Избранный

10

Белла зажала под мышкой сверток с Нормановыми заказами. Она хотела, чтобы у него было всё лучшее, а что за выбор в больничной лавке? Белла купила ему самый изысканный шоколад и туалетные принадлежности, стоимость которых вызвала у нее негодование. Аккуратно завернула их, сперва по отдельности, потом вместе, и перевязала сверток розовой ленточкой. Ее охватило приятное волнение, как в детстве, словно она шла с подарком на день рождения. Рабби Цвек плелся за ней.

От остановки до лечебницы путь был неблизкий, но рабби Цвек этому радовался. Есть время собраться с мыслями, отрепетировать, что он скажет сыну. Весь тот час, что автобус ехал из Лондона, они с Беллой молчали, и он прокручивал в голове текст, раз за разом откладывая решение. Впрочем, его то и дело что-нибудь отвлекало. Он вспоминал прошлую поездку в больницу: это было всего лишь вчера, но уже казалось ему выдумкой, кошмаром. Он узнавал дорогу, которую проделал черный автомобиль, то и дело с болью замечал знакомые приметы. Антикварная лавчонка «Старый свѣт» посреди деревни лишь подогрела воспоминание о том, как Норман сопротивлялся поездке, В конце ряда домов рабби Цвек обреченно вздохнул и обвел взглядом пассажиров, недоумевая, как можно оставаться равнодушными к его мучениям. Он обрадовался, когда им с Беллой нужно было выходить, хотя последняя стадия путешествия поставила его перед необходимостью решить, что же сказать сыну при встрече.

Он шагал по внутреннему краю тротуара, под раскидистыми деревьями, словно уступал дорогу другим пешеходам, хотя, кроме них с Беллой, на улице не было ни души. Они единственные сошли на этой остановке. Другие пассажиры направлялись в более здоровые места. Домой, в гости на чай, за покупками, и ни от одного из них эта вылазка не требовала ни лжи, ни притворства. «Здравствуй, Норман, — шептал рабби Цвек. — Как ты себя чувствуешь?» И тут же отвечал себе: да как он должен себя чувствовать в этом курятнике, где его со всех сторон клюют мешигине? Рабби Цвек вздрогнул и попробовал еще раз: «Здравствуй, Норман, сегодня жарко». Нет, тоже не годится. Жарко, холодно — какая разница человеку, для которого температура — не более чем тошнотворный пустяк, не имеющий никакого отношения к его жизни, полной галлюцинаций. «Здравствуй, Норман», — прошептал он опять. И умолк. Добавить к этой малости ему было нечего.

Они подошли к воротам больницы. Перед ними на развилке аллей стоял большой указатель к корпусам под номером таким-то и сяким-то. Белла посмотрела на отца, ожидая, что он скажет, куда идти, но он не знал номера корпуса Нормана. Однако же двинулся вперед, чувствуя, что ноги сами выведут его куда нужно, причем кратчайшей дорогой.

Все корпуса выглядели одинаково — коттеджи красного кирпича, окруженные мощеными двориками и ухоженными садами. На лужайках сидели люди — скорее всего, родственники: дети, термосы, в середине — одетый в пижаму член семьи. При виде них у рабби Цвека сжалось сердце — от зрелища полной семейной капитуляции. Они не только смирились со своей болью, но и выучились с ней жить. Он надеялся, что Норман в кровати, как и следует, и будет лежать, пока не поправится, а встанет, только когда придет пора ехать домой. Они подошли к стеклянной двери, и рабби Цвек узнал этот вход. У стены с одного боку осыпалась облицовка, и он вспомнил, как Норман споткнулся, выбравшись из черной машины, и ухватился за стену, чтобы не упасть.

— Это здесь. — Он обернулся к Белле. Осыпающаяся стена — единственное, что он позволит себе запомнить об этом месте, а когда срок пребывания Нормана завершится, забудет и о ней.

Белла вслед за отцом поднялась по лестнице. Сквозь стеклянную дверь чайного коридора был виден теннисный стол, и рабби Цвек узнал двоих игроков. Сперва он узнал спину Нормана, который метался туда-сюда с проворством и пылом, встревожившими рабби Цвека. Но еще сильнее его обеспокоило, что партнером сына был тот самый человек, который накануне вечером сидел на соседней кровати и таращился на него.

