Избранный

2

Но в восемь часов рабби Цвек, по своему обыкновению, вошел в комнату Нормана, чтобы его разбудить. Он замялся на пороге, увидев, что сын съежился в изножье кровати, но не позволил этой позе ослабить свою решимость. Сын спал беспокойно, вероятно, ему приснился дурной сон, время от времени такое бывает с каждым. И даже когда в нос ударил запах «Деттола», рабби Цвек постарался отогнать привычные предчувствия. Легонько похлопал сына по плечу.

— Норман, — сказал он, — уже восемь часов.

Норман откликнулся немедленно и, подняв голову, заметил, что отец принюхивается. Не помня себя от благодарности, Норман спрыгнул с кровати.

— Ты тоже их чувствуешь? — спросил он.

Рабби Цвек побледнел. Ну вот, опять началось. Пятый срыв менее чем за год.

— «Деттол» я чувствую, — раздраженно выкрикнул он. — Вот что я чувствую. «Деттол». — Тревога взорвалась в нем машинальной злостью на полоумного. — Ничем тут не пахнет, — снова завопил он, — кроме «Деттола». Поднимайся, мешигине[4]. Завтрак готов.

Рабби Цвек хлопнул дверью. Если Норман снова сорвется, ему этого точно не пережить. Он услышал, как в двери комнаты сына повернулся ключ, и этот звук вызвал у него отвращение. Стоя на пороге кухни, рабби с содроганием думал, до чего же он одинок, но то, что сын отгородился от всех закрытой дверью, мучило его куда больше.

Норман дождался, пока стихнет шарканье отцовских шлепанцев. Потом опустился на колени и потянулся за ежедневной дозой к неприколоченной половице под кроватью. Под половицу был засунут старый кардиган, из его складок Норман извлек большой пузырек. Поднес к глазам, оценил, сколько осталось. Испугался, что так мало. Он купил пузырек всего лишь неделю назад, и при мысли о том, что придется снова искать деньги, его охватила паника. Он высыпал горсть на ладонь, вспоминая былые дни, когда, робея, принимал одну-единственную пилюлю: теперь казалось, будто с тех пор минуло много лет. Он поспешно сунул пилюли в рот, одновременно закрутив крышку на пузырьке. Уложил половицу на место и, покачиваясь, встал на ноги. Потом бесшумно отпер замок и открыл дверь. Услышал, как отец с сестрой перешептываются на кухне. Они считают его сумасшедшим. Ох, только не это. У них в семье такого просто не может быть. Он всего лишь дурачится. От нечего делать разбивает им сердце. Страдает не он. А они.

— Серебристые рыбки, — бормотал его отец, — опять его серебристые рыбки. Где это слыхано, чтобы рыбы ползали по ковру? Вода им нужна. Но нет. Рыбки моего сына, ох и умный у меня сын, могут жить на коврах, в подушках, на простынях. Насекомые, так он их называет. Рыбы есть рыбы, — крикнул он дочери, точно она возражала. — На ковре они, видишь ли. Гм.

— Ради всего святого, закрой дверь, — услышал он шепот Беллы и понял, что они сговариваются против него. Он даже не удосужился ни умыться, ни переодеться. Ему хотелось сорвать их заговор. Он накинул халат и на цыпочках прокрался в кухню. Резко распахнул дверь. Его сестра умолкла на полуслове, принялась хлопотать у стола, положила ему приборы. Он вошел, уселся, и она потянула носом.

— Ты тоже чувствуешь, чем пахнет? — со слабеющим оптимизмом спросил он.

— «Деттолом» пахнет, — вместо нее ответил отец.

— Они повсюду, — угрожающе произнес он. — И на мне сидят. Если вы их не видите, значит, вы слепые бесчувственные сволочи.

Галлюцинации Нормана всегда сопровождались грубыми выходками, но рабби Цвек никак не мог к этому привыкнуть. В редкие промежутки ясного сознания, когда между отцом и сыном устанавливались добрые отношения, рабби Цвек забывал грубость и агрессию Нормана, поэтому каждое новое их проявление поражало его как впервые. Он посмотрел на сына, заставил себя вспомнить, что тот рос добрым и послушным. Это не его сын болтает о серебристых рыбках, а злой дух, выбравший его временным пристанищем; быть может, Нормана сглазили. Одержимого рабби Цвеку было проще простить. Он потянулся через стол и накрыл ладонью руку сына.

Норман отдернул руку.

— Я позвоню в санитарную службу.

— Опять? — устало спросила Белла. — Они уже приходили, — продолжала она, стараясь не раздражаться, — они приходили два месяца назад. Прочесали весь дом мелким гребнем. Забрали образцы, которые ты им дал. Проверили в лаборатории. И обнаружили только грязь да ворс из ковра. Прислали тебе письмо. Черным по белому. Чего же тебе еще?

— Они пробыли здесь пять минут, — заорал на нее Норман. — Что они рассчитывали найти за пять минут? Надо было убрать ковры и тщательно всё проверить. Неужели же, черт возьми, вам плевать, — кричал он, — что они ползают по всему дому?

— Ешь свой завтрак, — кротко проговорил отец.

Норман похлопал отца по руке и ухмыльнулся:

— Спорим, что и по тебе они ползают.

Его ухмылка доконала рабби Цвека. Ему не раз казалось, что срывы Нормана — обычный розыгрыш. Что сын доводит его просто для смеху.

— А тебе всё шуточки! — крикнул он и тыльной стороны руки с кольцом влепил сыну пощечину.

