляндская, ибо страна совершенно плоская. Чистота, порядок и спокойствие — вот характеристические черты этого края».

«Не распространяюсь более о путешествии нашем; скажу только, что оно доставило мне несколько новых и сильных впечатлений. Необыкновенное зрелище полуночного солнца в Торнео, Лапландская природа, бурное Ладожское озеро, по коему мне случилось плавать в сильное ненастье, и некоторые другие места сего края запечатлелись навсегда в моем воображении».

О поездках и осмотрах Закревского сохранились подробные дневники и отчеты. В них попадаются иногда весьма своеобразные заметки. В январе 1825 г. Закревский посетил в Гельсингфорсе богадельню. «Содержательница показала, что белья имеется только по одной рубашке и простыне на человека, так что когда они отдаются в мытье, то больные и слабые тут содержимые остаются без оных». Другая заметка гласит: «Со станции Пютерлакс ездили смотреть гранитную ломку Питкенем, где приготовлялись колонны для Исаакиевского собора». Закревский осмотрел их; в каждой колонне было до 9.000 пудов весу. Из письма Закревского к Фальку от 10 июня 1831 г. видно, что одна из колонн, предназначенных для собора, вследствие недостатка в размере, была подарена Государем Финляндии для какого-либо памятника, и Закревский предложил употребить ее для памятника Александру I на сенатской площади в Гельсингфорсе. Дальнейшую судьбу колонны нам установить не удалось, не смотря на многочисленные поиски и справки. Объезжая край, Закревский заметил, что в магистрате Улеоборга хранилась золотая медаль, дарованная Александром I городу за усердие жителей, оказанное русским войскам во время войны 1808 — 1809 гг. Около магистрата, под навесом, сохранялась шлюпка, на которой Государь в 1819 г. переправился через Улеоборгское озеро. В пяти верстах за городом, в помещении лазарета, в 1808 г. корпус офицеров давал бал графу H. М. Каменскому. «Доселе (до июня 1825 г.) в некоторых комнатах сохранилась живопись на стенках, кои были разрисованы самими офицерами для этого праздника». «В Торнео жители много пьют, не ходят в церковь и пасторы весьма плохи». Из записи А. Закревского узнаем, что 6-го декабря 1826 г., в тезоименитство Государя, «обедни в Гельсингфорсе не было, за отсутствием священника». Закревский не раз устраивал балы, на которых было по 150 и по 200 человек приглашенных.

Как человек аккуратный и военный, Закревский старался ввести во всем порядок и должную субординацию. При его слабом предместнике, ген. Штейнгеле, центр тяжести административного механизма передвинулся в Петербург и сосредоточился в руках министра статс-секретаря Р. Ребиндера. — Закревский решился восстановить права и положение генерал-губернатора. Об этом в архиве Закревского сохранилась интересная, необнародованная до сих пор, переписка, которая возникла в 1824 г. и грозила поссорить корреспондентов.

Переписку можно назвать исторической по её значению для уяснения взаимных отношений двух главных представителей Финляндии. Министру статс-секретарю и генерал-губернатору всегда трудно было размежеваться в административной области. Генерал-губернатор, отвечавший за край, естественно желал быть единственным хозяином дела; но статс-секретари всегда вмешивались в очередные вопросы, более, чем допускала их инструкция. Граф Густав М. Армфельт открыто игнорировал Штейнгеля, подымая и направляя вопросы, согласно своим воззрениям. — А. А. Закревский первый решился указать статс-секретарям их надлежащее место и сделал это весьма определенно. Уличенный недавними примерами превышения своей власти, Р. Ребиндер должен был извиниться. Но его заместители вновь и вновь стали переходить демаркационную линию.

А. Закревскому стало известно, что рефендарии секретари Финляндского Сената ведут непосредственную переписку с правителем Канцелярии Комиссии Финляндских дел. А. Закревский просил барона Р. Ребиндера «пресечь» такое нарушение учрежденного порядка. «Со всем почтением, которое я имею к лицу и к званию вашего превосходительства, — отвечал Р. Ребиндер, — не могу однако же согласиться, чтоб я не сдержал данного мной слова не преступать границы власти генерал-губернатора». Далее Р. Ребиндер пояснял, что не усматривает особого преступления в том порядке, который существует уже более 12 лет. «Если, например, губернаторы или другие чиновники будут писать ко мне официально, я не знаю, чтобы существовал какой-нибудь закон или постановление, запрещающее мне отвечать им... Повторяю, мне нечего скрывать, и вся Финляндия может засвидетельствовать, что не мое дело трудиться во мраке. Напротив того, я радуюсь тому, что имею дело с генерал-губернатором, который видит все собственными глазами. Я также, как и все, плачу дань слабостям людским, но если я заслужил снисхождение справедливейшего и великодушнейшего Монарха, то льщу себя надеждой заслужить оное и со стороны вашего превосходительства. Я пользуюсь правом, которое вы мне дали, говорить с вами откровенно».

А. Закревский не согласился «столь легким образом и без дальней огласки» прекратить дело... «Подобный род сношений Высочайше не установлен, а я и по долгу службы, и по характеру моему ревнителен к точному исполнению учреждений. По чувству откровенности не могу также скрыть от вас и другие неприятные для меня встречи». И далее А. Закревский пояснил, что архитектору Энгелю дано, помимо генерал-губернатора, предписание отправиться в Або. Естественно, что А. Закревский усмотрел в этом нарушение порядка службы. «Вынуждаюсь сказать вашему превосходительству не обинуясь», что если подобный ход дел продолжится, то должен принять соответствующие меры и «донести о том Государю Императору, ибо начальство над здешним краем вверено одному, а не двум».

Р. Ребиндер, отвечая, писал: «Признаюсь, что я виноват, ибо архитектор сей находится под начальством вашего превосходительства, и прошу извинения, но в то же время ссылаюсь на вашу справедливость... Запамятование есть, конечно, ошибка, которая заслуживала от вас выговора, но я не думал, чтобы сия ошибка была такого рода, чтобы могла заслужить угрозу жалобы Государю Императору и явного противоречия в отечестве, которому я с честью служил 29 лет».

А. Закревский возражал на некоторые положения Р. Ребиндера и пополнил свои пункты обвинения новым примером. Он узнал, что известным представителям духовенства края Ребиндер передал Высочайшее повеление собраться в Або, «о чем я доселе ничего не знаю»... В заключение А. Закревский прибавляет: «говорю о всем с вашим превосходительством с чистосердечной откровенностью и поистине без всякого желания причинять вам досады».

Урок, данный Ребиндеру, не прошел бесследно, и он признал, что «законопослушание должно бы согласоваться с финской нацией». Ребиндер в письмах к своим знакомым жаловался потом на трудность своего положения и признавался, что более не рисковал обходить генерал-губернатора. В 1826 г. (26 апреля) он писал архиепископу Тенгстрёму: «В силу порядка, который теперь установлен по Высочайшему повелению, все дела, какого бы состава они ни были, должны проходить через руки ген.-губернатора, прежде чем докладываются Императору». Один из подчиненных Ребиндера сообщал о нем: «Он лишен всякого влияния у Монарха».

В том же 1826 г. прокурор Сената, Валлен, получил частное письмо от барона Ребиндера. Оно полно с одной стороны опасений, а с другой дружеских советов. «Я не скрой от тебя, что мы все еще живем на вулкане, который от одной искры может взорваться. Неотступно прошу тебя употребить все свое влияние на успокоение умов и совет сенаторам нашим быть осторожными, хитрыми и хладнокровно обсуждать наше особое положение. Здесь далеко от того, чтобы общее настроение было в нашу пользу, наоборот, оно, безусловно, против нас; и если что-либо у нас случится невыгодное, это будет выигрышем в глазах тех, которые всегда нас презирали и нам завидовали. У престола у нас нет защиты ни в ком, кроме самих себя. Наши внутренние споры, зависть, интриги и несчастья являются здесь страшным оружием против Финляндии».

Какими обстоятельствами вызвано подобное письмо — неизвестно. Надо полагать, что местные власти были смущены и расстроены напором энергичных генерал-губернаторских требований и тем громадным расположением, каким в это время пользовался А. А. Закревский у Государя.

Покончив со статс-секретарем, Закревский принялся за Сенат. Он тоже злоупотреблял своим положением, требуя, например, по всевозможным делам мнения прокурора, ранее дачи своего заключения. Закревский настоял на том, что Сенат мог просить у прокурора лишь нужных ему сведений. Кроме того, сенаторы усвоили привычку брать на дом дела, по коим требовали их заключения, и держали их месяцами, тормозя вопросы, кои должны были восходить на Высочайшее усмотрение. А. Закревский ограничил право сенаторов держать у себя дело недельным сроком.

А. Закревский старался относиться ко всем одинаково, требуя от всех соблюдения закона. Сделав указания Сенату и министру статс-секретарю, он преподал подобные же указания и другим. Кюменьгородский губернатор стал непосредственно сноситься с начальником финляндской Паспортной экспедиции в Петербурге; Закревский разъяснил ему неправильность таких сношений.

Из жалоб, поданных в Куопиоской губернии, А. А. Закревский узнал, что коронные фохты, ленсмана и другие казенные служителя брали иногда с крестьян более положенного законом. Жалоба подтвердилась. Но как искоренить зло? Предоставить крестьянам искать с виновных удовлетворение по суду, значило обречь их на долгую и дорогую волокиту. Закревский лично доложил дело Государю и получил разрешение, дабы губернаторы немедленно удаляли виновных с занимаемых должностей, руководствуясь ландсгевдингской инструкцией 4 ноября 1734 года. Сенат, в числе прочих дел, оставил и это без исполнения. — Тогда Закревский (2 июня 1826 г.) вновь представил дело Государю и через статс-секретариат оно было направлено к исполнению. Рескриптом от 9 июня 1826 г. Высочайше повелено было присвоить каждому губернатору право отрешать провинившихся коронных фохтов, ленсманов и прочих служителей от исправления должностей.

Надо полагать, что последствием начавшихся трений с Сенатом явился другой рескрипт, коим генерал-губернатору предоставлено было, как председателю Сената и главноуправляющему исполнительной частью, право объявлять к исполнению, как статс-секретарю Финляндии, так и Финляндскому Сенату, изустно полученные повеления Его Императорского Величества, при условии, чтобы особо переданное Сенату повеление сообщалось также статс-секретарю, для надлежащей связи в общем делопроизводительстве края.

Объезжая край летом 1827 г., А. Закревский из отдельных жалоб узнал, что герадсгевдинги (судьи) своевременно не выдавали копий с протоколов и решений герадских судов, не смотря на то, что пошлина за них бывала уже уплачена тяжущимися. Адвокат-фискалам Абоского и Вазаского гофгерихтов предписано было наблюсти, чтобы названные судьи (герадсгевдинги) не съезжали с мест заседаний герадских судов, пока не выдадут нужных копий и свидетельств.

В следующем году, посетив другие части края, и заметив возраставшее среди населения пьянство, Закревский испросил у Государя позволения поставить это важное дело на «неукоснительное рассмотрение Сената». Гр. А. А. Закревский, внимательно вникая во все, всюду требовал справедливости и зорко наблюдал за исполнением русских требований и за интересами населения. Последовало, напр., в 1827 г. распоряжение, переданное министру внутренних дел, о сохранении остатков древних замков и крепостей и Закревский сейчас же осведомляется, распространяется ли это распоряжение на Финляндию?