— Надо забирать его отсюда, — шепнул рабби Цвек Белле. — Толпы мешигине, а мой сын и рад. Ему всё йом тов. Идем.

Он распахнул дверь и вошел в коридор, полный решимости положить конец этому веселью. Первым его заметил Министр. Он поймал посланный Норманом мячик и крикнул:

— Глядите-ка, кто пришел. Ваш казначей.

Норман опустил ракетку и медленно обернулся к ним. Уставился на них, замявшихся на пороге, — отца, согбенного жалостью и стыдом, Беллу, что заботливо положила руку ему на плечо. И почувствовал себя как в школе на вручении призов, когда родители пришли и он их застеснялся. Но к этому чувству тут же присоединилась жалость, он протянул руки, чтобы поприветствовать их, успокоить, помочь освоиться.

— Заходите, — мягко проговорил он, словно был здесь хозяином. — Познакомьтесь с моими друзьями.

— Уже друзья. — Рабби Цвек вздрогнул.

— Да, мои друзья, — медленно произнес Норман, обрадовавшись случаю возобновить вражду. — Это мои друзья, — повторил он. — Все мы чем-то похожи.

— И чем же? — уточнила Белла, чтобы уж разом с этим покончить.

— Родственниками, — сказал Министр, подошел к противоположному концу стола и с откровенным восторгом уставился на Беллу: — Значит, вы его мать?

Белла не ответила, протянула сверток Норману.

— Это тебе, — сказала она.

Норман не сразу взял сверток: он со страхом догадывался, что в нем.

— Ты пошла и скупила всю чертову шоколадную лавку, — возмущенно произнес он и выхватил у Беллы сверток. — Разве я тебе не говорил принести денег? Или ты не доверяешь мне самому купить всё необходимое? Я тебе что, ребенок? — Норман уже кричал, и рабби Цвек попытался его успокоить. Больше всего ему хотелось уйти из этого коридора и побыть наедине с сыном. Он взял Нормана за руку:

— Давай куда-нибудь пойдем, может, в палату, посидим, поговорим с глазу на глаз, без посторонних?

В голосе его сквозило презрение.

Норман стряхнул его руку.

— Это не посторонние, — передразнил он, — эти люди мои друзья, и всё, что я говорю, они вправе слышать.

— Слышим, слышим, — подхватил Министр. — Значит, не доверяете ему? Я же говорил. Родственники. Все они одинаковы. Послушайте. — Он отодвинул Нормана в сторону. — Он такой, какой есть, я такой, какой есть, и все эти ребята вон там такие, какие есть. Моя матушка раньше тоже носила мне свертки, — доверительно сообщил он рабби Цвеку. — И ведь знала, что у нас тут лавки, но нет, ей нужно было непременно пойти и самой всё купить. Как будто я младенец. А потом умер мой папа, и я вообще запретил ей приходить сюда. Бедный папа, — пробормотал он себе под нос, — но это хотя бы была его смерть. Обо мне и того не скажешь. Когда я умру, смерть не будет моей, как не была моей жизнь. Это будет что-то, что случилось с моей матерью. Гоните их, — сказал он Норману, — и пусть засунут себе свой поганый сверток сами знаете куда.

Стоило Министру напасть на его родных, как Норман тут же принял их сторону — так же, как ранее защищал Министра от высокомерия отца.

— Идемте в палату, — сказал он. Ему тоже хотелось уединиться. Хотя бы ради того, чтобы иметь дело с одним-единственным врагом, а не метаться вынужденно от одного к другому.

Они прошли за ним в палату. Белла по-прежнему несла сверток. Рабби Цвек плелся следом. Слова Министра задели его за живое, ранили так глубоко, что он даже не отваживался задуматься почему. Ясно было одно: поправился Норман или нет, его нужно отсюда забрать. И отыскать его поставщика. Первым делом. А потом увозить Нормана и лечить его дома. Ему вдруг захотелось немедленно вернуться домой и заново, уже по-настоящему обыскать спальню Нормана. Но он знал, что, оказавшись возле комода, снова спасует.

Белла подошла к Нормановой кровати, и рабби Цвек увидел, что сын ложится под одеяло. Сверток Белла оставила на тумбочке, придвинула отцу стул. Они уселись по бокам от кровати, не отваживаясь взглянуть друг на друга. По проходам между кроватями слонялись пациенты, как обычно в темпе ларго[17], точно грустные метрономы. Один из них, шахматист, с доской под мышкой, направился было к Норману.