— Ты об этом еще пожалеешь, — прошептал Норман. Долгое время никто не произнес ни слова. Норман потирал щетинистую щеку, Белла смотрела, как отец давится слезами. Раз-другой он открыл было рот, хотел что-то сказать, но голос еще не вернулся к нему. Потом она услышала, как он бормочет извинения. И делает новую попытку.

— Норман, — мягко проговорил отец и замялся, страшась того, о чем должен спросить. — Норман, — повторил он, — где ты их взял? Сколько ты принял?

— Ничего я нигде не брал, — крикнул Норман. — Ничего я не принимал. Я уже много лет ничего не принимаю.

Рабби Цвек снова не выдержал:

— Какой злодей дает их тебе? Я его убью. Я его убью. — Он плакал от боли. — Для чего ты их пьешь? — с мольбой спросил он. — Перестань принимать таблетки, или я сойду с ума.

— Зачем ты доводишь отца? — крикнула Белла. — Разве не видишь, что это его убивает? Что ты с нами вытворяешь?

Рабби Цвек закрыл лицо руками.

— Перестань принимать эти чертовы таблетки, — промямлил он, досадуя на себя за непривычное выражение. Он прибег к нему, отчаянно надеясь, что хоть так сын прислушается. — Я позвоню доктору Леви, — добавил он и поднялся из-за стола.

— Чтобы духу этого ублюдка в нашем доме не было, — сказал Норман. — Я не потерплю его здесь. Что он вообще знает, этот дурак? Если ты приведешь его, я его убью. — Он оттолкнул тарелку с недоеденным завтраком и вышел из комнаты. Отец и Белла обратились в слух, и наконец в двери Нормана повернулся ключ.

— Бедный, бедный мальчик, — пробормотал рабби Цвек и направился к телефону. — Доктор Леви?

— Рабби Цвек. — Доктор узнал голос и догадался, в чем дело. Последнее время звонки участились.

— Опять серебристые рыбки, — ответил рабби, досадуя на сквозившее в его интонации презрение к родному сыну.

— Я сейчас же приеду.

Рабби Цвек положил трубку. Его трясло от страха, передавшегося от сына. Он всей душой желал бы видеть их, как видел сын, чтобы они вдвоем, рука об руку, вступили в безумие. Одиночество сына ранило его, как нож: несомненно, его желтолицый мальчик, измученный ужасными образами, сейчас сидит, скукожась, на зараженном полу, охотится за доказательствами.

— Я скажу ему, что вижу их, — решил рабби. — Может, тогда ему надоест шутить.

Он постучался к Норману.

— Норман, — позвал он.

— Чего тебе?

— Норман, — мягко повторил рабби. — Они по-прежнему там? Давай я посмотрю еще разок?

Из-за двери сочилось молчаливое подозрение.

— Давай я посмотрю еще разок? — взмолился рабби Цвек. Повернулся ключ, и дверь осторожно отворилась. В комнате было темно. Книги прижимали к полу края задернутых штор, чтобы те не пропускали свет.

— Только тихо, — прошептал Норман.

Отец уставился на осунувшееся лицо сына с выпученными черными глазами и устыдился шепота и темноты. Знать бы, что Господь думает о поведении Нормана. Вряд ли оно способно ввести Его в заблуждение. Но кого же Он все-таки карает, спросил себя рабби, меня или его?

— Встань у камина, — велел Норман. — И не шуми. Вот увидишь, их тут уйма, надо только подождать.

Но рабби Цвек был готов увидеть, не дожидаясь.

— Я вижу их, — прошептал он, глядя на пустой ковер, и взволнованно приподнялся на цыпочки. — Ну и ну, — изумился он, — сколько их, да тут целая армия. — Он посмотрел на сына, ожидая благодарности.

— Ты считаешь меня сумасшедшим, да? — тихо спросил Норман. — Смотри.

Он открыл комод. Внутри, в углу, стояла стеклянная банка, в которой на красном ковровом ворсе покоились листья. Напротив банки было увеличительное зеркало.

— Взгляни в зеркало, — сказал Норман. — И точно увидишь их.

— Листья я вижу, — озадаченно произнес рабби Цвек.

— Я их кормлю, — рассмеялся Норман.

Рабби так и подмывало снова ударить сына, но вместо этого он молча вышел из комнаты.

— И не возвращайся, — буквально прорыдал Норман ему вслед. — Оставь меня в покое. Просто оставь меня в покое.

Ключ снова повернулся в двери, и рабби Цвек вошел на кухню.

— Иди вниз, открывай лавку, — велел он. — Уже девять часов.

Проходя мимо отца, Белла положила руку ему на плечо.

— Не расстраивайся, — сказала она. — У него это скоро пройдет.

— А потом начнется снова. — Рабби сжал руку дочери. — Мы должны их найти, — продолжал он в отчаянии. — Нужно выманить его из комнаты, и ты должна их найти. Они там. Ему кто-то их дает. Попадись они мне, я их… Тебе нужно тщательнее убирать комнату! — крикнул он на дочь и прикусил губу, сдерживая слезы. — Иди, иди, — быстро проговорил он, — открывай лавку. Не хватало еще потерять и торговлю, в довершение всех бед.

Когда дочь уходила, его взгляд упал на ее белые носки. Ей почти сорок, его Белле, а всё в коротких носочках, как девочка. Но это другая мука. Сейчас он об этом не отваживался думать. Шмыгнул носом, прогоняя слезы, и принялся ждать доктора.

Когда раздался звонок, Норман крикнул:

— Если это говнюк Леви, скажи ему, пусть проваливает.

Рабби Цвек знал, что доктор Леви на лестнице наверняка слышал эти слова, и, открыв ему дверь, извинился за сына.