Доклады А. Закревского, наглядно свидетельствуют, что им проявлена была большая инициатива, обращено внимание на все отрасли администрации, и, видимо, ничто не ускользало от опытного его взгляда и здравого практического ума. Эти доклады и отчеты были собраны в отдельную книгу коллежским советником фон-Витте в 1832 г. для кн. Меншикова.

В 1822 г. Император Александр I заметил, что в разных государствах возникли беспорядки, вследствие существования в них тайных обществ. Под наименованием масонских лож, они первоначально преследовали благотворительные цели, но затем «сокровенно» занялись предметами политики. «Обращая всегда бдительное внимание, дабы твердая преграда была полагаема» всему, что может послужить ко вреду государства, Александр I воспретил впредь все тайные общества. Об этом последовал Высочайший рескрипт (1-го Августа 1822 г.) на имя гр. Виктора Павловича Кочубея. Но неизвестно, по каким причинам это требование не было тогда же распространено на Финляндию.

Арсений Андреевич Закревский, усмотрев это упущение, вступил в сношение с бароном Гебиндером, который заявил, что после присоединения к России Финляндии в ней «тайных обществ не существовало». — Тем не менее, Ребиндер и чины статс-секретариата, желая исполнить требование рескрипта 1822 г., сейчас же выразили готовность дать установленные расписки о том, что они ни в каких тайных обществах членами не состоят.

Но помимо сего, 21 апреля 1826 г. последовал Высочайший рескрипт, потребовавший от всех находившихся на финляндской службе, а также от отставных чиновников и не служащих дворян, обязательства в том, что они впредь ни к каким тайным обществам принадлежать не будут. 11-го мая 1826 г. на имя генерал-губернатора Закревского последовал новый рескрипт, коим предписывалось закрытие в Финляндии всех масонских и иных тайных обществ, под каким бы названием они ни существовали. В виду этого, чиновники и должностные лица обязаны были дать подписки в том, что впредь не будут принадлежать к подобным обществам, Сенат циркуляром опросил все ведомства и учреждения края, а 30 марта 1827 г. ген.-адъютант Закревский представил рапорт Его Императорскому Величеству, с приложением списка служащих лиц, которые ранее считались членами разных тайных обществ. Таких чиновников оказалась целая сотня. В Финляндии имели последователей: Франк-масонский орден (поддерживавший связь с ложами в Ливорно, Тулоне, Марселе), Дубовая долина верности, Александровское общество, Тосское общество (в Гейнола), Шотландские ложи, Плотничье и Космополитическое (в Свеаборге) Св. Августина, Гипотенузское, Пылающая Звезда (в Петербурге), Колданское любви к ближнему, Честный Швед, Друзья человечества, Нептуновская ложа, Амаритский Орден и др. Членами этих обществ чиновники состояли преимущественно до присоединения Финляндии к России. К тайным обществам были причастны чиновники статс-секретариата, члены сената (Гюльденстольпе, фон-Борн, барон В. Клинковстрём, Хисингер, И. Эдельгейм и др.), члены гофгерихтов, губернаторы (Аминов, Лангеншельд), бургомистры и т. п. Короче — не было, кажется, ведомства или учреждения, в котором не находились представители какой-либо тайной организации.

В бумагах А. А. Закревского имеется смелый по содержанию документ, подписанный (16 — 28 мая 1826 г.) рефендарий-секретарем Финляндского Сената, с. с. Иоганном Фридрихом Стихеусом. Он имел звание магистра и исправлял должность секретаря в масонской ложе св. Августина и в обществах Плотничем, Космополитическом и Гипотенузском. Стихеус писал генерал-губернатору, что завтра будет Сенату доложено дело о закрытии в Финляндии масонских лож и всех тайных обществ. «Не много уже в Финляндии тех лиц, — продолжает Стихеус, — кои принадлежат бывшей Финляндской масонской ложе, и я жизнью своей ответствую в том, что меж ними нет ни одного, который бы со мной не разделял беспредельнейшее благоволение и верность Государю». Далее он перечисляет бывших масонов и прибавляет, что после 1815 г. они «не занимались ложевой работой, и как полагаю не имели связи с большой ложей в Стокгольме».

Жизнь в Финляндии текла мирно и тихо, почему особых мер по отношению к ней не требовалось.

Не мог однако столь бдительный администратор, как А. А. Закревский, не обратить внимание на евреев в крае. Их было в 1831 г. немного: в Або — 1 с женой, в Гельсингфорсе — 7, в Выборге — 1 с женой и 7 детьми. — Циркулярным предписанием А. А. Закревский потребовал не впускать в пределы губерний евреев. Он просил министра юстиции, дабы в плакатных паспортах, выданных евреям в Империю, обозначалось, что въезд им в Великое Княжество Финляндское воспрещен. Министр предложил Правительствующему Сенату исполнить это желание. Узнав, что генеральные консулы иногда выдавали паспорта евреям, А. А. Закревский добился вопрещения им впредь свидетельствовать паспорта.

Как человек энергичный и подвижный, Закревский не заставлял себя ждать там, где присутствие его являлось необходимым. В 1831 г. (в сент.) загорелся Тавастгус; в течение ночи пламя истребило 102 дома. А. А. Закревский немедленно выехал к пострадавшим, для оказания им помощи. Подобным образом он поступал и в других случаях.

В Гельсингфорсе находился Финский учебный батальон, сформированный в 1818 г. в Тавастгусе. В 1827 г. он получил 4-х ротный состав, а в 1829 г. переименован в Л. Гв. Финский стрелковый батальон.

По первоначальному штату в нем полагалось 600 чел., с жалованьем по «1¹/₂» бочки хлеба». Офицеры и унтер-офицеры с барабанщиками командировались в этот батальон из финских полков поочередно, на год. Рядовые же набирались ротными командирами вербовкой. В 1822 г. при этом батальоне учреждена была школа, для обучения военным и математическим наукам, а также русскому языку. Всеми финскими войсками начальствовал генерал из финляндских уроженцев, в звании дивизионного начальника, с общим окладом в 8.203 р. банковыми ассигнациями. При Финляндском генерал-губернаторе, по части финских войск, находился один старший адъютант с жалованьем 150 бочек хлеба и 1 рацион или 200 р. При Начальнике Главного Штаба Его Императорского Величества состояли: один офицер финских войск и один чиновник.

В бумагах, относившихся к финским войскам, упоминалось еще о «Главном Штабе Финляндской Армии». Это поразило гр. Закревского. Прежде всего оказалось, что этот Главный Штаб состоял всего из двух офицеров (Каи. Тавастшерна и Кап. Грипенберга). Ясно было, что такое название могло родиться лишь вследствие какого-либо недоразумения. По поверке, произведенной деятельным генерал-адъютантом А. А. Закревским, догадка подтвердилась. В 1817 г. поди. Егершельд подал Начальнику Штаба Его Императорского Величества записку о том, чтобы в финских войсках серый цвет мундиров был заменен зеленым, а чтобы ему, Егершельду, и прочим офицерам, причисленным к Главному Штабу Его Императорского Величества по части финских войск, присвоены были мундиры одинаковые с существующими в России, с разницей лишь в выпушках и даны были пуговицы с Финляндским гербом. Начальник Главного Штаба Его Императорского Величества положил следующую резолюцию: «Утверждаю, кроме мундира Главного Штаба, который должен быть одинаковый с мундиром Хаапаниемского Кадетского Корпуса (ныне Фридрихсгамского), с желтой выпушкой». Ясно, что здесь шла речь лишь о мундире, а не об основании Главного Штаба Финской армии. Тем не менее, генерал-майор Эрнрот, рапортом от 7/19 Июля 1822 г., просил, чтобы кап. Тавастшерна определен был из отставки учителем в школе при учебной команде «тем же чином при Главном Штабе Финляндской Армии, коего мундир считает он, Эрнрот, для Тавастшерна приличнейшим». Генерал гр. Штейнгель повторил те же выражения, и они попали, наконец, в Высочайший приказ 1 Февраля 1823 г. Получилось, что кап. Тавастшерна определяется в службу тем же чином «в Главный Штаб Финляндской Армии». Итак, при семи финских батальонах, носивших наименование дивизии финских войск, неожиданно оказался особый Главный Штаб.

Несоответственное название было оставлено, и в течение некоторого времени писали: «По Канцелярии Начальника Главного Штаба, Отделение финских войск».

В феврале 1826 г. А. А. Закревский поднял вопрос о преобразовании финских войск. Учебный Гельсингфорсский батальон он предлагал сохранить. Остальные батальоны двух егерских полков он находил полезным преобразовать в стрелковые, разделив их на три бригады. Обмундировать их надлежало по образцу егерей. Состоявшие при 2-х финских пехотных полках знамена нужно было оставить при стрелковых батальонах, а в случае войны их предписывалось отдавать на хранение «в Российские арсеналы — Свеаборгский и Выборгский». Служебная переписка происходила на шведском языке. Дивизионный начальник являлся вместе с тем и председателем верховного военного суда. Суд производился на шведском языке и по шведским законам. Все эти предположения генерал-адъютанта Закревского удостоились 22 февраля 1826 г. Высочайшего утверждения.

Однако осуществление этой реформы крайне замедлилось.

Положение финских войск в некоторых отношениях являлось довольно своеобразным. Лекарь Первого Финского флотского экипажа был, например, подчинен Медицинскому Управлению Финляндии. За неимением военных госпиталей нижних чинов финских войск приходилось отправлять в гражданские больницы. Хотя имелись финские войска, но Высший Военный Суд в 1831 г. был упразднен, и военное судопроизводство было подчинено Абоскому Гофгерихту. В конце 1836 г. этот суд был восстановлен.

Установить, какой существовал в финских войсках внутренний порядок и в какой мере у них применялись прежние шведские военные законоположения и уставы весьма затруднительно.

В 1827 г. возникла значительная переписка между генерал-губернатором Закревским и Начальником Главного Штаба Его Императорского Величества по вопросу о том, не будет ли противно коренным законам Финляндии, если, при преобразовании финских войск в стрелковые батальоны, пять комплектных капитанов останутся без рот, и если допустить, что Дивизионный Начальник сих войск утверждает ротных командиров? А. А. Закревский, отвечая, указал прежде всего на то, что при составлении штатов финских стрелковых батальонов руководились Высочайше высказанным желанием, дабы устройство сих батальонов возможно приблизить к Российским егерским полкам. «Таковое преобразование не колеблет финляндских постановлений, точно, как и сделанное в 1819 г. волей Монаршей преобразование двух финских егерских полков в линейные». Далее следует ссылка на § 1 Акта Соединения и Безопасности 1789 г., предоставляющий королю во всех делах управления употреблять способы, кои он признает наиболее полезными. «Основные Законы Финляндии, изображенные в вышеупомянутом Акте 1789 г. и в Постановлении об образе Правления 1772 г.», обязывают Государя не лишать, без законного суждения, должностей, «а оные капитаны ничего не потеряют, сохраняя все законно им принадлежащее».

Точно также А. А. Закревский не усмотрел никакого «колебания финляндских законов» в предоставлении Дивизионному Начальнику права назначать, переводить и отставлять ротных командиров и это тем более, что в строевом отношении финские войска уже ранее сближены с русскими. «Замечу еще, что сами финляндцы, в представлении о замещении военных вакансий, не держатся строго Королевских шведских постановлений, и особливо изданных 1716 и 1756 гг., сближаясь к существующему в войсках Российских легчайшему порядку»... Между прочим, при отставках и переводах, не взирая на шведские постановления, искали должностей ниже своего чина.