— Пошел прочь! — крикнул Норман.

Человек машинально развернулся к центру палаты и возобновил привычный ритм. Норман не хотел, чтобы им мешали. И пусть они трое сидели молча, но даже в этом чувствовалась интимность — в их бессловье, безвзглядье, — нарушить которую было немыслимо.

Рабби Цвек поерзал на стуле, вперился взглядом в сына и вынудил того поднять глаза.

— Здравствуй, Норман, — произнес он фразу, которую репетировал от самой автобусной остановки и теперь не мог не сказать. Он словно хотел забыть о незадавшейся встрече и решил вести себя так, будто они только что пришли.

— Здравствуй, папа. Как ты себя чувствуешь?

— Он меня спрашивает, — улыбнулся рабби Цвек. — Ты же у нас в кровати, ты же у нас в больнице, и ты еще спрашиваешь меня, как я себя чувствую. Белла тебе кое-что купила, — мягко добавил он. — Открой, посмотри. Белла так красиво всё завернула. На. — Он протянул руку и взял сверток. — Открой, мне тоже интересно, что там. Наверное, сюрприз.

— Пап, я уже не ребенок, и сюрпризы меня не радуют. И я знаю, что там. Скорее всего, шоколад и туалетные принадлежности. Я бы и сам всё это купил, здесь, в нашей лавке.

Рабби Цвек поежился от его снисходительного тона.

— Я просил у вас денег, — продолжал Норман.

— Открой, открой, — настаивал рабби Цвек и сам принялся развязывать ленточку. Первыми показались шоколадки: рабби Цвек вынул из свертка расписную коробочку. — В вашей лавке есть такой шоколад? — презрительно уточнил он, не спустив сыну его снисходительный тон. — Такие сласти ты можешь купить? Такой лосьон после бритья? Фу-ты ну-ты, такое мыло? Нет, ты скажи, — он подался вперед, — такие хорошие вещи ты можешь купить в вашей лавке?

Норман смотрел на покупки, которые одна за другой падали на кровать. Прикинул стоимость каждой: хватило бы запастись белыми на четыре дня, и он рассердился, что эти деньги выбросили на ветер.

— Шоколад, — с омерзением выдавил он, — кто же осилит столько шоколада. И разве я когда-нибудь пользовался всей этой бабской ерундой?

— Ты просил шоколад, — отрезала Белла. — По телефону ты умолял купить тебе шоколада. Именно как ребенок.

— Как ребенок, — передразнил Норман. — Таким вы хотите меня видеть?

В голосе его слышалась горечь. Он потрогал лежавшие на кровати вещи и с растущей тревогой принялся соображать, под каким еще предлогом выманить у них деньги. Сумочка Беллы стояла в ногах кровати. Норман готов был ухватиться за любую возможность. Но отчего-то побаивался. Ему случалось красть, и нередко, обычно из кассы в лавке. Но это другое. Кассу ведь открывают по тридцать раз на дню. И взять оттуда деньги можно как бы нечаянно. Иное дело сумочка. Тут нужен план, ловкость пальцев, да и сноровки у Нормана маловато. Однако же это был шанс — возможно, единственный.

Словно прочитав его мысли, Белла взяла с кровати сумочку и открыла. Норман подался к ней, пытаясь заглянуть внутрь. Если в сумочке поживиться нечем, нет смысла и рисковать. Белла достала носовой платок, и Норман заметил большой открытый банковский конверт. Полдневная выручка из лавки: они поехали к нему, и Белла не успела отнести деньги в банк. По опыту он знал, что полдневная выручка в лавке, особенно в короткий день, составляет фунтов пятнадцать. Запас на две недели. Он должен получить эти деньги, а они заслужили их потерять, раз притащили ему шоколад и лосьон после бритья, точно какому-нибудь инвалиду. Он разжигал в себе ненависть к ним, чтобы облегчить кражу. Но оставался практический вопрос: как добраться до сумочки. Возможно, Белла выйдет в туалет, но тогда, скорее всего, возьмет сумочку с собой. Значит, если уж делать это, так здесь, у нее под носом, и перед самым их уходом, чтобы она не успела хватиться пропажи. Белла тем временем убрала платок в сумочку, не потревожив лежавший сверху конверт, и вернула ее в изножье кровати.

