История Трапезундской империи

Глава 18. Трапезундская легенда в восприятии современников и потомков

Падение Трапезунда вызвало не только призыв к конкретным действиям, не нашедший тогда отклика, не только политическую реакцию, но и морализацию на эту тему. Тема Крестовых походов была популярна и для политиков, и для итальянских гуманистов, которые искали новые аргументы для угасающей идеи «священной войны» и подчас стремились демонизировать врага и исходящую от него угрозу[3924]. В этом контексте и следует рассматривать их обращение к вопросу о месте Трапезунда в антитурецкой борьбе, о судьбе империи и династии.

Суждения папы-гуманиста Пия II нам уже известны. В 1467 г. бургундский герцог Карл Смелый отмечал захват империи и пленение Давида, его жены и детей, произошедшее в то время, пока трапезундский посол Микеле Алигьери искал помощи Запада. Но и спустя 4 года после события герцог еще не знал о гибели династии[3925]. Известный гуманист Антонио Ивани (около 1430–1482) в письме от 27 октября 1461 г. сообщал своему корреспонденту о пленении императора Давида. Ивани писал, что император содержался в Константинополе, «лишенный свободы, но наделенный вещами и большими деньгами, по заслугам жалкий пленник. Вот пример великим мужам, — восклицал Ивани, — которые более дорожат деньгами, чем свободой или жизнью»[3926]. Суждения о богатстве Трапезунда и его императоров дали повод для представления об этом как о причине гибели империи. Ивани еще не мог знать подлинной истории последнего трапезундского императора и ее финала, последовавшего в 1463 г.

В «Истории Венеции» Маркантонио Сабеллико, в «Жизнеописаниях венецианских дожей» Марино Санудо Младшего высказана иная версия: Трапезунд был взят «скорее обманом, чем силой оружия»[3927]. Героизированную историю гибели Великих Комнинов, как отмечалось, распространил на Западе, во Франции и в Италии, Феодор Спандунис[3928].

Версия, рассматривающая захват Константинополя и Трапезунда как одно событие, родилась, пожалуй, ранее всех других, когда империя Великих Комнинов еще существовала.

В письме о падении Константинополя Якопо Лангуски, а также в письме о том же событии гуманиста Лауро Квирини папе Николаю V (от 15 июля 1453 г.) утверждалось, что все черноморские города, включая Трапезунд и Каффу, были завоеваны Мехмедом II сразу же после того, как он овладел византийской столицей[3929]. Позднее отнесение захвата Трапезунда и Боснии Мехмедом II, а также успешное выступление против него Узун Хасана бургундский хронист отнес к понтификату Каллиста III, поместив в рассказ о событиях 1455 г.[3930] Фактическая ошибка современников оказалась пророческой и повлияла на последующую историографию. Используя письмо Лангуски, ее привел венецианский хронист Джорджо Дольфин[3931]. В речи гуманиста Николо Перотти, архиепископа Манфредонии, произнесенной на Мантуанском соборе 15 августа 1458 г., Понт назван в числе турецких завоеваний, наряду с Каппадокией и всей Малой Азией[3932]. В XVI в. хронологическая точность стиралась все больше. Марино Санудо Младший относил казнь императора Давида к июлю 1456 г., через год после предполагаемого им (в мае 1455 г.) падения Трапезунда[3933].

В XVI в. все большее развитие получает версия о том, что причиной гибели Трапезунда, как и Византии, были распри между христианами, которых следует избегать, чтобы победить османов[3934]. Польский историк и географ Матвей Меховский (1457–1523), например, в Трактате о двух Сарматиях, опубликованном в 1517 г., приводил версию, что когда между императором Трапезундским и Константином (легендарным императором Византии) шла борьба, первый призвал на помощь Мурада I, который воспользовался распрями, чтобы затянуть войну и захватить Фракию[3935]. Он тем самым поместил Трапезунд в инородный контекст гражданских войн в Византии.

Судьба Трапезунда вплеталась в рассказы антитурецкой полемической литературы. С середины 60-х — начала 70-х гг. XV в. в Европе об убийстве императора писали как об устрашающем примере жестокости турок[3936].