В 1819 г., под председательством гр. Штейнгеля, образован был особый Комитет для пересмотра военных законов Финляндии во всем их объеме, с целью исключения устаревших и введения новых положений, вызываемых временем. До 1852 г. Комитет ничего не сделал и многие члены его успели умереть, почему положено было пересмотреть воинские артикулы, переставшие совершенно соответствовать своему назначению. Обязанность эту возложили на Верховный Военный Суд. По поводу переводов разных шведских и русских воинских уставов велась обширная переписка. В Октябре 1826 г. майор I Финского пехотного полка Шернваль представил генерал-адъютанту А. А. Закревскому большой отчет, из которого видно, что Его Величества Короля Шведского устав для пехотных полков 23 Мая 1731 г. только частью был переведен на русский язык, так как большая его половина об учении, эволюциях, пальбе и построениях, конечно, давно устарела. В бумагах Закревского имеются выписки и переводы из разных старых шведских военных законов и положений. Один штабс-капитан Кронстедт перевел 95 различных постановлений, относившихся к периоду времени с 1723 по 1806 гг. Некоторые русские уставы были переведены на шведский язык, но не были напечатаны и находились у Начальника дивизии, генерал-майора Эрнрота.

Из бумаг А. А. Закревского видно, что по вопросу о применимости к финским войскам прежних старых шведских воинских законов — как в области обучения, так и управления сими войсками — царил большой хаос, в котором едва ли вполне разбирались тогда даже высшие начальники.

На финский язык воинский артикул был переведен впервые в конце 1834 г.

В требованиях знания в финских войсках русского языка всегда происходили заметные колебания и неизбежно наблюдаются стремления уклониться от исполнения существовавших предписаний. 23 Декабря 1825 г. (4 января 1826 г.) Финляндский генерал-губернатор и Командир Отдельного Финляндского корпуса, генерал-адъютант Закревский, в весьма энергичных выражениях, писал начальнику дивизии финских войск, генерал-майору и кавалеру Эрнроту, следующее: постановление 10 апреля 1813 г. требовало, чтобы «юноши, желающие вступить в военную и статскую службу Финляндии, обязаны приобретать познания Российского языка»... А потому «уклонение вашего предместника и ваше от исполнения по Финским войскам ясного разума и намерения сих слов, нарушает цель, указанную правительством»... «Имея главный долг» блюсти, дабы законы и постановления в точности были исполняемы, — продолжал Закревский, — предлагаю вашему превосходительству: «Отныне впредь не принимать в войска вашего начальства на службу из финляндских уроженцев, кто бы он ни был, не имеющего свидетельства»... в познании Российского языка. «Токмо одни солдаты, вербуемые по пассеволанту, из того исключаются». Далее он воспрещал представлять к производству унтер-офицеров в офицеры без наличности свидетельства о знании сего языка.

Царствование Николая Павловича ознаменовалось несколькими нововведениями, направленными к сближению финских войск с русской армией.

Начиная с 1829 г., предписано было выбирать в финских батальонах 12 унтер-офицеров и определять их на год в русские воинские части, расположенные преимущественно в Свеаборге, для изучения разговорного русского языка. Бывали случаи, когда А. Закревский хлопотал о переводе финляндцев в русские полки, находя это полезным, для изучения ими русского языка и для усвоения постановлений «для них вовсе чуждых».

В том же 1829 г. Государь Император повелел ввести в финских батальонах русские командные слова.

Мысль об этом возникала и ранее и если она теперь была осуществлена, то благодаря личному донесению Командира Финского Учебного Стрелкового батальона, полковника Рамзая, во время бытности его в Петербурге. Во вверенном ему батальоне он признал «удобнейшим употреблять командные слова Российские». Государь велел спросить мнения Дивизионного Начальника Финских войск, генерал-майора графа Штевена-Штейнгеля, не встретится ли какого-либо затруднения в исполнении предположения полковника Рамзая, и граф ответил, что «батальонные командиры Финских войск единогласно предпочитают российские командные слова финским», и что новые командные слова он предполагает ввести исподволь в шести линейных стрелковых батальонах.

В конце года, в целях сближения войск, последовало новое распоряжение. Государь разрешил принимать сверх штата в лейб-гвардию Финский стрелковый батальон всех тех молодых финляндских дворян, которые в состоянии содержать себя на свой счет. По изучении же ими русского языка, желающие могли вступить в школу Гвардейских подпрапорщиков.

В виду того, что студенты русских университетов имели право поступать в полевые полки и, по прослужении в нижних чинах шести месяцев, производились в офицеры, эти же льготные правила были, в 1831 году, распространены на студентов Гельсингфорсского университета, прослушавших в нем трехгодичный курс и отмеченных хорошим поведением.

В 1835 г. разрешено было детям финляндских купцов поступать в военную службу, о чем последовало определение Правительствующего Сената.

Таким образом, финляндцам открыто было новое широкое поприще, и, действительно, многие из них сделали в России блестящую карьеру. В русской армии с этих пор всегда находилось значительное число финляндцев. Служили они исправно и заявили себя хорошими товарищами.

Естественной и постоянной заботой правительства являлось упорядочение комплектования финских войск хорошими и надежными солдатами. Это повело к тому, что в 1839 г. утвержден был для финских войск новый капитуляционный контракт, которым руководствовались при вербовке солдат, как для гвардейского стрелкового батальона, так и для 1-го Финского флотского экипажа. В виду того, что Финляндия не знала рекрутства, дозволена была одна лишь добровольная вербовка охотников.

Забота по вербовке возлагалась на ротных командиров: они обязаны были содержать вверенные им части в положенном комплекте. Люди вербовались исключительно из числа финляндских уроженцев хорошего поведения, без телесных недостатков, в возрасте от 18 до 35 лет. Каждый «капитулянт» завербовывался более нежели на шесть лет, за установленное вознаграждение в 60 р. ассигнациями. Возобновление «капитуляции» дозволялось не менее, как на три года.

Система вербовки, как и везде, наполняла ряды войска худшими элементами населения, с расшатанными нравственными устоями и с пониженной работоспособностью. Вне строевых и служебных занятий солдат погружался в однообразную казарменную обстановку. Отсутствовали подходящие развивающие и облагораживающие развлечения, не имелось солдатской книжки и журнала и потому неудивительно, если в своем тупом бездействии он предавался пьянству. Пьянство среди финских солдат являлось очень распространенным и бороться с этим губительным пороком не имелось надлежащих средств. Шведский воинский устав 1798 г. ввел, в виде наказания за пьянство, «для солдатских жен, детей и служителей гарнизона в крепостях и казармах», так называемую, «испанскую скрипку» (spanska fiolen). Этот инструмент состоял из деревянной доски формы скрипки. Доска разделялась на две части, имея по середине отверстие; все было так приспособлено, чтобы его можно было надеть на шею преступника. К доске прикреплялась стальная пружина с колокольчиком или бубенчиком, которые приходились над головой провинившегося. С такими приспособлениями и украшениями преступника водили по казармам, в сопровождении палача, державшего в одной руке саблю, а в другой — ведро с водой. Водой «освежали» лицо тем из преступников, которые не соглашались безмолвно сносить насмешки и брань публики.

В конце XVII столетия землевладельцы Финляндии приняли на себя обязательство поставлять и содержать известное число милиционного войска. Обыкновенно два геймата или более, смотря по их величине, поставляли одного солдата. От этой повинности были освобождены дворянские имения, казенные гейматы, предназначенные на общественные надобности, бостели и почтовые гейматы. В 1840 г. последовало Высочайшее повеление, освобождавшее все гейматы в Финляндии от поставки натурой солдат. Поставка эта была заменена податью, деньгами и хлебом, называвшейся вакантной податью. Но так как не все земли были размежеваны и обоброчены, то в 1849 г. был поднят вопрос о распределении милиционной повинности (в виде вакантной подати) также на прежнюю Саволакскую область, т. e. С. Михельскую и Куопиоскую губернии.

Что касается Выборгской губернии, то уже постановлением 1 февраля 1817 г. на её гейматы была распространена подать, взамен содержания поселенных солдат, хотя таковая подать не собиралась до 1840 г., когда министр статс-секретарь, гр. Ребиндер, просил Государя разрешения обложить все вообще гейматы и имения, за исключением гейматов Сестрорецкого Оружейного Завода, податью, взамен содержания поселенных солдат. Государь повелел.

Финляндских уроженцев разрешено было нанимать в рекруты за Российских мещан и крестьян на службу вне Финляндии. Для этого требовалось прежде всего, чтобы финляндец был совершеннолетним и выразил сам свое добровольное согласие. Первоначально они допускались к приему только по Петербургской губ., но после 1831 г. это положение. Высочайше распространено было на все части Империи. Обыкновенно они прибывали в Петербург с паспортом на неопределенное время, являлись в Финляндскую паспортную экспедицию, где на гербовой бумаге заключались контракты, причем часть наемной суммы вносилась в экспедицию. Подобные же условия заключались в губернских Казенных Палатах.

По найму рекрут стали возникать злоупотребления: начали промышлять торгом рекрут. Ландсгевдингам предписано было не мешать найму, но преследовать тех, которые приезжали в Финляндию «для закупки или найма нескольких рекрутов с намерением продавать их в другие руки».

Отставные чиновники, купцы, мещане выпрашивали у помещиков и даже у крестьян доверенности для найма финляндцев за 400 — 500 р. и перепродавали за 2 т. р. А если поставляемый крестьянин оказывался неспособным, то крестьянин, ставивший рекрута, оставался без квитанции и без денег.

Занимались этим промыслом одновременно 16 человек.

В 1833 г. наем финляндских уроженцев «впредь до времени» был прекращен. Однако из этого правила делались некоторые исключения.

В 1839 г. вопрос о найме рекрут из финляндцев вновь был поднят. Чтобы нормировать это дело, решено было производить наем охотников от казны в Петербургской Казенной Палате, а засим рассылать квитанции в другие Казенные Палаты, для продажи желающим. На это предложение, исходившее от гр. П. Д. Киселева, гр. P. Н. Ребиндер ответил согласием, но выговорил одно условие: если нанимаемый будет женатым, то из следуемых ему 350 р. сер. должны быть обязательно удержаны 150 р., в пользу его семейства, остающегося в Финляндии, дабы оно не обременяло собой прихода. Положение это было узаконено.

Вскоре обнаружено было новое злоупотребление. Министерство Государственных Имуществ заметило, что финляндцы, перечисляющиеся в сословие государственных крестьян Олонецкой губ., вслед за перечислением поступают в военную службу по найму за семейства местных государственных крестьян. Между тем, в силу указа Правительствующего Сената от 16 Февраля 1833г., финляндским уроженцам «впредь воспрещалось наниматься в рекруты за лиц податного сословия в России. Таким образом, перечисление финляндцев в сословие государственных крестьян являлось способом обхода Высочайшего повеления. Приходилось подумать о борьбе с ним.