— Ничего страшного, — ответил доктор Леви, — это вполне естественно. Пойдемте на кухню, — добавил он шепотом, зная, что Норман будет подслушивать у своей двери, а ему не хотелось, чтобы их услышали.

Доктор Леви прошел за рабби Цвеком на кухню и сел за стол. Он давно уже здесь освоился. Над раковиной, всегда криво, всегда натертый до блеска, висел медный половник. На чашке чая с лимоном, которую поставил перед ним рабби Цвек, доктор увидел знакомую, уже выцветающую розовую узорную кайму. Формально он не был их семейным врачом. Доктор Леви был психиатр, давний друг семейства Цвек. По-дружески захаживал к ним, когда умирала миссис Цвек, садился на этот же стул возле кухонного стола, пил чай из этой же чашки, с еще не выцветшим розовым узором. Тогда, как сейчас, он сидел с рабби Цвеком, утешал его, хотя оба знали правду.

— Это всего-навсего вопрос времени, — сказал он тогда рабби, — и чем раньше, тем лучше для вас всех.

Тем временем на просторной семифутовой кровати миссис Цвек гадала, почему же она никак не оправится от операции.

— Чем мы старше, тем больше времени требуется на это, — сказал ей доктор. — Еще месяц или около того, и вы встанете на ноги.

И она, запасясь терпением, лежала, листала брошюру с рекламой какого-то курорта, которую купил рабби Цвек, чтобы она выбрала, куда хочет поехать долечиваться. Теперь на той же кровати лежал Норман, с другой иллюзией, но всё равно иллюзией, а между его отцом и доктором Леви на кухне раскорячилась такая же трудная правда.

— Давно он так? — спросил доктор Леви.

— Откуда мне знать, — беспомощно произнес рабби Цвек. — Он уже много дней не ест. Завтракает, и плотно завтракает, а потом ничего.

— В лавке бывает?

— Спускается. Сидит. Белла говорит, ничего не делает. И вечно грубит, перед клиентами стыдно. Если бы только знать, где он это берет. Если бы только…

— Рабби Цвек, — мягко перебил доктор, — даже если вы найдете, где он это берет, толку не будет. Он отыщет другой источник. Все они одинаковы, эти наркоманы. Настоящие ловкачи. Как ни крути, а свое раздобыть ухитрятся. Правда, это дорого. Откуда у него такие деньги?

Рабби Цвек молчал. Потом, не глядя на доктора Леви, потянулся к нему над столом.

— Доктор, — сказал он, — мне стыдно, но вы доктор, а то, что я сообщу вам, секрет.

Доктор Леви похлопал рабби по руке.

— Он их крадет? — спросил он.

Рабби Цвек понурил голову.

— Мой собственный сын, — прошептал он, — гоноф[5], причем у родного отца из кассы. На прошлой неделе, — добавил он, — моя Белла недосчиталась пятнадцати фунтов. Что мне делать? Каждую минуту я же не могу с ним сидеть.

Доктор Леви открыл черный чемоданчик.

— Мы его подлечим, по крайней мере купируем приступ, а там, может, уговорим лечь в больницу. Другого способа нет. Полгода, год без наркотиков. Глядишь, и опомнится.

— Я пытался, — сказал рабби. — Белла пыталась. Каждый раз, как придет в себя, он клянется завязать. А потом начинает сначала. Что из него получится?

— Давайте сперва купируем приступ, — деловито предложил доктор.

Рабби Цвек пожал ему руку.

— Я вот думаю, — произнес он, — может, серебристые рыбки таки да в его комнате. Может, когда приходят делать уборку, толком не проверяют. Как и сказал Норман, настоящая генеральная уборка нам не помешает. Тогда мы бы их нашли и унесли. — Он с мольбой посмотрел на доктора Леви.

— Вы себя доведете до нервного срыва, — прошептал доктор Леви. — Вы защищаете его, рискуя собственным душевным здоровьем. Ничего в его комнате нет. И вы знаете это не хуже меня. Послушайте, рабби, всё очень просто. — Доктор Леви подался вперед, проговорил очень медленно и терпеливо, как человек, вынужденный снова и снова объяснять одну и ту же ситуацию. — Когда он начал принимать наркотики, они давали ему, что называется, кайф. Понимаете?

— Откуда мне знать, что такое кайф, — устало произнес рабби Цвек. В каждый Норманов срыв, с каждым объяснением он отказывался признавать, что этот диагноз имеет хоть какое-то отношение к его сыну. «Мало ли чего болтают врачи», — бормотал он себе под нос.

— Настоящую генеральную уборку сделает Белла, — ответил он.

— Когда Норман только начал, — продолжал доктор Леви, не обращая внимания на то, что его перебили, — ему хватало одной таблетки, чтобы получить удовольствие. Но со временем, чтобы добиться такого же эффекта, пришлось принимать всё больше, больше и больше. И вот он пьет их горстями. Теперь эти таблетки опасны. При определенной дозировке видишь то, чего не видят другие. Змей, слонов, булавки или серебристых рыбок, как Норман. Да, он их действительно видит, но это галлюцинация. Их там нет, рабби Цвек, — отрезал доктор Леви, — как бы он ни пытался убедить вас в обратном. Вы же знаете, что их там нет, правда.

Рабби Цвек вздохнул. Иногда он ненавидел доктора Леви.

— Почему вы так уверены, что их там нет? — пробормотал он.

Доктор Леви выудил из коробочки маленькую пилюлю.

— Я к нему не пойду, — сказал он. — Чтобы лишний раз не злить. А вы уговорите его утром выпить кофе с вами и Беллой, растолките вот эту таблетку и подсыпьте в сахар. Поручите это Белле. Таблетка растворится, будем надеяться, он ничего не заметит. Если выпьет всю чашку, проспит несколько часов, а я позже загляну к вам и сделаю ему укол. Как раньше. Пару недель продержим его на глубокой седации. Как в прошлый раз.