Мотив падения Трапезунда и турецких завоеваний нашел отклик и в медальерном искусстве. В конце XV в. Бертольдо ди Джованни чеканит медаль с изображением Мехмеда II и надписями: МАVМНЕТ ASIE АС TRAPESVNZIS MAGNEQUE GRETIE IMPERATOR//GRETIE TRAPEZVNTY ASIE. Ф. Бабингер доказывал, что Magna Graecia обозначала не Южную Италию, а Балканы и Рум, всю классическую Грецию (Rumeli), в дополнение к «малой» Греции — Трапезунду. Аналогичный смысл имело изображение трех корон на портрете султана кисти Джентиле Беллини[3937].

Падение Трапезунда нашло свое иконографическое воплощение в расписных панелях флорентийского свадебного ларца из Палаццо Строцци (ныне в Музее Метрополитен США)[3938]. В повседневной жизни Италии XV в. такие ларцы (cassoni) имели значение и свадебного дара, и престижного атрибута интерьера[3939]. Например, на одном из звеньев поясной гарнитуры из Латинской Романии (ныне в Эрмитажном собрании в Санкт-Петербурге), в так называемой сцене «диспута о вере», именитая дама восседает на кассоне, в то время как знатный тюрок — по обычаю, на подушке, музыкант — на скамье, а монах — на полу[3940]. Оформление кассони в XV в. поручалось известным живописцам, украшавшим их панели батальными или аллегорическими сценами. В XVI в. мода изменилась, и вместо расписных деревянных панелей стали делать резные. Картины на свадебных ларцах отошли в прошлое.

Описываемый памятник малоизвестен как в истории искусства[3941], так и среди исследователей поздней Византии[3942] и еще нуждается в специальном детальном изучении.

Изначальная связь ларца и Палаццо Строцци, быть может, отражена в нередко использованном родом Строцци образе орла, держащего увитую пурпурную ленту, изображенного и на боковых панелях ларца[3943]. Строцци не известны как дипломаты или предприниматели, посещавшие Трапезунд, однако флорентийский след в истории Трапезундской империи, связанный с родом Микеле Алигьери, купца и посла последнего императора Давида на Запад, уже был прослежен нами выше. Кроме того, турецкая тема стала особенно популярна на Западе со второй половины XV столетия. После падения Константинополя Италия жила тревожным ожиданием нашествия султана Мехмеда. Каждый новый шаг его экспансии был тревожным подтверждением этого страшного предчувствия. Вместе с тем и завоевание Константинополя, и падение Трапезунда, свидетелями чего были сами итальянцы, породили интерес к быту, нравам и образу турок. Турецкая тема занимает все большее место и в литературе, и в изобразительном искусстве[3944]. В равной степени и образ Византии был популярен в Италии, после того как ее посетил, приехав на Ферраро-Флорентийский собор, император Иоанн VIII Палеолог со свитой и греческим духовенством. Византия была и живой связью с античностью, и образом христианского Востока. Многочисленые изображения византийских императоров встречаются во флорентийском искусстве. Беноццо Гоццолли, например, представил их в сцене Шествия магов на фреске во дворце Медичи-Рикканти во Флоренции. Пьеро делла Франческа изобразил императора из рода Палеологов в сцене бичевания Христа как бессильного свидетеля мучений Спасителя, в то время как в образе палача изображен турок. Эта аллегория Греческой империи, как считают исследователи[3945]. Навеянные Византией образы в сопоставлении с мусульманским миром встречаем у Пизанелло и многих других живописцев итальянского Возрождения. Тема противостояния Запада и Востока переплеталась с темами Троянского цикла, где в троянцах видели предков турок. Не остались в стороне и мастера нашего ларца, Аполлонио ди Джованни (1417–1465) и Марко дель Буоно(1402–1489).

Многие фигуры и сцены, изображенные на трапезундском ларце, имеют прямые аналогии в других работах артели, в частности, в иллюстрировании сцен из «Энеиды» Вергилия[3946], повторяют традиционный сюжет битвы и триумфа, столь часто представляемый и на панелях других аналогичных кассони.