Сохранились народные рассказы, собранные Р. Энгельбертом, о том, как русские наемщики рекрут бродили по Карелии в таких пограничных местностях, где легче было укрываться. Здесь они десятками покупали и подряжали финнов на русскую службу, иногда за каких-нибудь сто рублей. Иные финны устроили для себя выгодный промысел из продажи себя в рекруты. Запродав себя, они приходили на сдаточный пункт, но затем бежали на родину и там опять запродавали себя новому наемщику рекрут. Бывали и такие, которые попав на службу в Кронштадт, оттуда легко перебирались на финский берег и благополучно селились на родине.

Имеются указания на то, что в Петербурге подымался вопрос о введении в Финляндии рекрутского набора, и если мысль эта не была осуществлена, то благодаря будто бы энергичному вмешательству кн. Меншикова. «Он одержал верх, но у Двора понизился». Рассказывают еще, что Государь, во время посещения Гельсингфорса в 1854 г., сказал Л. Г. ф.-Гартману: «Об этом и речи не может быть после того, как Я утвердил права края. Кажется, должно быть известно, что раз мной сказано, то не отменяется и в этом отношении финский народ может быть спокоен».

Наименование Отдельного Финляндского Корпуса было уничтожено 19 ноября 1831 г. и приказано было войска эти подчинить главному начальству генерал-губернатора, коим тогда был вице-адмирал генерал-адъютант князь Меншиков. Штаб сих войск находился в Гельсингфорсе. Управляющий Штабом состоял генерал-майор Чепурнов, а дивизионным квартирмейстером — подполковник барон Любекер. Начальником дивизии был генерал-лейтенант Мандерштерн. Линейные Финляндские батальоны, коих всего было 12, расположены были в Гельсингфорсе, Выборге, Ловизе, Або, Экенесе, Тавастгусе, на Аланде, в Свеаборге и Кронштадте (2 батальона). Инспектором стрелковых батальонов состоял генерал-майор Рамзай. Кроме Л. Гв. Финского стрелкового батальона налицо имелись лишь 4-й батальон в Гельсингфорсе и 5-й — в Роченсальме. Наконец, князю Меншикову был подчинен один Донской казачий полк и Морской Кадетский Корпус, находившийся в С.-Петербург.

Князю Меншикову было известно, что первоначально финские войска предназначались только для защиты их края и владений Российской Империи по берегам Балтийского моря. Но затем в 1822 г. Дивизионный Начальник ходатайствовал об отмене этой статьи рескрипта (1 августа 1812 г.), на что последовало Высочайшее соизволение. Государь разрешил употреблять финские войска везде, дабы они могли разделять с русскими войсками «честь и славу военных подвигов».

«Эти постановления составляют основные начала образования и Л.-Гв. Финского батальона, которое, получив дальнейшие развития, по общим военным постановлениям Империи, сблизилось, таким образом, с общим устройством Российских войск без малейшего нарушения Высочайших обещаний, данных рескриптом 15 марта 1810 г.»

В 1828 г. финляндские стрелковые батальоны были уменьшены с 600 до 400 человек, а сумма внесена на хранение в Финляндский банк, всего около 38 тыс. р.

В начале 1845 г. на имя генерал-губернатора Финляндии последовал особый рескрипт, в котором Государь, выразив свое удовольствие о росте финансов края настолько, что из сумм княжества возможно содержать четыре батальона регулярных войск, повелел озаботиться сформированием одного из них «из тамошних уроженцев» вербовкой на 10 лет. Гр. Ребиндер, узнав об этом и понимая, что желание Государя — повеление для подданных, принял меры к уяснению для себя вопроса. Через год приступили к вербовке двух рот.

Новый отдельный батальон должен был состоять из 920 чел. под наблюдением Инспектора стрелковых батальонов. В 1847 г. надлежало сформировать остальные две роты и расположить их в Роченсальме. В 1848 г. состоялось перечисление этого финского стрелкового батальона в 1.085 нижних чинов к гренадерскому корпусу. Продовольствие и обмундирование оплачивалось из финляндских средств, «способами, какие признает Сенат выгоднейшими для казны и полезнейшими для промышленности края», оружие же (драгунские ружья) «безденежно» отпускалось военным министерством из С.-Петербургского арсенала, подобно тому, как раньше гвардейскому батальону ружья были отпущены с Тульского завода.

В 1849 г. Финляндия имела: один гвардейский стрелковый батальон (1.000 чел.), один гренадерский стрелковый батальон (1.000 чел.) и морской экипаж (1.000 чел.).

В Финляндии имелось два инженерных округа, но в 1835 г. Выборг и «Слава» (Роченсальми) были присоединены к ново-финляндскому округу и таким образом создался один.

Воинские здания в крепостях находились в ведении департамента военных поселений, но фактически обслуживались до 1843 г. инженерным ведомством, а с этого года перешли в ведение Финляндского генерал-губернатора.

В разных местах Финляндии разбросано было старое казенное имущество. В Кексгольме, в крепостной соборной церкви, находилось 12 Российских знамен, в Куопио — три чугунные пушки, в Варгаузе — одна пушка и т. д.

Экономические соображения заставили Николая Павловича (в 1836 г.) уничтожить верки в крепостях: Фридрихсгаме, Роченсальме, Кюменьгороде, Кексгольме и Вильманстранде. Верки эти были переданы в гражданское ведомство, с одним условием: «хотя оные и не будут поддерживаться починками, должны быть, однако ж, предохраняемы от всякого разорения и повреждения жителями».

В 1844 г. предстояло испытать новый минный перемет Нобеля. Государь избрал для этого Свеаборг, но вскоре убедился, что «соблюдение тайны при опытах было бы крайне затруднительно», почему выбор пал на Роченсальми, но там не оказалось нужных портовых средств. Тревога была поднята кн. А. С. Меншиковым, который доложил Государю, что одно прибытие Нобеля в Свеаборг произведет огромную и нежелательную сенсацию, ибо шведские газеты уже ранее обратили внимание на его службу в России. Кончили тем, что опыты произвели в плесе у Биоркэ (Березовых островов), в окрестностях Выборга.

В апреле 1833 г. выражена была Высочайшая воля, дабы собраны были сведения, «могут ли быть отливаемы в Финляндии крепостные чугунные орудия для крепостей». Обратились к ландсгевдингам (губернаторам) и через них истребовали сведения от местных заводчиков. Сенатор Фальк и барон Меллин предлагали «иждивением Финляндской казны» устроить особый завод для отливки орудий или на р. Кюро, или в Вихтисском кирхшпиле, недалеко от Гельсингфорса, т. е. в местностях нахождения горной руды. Из отзывов ландсгевдингов выяснилось, что решительно никто из заводчиков не брался за это трудное дело, в виду с одной стороны, отсутствия «нужных обзаведений», а с другой — неизвестности и многосложности дела.

В это же время обер-интендант Норденшельд был отправлен в Швецию, для осмотра имевшихся там литейных заводов. По изучении дела, он пришел к заключению о крайней затруднительности учреждения на счет Финляндской казны пушечного завода, как вследствие весьма значительных издержек, так и по недостатку в казне денег. Мысль о финляндском пушечном заводе была после этого оставлена.

Порох финляндцы поставляли раньше и 14 — 26 января 1841 г. кн. Меншиков вновь уведомил т. с. Гартмана, что «Государь разрешил морскому ведомству заключить новый контракт с Вел. Княжеством о доставлении пороха». Производство пороха была давнишней отраслью промышленности в крае и пороховой завод в Эстермюра давал хороший доход. Покупала порох финляндская казна, которая перепродавала его морскому министерству.

Кн. Меншиков вообще не забывал Финляндию большими казенными заказами. В январе 1842 г. он спрашивал Л. Гартмана: «Думаете ли вы, что ваши заводы возьмутся делать рельсы?» Изготовлять рельсы Финляндия не взялась, но Л. Гартман делает другое предложение и желает, чтобы заводы края так или иначе «содействовали изготовлению материалов для новой московской железной дороги».

Первые свои военные лавры финский батальон заслужил не на поле брани, а в мирном состязании. Был заведен порядок, чтобы финский стрелковый батальон являлся в Красное Село на общие сборы частей Петербургского округа. Прибыв в 1829 г. в Красносельский лагерь, батальон узнал, что на другой же день его будет смотреть Государь Император. Репетицию смотра батальон произвел ночью. На смотр Государь выехал в мундире, совершенно неизвестном его многочисленной свите. Смотр прошел блестяще, Николай I остался очень доволен выправкой финнов. По окончании смотра, Монарх благодарил батальон и тут же поздравил его молодой гвардией. «Вот ваша новая форма», прибавил Он, указывая на свой мундир. Естественно, что ликование в батальоне было всеобщим.

Частное письмо командира батальона, полковника А. Рамзая, А. Закревскому отражает общее настроение: «Будучи исполнен чувствами глубочайшего благоволения и вечной признательности, спешу уведомить... что сего числа (15 июля 1829 г.) имел счастье представить вверенный мне батальон Его Величеству и в самых лестных выражениях удостоился получить за оный изустное Высочайшее благоволение, вместе с поздравлением батальона молодой гвардией. При сем случае Государь Император объявить соизволил, что ежели батальон и впредь будет продолжать с таким же рвением службу Его Величеству, то и права старой гвардии не надолго отложены... Государь вышел к нам в финском мундире. Все офицеры были представлены Его Величеству и все были поздравлены гвардейцами. Восторг всех гг. офицеров и нижних чинов не нахожу слов описать, они все торжественно клялись до последней капли крови примерным усердием служить Царю и отечеству».

Начальство и нижние чины вскоре показались в лагере в новых своих гвардейских мундирах. А. А. Закревский сейчас же в письмах сенатору Фальку и генералу А. К. Штевен-Штейгелю выразил желание, чтобы «гельсингфорсскую гвардию» по возвращении из Петербурга приняли как можно лучше, что «и Государю будет приятно». «Граждане города могут офицерам и батальону дать обед, где приличнее будет». Город охотно согласился выразить свой признательность и радушие батальону, оправдавшему в глазах Монарха честь нации.

Обед был устроен в ратгаузе. Присутствовали представители администрации. После тостов за Государя и Наследника, поднимались здравицы за российских храбрых военачальников и нашу армию. Вечером ратгауз был иллюминован.

Вследствие новых постановлений (29 сент. — 11 окт. 1829 г.) ряды гвардейских офицеров пополнялись молодыми дворянами края, которые обязаны были своевременно озаботиться приобретением познаний в русском языке.

Хорошими стрелками финны были всегда и без призов они с состязаний обычно не возвращались. Начиная с 1830 г., в батальоне было введено обучение гимнастике. С 1837 г. по Высочайшему повелению, стали ежегодно откомандировывать одного из офицеров батальона в состав войск Кавказского округа, для участия в многочисленных горных экспедициях и приобретения навыка в походной жизни.

Обычно смотрами финской гвардии Государь оставался очень доволен. Был случай награждения нижних чинов батальона двойным жалованьем за прекрасный смотр и усердную службу. По рассказам финляндцев, появление Государя пред строем финского батальона вызывало заметный подъем; и солдаты и гг. офицеры были искренно преданы Государю и восторгались им. Он олицетворял в их глазах единую Россию. Благорасположение Государя к батальону отражалось на его отношении ко всему краю. Финский батальон являлся тогда единственным представителем Финляндии, по которому русские делали свои заключения о всей окраине.

Л.-Гв. Финский стрелковый батальон имел свое знамя. До 1831 г. в гербе на груди русского орла, вместо Московского герба, помещался финский лев. После 1831 г. финский лев был снят с груди орла и сохранился в двух углах полотнища, вместо вензелей.