— И в позапрошлый, — подхватил рабби. — И в следующий.

— Давайте сперва преодолеем эти трудности, а потом уж поговорим с ним. Все вместе. Я беспокоюсь за вас, рабби. Больше, чем за Нормана, — сказал доктор Леви. — Эти волнения вас убивают.

— Что ж мне, по-вашему, плясать? — пробормотал рабби Цвек.

— Вспоминайте то время, когда он был здоров. Между срывами. Ради этого стоит жить, этого стоит ждать. Ради того времени, когда он был вам хорошим сыном.

— Не так-то часто это бывает. По крайней мере, теперь. — Рабби Цвек с неожиданной злостью стукнул кулаком по столу. — Мне бы только добраться до убийцы, который их продает.

— Пойдемте со мной вниз, в лавку, — мягко попросил доктор. — Продадите мне сигарет.

У двери сына рабби Цвек остановился.

— Норман, — позвал он.

— Передай от меня доктору Леви, — крикнул Норман, — что психиатр из него как из кошки, и пусть катится к черту со своими уколами. Я совершенно здоров, — всхлипывая, добавил он. — Сами вы такие. Вы все сумасшедшие. И оставьте меня в покое.

— Я иду в лавку, — спокойно ответил отец. — Скоро вернусь. И мы вместе выпьем чаю, а? Ты, я и Белла.

— Не хочу я никаких семейных советов, — сказал Норман. — Оставьте меня в покое.

Доктор Леви приобнял рабби Цвека за плечи и повел в лавку.

Часом позже Белла и ее отец оставили в магазинчике подручного и поднялись в квартиру. Переговаривались шепотом, пока Белла молола белую пилюлю, высыпала в сахар на дне чашки и добавляла дольку лимона, чтобы скрыть смесь.

— Будет лучше, если он заснет, папа. Надо попросить тетю Сэди, чтобы опять приехала за ним ухаживать. Давай я позвоню ей?

— Это уже шестой раз.

— Ей это нравится. Ты же знаешь. Я позвоню ей снизу.

— Подожди. Подожди, пока он уснет, — сказал отец. — Тогда поглядим.

Чай был готов, и они уставились друг на друга: ни ему, ни ей не хотелось звать Нормана.

— Скажи ему, что чай готов, — попросил рабби Цвек.

— Лучше ты скажи. Меня он не послушает. Ладно, — добавила она, заметив отцово смущение, — сама скажу.

— Норман, твой чай готов, — крикнула она в коридор.

— Норман, твой чай готов, — передразнил ее Норман.

— Ты чаю хочешь или нет? — сердито спросила она.

— Ты чаю хочешь или нет, — послышалось из-за двери.

Белла вернулась на кухню.

— Меня он не слушает, — сообщила она.

Рабби Цвек устало поднялся и вышел в коридор.

— Норман, — негромко позвал он. — Чаю хочешь?

— Я уже тебе сказал. Я не хочу никаких семейных советов. Вы же потом притащите сюда тетю Сэди в белом халате, чтобы та разыгрывала передо мной Флоренс Найтингейл.

— Принести тебе в комнату? — робко предложил отец.

— Оставьте под дверью.

— Да сколько же можно, — не выдержала Белла. Ей было трудно относиться к нему как к больному. И хотелось проучить его за то, что он вытворяет с отцом. Да и с ней тоже, ведь и над нею он помудрил довольно. Она посмотрела на свои ноги. Разумеется, она не обязана носить эти детские носочки. Но теперь это уже вошло в привычку. Нужно стать другим человеком, чтобы надеть что-то другое. И в этом тоже его вина. Белла ненавидела себя за чувство долга по отношению к брату. Они совершенно чужие люди, разве что родители общие, общее несчастливое детство и общая взаимная неловкость. Она старалась не желать ему смерти.

Рабби Цвек взял со стола чашку Нормана.

— Эта? — спросил он, еще раз перемешал сахар и понес сыну. — Я под дверью оставил, Норман, — сказал он. — Осторожно, горячий.

Он вернулся на кухню, и они принялись ждать. Дверь Нормана открылась и закрылась. Рабби Цвек выглянул в коридор и увидел, что чашка исчезла.

— Слава богу, — сказал он, — он хотя бы это выпьет.

Но не успел рабби Цвек сесть за стол, как они услышали, что Норман снова открыл дверь.

— Кем вы меня считаете? — заорал он. — Думали, я не замечу?

Он влетел на кухню, поставил чашку на стол.

— Чего вы добиваетесь? Убить меня хотите?

— Что, что? — промямлил рабби Цвек. — Что случилось?

— Вы что-то положили мне в чай, — пояснил Норман. — Сам попробуй.

— Нет там ничего, — отрезала Белла. — Мы все пьем одно и то же. Из одного чайника.

— Может, лимон горчит? — предположил рабби Цвек (лжец из него был никудышный).

— Лимон, как же, — сказал Норман. — Если ты так уверен, что там ничего нет, сам его пей. — Он подтолкнул чашку к отцу.

Такого развития событий рабби Цвек не предусмотрел. Но выбора у него не было. Он осторожно взял чашку и отпил мельчайший глоток, чтобы не вызывать у сына подозрений.

— Всё в порядке, — сказал он. — Может, побольше сахару тебе положить.

— Выпей еще, — велел Норман, — тогда распробуешь.

Рабби снова поднес чашку к губам, а Норман пристально наблюдал, сколько тот отпил.