На фронтальной панели кассоне изображена сцена битвы, как бы наложенная на карту Малой Азии от Босфора до Трапезунда. На рейде и в море видны большие корабли, на суше представлена батальная сцена и капитуляция императора и трапезундских греков на фоне хорошо укрепленной крепости с мощными стенами и башнями.

В сценах битвы ее участники одеты в похожие длинные халаты. Их единственным отличием является то, что греки носят высокие конические шапки на голове, а турки — тюрбаны.

Изображение Трапезунда стилизовано под традиционный итальянский город на холмах и, как считают исследователи, художникам столица Понта не была знакома[3947]. Для придания восточного колорита внутри стен изображены две купольные постройки, архитектура которых никак, впрочем, не напоминает византийскую. Напротив, здания Константинополя и Перы узнаваемы, правильно локализованы и надписаны (Св. София, Св. Франциск, Скутари, Новый замок, т. е. Румели хиссар, и др). Есть основания полагать, что в распоряжении мастеров была хорошая рисованная карта Константинополя, подобная той, что ранее была составлена Буондельмонти[3948]. Именно влияние карты очевидно и в изображении побережья и местности, где происходит сражение.

В сцене капитуляции император Давид изображен в простой одежде и круглой шляпе на черном коне, символизирующем поражение, в то время как султан принимает его сидя в шатре на троне. На первом плане изображены пленные греческие вельможи, стоящие на коленях со связанными сзади руками.

Это, безусловно, мифологизированная картина события, однако сделана она была в ближайшие после него годы, под свежим впечатлением от завоевания и, возможно, рассказов о нем. Итальянского заказчика кассоне, человека, несомненно, состоятельного и известного, волновало произошедшее событие, и он пытался осмыслить его в историко-мифологических представлениях его времени.

Образ Востока, в том числе и греческого, был причудлив в глазах западноевропейцев. Итальянские хронисты упоминали и о восточных купцах-людоедах, покупавших христиан у турок, и обо всяких восточных уродцах с тремя глазами, птичьими лицами и т. п., которых якобы наблюдали и о которых слышали в Трапезунде[3949]. В XV в. о Трапезунде вспоминалось в немецких карнавальных песнях[3950].

Но Трапезунд получил в европейской литературе и другую славу. Легенда о нем еще долгие годы жила в представлениях, часто фантастических, итальянцев и французов, немцев и англичан. Красота трапезундских принцесс вдохновляла живописцев и литераторов. Образ принцессы, освобожденной от дракона св. Георгием, на фреске Пизанелло в церкви Св. Анастасии в Вероне (30-е гг. XV в.) был навеян сказочной красотой Марии Комнины, жены Иоанна VIII Палеолога[3951]. Не только образ у Пизанелло, но и у Карпаччо — в сцене освобождения принцессы от дракона — в венецианской традиции отождествлялся с Трапезундом, чье условное изображение (кстати, чем-то похожее на то, что украшало флорентийский свадебный ларец) служило фоном сцены сражения[3952].

Европейские путешественники в Турцию, начиная с Жюльена Бордье из Перигора, посетившего Трапезунд в первом десятилетии XVII в. в качестве члена французского посольства Жана де Ганто Бирона барона де Салиньяк[3953], создавали легендарные очерки его истории, содержащие причудливое переплетение путевых впечатлений и отрывочной, часто мифологической, информации[3954].