Александр I воскресил Польшу. Дарованные ей законы водворили порядок, правосудие, личную безопасность и неприкосновенность собственности. Александром I всегда владело желание снискивать себе льстивое удивление чужих народов, желание показать себя на уровне новомодных идей, и благодаря этому Польша получила сейм и конституцию, для которой не была подготовлена, получила армию и университет. Россия снабдила Польшу значительной артиллерией и выдала ей вперед такие средства, собрать которые она сама решительно не могла.

Край благоденствовал, население его в первое же десятилетие удвоилось. Но легкомысленные магнаты и паны стали мечтать о восстановлении Речи Посполитой, со включением в её пределы западнорусских губерний. В Варшаве и Вильне начали возникать тайные общества, руководимые профессором Лелевелем и князем Адамом Чарторыжским. Они подготовили Польшу к преступному шагу, воспитывая в поляках любовь не к общему отечеству, а к угасшему королевству Ягеллонов. Завязаны были сношения с декабристами. Оппозиция была возведена в гражданскую обязанность, расположение к правительству пятналось позором. Июльская революция подлила масла в огонь и 17 ноября 1830 г. возгорелся мятеж. Президент города Варшавы предупреждал великого князя о грозившей опасности, но напрасно. Цесаревич Константин Павлович спасся, благодаря случайности. Безмерно доверяя полякам, он поддался внушению своего адъютанта гр. Замойского, посоветовавшего, для успокоения поляков, вывести русские войска из Варшавы и их (7 т.) вывели. Мятежникам этого только и нужно было. Они овладели арсеналами, вооружили чернь и образовали временное правительство. Великий Князь бездействовал, и потому робкая и неуверенная вначале революция разрослась. Полномочия диктатора были вверены генералу Хлопицкому. В Петербург послали депутацию просить о присоединении западных губерний, а в Лондоне и Париже агенты Польши искали заступничества и денег. Поляки, увлеченные борьбой и надеждами, объявили дом Романовых ниспровергнутым с польского престола.

Ослепленный льстивыми поляками, великий князь Константин Павлович молит «дорогого и несравненного брата» о милосердии к заблудшему народу. Но державный брат, строго руководившийся в польских делах законами, честью и совестью, понимал, что в споре Польши с Россией выбора для него быть не могло, особенно после лишений его династии польского престола. На «наглое забвение всех прав и клятв» он ответил: «Прошла пора великодушия»... «Пока я царствую я сумею заставить повиноваться Моей воле». Николай I не забывал, что он «прежде всего Русский Император».

Государь лично объявил войскам в Петербурге о выступлении в поход. Известие было принято с энтузиазмом, при общих громких криках «ура». Многие бросились целовать руки Государя. Сцена была самая торжественная. Провожая русскую гвардию в поход, Государь сказал: «Господа, не увлекайтесь постыдным чувством мщения. Помните, что вам предстоит карать виновных... но все же они — братья».

2 — 14 декабря 1830 г. командир финского батальона, флигель-адъютант, полковник Рамзай, с эстафетой из Петербурга, получил повеление Государя, переданное начальником Главного Штаба, генерал-адъютантом Чернышевым, выступить с батальоном к западной границе Империи, для принятия участия, вместе с остальными гвардейскими частями, в польском походе. Эта большая новость была объявлена выстроенному батальону и принята офицерами и солдатами с восторгом, как значится в рапорте дежурного штаб-офицера Чепурнова к Закревскому. Финским войскам в первый раз, после присоединения Финляндии к России, пришлось участвовать в войне в составе русской армии. На выступление батальона за пределы края финляндцев «смотрели тогда, как на неизбежную необходимость». Мало того, «это сильно польстило маленькому национальному тщеславию» и финляндцы «гордились своим участием в польской войне», которая привлекла тогда всеобщее внимание.

Военные действия «с мятежниками польскими» потребовали усиления офицерского состава. — А. Закревский предложил Государю мысль о приглашении на службу в действующие войска «офицеров финляндской нации». Государь согласился пригласить «только из распущенных шести финских батальонов», предоставив им разные льготы.

Государь выразил затем А. Закревскому свое желание, чтобы батальон выступил из Гельсингфорса немедленно и следовал в Петербург форсированным маршем. В батальоне закипела мобилизационная работа, под руководством энергичного его командира. Но так как снабжение батальона всем необходимым несколько замедлилось, и он не в состоянии был изготовиться к выступлению ранее 25 декабря ст. ст., то, по просьбе Начальника дивизии, генерал-лейтенанта гр. Штевена-Штейнгеля, и командира батальона, статс-секретарь гр. Ребиндер ходатайствовал о разрешении отправить людей до Петербурга на подводах, согласно постановления 15 октября 1791 г. (полевому транспортному регламенту — felttransportreglementet) «к поспешнейшему соединению батальона с прочими гвардейскими полками». На это требовалось до 4.000 руб. банковыми ассигнациями. Государь надписал: «Согласен, если не будет сопряжено с стеснением придорожных жителей».

Форсированный марш для батальона оказался очень тяжелым. По пути следования до Польши он потерял всего 86 чел. (13,2%), оставленных в разных больницах. Из них 81 чел. отморозили руки и ноги, причем 56 человекам пришлось произвести ампутации. Такая большая потеря в людях побудила А. Закревского начать переписку, с целью выяснения её причин, а Государь высказал свое неудовольствие малой заботливостью начальства о здоровье солдата.

Выступление батальона совпало с большими морозами (в 26°); кроме того, заказанные тулупы были им розданы лишь по прибытии в Выборг. Надо полагать, что не малое влияние оказало обмундирование того времени, более приспособленное для парадов, чем для походов, и многочисленные формальности, требовавшие, например, чтобы войска вступали в город с надлежащими церемониями, тщательно почищенными и с музыкой, если мороз не превышал 5°.

13 — 25 февраля 1831 г. последовал кровавый бой перед Прагой при Грохове. Поляки потеряли 12 тыс. чел., русские — 8.000. Странное поведение главнокомандующего гр. Дибича остается неразъясненным: он прекратил бой и расположился биваком в одной версте от Праги, лишив себя плодов победы и дав полякам возможность оправиться. Почти невероятно, сказал Государь, что после такого успеха неприятель мог спасти артиллерию и перейти Вислу. Такая потеря и никакого результата! «Да будет воля Божия». Бенкендорф полагает, что Дибич внял советам великого князя Константина Павловича и опустил меч.

Кампания вследствие этого затянулась на семь месяцев. Дибич стал колебаться; поляки захватили инициативу действий. Ясно, что «мантия полководца была не по росту Дибичу». У поляков было 80 т. у нас 189 т. чел. — Государь излагал Дибичу свои мысли, но не желая насиловать намерений и воли главнокомандующего, прибавил: «требую письменного опровержения».

В марте Финскому батальону пришлось совершить переправу через р. Неман у г. Ковно. Затем, на долю финнов досталась долгая рекогносцировка вдоль р. Буга и охрана её берегов, для чего им пришлось, в течение апреля, расположиться в Випикове. Вместе с гвардейским корпусом, финны совершили общее отступление от Снядова, в виду сильного наступления неприятеля.

Дибич, наконец, отозвался и 14 — 26 мая дал новое кровопролитное сражение при Остроленке. Повторилась прежняя печальная история: русские одержали блестящую победу, но нерешительность главнокомандующего вновь спасла польскую армию. Написав гр. И. И. Дибичу, Государь закончил: «Прощайте, любезный друг, поступите же, наконец, таким образом, чтобы я мог понять вас».

29 мая — 9 июня Дибича скосила холера.

15 — 27 июня скончался от холеры Великий Князь Константин Павлович.

Начальствование над войсками перешло к фельдмаршалу гр. Е. Ф. Паскевичу. Осторожно переправил он армии на левый берег Вислы и стал наступать к Варшаве, которую и взял штурмом 25 — 26 августа (6 — 7 сентября). «Варшава у ног Вашего Императорского Величества», — донес он. «Слава тебе, мой старый отец-командир, слава геройской нашей армии, — ответил Государь. — Отныне ты светлейший князь Варшавский». Вместе с главной армией финский гвардейский батальон наступал к Пултуску, а во время штурма Варшавы находился в её окрестностях. Война закончилась, но польская эмиграция разнесла свою ненависть и свой вопль по Европе и Америке.

Кампания окончилась для финнов особенно благополучно; на поле битвы они потеряли лишь одного офицера и 9 нижних чинов; всего же в течение похода выбыло у них из строя больными, умершими и без вести пропавшими около 400 чел. Молодой поручик Люра (Lyra), не поняв сигнала об отступлении, попал в плен со своим маленьким отрядом и отведен был в Варшаву, откуда вернулся в строй, по взятии этого города русскими. Раны полковника Рамзая побудили его передать начальствование над батальоном подполковнику Лагербергу и отправиться в Ломжу для лечения.

В марте 1832 г. батальон высадился на берег в Гельсингфорсе, где на казарменной площади был встречен громадным стечением горожан всех сословий и состояний, сливших на торжественном богослужении свои молитвы с молитвами возвратившихся. Радость была всеобщей. Вновь наступили дни благодатного мира. Сыны Финляндии вернулись с сознанием честно исполненного долга. Миновали опасности боевой жизни и трудности долгих тяжелых переходов, неизбежно соединенных с лишениями и страданиями. Члены местной военной семьи чествовали их (1 — 13 апреля) большим торжественным обедом с задушевными речами и здравицами. Финляндское общество гордилось удачами и похвалами, выпавшими на долю их воинов. Участие батальона в усмирении мятежников — почиталось честью для финского имени. «Отличная храбрость и усердие», оказанные финскими стрелками в войне с повстанцами и при штурме Варшавы (25 — 26 апреля 1831 г.), были почтены особым отличием. Государь, при рескрипте, пожаловал батальону георгиевское знамя. «Пусть это знамя, — сказал полковник Рамзай, передавая его батальону, — гордость нашей нации, послужит сынам Финляндии в будущем призывом к высшим гражданским доблестям: любви к долгу и славе, верности Монарху и родине». «Ура! Да здравствует Император», — гремело в ответ по рядам батальона.

Батальон, не имея своего интендантства, довольствовался во время похода Главной Полевой Комиссариатской Комиссией действующей Армии, находившейся в зависимости от Провиантского и Комиссариатского департамента Военного Министерства. По окончании кампании, финляндскому Сенату велено было возвратить израсходованную сумму из милиционных доходов. Всего финляндская казна внесла, в два приема, 75.155 р. 30 к. ассигнациями, и 3.023 — червонцами.

Поведение Польши навело Императора на грустные мысли, которые он изложил в собственноручной записке. В ней, между прочим, значилось: «Польша всегда была соперница и непримиримый враг России. Во время нашествия 1812 г. ни один из народов, ставших под знамена Наполеона, не обнаружил столько ненависти и мести, как поляки...» Император Александр полагал, что он лучше всего обеспечит интересы России, восстановив Польшу. Он даровал ей конституцию. Такова была месть благородной души. Но разве цель Императора Александра была достигнута?

«В продолжении пятнадцати лет Россия не скупилась ни на какие жертвы для поддержания польской армии, для снабжения её всем нужным и для вооружения крепостей Царства. Даже на её иждивение содержались русские войска, служившие для образования польских войск.