— Еще, еще, — повторял он, пока отец не отпил полчашки.

— Всё в порядке, — повторил рабби Цвек.

— Тогда попробуй ты. — Норман подвинул чашку к Белле. Белла с ужасом увидела, сколько выпил отец.

— Давай, — подначил Норман, заметив ее замешательство. — Хлебни отравы.

Она сделала глоток. Чай, несомненно, горчил. Доктор Леви явно спятил, если решил, что Норман, разбиравшийся в таблетках как гурман, этого не заметит. Она ненавидела доктора Леви. Она ненавидела всех за то, что они сделали с нею. Ненавидела свою сестру Эстер за то, что та вышла замуж и сбежала от ответственности. Ненавидела Нормана за то, что он вытворяет с ними, и даже отца — за то, что всё равно его любила.

— Чай как чай, — сказала она, — это всё твои фантазии. Как с серебристыми рыбками.

Она ненавидела себя за эти слова. Почему бы ей не сделать вид, будто у брата желтуха, или корь, или ревматизм, или любой другой почтенный недуг, о котором не стыдно говорить. Она смотрела на черную щетину, затемнявшую его нижнюю челюсть, на землистые тени, залегшие на щеках. Он выглядел больным, насквозь больным. Чего же ей еще?

А Норман снова подтолкнул чашку к отцу.

— Теперь ты давай попробуй, — раздраженно произнес он, — ты же знаешь, там что-то есть.

Рабби Цвек послушно отпил еще глоток и вынес вердикт.

— Ничего, — сказал он.

Его уже клонило в сон. Он прижал ладонь ко лбу.

— Отстань от него, чего привязался, — добавила Белла.

— Тогда сама еще раз попробуй, — пробурчал Норман. — Если кто и крякнется в этом доме, так пусть это буду не я. — Он стоял над ней, пока она пила.

Белла сделала глоток и с усилием опустила чашку на стол.

— Что ж, — сказал Норман в дверях, — желаю вам обоим долгой жизни.

Белла слышала, как он ушел к себе в комнату и закрылся на ключ.

— И что теперь? — беспомощно спросила она.

Отец опустил голову на стол. Она аккуратно потрясла его за плечо, но он уже крепко спал. Белла сидела рядом, гадая, как ей в одиночку нести эту ношу. Она никак не могла забыть выражение лица брата, когда он стоял над нею и смотрел, как она пила. Не будь она его сестрой, пожалуй, смогла бы его обнять и поверить в него ради его же блага. Даже сумела бы его полюбить. Но кровь мешала такой вот любви, бескорыстной любви. Она любила его когда-то, и он ее, когда оба были детьми и она с полным основанием носила белые носочки. С тех пор ни он, ни она об этом не вспоминали, никому не раскрыли свою тайну, «хотя бог знает, — подумалось вдруг ей, — наверняка доктор Леви успел выведать это у него». Она встала убрать со стола, но у нее подкосились ноги. Она и не сопротивлялась, ей хотелось забыться. Она даже надеялась, что уснет навеки. Она осела на стул, и ее одолело оцепенение.

Норман задвинул дверь тумбочкой и опустился на корточки. Несмотря на то что он задернул шторы, свет, пробивавшийся сквозь тонкую ткань, разогнал его компаньонов. Он решил купить тяжелые бархатные шторы на плотной черной подкладке, чтобы в комнате всегда царила ночь и не переводились доказательства. Только при свете дня и в бесспорном отсутствии всякого общества Нормана мучил страшный вопрос его душевного здоровья. Даже просто задаться им значило допустить, что у отца и сестры есть резон с ним спорить. Нет, ни в коем случае нельзя допускать даже мысли об этом — но какая же сила при свете дня поможет вытеснить этот вопрос? Его, безоружного, обступили вопросы. Того и гляди, нарушат его покой. Я сумасшедший? Быть может, нет никаких серебристых рыбок? А если есть, то где они сейчас? Это всё Белла виновата, она повесила мне эти шторы. Рыбки разбегаются на свету. Почему она не верит ему? И отец? Какое такое безумие их ослепило, что они не замечают: он в здравом уме? И почему его так возмущает, что они не видят рыбок? Наконец вопросы получили свое и, довольные, отступили, оставив его, уязвленного, в одиночестве ждать день-деньской, когда же настанет ночь и соберет его войско.

Он услышал, что в дверь позвонили. Пришли его забрать. Этот болван Леви со своей иглой собирается его усыпить, как в прошлый раз. Норман вскочил и придвинул к двери комод. Только бы продержаться до сумерек, когда появятся доказательства. И тогда он их впустит, причем всех. «Тогда посмотрим, кто из нас сумасшедший», — сказал он себе. Прислушался, но дверь никто не открыл. Он не слышал, чтобы они уходили: значит, отец с сестрой по-прежнему в квартире. Норман надеялся, что посетитель, кто бы он ни был, уйдет, но звонок зазвенел снова, уже дольше, потом еще раз. Он ждал. Между звонками в квартире стояла тишина. Они улизнули так, что он не услышал. Куда же они ушли? Уж не за теми ли, кто должен его забрать? Не они ли сейчас на пороге? Норман услышал, как стукнула створка дверного почтового ящика.

— Мисс Цвек? — раздался в коридоре писклявый шепоток. Это Терри, подручный из лавки. Безобидный, вдобавок мелкий и хилый. Норман отодвинул тумбочку, открыл дверь.

— Чего тебе? — крикнул он в коридор.

— Мисс Цвек, — повторил Терри. — Она не вернулась в лавку. Мне пора на обед.

— Ее нет, — сказал Норман. — Иди подожди ее внизу. Извини, — добавил он.