Венецианцы, как и генуэзцы, хранили долгую память о Трапезунде и после его падения. Она, как справедливо заметил Э. Кончина, стала «метафорой их торговой истории». Знатный патрицианский род Дзено гордился происхождением от трапезундского императора Иоанна IV. Катерино Дзено, венецианский посол к Узун-Хасану, якобы женился на дочери этого хана Ак-Куйунлу и трапезундской царевны, красавицы Феодоры, дочери Иоанна IV Великого Комнина. Мифологизированная история связи рода с Востоком (три поколения Дзено были послами в Турцию и Персию) стали основой семейного предания и воплотилась в архитектуре дворца рода Дзен на Большом Канале в Венеции, построенного сыновьями Катерина[3955]. Неизвестный венецианский купец, побывавший в Сафавидской империи в 1501–1510 гг., в своем описании ее городов и достопримечательностей упомянул могилу деспины Хатунь, дочери трапезундского императора Калояна, в церкви Св. Георгия в Диярбакре[3956]. Легендарный образ прекрасной Феодоры, жены Узун-Хасана, деспины Хатунь, не сходил со страниц самых разных произведений ХV–ХVІ вв.[3957]

Пожалуй, ни одна страна не оставила такого глубокого отпечатка в рыцарской литературе, замечал А. А. Васильев, как Трапезундская империя. Со времен Четвертого Крестового похода и экспедиций Людовика IX многие приукрашенные рассказы об этой необычной и благоденствующей земле прочно внедрились в эпические поэмы, chansons de geste, рыцарские романы. Во Франции сказания о завоевании «могущественной Трапезундской империи» вошли в литературу с начала XVI столетия[3958].

Наиболее известным сводом рыцарских романов, получивших огромную популярность в Западной Европе, был цикл об Амадисе Галльском. Он постепенно формировался в Испании и Португалии и к концу XIV в. были известны его первые 4 книги. Речь в них шла почти исключительно об Амадисе Гольском (или Галльском), «Рыцаре льва», внебрачном сыне Периона, легендарного короля Франции и прекрасной Элизены, дочери короля Малой Британии. Он совершал подвиги в Испании, где был центральным персонажем своего рода «Круглого стола». Исследователи замечают здесь влияния эпоса о короле Артуре[3959]. Постепенно к первым четырем книгам добавлялись новые, к началу XVI в. их стало 13, и речь в этих книгах шла уже не столько об Амадисе Галльском, сколько о его потомках — Лисюаре Греческом, Амадисе Греческом и др. Возник героический образ странствующего рыцаря, совершавшего подвиги на Леванте, в окружении монархов Востока. В середине XVI в. весь этот объемный цикл был переведен на французский язык и обработан Никола д'Эрберэ Дезэсаром, получив огромную известность. Трудд'Эрберэ выдержал много изданий как во Франции[3960], так и в Голландии[3961] и в Англии[3962] и определил сам жанр возрожденческого рыцарского романа. В 6–8 книгах Трапезунд является одним из основных мест событий, а его император — одним из главных героев. Трапезунд именуется знаменитым и большим городом (fameuse et grand' cité)[3963], его порт хорошо укреплен башнями и железными цепями (impregnable et bien fermé de grosses tours et chaînes de fer)[3964]. Империя имеет отличный и большой флот, способный совершать далекие походы и высаживать 20-тысячный десант войска[3965]. Император трапезундский приходит на помощь осажденному коалицией «язычников» Константинополю и избирается главой христианского войска как многоопытный и старший по возрасту. Осада Константинополя снята и враг разгромлен во многом благодаря его водительству[3966]. От лица всех христиан трапезундский император ведет переговоры с поверженными врагами и ставит условием мира освобождение Фракии[3967], затем он посещает Великобританию[3968]. Сам образ трапезундского монарха выдержан в духе западной куртуазности, таков его двор, такова манера общения и поведения[3969]. Он возводит отличившихся воинов в рыцари, помогает тем, кто ищет у него защиты. Автор называет его «prince gracieus et affable»[3970], «добрым старцем» (un bon viellard)[3971]. Его наследником становится женившийся на его дочери «инфанте» Онолори сын константинопольского императора Лисюар Греческий, в свою очередь, доблестно защищавший Трапезунд от армии «императрицы Вавилонии» Абры, а затем, после смерти Онолори, женившийся на побежденной Абре и провозгласивший ее трапезундской императрицей[3972]. Хотя в романе и встречаются реалии времен Трапезундской империи (например, посещение ее столицы венецианскими судами с товарами[3973]), в целом перед читателем возникает идеализированная картина этого государства, с преувеличением его могущества и с характерными для Западной Европы образами. Типичным занятием прибывавших в Трапезунд рыцарей были турниры с соперниками и куртуазные ухаживания. Интересно отметить, что образ Трапезундской империи сугубо положителен, без тени религиозного или политического противостояния западноевропейским государствам. Напротив, под стенами Трапезунда султан Вавилонии Заир, царь языческих царей, со всем двором и свитой принимает христианство[3974]. Так фантастически, в преломленном свете, быть может, отразились надежды Запада на возможный плацдарм последнего Крестового похода против «неверных»…