Империя была наводнена польскими произведениями, в ущерб её собственной промышленности. Словом, все бремя этого нового приобретения падало на Империю.

То, что было ложно в самом основании, не могло долго держаться. При первом сотрясении все здание развалилось. И так как интересы различно понимались в обеих странах, обнаружилось разногласие мнения по самому жизненному вопросу, а именно: как понимать и судить преступления против безопасности государства и личности государя. То, что рассматривалось и наказывалось как преступление в Империи, оправдывалось и даже восхвалялось в Царстве Польском»?

Торжественные клятвы нарушались... и наконец, Государь спрашивает: «В чем будет заключаться в этом важном деле истинная польза России?» И отвечает: «Интересы России не допускают ни восстановления Царства Польского, ни сохранения его конституции». Конституцию отменили.

Поляки на все ответили ложью и клеветой, которые распространялись в печати Запада, нерасположенной к России. Пришлось бороться с печатью. Одна из статей, приготовленных, видимо, для опровержения польской лжи, сохранилась в бумагах историка H. К. Шильдера. Она касается Финляндии. Статья была исправлена рукой Государя. Итак, перед нами полемическая статья, удостоившаяся особого внимания Монарха. Приводим эту статью, не зная была ли она напечатана.

«Во многих иностранных газетах помещают ныне разные статьи о Финляндии. В одних рассказывают, что жителисего княжества одобряют возникший в Польше мятеж, в других уверяют, что они и сами уже возмутились, чтобы действовать за одно с поляками, и даже, что правительство в Финляндии нашлось принужденным принять против таковых преступных намерений предупредительные меры, и для того отобрало оружие у всей нации, сменило многих чиновников, и т. п. Из всех сих известий нет ни одного справедливого; но это обыкновенная тактика партии демагогов, — которая на короткое время приобрела пагубное влияние во многих государствах Европы и приверженцев её между журналистами, — они выдумывают и распускают такие лживые известия, в намерении поддержать неправое дело, которое они защищают, или соблазнить миролюбивых, но слабоумных людей к самым необузданным поступкам, которые уже наперед им приписали. Подобные клеветы достойны однако презрения, но поелику Финляндия мало имеет сообщений с другими землями и потому весьма мало известна, то не излишне будет довести истинное положение дел до сведения публики.

Когда известие о происшествиях, случившихся в Польше в ноябре прошедшего года, получено было в Финляндии, во всем княжестве было одно мнение — все изъявляли отвращение и негодование к ненавистному предприятию зачинщиков бунта. Сие единодушное мнение основывалось столько же на образе мыслей жителей Финляндии, как и на убеждении их в истинном своем благоденствии. Со времени присоединения к России, Великое Княжество было осыпаемо благодеяниями правительства и всегда было предметом отеческих его попечений. Сохранив свои законы и преимущества, оно не только продолжало наслаждаться прежними своими выгодами, но приобрело еще и другие важнейшие. Тягости и налоги в княжестве уменьшены, и доходы его были употребляемы только на собственные его потребности и к действительной его пользе. Внутреннее управление по возможности улучшено и благосостояние жителей упрочено и умножено разными новыми учреждениями. Признавая сии выгоды, как могли жители Финляндии желать какой-либо перемены, столь же противоречащей и признательности, и собственной их пользе?

Кто имеет хотя малейшее понятие о праве и характере финляндской нации и о действительном положении Княжества, знает впрочем и то, что собственная революция в Финляндии даже невозможна. Флегматический характер народа причиной, что его не легко ввести в заблуждение обманчивыми внушениями. Финляндцы трудолюбивые, честные, преданные своей вере, неоспоримо имеют великие преимущества в нравственном отношении, хотя в умственном до сего времени еще должны уступать многим другим народам. Такой народ трудно довести до возмущения. Пока дойдет до того, надобно, чтобы с ним в продолжение долгого времени поступали жестоко и несправедливо, и притеснениями довели его до отчаяния. Но этого нет в Финляндии, где счастливо живут в кругу своем, под кровом благотворных законов (положивших основание благоденствию предков и коих исполнение никогда не зависит от лицеприятия».

«Взгляд на различные классы народа в Финляндии подтверждает мнение о невероятности мятежа в сем Княжестве. Что касается до протестантского духовенства, то, по справедливости, можно сказать, что оно просвещено, образовано в нравственном отношении и искренно предано правительству. В Финляндии духовенство имеет значительное влияние на низшие классы народа и заслуживает того, ибо достаточным образом употребляет оное. Добрая нравственность, коей отличается большая часть прихожан, есть плод неусыпных попечений и наставлений духовенства. Дворянство в Финляндии небогато, не блистательно великими историческими воспоминаниями, но оно от предков своих наследовало любовь к отечеству и правительству и во всем отношении может выдержать сравнение с дворянством всякого другого государства.

Оно никогда не обнажало меча иначе как по гласу долга, и никогда не обращало оружия против правительства. Такие же чувства одушевляют и граждан, и крестьян. Довольные своим жребием и от всей души преданные отеческому правительству, они никогда не водрузят знамя бунта. К тому же Финляндия так счастлива, что не только не имеет больших многолюдных городов, в коем праздная с низкими помышлениями чернь легко может быть соблазняема к отчаяннейшим предприятиям, но не знает и тех искусителей народа, которые под личиной усердия к свободе и правам имеют в виду только притеснения и собственную выгоду.

«Неблагонамеренные люди не преминули воспользоваться переменой, сделанной в финляндском войске, и объяснили оную самым ненавистным образом, т. е. объявили сию меру обезоружением нации. Кто бывал в Финляндии, тот знает, что о сем никогда не было и речи, и что не было к тому ни малейшего повода, но для тех, которые не имеют в сем деле ближайших сведений, заметим здесь только то, что распущение прежнего финляндского войска положено было уже давно, отчасти потому, что оно не совершенно было устроено, и в начале только в виде земского ополчения, а отчасти потому, что учреждение финляндской морской силы казалось гораздо полезнее как для собственной защиты Финляндии, так и для России, поелику между многочисленными прибрежными жителями можно найти отличных моряков. Даже в отношении ко времени распущения финляндских стрелковых батальонов не состояло ни в малейшей связи с Польским мятежом. Еще 12 апреля прошедшего года, когда учрежден Морской Финляндский Корпус, получивший название 1 Финляндского морского экипажа, положено было распустить два стрелковые батальона. 29 числа того же месяца распущены еще два батальона, а 3 августа и два последние, следовательно, за долго до бунта в Польше».

Далее в статье зачеркнуто Императором Николаем несколько строк о генерале Штевен-Штейнгеле и написано, «по восстании бунта в Польше, когда решено было гвардии идти в поход, призван был участвовать в оном и л.-гв. Финляндский стрелковый батальон, за два года пред сим сформированный. Усердие и восторг, с коим сей призыв принят был, неизъясним; батальон следовал по целой Финляндии на подводах по собственному вызову жителей. Уже во многих делах успел сей прекрасный батальон доказать свой храбрость и отличное искусство в меткой стрельбе и ныне в последних делах гвардии батальоном командовал достойный полковник Рамзай и получил рану.

«Конечно, Финляндия не имела счастья оказать России важных услуг, но жители её всегда были готовы делать для общего блага все, что от них зависело. Еще в 1812 г., вскоре по присоединении к России, Финляндия финляндцы участвовали в достославных походах, в коих Российские воины пожали обильные лавры. И после, во время войны с Пруссией и Турцией, а наконец и в борьбе против польских мятежников, многие из сынов Финляндии жертвовали кровью и жизнью за Государя и часто имели счастье заслуживать свидетельство своих начальников в храбрости и достославном поведении.

Во всей Финляндии господствует совершенное спокойствие, но для людей злонамеренных нет ничего священного. В спокойствии, происходящем от довольства своей участью, видят они только робость бессилия и при всей неосновательности и унизительности сего истолкования люди не рассуждающие легко могут с оным согласиться. Но финляндская нация, не обращая внимания на сию клевету, с достоверностью взирает на великодушного и мудрого Государя, правящего судьбами её отеческой рукой. Жители Финляндии, привязанные к нему узами благодарности, найдут в его уверенности о их честности и преданности наилучшее возражение на клевету и Высочайшую награду за верное исполнение долга. Они надеются, что настанет день, когда небесный свет истины рассеет мрак и справедливость восторжествует над гнусной клеветой». Над приведенной статьей рукой Императора Николая I отмечено: «исправить по отметке».

После кампании 1831 г., финский гвардейский батальон в царствование Николая I еще два раза выводился далеко за пределы края: в 1835 г. для участия в грандиозном сборе войск (до 58 тыс. чел.) под Калишем, и в 1849 г. — для следования в Венгерский поход.

Венгерский поход финской гвардии продолжался с 2 — 14 мая по 5 — 17 октября 1849 г., причем она дошла лишь до Брест-Литовска, где одна часть её занимала караулы.

Вскоре по возвращении к своим обычным занятиям в Гельсингфорсе, генерал-майор Вендт (дек. 1850 г.), не чуждавшийся русского, оставил свое начальствование над батальоном, передав его полковнику барону фон-Котену. «Был у меня Вендт, — читаем в письме Я. К. Грота. — Он намерен завести, чтобы впредь батальон его в лагере всегда пел на русском языке стихи, которые я перевел; до сих пор его солдаты даже и при Государе всегда пели по-шведски».

Обозревая устройство учебных заведений, Государь с сожалением заметил, что в них нет необходимого однообразия ни в воспитании, ни в учении. Желая устранить этот важный недостаток, он учредил особый комитет, под председательством А. С. Шишкова, при участии гр. Ливена, C. С. Уварова, акад. Шторха, гр. Строганова, гр. Перовского и др. Комитет выработал устав средних и низших училищ (1828), проект — главного педагогического института (1828) и проект университетского устава (1833). Манифестом 13 июля 1826 обращалось внимание родителей на нравственное воспитание. Дворянство, которое признавалось охраной «престола и чести народной», призывалось к «усовершению отечественного, природного, не чужеземного воспитания». Реформа школы представлялась Императору первым и самым действительным средством для отрезвления общества от «дерзновенных мечтаний».

В школе старались поставить выше и впереди всего нравственность. Ее считали основой, из которой вырастала покорность, кротость, подчинение. Офицер с наилучшими познаниями не считался столь полезным, как украшенный душевными и нравственными качествами.

Устройством военно-учебных заведений ведал Совет, учрежденный в 1805 г., под непосредственным начальством Цесаревича Константина Павловича. Совет, ранее бездействовавший, явился как бы новым учреждением, когда в 1831 г. скончался Цесаревич и его дело перешло в руки великого князя Михаила Павловича. Его управление — эпоха в жизни военно-учебных заведений.

«Заведения с проселочной дороги» выводились на более широкий путь. Работали много и усердно, особенно с того времени, когда около Великого Князя стал гр. Я. И. Ростовцев. «У нас такая беспрерывная фабрика, писал он, что одна работа серьезная погоняет другую». Корпуса объезжались каждый год. Обращено было внимание на воспитательное значение для учащихся русской литературы и истории. В течение 30 лет издавался «Журнал для чтения воспитанников военно-учебных заведений». В столицах не было почти ни одного профессора, не привлеченного к преподаванию в этих заведениях. «В наставлении 1848 г.», составленном Я. И. Ростовцевым, вселялась мысль о любви к труду и уважении к науке; рекомендовалось «основать все преподавание отнюдь не на механическом труде памяти, а на развитии нравственном и умственном». В программах «наук политических» неизменно проводилась одна основная идея безусловного подчинения единой воле, единой власти. Государь, ознакомясь с «Наставлением», надписал: «Желать должно, чтобы все было хорошо выполнено и всеми понято не из послушания одного, а с убеждением».