— Спасибо за шоколад, Белла, — сказал он. — Извини, что я вспылил. Ты меня балуешь.

Рабби Цвек улыбнулся, глядя это на выражение братской привязанности — нечастое, но приятное вознаграждение родительства, — не ведая, что Норман рассудил: грабить друга, а не врага — безопаснее, хоть и подлее.

— Как дела в лавке? — спросил Норман. — Справляетесь без меня?

— Ты нам так помогал, — пошутила Белла.

И они разговорились. Время от времени рабби Цвек тоже вставлял словечко. Разговор ни о чем, абсолютно ни о чем, лишь бы не упоминать об истинной причине их визита, а лучше и вовсе обойти ее молчанием. Во время разговора Норман шевелил пальцами ног, потом ступнями, затем икрами, выдерживал приличные паузы между движениями, объяснял — дескать, от здешней пижамы всё тело чешется, — а сумочка Беллы при этом рывками, дюйм за дюймом ползла к его бедрам и в конце конце очутилась там, где он мог дотянуться рукой. Стоило сумочке завершить очередной этап путешествия, как Норман пускался в пространные рассказы о больнице, о знакомых пациентах, когда же сумочка благополучно прибыла в место назначения, он принялся разливаться о том, до чего хорошо себя чувствует.

Белла все это время следила за сумочкой, загипнотизированная ее медленным, прерывистым перемещением. Она не сделала ни единой попытки ее забрать, хотя догадывалась, куда и для чего та ползет. Когда сумочка замерла на Нормановом колене, Белла мысленно подсчитала утреннюю выручку и задумалась, как бы ее возместить, чтобы отец не заметил. Она, точно завороженная, наблюдала за Норманом, гадая, каким образом он добьется своего, и повернула стул в сторону от кровати, чтобы облегчить ему воровство. Белла улыбнулась про себя. Норман выказывал признаки прежней нормальности, к которым она с годами приноровилась. Сейчас начнет шмыгать носом, догадалась Белла, попросит платок, и едва она об этом подумала, как Норман закашлялся, вживаясь в роль. Откашлявшись, зашмыгал носом, и рабби Цвек пробормотал:

— Вдобавок ты простудился.

— Вдобавок к чему? — Твердая уверенность в собственном душевном здоровье никогда не покидала Нормана.

— Ни к чему, ни к чему, — поспешно ответил рабби Цвек.

— Вдобавок к чему? — не унимался Норман.

— Я тоже простудился, — отговорился рабби Цвек. — Вдобавок ко мне, — промямлил он.

Норман не стал придираться. Ведь двухнедельный запас почти у него в кармане: можно и уступить. Он снова шмыгнул носом.

— Белла, у тебя нет носового платка?

— Вот, — сказал рабби Цвек. — Возьми мой. — Он вынул из внутреннего кармана белый платок.

— У тебя же простуда, папа, — вставила Белла и понимающе подмигнула ему. Рабби Цвек обрадовался тому, что принял за соучастие в обмане, и убрал платок в карман. — Возьми у меня в сумочке, — добавила Белла.

Норман открыл сумочку, и в этот момент Белла повернулась к нему спиной, нагнулась над кроватью, прикрыв отца, аккуратно сложила его платок и спрятала обратно в карман. Потом оглянулась, чтобы убедиться, что Норман сделал свое дело. Одну руку он сунул под подушку, в другой держал платок, в который сморкался. Всё было яснее ясного. Белла села на стул. Сумочку оставила на кровати: возьмет, когда они соберутся уходить. Ей не хотелось волновать брата.

В палату один за другим возвращались из сада посетители. На улице им было неуютно — видимо, образ жизни родных, привыкших сидеть в четырех стенах, оказывался заразителен: они охотно уступали и препровождали их к кроватям, где те наконец-то могли почувствовать себя в безопасности. Место одного из пациентов было подле Нормана; родственники подвели его к кровати, подождали, пока он ляжет, и с преувеличенной заботой подоткнули ему одеяло. Потом расселись вокруг него — так, чтобы он их не видел и можно было украдкой поглядывать на настенные часы, дивясь, отчего же время здесь течет так медленно. Они сверялись с наручными часами, словно время в лечебнице текло по собственным законам, и часы подчинялись прихотям наблюдателей: один оборот минутной стрелки вмещал в себя недели, один единственный щелчок секундной — перемалывал год. Родственники сожалели, что тут не ограничивали время посещения, как в любой нормальной больнице. Здесь же можно было сидеть сколько угодно — конечно, в пределах разумного, что бы это слово ни значило в таком месте.