Роман об Амадисе имел свое продолжение в испанской литературе, где Херонимо Фернандез написал историю о доблестном доне Беллиане Греческом, среди многих приключений побеждающего и трапезундского императора. Это произведение получило широкое распространение из-за перевода его на английский язык в XVII в.[3975].

В Европе были популярны героические поэмы о подвигах Ринальдо Монталбанского в Трапезундской империи[3976]. Из этого эпоса о храбром рыцаре или из «Амадиса» Трапезунд в XVI в. попал на страницы бессмертного «Дон Кихота» Сервантеса[3977], а затем — «Потерянного рая» Мильтона[3978], «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле[3979]. На рубеже XVI и XVII вв. англичанин Г. Робертс продолжил тему, создав роман о рыцаре Феандре, добившемся своими подвигами любви очаровательной принцессы трапезундской и ставшем затем Царем Трапезундским[3980].

В 1641 г. был издан ставший вскоре чрезвычайно популярным роман генуэзца Джованни Амброджо Марини «Калоандро». Творивший под псевдонимом, автор обнаруживал знание некоторых исторических реалий Трапезундской империи и облек их в яркую фантастическую форму. Уже в 1668 г. он был переведен на французский язык[3981]. В 1663 г. в Венеции Лоренцо Маньяти опубликовал обширную генеалогическую таблицу и очерк легендарной истории Трапезундской династии — «Прославление Комнинов», возводя ее к римскому роду Сильвиев-Флавиев и далее — к Энею Троянскому[3982].

Имя Трапезунда было безосновательно, ради красоты имени, вынесено в заглавие собрания выдуманных историй и легенд в связи с Крестовыми походами англичанина Томаса Гэйнсфорда в 1616 г.[3983] Знаменитый граф Калиостро называл себя, среди прочего, наследником Трапезундской империи[3984]. Смещая историческую реальность, Вальтер Скотт в «Айвенго» вкладывает в уста тамплиера времен Ричарда Львиное Сердце фразу о том, что тот выиграл боевого коня в схватке у султана Трапезунда[3985].

Вдохновленный средневековыми легендами, Ж. Оффенбах в 1869 г. создал популярную в свое время оперетту «Принцесса Трапезунда», а П. Лангманн в 1909 г. — драму о трапезундской принцессе, являющуюся чистым вымыслом[3986]. Падение Трапезундской империи стало основой драмы греческого писателя П. Триантафиллидиса «Беглецы», где автор, помимо исторических источников, использовал и опубликовал понтийскйе народные песни об этих событиях[3987]. Вслед за Триантафиллидисом эту тему развивали греческие драматурги М. Меланидис[3988], Т. Евангелидис[3989], С. Елевтериадис[3990] и другие.

Наследие славных империй, царственная кровь Великих Комнинов, якобы породненных с итальянской знатью через брак потомков василевса Давида, вдохновили Габриеле Д'Аннунцио на создание драмы «Слава», где Елена Комнина — одна из главных трагических героинь[3991]. Д'Аннунцио знает о судьбе Давида и его казни Мехмедом И, ему известен «французский след» мифических претендентов на наследие трапезундских государей, искавших подтверждения своих прав у последних Бурбонов. Знает он и о генуэзских интересах в Трапезунде и о предании, что генуэзцы предоставили владения на Корсике одному из Комнинов и его трапезундским переселенцам. Он упоминает об их безумно отважной греческой экспедиции, тщетной попытке вернуть трон на земле, где царствовали их предки, об их нищете и скитаниях, об обретении ими через брак власти над Римом. В глазах поэта и драматурга древний и искушенный род, средоточие силы и порока, воплотившихся в образе Елены Комнины, — образ Славы, бич и гибель завороженных ею диктаторов Рима.