К парнишке он относился с нежностью — как к единственному человеку в своем окружении, который не считал его сумасшедшим. Терри их видел. Как-то вечером, когда лавку уже закрыли и отец с сестрой ушли, Терри пришел к нему в комнату и увидел их. Он стоял как вкопанный и в ужасе цеплялся за дверь, мечтая убежать. «Я этого не вынесу», — произнес он наконец. Норман его отпустил, признательный за понимание.

— Может, вы сами придете? — робко попросил Терри.

— Не могу. Пытаюсь тут избавиться кое от чего в моей комнате.

Он услышал, как Терри сбежал по каменной лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и со стуком приземлился на каменную площадку.

Норман стоял в пустом коридоре. Интересно, куда же они подевались. Он услышал негромкое сопение, и его захлестнула радость: значит, они вернулись в его комнату. Он вошел, и звук стал тише. Потом он услышал его за спиной, эхом в коридоре. Он прислонился к двери, пытаясь осмыслить новый оборот событий во всей его полноте. Вне всякого сомнения, они здесь, целиком и полностью захватили квартиру. У него отлегло от сердца. Теперь им придется его выслушать, потому что эти повсюду. Он оправдан. Но мстить им не станет. Проявит терпимость и великодушие, простит их обвинения. Ему уже хотелось, чтобы отец с сестрой поскорее вернулись. Он настежь распахнул дверь комнаты, раздернул шторы. Уединение теперь ни к чему. Он прошел по коридору на кухню. Заметил, что шум усилился, но не придал этому значения. Наверняка кухня ими кишит. Он раньше видел их там своими глазами: вообще-то он видел их практически везде, если удосуживался посмотреть. Теперь же им надоело, что их игнорируют, и они сонмом явились на кухню, требуя признания. Он приблизился к кухонной двери. Она была приоткрыта, и шум здесь оглушал. От радости Норман замялся на пороге, оттягивая окончательное подтверждение того, что непременно станет его спасением. Наконец он распахнул дверь.

Его отец навалился грудью на стол. И храпел. Его отец храпел. И только. Даже Норман, в чьем воображении спутались звуки жизни и смерти, даже он вынужден был признать, что шум этот исходит от спящего отца. Сидящая рядом с ним Белла подтягивала отцовской партии жидким дискантом. До чего же мерзкая парочка, подумал Норман. Взглянул под стол, на ноги Беллы в белых носочках, на пучки жестких черных волос, примятых резинкой. Эти носки ставили ему в вину; Иисусе Христе, она не обязана их носить. На ее лицо он старался не смотреть. Когда-то он любил ее, поскольку такая любовь была под запретом. Пожалуй, задумался он, с тех пор он никого и не любил. Он покосился на отца. Кипа съехала на ухо, на открывшейся половине головы набухли жилы, как на старушечьей кисти. И этот-то человек некогда рассказывал ему, как море расступилось перед евреями, этот человек верил в чудеса, этот человек верил всем добрым людям, кроме собственного сына. Норману стало его жаль, но он всё равно не дрогнул. Он не позволит себя разжалобить — ни отцовской старческой головой, ни белыми носочками сестры. Он должен их ненавидеть, пока они не поймут. Встав между ними двумя, он открыл рот и издал долгий пронзительный вопль. Они шевельнулись одновременно, подались друг к другу, точно сквозь сон почуяли беду и искали спасенья. Белла первой открыла глаза, но тут же закрыла их, словно чтобы уничтожить явь, открывшуюся ей на долю секунды. Рабби Цвек медленно открыл глаза, застонал, но закрывать не стал. Он спал глубоко, но и во сне перед ним маячил образ несчастного сына. Мгновенно опомнясь, он уставился на Нормана, потому что даже во сне ни на секунду не забывал о нем. Белла снова открыла глаза, вынужденная смириться с пробуждением. «Чай», — сказала она себе: он выжил, ее полоумный братец с его серебристыми рыбками. А его сестра Эстер вышла замуж и знать ничего не знает, а мать умерла, а он убивает отца своим безумием. Она встала, положила руку отцу на плечо.

— Что же нам делать? — беспомощно проговорила она.

— Который час? — спросил рабби Цвек.

— Только два.

— Тогда, может, отпустишь Терри на обед? — сказал он, словно дочь спрашивала его о чем-то обыденном. По крайней мере, с этим делом можно покончить, причем быстро. — Иди присмотри за лавкой, — велел он Белле.

— А с ним? — уточнила Белла. Безлично, как о душевнобольном. — С ним что будем делать? — Ее снедали злоба и ненависть.

— За меня не беспокойся, — вклинился Норман. — Я сожгу свой ковер и избавлюсь от них. — Он невинно улыбнулся ей.

— Господи, — она рухнула на стол, — сколько можно это терпеть? Ты ошибаешься, — неожиданно закричала она на него, — в этой квартире нет насекомых. Ты ошибаешься, ты ошибаешься, — кричала она. — Сумасшедшие всегда ошибаются.

Норман вернулся в комнату. Прислонив ухо к замочной скважине, слушал, что будет дальше. Чуть погодя он услышал, как Белла пересекла прихожую и вышла из квартиры, как звякнул телефон, когда отец принялся набирать номер. Норман отодвинулся от двери. Отец звонил доктору Леви; их снова ждет та же морока. Он вдруг почувствовал, до чего его утомила вся эта ситуация.

— Если бы я и впрямь сошел с ума, было бы гораздо легче, — сказал он себе. — Тогда меня бы подлечили, и я больше не видел бы их. — Он подумал, не прикинуться ли помешанным, чтобы его стали «лечить», но после курса «лечения» он всё равно видел бы рыбок; может, тогда бы ему поверили. Да и прикинуться помешанным он не мог.