У соседней кровати молчали, и молчание это захватило Беллу с рабби Цвеком, который не осмеливался поднять глаза на Нормана. Рабби Цвек посмотрел на мать молодого человека, и она поймала его взгляд.

— Сегодня чудесный день, — сказала она.

— Да, — вежливо ответил рабби Цвек, тоже обрадовавшись возможности отвлечься, — день чудесный.

— Я вас тут раньше не видела, — продолжала она. — Вы приехали в первый раз?

— Да, — вмешалась Белла. — Я тут впервые.

— О, здесь прелестно, — сказала женщина. — Я всегда с таким удовольствием сюда езжу. Для нас это настоящая прогулка. У меня здесь за эти годы появилось немало друзей. Я познакомилась с прекрасными людьми. Когда он выйдет, мне будет этого не хватать.

Рабби Цвек вздрогнул.

— Кто-то приходит и уходит, — продолжала женщина, — мы же тут, наверное, навсегда. — Она смущенно хихикнула.

Рабби Цвек подвинул стул, уклоняясь от ее фамильярности.

— Давно вы… — начал было он.

— Сколько уже, Джордж? — спросила она. — В сентябре будет то ли шесть, то ли семь лет. Да нет же, Джордж, шесть, — поправилась она, хотя Джордж и не возражал. — Я помню, что шесть, — она обернулась к рабби Цвеку, — потому что шесть лет назад я в первый раз встала за прилавок на благотворительной ярмарке. Видите ли, на Рождество мы всегда устраиваем ярмарку в пользу сиротского приюта, — доверительно сообщила она. — И я тоже встала за прилавок, потому что Билли навел меня на мысль. Правда, Билли, милый? — Она обернулась к мужчине добрых тридцати лет от роду, который уныло съежился под одеялом: по возрасту его впору было называть Уильямом, а не Билли. Он послушно кивнул. Даже выдавил улыбку, хотя предназначалась она не матери. — Сначала мы сделали — а ведь он был тут месяц от силы, — продолжала мать, — чудесную корзинку для бумаг, такую красивую, и Билли отдал ее мне для ярмарки. И каждую неделю к моему приезду делал что-то еще, а я собирала его поделки для рождественской распродажи. Я называю ее «Ярмарка Билли», — сказала она, — и каждый раз продаю всё подчистую. Джордж, передай мне сумку.

Джордж протянул ей большую сумку, откуда его жена с величайшей осторожностью извлекла пластмассовый абажур.

— Ну не прелесть ли, — сказала она, — таких и сто штук купят. Посмотрите, какая отделка. — Она провела пальцем вдоль края, чтобы Белла всё разглядела, — ей показалось, что та лучше оценит работу. — Как будто женщина делала, — с гордостью добавила она. — Разумеется, здесь для этого есть необходимое оборудование, — щебетала она, — и лучшие учителя. Только лучшие материалы, да и всё остальное.

Белла чуть отвернулась. Ей порядком наскучила эта женщина, вдобавок ей было неуютно и досадно оттого, что их с отцом вежливостью явно злоупотребляют. Рабби Цвек давно уже не слушал болтовню женщины. Известие о том, что Билли здесь целых шесть лет, повергло его в уныние. Он даже испугался: вдруг Норман страдает тем же, чем Билли? — но отогнал эту мысль. Неудивительно, что бедный мальчик мешуге, подумал он, с такой-то матерью. Однако же ему непременно захотелось узнать, что с мальчиком, какой-такой недуг держит его здесь долгие шесть лет. Ему вовсе не требовался диагноз: он не испытывал нездорового любопытства к самочувствию молодого человека. Он лишь хотел удостовериться, что наркотики тут ни при чем. «Только бы не таблетки», — мысленно взмолился он. Надо отвести женщину в сторонку и расспросить. Но они не на столько хорошо знакомы, и хотя он догадывался, что она охотно ответит, не хотел унижать себя расспросами. Он обратится к ее мужу, как мужчина к мужчине. Так будет лучше. Пусть Белла беседует с женщиной. Рабби Цвек встал, подошел к кровати Билли. Он установит контакт с Джорджем через корзинщика Билли, чья жизнь измеряется благотворительными ярмарками его несносной мамаши.