Н. С. Гумилев в написанной в 1918 г. трагедии «Отравленная туника» в качестве главного героя вывел царя Трапезондского. Хронология подвела великого поэта: он поместил его в эпоху Юстиниана[3992]. Но интерес его к Византии и Трапезунду вполне понятен для тех лет, когда город был, пусть и ненадолго, в 1916–1918 гг., занят русскими войсками в ходе Первой мировой войны. Драматизм же и пафос Гумилева созвучны Д'Аннунцио.

И ныне трапезундская легенда в том или ином виде и варианте находит выражение в современной художественной литературе. У Жана Тардье ее воплощает образ прекрасного рыцаря-святого Георгия (с фрески Пизанелло) на фоне романтических башен Трапезунда[3993], Л. Шуновер в «Блеске Клинка» кратко рассказывает об империи, ее основании, описывает Трапезунд и приводит на его улицы воспитанника французского оружейника, искателя приключений и героя раскрытия тайн доставки наркотических снадобий в средневековую Европу. Допуская немало исторических несоответствий (к примеру, рассказывая о кофепитии в Трапезунде в правление Иоанна IV или о возведении там в рыцари с награждением не существовавшим орденом Орла), автор закрепляет тем не менее в сознании читателя образ процветающей и богатой империи[3994]. Й. Тралов создает образ Ирины Мелиссины Комнины, вымышленной племянницы Иоанна IV и внучки Алексея IV. В отличие от многих других авторов Тралов начитан в истории Византии и Трапезундской империи и старается близко следовать историческим реалиям, повествуя о последних годах двух империй[3995]. Они же описаны и в романе Д. Даннетт на фоне политики итальянских республик и торгово-предпринимательской деятельности флорентийцев и генуэзцев[3996]. История Феодоры Великой Комнины, жены Узун-Хасана, старавшейся уберечь наследие предков, в мифолигизированной форме представлена А. Папакисом[3997].

В грузинской художественной литературе исторические реалии Трапезундской империи тесно переплетены с национальной историей и многие известные писатели Грузии так или иначе затрагивали или трактовали их. Например, Григол Абашидзе в повести «Лашарела», посвященной трагической истории молодого грузинского царя Георгия IV Лаши, подчеркивает покровительство Грузии молодой империи не только при жизни, но и после смерти Тамар, защиту Грузией границ Понта от сельджуков. Следуя за Ибн Биби и в русле его повествования, он описывает пленение «беспечного кесаря Трапезунда» Алексея I султаном Рума близ Синопа, его унижение и освобождение и затем уже домысливает его тайное прибытие ко двору грузинского царя и совместную охоту с ним в Эрети[3998]).

Ряд современных беллетристов с большим или меньшим успехом облекает в художественную форму свои путевые впечатления о посещении Понта, о его памятниках и истории, опираясь, в том числе на общие труды по истории Трапезунда[3999]. Подчас просто звонкое имя Трапезунда с неясными реминисценциями о турецких пашах и прочей экзотике служит мотивом для названия поэтических произведений[4000].

У О. Сулейменова история взаимоотношений Трапезундской империи с восточными эмиратами XIV в. предстает в контексте династических браков, которые рассматриваются автором как «добыча сильного, дань поверженного». По мнению писателя, Трапезундская империя этими союзами продлевала себе существование в годы «последнего кризиса»[4001]. Помимо сильного упрощения сути отношений, автор допускает и фактические ошибки, называя, например, Трапезунд владением Византии, Халивию Хальбином, Турали-бея Туркали-беем и т. д. Но само обращение к истории византийско-тюркских связей в контексте поисков самоидентификации показательно и интересно.

Как мы видим, через многие годы после падения Трапезундской империи ее образ остается и в исторической памяти народов, и в сохранившихся памятниках культуры, и в художественном творчестве наших современников.