— Только полубезумным под силу изобразить помешательство, — сказал он себе. — Мне бы нипочем не удалось их обмануть. Ведь меня раскусил бы даже этот болван Леви. Причем моментально. Он считает меня сумасшедшим, но лишь потому, что я здоров. Он обязан так думать. Это его профессия. Вот если бы старик Леви счел меня нормальным, я бы всерьез забеспокоился.

Он улыбнулся. Сами они сумасшедшие, все до единого. С полнейшей уверенностью в этом он запер дверь.

Отец всё еще разговаривал по телефону, но подслушивать уже не хотелось. Не хотелось в этом участвовать, строить планы. В глубине души его мучила боль грядущей капитуляции, он почувствовал это несколько месяцев назад, когда игла доктора Леви вонзилась в его руку.

— На этот раз, — произнес он вслух, — я им не дамся. Я здоров, я здоров, — провизжал он и услышал эхо сестриных возражений.

Он сидел на корточках, стараясь не думать о том, что они с ним сделают. Чуть погодя он услышал, как задребезжал почтовый ящик, и принялся ждать, когда отец откроет дверь.

— Норман Цвек здесь живет? — спросил мужской голос, и Норман каким-то образом понял, что мужчина принес документы.

Их было двое, облекшихся в черное и бюрократизм, с одинаковыми коричневыми портфелями, и рабби Цвек их впустил. Им впору было захватить с собой рулетку, как гробовщикам.

— Где мы могли бы побеседовать? — спросил один из докторов, высматривая в прихожей укромный уголок.

— На кухне, — промямлил рабби Цвек, и двое мужчин последовали за ним. Сели за стол и тут же заговорили о главном.

— Доктор Леви обрисовал нам положение, — сказал один. — Вы, конечно же, понимаете, что нам необходимо видеть вашего сына. Мы должны убедиться, что ему действительно требуется госпитализация. Сами понимаете, таков закон, — мягко добавил он.

— Да, таков закон, — повторил рабби Цвек, недоумевая, зачем вообще впустил этих двоих в квартиру.

Он пригласил их освидетельствовать его сына и признать душевнобольным. Он помогает им упрятать мальчика в сумасшедший дом. Он согласен с ними, что сын полоумный.

— Но, — запротестовал он, осознав всю значимость ситуации, — так ли уж нужно везти его в больницу? Он совсем чуть-чуть не в себе, мой сын, — взмолился он. — Я ему скажу, что больше не стоит принимать таблетки, и он поправится. Я вам клянусь, — умолял он. — Я клянусь вам памятью моей покойной жены, алеа а-шалом[6], — (да что эти гои смыслят в таких вещах?). — Он не сумасшедший, — настаивал он, — мой сын. Просто немножко устал. Мало спал, вот и ум немножко мешается. Я тоже, когда устаю, немножко цемишт[7].

Он осознал ничтожность своего довода и рассердился из-за того, что приходится упрашивать кого-то поверить в душевное здоровье сына. Он стремительно встал.

— Пожалуйста, уходите, — сказал он. — Спасибо, что пришли. Прошу прощения за причиненное беспокойство. Дождь на улице, — мучительно неуместно добавил он.

В дверь снова позвонили, один из мужчин направился было ко входу, второй удержал рабби Цвека. Тот сбросил его руку.

— В моем собственном доме, — тихо произнес он, — я могу открыть свою собственную дверь.

Но даже не сделал попытки выйти. Он предчувствовал, что в коридоре будет сражение, которое он проиграет точно так же, как то, которого старался не замечать на кухне. Он ждал, когда вернется доктор. С ним пришел еще один человек, мистер Ангус, как его представили, с пугающим дополнением: «инспектор по вопросам психического здоровья». Мистер Ангус протянул руку рабби Цвеку и пожал ее с оскорбительным профессиональным сочувствием. Рабби Цвек попятился и устало рухнул на стул.

— Дождь на улице, — повторил он.

Два доктора вышли из кухни. Мистер Ангус закрыл за ними дверь и придвинул стул к рабби Цвеку. Положил руку ему на плечо и понял, что сказать ему нечего. Его работу и так нельзя было назвать простой, но самым трудным в ней было общение с ближайшими родственниками пациента. Мистер Ангус знал, что кое-кто из его коллег упивается schadenfreude[8] их ремесла, но сам был не таков. И он пообещал себе, уже в который раз за последние десять лет, что подыщет другую работу. Они сидели на кухне, и делать им было нечего, только прислушиваться к звукам, доносившимся от двери Нормана, и, когда те стали громче, мистер Ангус придвинул свой стул еще ближе к рабби Цвеку и мягко погладил его по руке.

— Проваливайте, — кричал Норман. — По какому праву вы ломитесь ко мне в комнату?

— Откройте, — спокойно отвечал доктор. — Нам всего лишь нужно с вами поговорить. Вы же не хотите, чтобы мы выбили дверь, правда? Будьте хорошим мальчиком.

От этого слова — «мальчик» — у рабби Цвека навернулись слезы. Он взрослый человек, его сын, а взрослого человека называют «мальчиком», только если презирают.

— Он ведь не сумасшедший, правда, мой сын? — шепотом спросил он у мистера Ангуса.

Тот сжал его руку.

— Так будет лучше для него. Я вам клянусь. Всего несколько недель, и его отпустят. И всё закончится, — сказал он, удержавшись, чтобы не добавить «до следующего раза».