Ясно, что высшие руководители военно-учебного дела были проникнуты лучшими стремлениями и предлагали хорошие средства. Но преподавание не легко сбрасывает с себя схоластические вериги, учителя трудно отходят от многих педагогических требований, разумные инструкции всегда прививались туго. Преподавательский персонал за малым исключением был слаб.

Телесное наказание должно было применяться только в крайних случаях. Я. И. Ростовцев был врагом розог. Кроме того, он держался того мнения — и желал внушения своей мысли подрастающему поколению — что многое пригодное в Европе, невозможно у нас. Он хотел, чтобы кадеты мыслили, чувствовали и любили Государя по-русски, а не по-прусски или по-австрийски.

Здесь и там в корпусах заводились тайные общества и в Петербурге наблюдались сношения кадет с декабристами. Это повело к строгому надзору как за учащими, так и за учащимися.

При Великом Князе Константине Павловиче фронт занимал центральное положение в круге физических упражнений. Государь также любил фронт и его замечания на смотрах давали, конечно, направление строевым занятиям. Великий Князь Михаил Павлович приказал соразмерять фронтовые упражнения с физическими силами воспитанников.

В царствование Николая Павловича учебные заведения выпустили более 15 тыс. юных офицеров. В начале царствования имелось всего 8 военно-учебных заведений, а в конце число их возросло до 23-х.

Прежняя грубость, наблюдавшаяся среди наставников и воспитанников, искоренялась, но тип старого кривоногого кадета, неопрятного и не застегнутого, сохранялся долго и упорно. Тип бледнел, но не исчез. Прежние традиции и предрассудки держались крепко. Достигнутые в корпусах успехи были весьма значительны, но недочетов оставалось много.

В 1837 г. Великобританское министерство, находя, что военные училища в России поставлены весьма прочно и целесообразно, обратилось к нашему правительству с просьбой о получении о них некоторых сведений. Это могло льстить русскому самолюбию. «Одно только больно, — писал Я. И. Ростовцев, — что иностранцы знают или хотят знать о России более, чем сами русские: кто из наших вельмож или министров был хоть раз в военно-учебных заведениях?»

Много было недостатков в корпусах Николаевского времени, но многое искупалось тем, что они давали офицеров религиозных и преданных России. «Мы гордились величием своего отечества и идею этого величия воплощали в Государе», — писал один из бывших кадет. Государь горячо любил свои военно-учебные заведения и юношеские сердца это чувствовали, почему, став в ряды армии, делались надежными слугами родины и стражами народной чести.

Финляндский кадетский корпус, находившийся первоначально в Хаапаниеми, был переведен в Фридрихсгам, вероятно, потому что там русской казне представилась возможность отдать под корпус две новые казармы, которые легко были приспособлены для его надобностей.

Средства на содержание корпуса выдавались сначала из кассы, находившейся в собственном ведении короля, а потом из русской казны.

В то время как все высшие заведения края, не исключая университет, являлись классическими, по господствовавшим в них системам преподавания, кадетский корпус за все время своего существования оставался реальным.

Подготовление к пехотной службе было почти исключительно теоретическим. — Кадетский корпус, расположенный в провинциальном городке, не имел никаких сношений с войсками. Прошло почти полстолетия, прежде чем корпус снабдили настоящим полевым орудием.

Согласно регламента 1831 г., Финляндский кадетский корпус находился в полной зависимости от «Совета» в Петербурге. Как преподавание, так и внутренний порядок корпуса контролировались временно командированными из Петербурга генералами. Иногда сам Государь инспектировал корпус. — Так было в 1830 и 1854 гг., когда Император Николай I, проездом в Гельсингфорс, посетил Фридрихсгам и, судя по приказу директора корпуса, остался особенно доволен существовавшими корпусными порядками.

Корпус, видимо, всегда был удовлетворительно поставлен. Даже требовательный А. Закревский писал о нем: «Финляндский кадетский корпус в хорошем порядке и устройстве, особенно смотря по малому времени учреждения оного; но многое еще в оном требует усовершенствования».

После выпускного экзамена в июне 1853 г. весь старший класс отправился в Петербург, представиться начальнику штаба, генерал-адъютанту Ростовцеву. В то же время получено было известие о том, чтобы финские кадеты явились в так-называемый кадетский лагерь в Петергофе, для публичного экзамена, вместе с воспитанниками русских военно-учебных заведений.

Для получения офицерских эполет всегда требовалось некоторое знание русского языка, но ничего определенного по этому предмету не было установлено в положении о корпусе. Только регламент 1831 года категорически потребовал, чтобы кадет, не владеющий русским языком, ни в каком случае не был представляем к производству в офицеры; с того же времени уставы и военные науки стали преподаваться на русском языке.

В 1836 г. состоялась передача Финляндского кадетского корпуса в ведение Главного начальника военно-учебных заведений вследствие того, что «корпус сей принадлежит уже не до одной части Генерального Штаба, но снабжает армию во все оружия».

Когда пересматривалось положение о корпусе, князю А. С. Меншикову были представлены разнообразные соображения. Выражено было желание, чтобы корпус был подчинен генерал-губернатору и, — для того, чтобы он получил возможность влиять на него, — предлагалось предоставить ему право избрания малолетних для определения в корпус, право получать все сведения о корпусе, посещать его, производить подробный осмотр и т. д. Далее составитель рассматриваемых соображений имел в виду сравнять оклады чинов корпуса с окладами, существовавшими в военно-учебных заведениях России, распространить на корпус разные преимущества учебной службы Империи и т. п. Когда проект нового положения о кадетском корпусе был передан на заключение генерал-губернатора кн. А. С. Меншикова (в сент. 1844 г.), он сообщил Его Императорскому Высочеству — Начальнику военно-учебных заведений — следующее:

Новое положение имело в виду подвергнуть корпус также «влиянию генерал-губернатора Финляндского», но обстоятельства складывались так, что генерал-губернатор в сущности явился бы средней инстанцией между директором корпуса и главным начальником военно-учебных заведений, и потому кн. Меншиков заявил, что «вмешательство генерал-губернатора полагается неудобным».

Первоначально наметили допускать в корпус лишь сыновей «финляндцев оседлых». Князь Меншиков вступился за права детей финляндцев, служащих в Империи. Чтобы сохранить коренные законы края, князь настаивал еще на установлении старшинства при определении в корпус, т. е. сыновья дворян ставились выше детей духовенства, военных и гражданских чиновников. Ревниво оберегая корпус лишь для детей финляндских уроженцев, князь А. С. Меншиков писал: «Право преимущественное в пользу сыновей офицеров и учителей корпуса вообще, и право Российских уроженцев, в корпусе служащих 4 года, должно быть вовсе исключено, ибо при возрастающем в Империи затруднении, помещать детей в казенные учебные заведения, Российские уроженцы уже для этого только готовы идти на 4 года служить в Финляндский кадетский корпус, так что со временем дети их будут занимать значительное место в сем корпусе, вопреки основной цели его учреждения». Финляндия имела около 172 мил. жителей и корпус являлся единственным их военно-учебным заведением, Допускать в него русских уроженцев было бы, — по мнению генерал-губернатора, — «мерой стеснительной и по впечатлению неблагоприятной, тем более, что в учителя поступают большей частью из низших сословий» и их дети преграждали бы путь к воспитанию коренных жителей края.

Князь А. С. Меншиков, стоя на страже исключительно финляндских интересов, поднял свой голос даже против назначения дядек из русских заслуженных отставных или бессрочно отпускных. — «Исключительное назначение русских, — писал он, — не будет ли иметь то неудобство, что они, не зная по-шведски, не понимали бы разговоров кадет между собой и, следовательно, лишили бы начальства лучшего (?) вспомогателя (!) к наблюдению за правильностью и образом мыслей воспитанников». Трудно верится, чтобы это писал высокообразованный сановник своего времени. Кажется, было бы целесообразнее, если бы эти нижние чины несколько помогли в насаждении разговорного русского языка и духа дисциплины среди молодых кадетов, чем вручать этим необразованным солдатам роль соглядатаев за «правильностью образа мыслей».

Распространение русского языка среди «нового финляндского поколения» наше правительство считало тогда полезным «не только для обязанностей службы, но и для упрочения того сродства, которое проистекает из соединения Финляндии с Империей в одном скипетре Его Императорского Величества». Но предоставить «слишком резкие» преимущества учителям корпуса князь Меншиков опасался, так как это могло «отвлечь русских наставников из других учебных заведений края».

Большие затруднения вызывал вопрос о пенсии учебному персоналу, призванному временно из России в Финляндию: Государственное Казначейство давало пенсии лишь за службу в Империи, отнесение же сих пенсий на счет финляндских сумм, нарушало пенсионные уставы края. Статное ведомство, кроме того, не в состоянии было увеличить штаты расходов в требуемом размере. В 1853 г. вопрос был решен не в пользу русской казны. По ходатайству Наследника Цесаревича, Главного Начальника военно-учебных заведений, о распространении на некоторых учителей корпуса «из финляндских уроженцев права на пенсии» из сумм Империи, последовало Высочайшее соизволение[4].

Директорами корпуса за Николаевское время состояли Петр Теслев (1819 — 1834), Э. Ф. Дитмар (1834 — 1843) и И. Р. Мунк (1843 — 1853). По своей прошлой жизни, они — заслуженные воины. П. Теслев, брат помощника генерал-губернатора А. Теслева, в 1831 г. временно исполнял должность вице-канцлера университета. Дитмара не любили за его крайнюю строгость и педантизм. Мунка — бывшего командира л.-гв. Преображенского полка — хвалили за его гуманные воззрения, но, кажется, они граничили со слабостью и податливостью. Из инспекторов классов и наставников обращал на себя внимание Густав Иоганн Мехелин. Он был уроженцем Ладожского берега, хорошо говорил по-русски и негодовал на своих земляков за шведство, как писал Я. К. Грот. Мехелин составил для своих учеников очень толковую историю русской литературы. Хитрый и льстивый Мехелин мечтал о переходе на русскую службу.

Местный историк корпуса отмечает, что организация его создана была по чужим для Финляндии образцам, что большая часть преподавания происходила на чужом для учеников языке, и что, наконец, воспитанники корпуса продолжительное время снискивали свое пропитание службой вдали от родины и, тем не менее, между кадетами всегда существовал горячий финляндский патриотический дух. Да, Фридрихсгамский корпус был подчинен Главному Управлению военно-учебных заведений, в корпусе изучался русский язык, на русском языке читались некоторые предметы, корпус инспектировали русские генералы и проч., но по духу своему корпус, оставался совершенно чуждым России и всему русскому.

Долгое время корпус предназначался исключительно для привилегированных сословий и прежде всего для дворян и сыновей военнослужащих. Лишь с 1860 г. двери раскрылись для лиц остальных классов.