— Вам сегодня получше? — спросил он. Рабби Цвеку хотелось обратиться к нему по имени, но называть парня «Билли» казалось нелепым.

Билли явно удивился его вопросу.

— Вы тут впервые? — спросил он.

Рабби Цвек кивнул. Он почувствовал себя точно новичок в школе, который еще не успел разобраться, что к чему.

— Шесть лет спустя, — ответил Билли, — никто уже не помнит, что ты чем-то болел. И не спрашивает, лучше ли тебе. После такого долгого срока это место уже не больница. А дом.

Смиренный тон мужчины разрывал рабби Цвеку сердце. Хотелось сказать ему что-нибудь доброе, подбодрить, выказать уважение, разбиллить его. Он подумал было похвалить абажур, но чутье подсказывало ему, что Билли не волнуют поделки и, пожалуй, ничто в целом мире не заставит его интересоваться ими.

— Разве вам не хочется вернуться домой? — не придумав лучшего, спросил рабби Цвек.

— Мой дом здесь, — ответил Билли. — Здесь ко мне привыкли. Здесь обо мне заботятся, и за всё это я не чувствую себя обязанным.

Рабби Цвек посмотрел на Джорджа и заметил в его беспомощном взгляде отблеск собственной боли.

— Но зачем ему здесь оставаться? — раздраженно уточнил рабби Цвек. Вообще-то он собирался спросить совсем о другом, но восстал против смертного греха отцова слепого смирения. — Зачем ему оставаться? Зачем? Что с ним такое? — в ужасе допытывался рабби Цвек, страшась, что Норман заразится покорностью Билли. Ему так же сильно хотелось, чтобы Билли выписали, как хотелось, чтобы выписали его родного сына. — Что же с ним такое, из-за чего он тут так долго?

Повисло молчание. Билли взглянул на отца, взял его за руку и потянул к кровати. Он мог вынести собственное несчастье, но только не бремя отцовского страдания.

— Мне вот-вот подберут лекарство от этой болезни, правда, пап? Они всё время экспериментируют. А я старый подопытный кролик, да, пап? — Он ткнул его в плечо и рассмеялся. — Вот увидите, — внезапно приободрившись, продолжал он, — на следующее Рождество маме придется искать другого мастера для ярмарки.

— Верно, сынок, — подхватил Джордж, — на Рождество твоей маме придется клянчить поделки. — Он тоже засмеялся и дружески ткнул Билли в плечо.

— Тише, мальчики, — мама Билли вернулась к кровати, — перестань, Джордж, ты его перевозбудишь.

Джордж перестал. Они с женой знали, что будет, если Билли перевозбудится. «Перевозбуждение» — таким эвфемизмом они называли «припадки» Билли, и даже рабби Цвеку послышались в этом слове слабые отголоски угрозы и страха. Рабби Цвек с матерью Билли решили поменяться местами, и, когда они оказались рядом, женщина отвела его в сторону.

— Не волнуйтесь, — сказала она, — его здесь снимут с таблеток. В два счета. Жаль, что с Билли не всё так просто.

Рабби Цвек вернулся на стул у Нормановой кровати. Он получил ответ. И хотя он так и не выяснил, чем болен Билли, зато узнал, что не тем же, чем Норман, и возблагодарил Бога за это.

— Белла, — окликнула мать Билли, и рабби Цвека неприятно задела ее фамильярность. — Идите сюда, — крикнула она. — Джордж, покажи юной леди портмоне, которое тебе сделал Билли.

Отказаться Белла не могла, и рабби Цвек остался один на один с Норманом.

— Ну что, пообщался с народом? — спросил Норман. Когда отец отошел к кровати Билли, а его мать завладела Беллой, он почувствовал себя как хозяин, о котором гости забыли, и ему стало до ужаса одиноко. Его вдруг снова охватило желание вырваться отсюда, несмотря на то, что здесь ему обеспечен двухнедельный запас. Тут все сумасшедшие, и он станет как они. Ему хотелось домой. Они должны забрать его отсюда.

Рабби Цвек заметил в глазах Нормана слезы. Наклонился к нему и прошептал:

— Славный малый этот… э-э-э… Билли. Очень славный малый.

— Пап, — ответил Норман. — Я хочу домой. Пожалуйста, забери меня домой.