Кадетский корпус ежегодно выпускал молодых людей, старательно воспитанных и хорошо образованных. Обстоятельства побуждали большинство кадет поступать в ряды русских войск и себе почетную известность. Воспитанники корпуса — писал князь А. С. Меншиков в 1844 г., — всегда считались в Российской армии офицерами отличными и многие из них определены наставниками и ротными офицерами в учебные заведения Империи». Долгое время Финляндия оставалась terra incognita для огромного большинства образованных русских людей и наши правящие классы составляли себе представление о ней преимущественно по бывшим финским кадетам.

Родному краю корпус дал длинный ряд хороших администраторов. Бывших кадет можно было часто видеть среди сенаторов и губернаторов. Впрочем, трудно указать род общественной деятельности, в которой не проявили бы себя с честью бывшие кадеты. Таким образом, корпус был учреждением, которое в Николаевское время с высокой похвалой исполнило свое ответственное назначение.

Как во всех учебных заведениях, так и в кадетском корпусе, старшие воспитанники старались властвовать над младшими и пользовались случаем проявить свой силу и свое значение над новичками. В Фридрихсгамском корпусе опека старших над юнцами проявлялась давно и особенно определенно. Старшие обуздывали вспыльчивых, «сорвиголову» и дерзких товарищей, требуя полного преклонения и «респекта» перед своим привилегированным положением. Приемы старших в подобных случаях находились в зависимости от общего духа времени и воззрения на дисциплину. Стоило молодому резвому кадету не вовремя пошуметь около старших отделений, как строгие менторы производили над ним свой скорый и безапелляционный суд. Виновного ставили или у плевательницы с сапогами в руках, или его клали на колено старшего и экспромтом отсыпали порцию горячих, или давали «по носу», гоняли вокруг стола «пинками» и т. д. Изобретательности в этой области не было конца. Новичка крестили в снегу, неожиданно стаскивали с постели, ему мяли живот, заставляли на морозе прыгать на гигантских шагах и т. п. Все шло во благо, никто не оказывался искалеченным; получался известный закал, а строптивые смирялись.

В истории Финляндского кадетского корпуса большое значение имело «товарищество» — род особого кадетского судилища. «Без этого особого учреждения корпус никогда не был бы тем, чем он сделался. «Товарищество» — обширное самоуправление, водворившееся среди кадет с 1821 г. В учреждении «товарищества», — пишет историк кадетского корпуса, Г. А. Грипенберг, — сказалась большая прозорливость кучки юношей, стремившейся к сохранению в кадетской среде высшей нравственности и справедливости. Эти идеи и стремления всегда воодушевляли финских кадет… Другие учебные заведения края могли указать на свой отборный учительский персонал, на выдающихся воспитанников и т. п., но ни одно из них не могло похвастаться столь твердо выдержанным единением, какое отличало финляндских кадет.

В стенах корпуса вообще господствовал крайний консерватизм, простота, строгость и даже скудость. Во внутреннем порядке ученики распределялись на восемь отделений, кои находились под присмотром воспитанников старших классов. Историк корпуса Грипенберг сложил целый дифирамб учреждению «товарищества». Оно действовало по своим особым постановлениям, составленным самими кадетами, и стремилось к благородной цели. Бывшие кадеты, — утверждает Г. А. Грипенберг, — вспоминают «товарищество» с искренней похвалой, так как оно имело на них благотворное влияние и оказало им «величайшую услугу».

Из среды кадетов в «товарищество» избиралось сперва восемь, а затем семь судей. И эти «восьмерки» и «семерки» играли большую роль в кадетской жизни. Конечно, и их деятельность временами была не безупречна и вызывала жалобы и нарекания; тогда дело переносилось на «суд общего собрания», но подобные случаи составляли уже исключение из общего правила. Исполнительный комитет «восьмерки» или «семерки» держал высоко знамя товарищеского правосудия с 1821 по 1903 г.

Если «товарищество» приговаривало провинившегося к небольшому наказанию, к аресту, или «стоянию у кровати», то приговор приводился в исполнение немедленно. Если же провинившегося нужно было высечь, то и тут проволочек не допускалось: «положат» грешника и по всем правилам искусства сечения, отсчитают ему известное число ударов розгами по старинному обычаю. Здесь не требовалось педантических предписаний, столь свойственных гражданским кодексам с их бесчисленными постановлениями. «Давали» по неустановленной таксе, не ломая головы трудными расчетами.

«Товариществу» самому приходилось разбираться в известном круге кадетской деятельности и переписка с начальством у товарищества была весьма незначительна.

«Как бы строго обучение ни производилось в кадетском корпусе, как бы начальство ни заботилось о практическом образовании воспитанников, все это, однако, не в состоянии было создать того финского кадета, каким мы его знали в течение стольких лет на различных поприщах. Он сделался бы более или менее шаблонно-образованным офицером, способным с некоторым успехом занимать свое место перед фронтом или быть может с честью окончить курс в той или другой военной академии. Но он никогда не достиг бы того развития, какое он имел, он никогда не приобрел бы того фонда нравственной строгости и ясного понимания требования долга, которое дало «товарищество», и что составляло, быть может, самое драгоценное его приобретение за все время пребывания в стенах корпуса», — настаивает Грипенберг.

Жизнь в корпусе обычно протекала мирно, и кадеты вели себя хорошо. На однотонном фоне долгого ряда лет ярким и отрадным лучом блеснула речь учителя истории Сигнеуса. При переходе в университет (1836 г.), он, прощаясь с корпусом в Александров день, между прочим, напомнил воспитанникам их долг перед Россией. Речь совершенно исключительная. Другого примера произнесения подобных речей в стенах учебных заведений Финляндии едва ли возможно указать.

Вторым маленьким эпизодом, едва не превратившимся в событие, была строгость директора Дитмара.

Среди воспитанников корпуса, зимой 1835 г., свирепствовала нервная лихорадка. Директор корпуса, генерал-майор Э. И. Дитмар, строго воспретил здоровым кадетам навещать больных, находившихся в лазарете. Тем не менее, один, только что выписанный из лазарета, посетил своего брата. За такой поступок директор велел арестовать ослушника на три дня на хлебе и воде. Аристократическая часть Гельсингфорса взволновалась. От Е. Эренстрема и Эрнрота гр. Ребиндер получил письма, полные бурного негодования. У обоих в корпусе оказались родственники среди воспитанников. Письма корреспондентов Ребиндера характерны во многих отношениях. Один писал, что этим «редким в нашем крае» случаем в Фридрихсгаме он «потрясен до глубины души». Наказание кадета он находит и бесчестным, и безнравственным. Такое наказание у нас применяется только за позорные преступления. Кроме того, «нельзя обойти молчанием нарушения наших законов и привилегий дворянства», так как выказана «непростительная индифферентность к неприкосновенности наших свобод и привилегий, утвержденных Государем, который с любовью и доброжелательством относится к своим верным финляндским подданным». «Удивительная дерзость, с которой директор нарушил законы страны, вызвал всеобщий ужас (!) и все (?) с беспокойством ждут, как отнесется Верховная Власть к этому поступку, чтобы знать, на что мы можем надеяться в будущем».

Э. Эренстрем начинает свое письмо 30 марта 1835 г. с заявления, что и он разделяет «тревогу страны» (!). Он «дрожит за племянника» с тех пор, как новый начальник корпуса своей властью ввел для молодежи, «вопреки устава Его Величества и законов и обычаев страны, наказание, которое до сих пор применялось только к подлым мошенникам и считалось у нас позорным». Он подозревает, что директор умышленно хочет подорвать и уничтожить в молодых людях чувство чести и уважения к себе, благородство души и нравственные правила, вынесенные из родительского дома... «В корпусе уныние, и вне корпуса еще более». «Все финляндцы надеются на великодушие и справедливость Государя Императора. Как только Его Величество узнает о том, что творится в Фридрихсгаме и вызвало такое волнение (!) в Финляндии, он отдаст приказ, чтобы подобные вещи больше не повторялись. Ваше Сиятельство признаете, вероятно, своим долгом довести до сведения Его Величества об этом несчастном случае и о том впечатлении, которое он произвел».

Гр. Ребиндер препроводил 3 — 15 апреля 1835 г. оба письма князю А. С. Меншикову, как «конфиденциальные, которые не могут быть официально предъявлены», находя, что они заслуживают «величайшего внимания, ибо выражают всеобщее (!) мнение Финляндии» (!!). Вместе с тем гр. Ребиндер осмелился просить князя уделить ему полчаса и назначить время, когда может к нему «явиться».

К этому же времени подоспело и письмо сенатора Клинковстрёма, который сообщил князю Меншикову: «Вы, вероятно, слышали о наказаниях, введенных новым начальником кадетского корпуса, о которых много кричат в стране. Его хвалят за порядок, но он играет роль новой метлы, не ознакомившись с чувством чести, которое царит у нас»... (Письмо Клинковстрёма к кн. Меншикову 4 — 16 апр. 1835 г.).

В Августе 1844 г. Высочайше разрешено было учредить при 21 пехотной дивизии школу, для доставления финляндским уроженцам, поступающим в дивизию подпрапорщиками или унтер-офицерами, возможности изучения военных наук и русского языка. Отпуски из финляндских статных сумм на эту школу были определены первоначально самые ничтожные: 500 р. единовременно и по 400 р. ежегодно. Впоследствии сумма была значительно увеличена, но не превосходила 3.500 р.; штат преподавателей ограничивался тремя — четырьмя офицерами. Руководил делом начальник дивизии, генерал Мандерштерн. Открытие состоялось лишь в 1846 г. За пятнадцать лет в трех её классах экзаменовалось 911 чел., из них произведены в офицеры лишь 162 чел., остальные были исключены в войска или вышли в отставку. Надо полагать, что главным препятствием являлось изучение русского языка местными уроженцами. Впоследствии гр. Ф. Ф. Берг превратил эту школу «в юнкерское училище войск, в Финляндии расположенных».

Когда в 1854 г. на юге засверкал огонь французских и английских орудий, потребность в офицерах увеличилась. В коридоре Петербургского университета неожиданно поставлены были две пушки. Собрались студенты. Явился попечитель учебного округа, сопровождаемый ректором, инспектором и другими властями. Обращаясь к студентам, попечитель сказал:

«Государю Императору благоугодно было выразить августейшую волю, дабы все молодые люди, учащиеся в университетах, без различия курсов и факультетов, в виду нынешних событий, обучались военному искусству, т. е. пехотному строю, ружейным приемам, начальным основаниям артиллерии и фортификации. Желающие, после необходимой подготовки, перейти немедленно в военную службу, могут, не ожидая окончания курса наук, исполнить свое желание, заявив о том предварительно университетскому начальству.

Господа! Вы примете этот новый знак монаршего к вам доверия, — равно как и моего, — с чувствами восторга и признательности».

По окончании лекций, студенты стали «маршировать»; маршировка считалась обязательной.

Студент, не окончивший полного курса, т. е. не пробывший обязательных четыре года в университете, производился в первый офицерский чин через три месяца, по поступлении его в ряды войск, тогда как в прежнее время такого производства удостаивался лишь кандидат университета.

Для чтения лекций артиллерийского искусства был временно назначен профессор Михайловской академии, генерал-майор Платов, для лекции по фортификационному делу — капитан Квист.

Тоже повторилось и в Гельсингфорсе. И здесь для студентов, желавших поступить в войска, открыты были особые курсы на шведском языке, нечто в роде военного факультета, который приготовил 26 человек, из них 14 прямо произведены были в офицеры, остальных зачислили в войска унтер-офицерами. Окончивших курс называли в обществе «поручиками философии».