Слезы покатились у него по щекам, и рабби Цвек в отчаянии обернулся к Белле в поисках поддержки.

— Я постараюсь, — промямлил он, — но и ты подожди, попробуй освоиться. Хотя бы пару недель, — отважился добавить он.

— Не могу, не могу, — сказал Норман. — Позволь мне вернуться домой. Тетя Сэди за мной поухаживает. Я брошу наркотики. Я тебе обещаю. — Он схватил отца за плечи. — Я обещаю, только забери меня домой.

— Я подумаю, я подумаю, — проговорил рабби Цвек.

— Да, но подумай сейчас. Иди поговори с доктором.

— Белла, Белла, — позвал рабби Цвек, злясь на дочь за то, что оставила его без поддержки. — Белла, иди сюда. Он просится домой, — беспомощно добавил он, когда она подошла к кровати.

— Пожалуйста, Белла, пожалуйста, — плакал Норман, — заберите меня домой. Пожалуйста. Скажите им, чтобы меня отпустили.

Белла посмотрела на отца. Каждый из них надеялся, что другой не дрогнет. Рабби Цвек простит Белле, если та оставит Нормана в этом месте, и Белла тоже простит отцу. Оба были бы рады забрать Нормана домой, но оба знали, что ему придется пробыть здесь хотя бы месяц: так сказал джентльмен с портфелем. Однако сообщить об этом Норману не осмеливались.

— Подожди две-три недели, месяц, — наконец решился рабби Цвек. — А через месяц вернешься домой, слышишь, — он повысил голос, — даже если не поправишься, — добавил он, обращаясь ко всем в палате. — Ты вернешься домой. И хватит об этом. Месяц, потом домой. Я обещаю.

— Почему месяц? — вскричал Норман.

Белла боялась, что он догадался о своем приговоре. В самом слове «месяц» явственно слышались официальные ноты.

— Три-четыре недели, — небрежно сказала она. — Посмотрим, как пойдет. Я обещаю, мы с папой заберем тебя домой.

— Пожалуйста, пожалуйста, — умолял Норман.

Рабби Цвек взглянул на настенные часы. Впрочем, какая разница, который час: он должен уйти. Он должен обыскать комнату Нормана. Нельзя терять времени. Одно он знал наверняка. Нормана нужно забрать отсюда. Но чтобы вернуть его домой, сперва надо найти его поставщика и раз навсегда оборвать эту связь.

— Нам пора уходить, — сказал он.

— Почему? — спросил Норман.

Рабби Цвек не смог придумать ни единой причины — ни разумной, ни наоборот.

— Нам пора уходить, — повторил он.

— Вы бежите от меня? — уточнил Норман.

— Нет, конечно, — вмешалась Белла. — Просто папе тяжело. Ты же знаешь, Норман. Мы еще приедем. Скоро, — добавила она.

— Не утруждайте себя, — сказал он и демонстративно улегся под одеяло, чтобы они видели, как он страдает, и представили, как ему будет больно, когда они уйдут. Он не собирался облегчать им жизнь.

Но рабби Цвек на него не смотрел. Он понимал, что не вынесет увиденного. Рабби Цвек направился к двери.

— До свидания, папа, — услышал он и от Норманова тона застыл на месте. Рабби Цвек вернулся к кровати.

— Не волнуйся, — он поцеловал Нормана. — Я устрою, я устрою. Ты будешь дома. Тетя Сэди приедет. Ты поправишься. — Он развернулся и вышел из палаты, от слез не разбирая дороги.

Он дожидался Беллу в чайном коридоре. Рабби Цвек надеялся, что она побудет с Норманом еще немного, утешит его. Он уселся за стол напротив комнатушки, где вчера оформляли Нормана. Дверь отворилась, вышел медбрат, накануне успокаивавший рабби Цвека, и приблизился к столу.

— Ему сегодня получше, — сообщил он.

Рабби Цвек слабо улыбнулся.

— Не поддавайтесь унынию, — продолжал медбрат. — В следующий раз привезите ему верхнюю одежду. Возможно, если он оденется, ему станет легче. Это его подбодрит.

— Нет, — отрезал рабби Цвек. Он вовсе не хотел показаться категоричным. Но костюм здесь был совершенно неуместен. Он не допустит, чтобы сын прижился, перебрался сюда с вещами. — Нет, — повторил он уже не так уверенно. — Когда его будут выписывать, тогда и привезу.

Медбрат сходил в комнатушку и вернулся с халатом Нормана.

— Можете забрать домой, — мягко сказал он. — Мы их здесь обеспечиваем всем необходимым.

Рабби Цвек молча взял халат. Медбрат похлопал его по плечу и ушел. Рабби Цвек держал халат в вытянутой руке. Казалось, прежний владелец халата скончался и тот по наследству достался рабби Цвеку: рукава были закатаны, словно совсем недавно в них еще были чьи-то руки. Рабби Цвек поспешно сложил халат у себя на коленях. Рассеянно полез в карман. Нащупал скомканный платок, клочок бумаги. Он достал бумажку. Она была сложена аккуратным прямоугольником. Рабби Цвека одолела дурнота, как когда он рылся в ящиках комода. Пустой халат не вызывал подозрений, однако вот вам пожалуйста — он обшаривает карманы, словно сына нет в живых. Но ведь улики могут быть где угодно.

— Как знать? — пробормотал он себе под нос, положил бумажку на стол и развернул.

Там было написано: «квартира в цокольном этаже», под этим адрес и номер телефона. Вдоль нижнего края бумажки его сын приписал от руки: «Кроме пятницы».

Рабби Цвек поспешно сложил бумажку и спрятал во внутренний карман. С глубокой уверенностью похлопал себя по жилетке.

— Убийца, — сказал он себе, радуясь находке. Однако Белле о ней знать не нужно. Он сам пойдет по следу. Он отыщет человека на том конце телефонного номера, и тогда… — Нет-нет, — добавил он. — Я просто его найду, и всё. Мне бы просто найти его и остановить. Просто остановить. — Он снова похлопал себя по жилетке. — Убийца, — прошептал он и расплылся в кроткой улыбке, ведь теперь, когда он нашел его, он был готов его простить.

Белла всё не шла, и рабби Цвеком овладело нетерпение. Ему нужно вернуться домой и начать расследование. Время от времени из палаты выходил посетитель, сперва медленно, потом с облегчением ускорял шаг и покидал здание. В коридор вышли родители Билли и даже не оглянулись на дверь палаты. Мать Билли держала над головой абажур, точно трофей. Проходя мимо рабби Цвека, они кивнули ему:

— Увидимся в следующий раз.

Джордж беспомощно повел плечами. Ему хотелось этого не больше, чем рабби Цвеку, однако же он знал, что новой встречи не избежать.

Вскоре появилась и Белла.

— Не волнуйся, — не успев подойти к отцу, сказала она. — Я сказала ему, что мы его обязательно заберем. Он успокоился. Папа, — она приблизилась к нему, — Норману здесь не место. Надо забрать его домой. Он здесь с ума сойдет.

— Да-да, — ответил рабби Цвек. — Непременно, непременно. Сперва узнаем, где он их достает. А потом заберем его домой.

— Но ведь мы никогда этого не узнаем, — заметила Белла.

— Узнаем, узнаем. — Его так и подмывало рассказать ей о новой улике, но он так радовался этой находке, что не хотел делиться радостью ни с кем. — Узнаем, узнаем, — повторил он, и Белла подивилась отцовской уверенности.

К автобусной остановке шли в молчании. Рабби Цвек сказал себе, что в этот же вечер поедет по адресу в бумажке, — но как объяснить Белле, куда он едет? Придется, да простит его Господь, выдумать какой-нибудь предлог. Белла же раздумывала над собственной тайной: как возместить деньги из лавки, пока отец не заметил недостачи.

Родители Билли уже были на остановке. Приблизившись, рабби Цвек заметил, что мать Билли, зарывшись лицом в большой носовой платок, сотрясается от рыданий. Возле нее в замешательстве стоял Джордж с абажуром в руках, дожидаясь, пока жена выплачет все слезы. Когда пришел автобус, он с нежностью препроводил ее в салон. Рабби Цвек вошел за ними. Он вспомнил, как назойливо женщина вела себя в палате, однако теперь усматривал в этом признак стойкости. В проходе он дотронулся до спины Джорджа. Тот обернулся, благодарно кивнул.

— Это всё напряжение, — сказал он. — Это всё вечная тревога.

— Понимаю, понимаю, — отвечал рабби Цвек. Ему ли не знать, что такое цорес.