Ему довелось повидать немало таких пациентов. Он успокаивал потрясенных родителей, плачущих жен и детей. Стоя на пороге и утешая их сладкой ложью, он искренне старался замаскировать неприглядные подробности того, как именно увозили их близких. Если те ехали по доброй воле, было чуть легче. А вот если упирались, как этот, то хоть кричи караул. Тяжело было даже не столько самому пациенту, сколько тем, кто с мукой наблюдал за ним.

— Когда его осмотрят доктора, — сказал мистер Ангус, — я с ним поговорю. Я сделаю всё, что в моих силах.

Рабби Цвека переполняли вопросы. Как они заставят его идти? Неужели наденут смирительную рубашку? Будет ли у двери дежурить полисмен? Пришлют ли за ним белую карету скорой помощи? Куда его отвезут? Что, если там полно сумасшедших, да не таких, как его сын, который скоро поправится, а настоящих мешуге? Но задать их он не отважился. Отказывался признавать правду. Но она кричала на него из-за двери. Гулкий пинок, фраза «Если вы не откроете, мы вынуждены будем вызвать полицию».

— Скажите им, чтобы уходили, — взмолился рабби Цвек. — Или пустите, я с ним поговорю.

Он привстал, собираясь идти к Норману. Сын никогда его не простит. Рабби Цвек сел на место, закрыл лицо руками, принялся раскачиваться из стороны в сторону, молясь и плача, и постепенно его охватило нечто вроде покоя. Вдруг он услышал, что дверь Нормана отворилась, и снова заплакал — из-за капитуляции сына. Доктора зашли в комнату и закрыли за собой дверь.

— Ему уже лучше, он скоро поправится, — сказал он мистеру Ангусу. — Они его припугнули, и ему лучше. Нужно было всего лишь его проучить. А теперь уходите, все.

Но в этом запоздалом алиби не было толку: его сын во всём сознался. Рабби Цвек почувствовал, что мистер Ангус выпустил его руку, и понял, что остался на кухне один.

О том, что сейчас творится в комнате Нормана, ему не хотелось думать. Он даже не понимал, что сам приложил к этому руку. Он сознавал лишь, что на улице моросит нескончаемый мелкий дождь. Он услышал, как двое мужчин прошли по коридору и вышли из квартиры. И обрадовался, что они не заглянули на кухню попрощаться с ним. Надеюсь, они захватили зонтики, подумал он. Из комнаты Нормана слышалось бормотание, рабби Цвек вспомнил, как похожее бормотание доносилось от смертного одра жены, и почувствовал, что его ждет еще одна такая же трагедия.

— Папа, — крикнул из комнаты Норман с отчаянием и мольбой, как маленький мальчик.

В крике слышалась просьба о помощи и защите. В крике сквозила физическая боль, и рабби Цвек немедленно откликнулся. Что бы ни случилось с сыном, он поцелует его, и всё тут же пройдет, он расскажет ему сказку, чтобы отвлечь его мысли от боли. Он поспешил в комнату Нормана. Мистер Ангус сидел на кровати и беспомощно смотрел на Нормана.

— Папа, — взмолился Норман, едва отец вошел, — скажи этому человеку, чтобы он уходил. Заявились какие-то люди, незнакомые, зашли ко мне в комнату, хотят меня забрать. Я ничего не сделал, папа, скажи им, что я здоров. Не дай им меня забрать.

В дверь позвонили, и мистер Ангус проворно пошел открывать.

— Они приехали за мной, — сказал Норман. — Папа, папа, — умолял он, — не дай им меня увезти.

Рабби Цвек обнял его.

— Это нужно, только чтобы ты поправился, — мягко произнес он и добавил: — Я поеду с тобой. Мы поедем вместе.

— Нет, нет! — вскрикнул Норман, отпрянул от отца и потрясенно уставился на него. — Папа? — сказал он снова, словно сомневаясь в правах отца на сына. — Так… так нельзя. — Норман недоверчиво распахнул глаза. Он смотрел на отца без ненависти, без обиды, но с абсолютным и наивным неверием в то, что тот сказал. Этот взгляд рабби Цвек будет помнить до гроба.

— Идемте. — Новая фигура, очередной незнакомец, на этот раз в униформе, вошел в комнату Нормана. — Только тихо, — добавил он. — Не нужно поднимать шум.

— Посмотри на них, — говорил Норман, — они увозят меня, а ты стоишь и слова им не скажешь. Папа, — нежно продолжал он, — что с тобой? Тебе нехорошо? Может, ляжешь в постель? Хочешь, я за тобой поухаживаю?

Пока он говорил, незнакомец в униформе подошел к нему со спины и сделал знак мистеру Ангусу встать сбоку. Норман не почувствовал их перемещений.

— Ему нехорошо, — сообщил он им, не поднимая глаз. — Я должен уложить его в постель и вызвать врача.

Рабби Цвек взглянул в лицо Нормана и содрогнулся оттого, что сын невольно шантажирует его любовью и заботой. Потом, обхватив его слабеющими руками, прижал к себе Нормана с силой, которую тот запомнил по предсмертным объятиям матери.

— Мой отец умирает, — сказал он незнакомцу.

— Идемте, — ответил тот и взял его за руку.

— Обязательно надень макинтош, — всхлипывая, проговорил рабби Цвек. — Там дождик.

Мистер Ангус и незнакомец подхватили Нормана под руки и повели.

— Отпустите меня, — крикнул Норман. — Я должен остаться дома и ухаживать за отцом.

Потеряв терпение, мужчины схватили его и поволокли, босого, прочь из квартиры. Рабби Цвек заметил на полу брошенные ботинки сына.

— Надень ботинки, надень ботинки, — прорыдал он, не в силах вынести вида их, брошенных.

Незнакомец взял ботинки, швырнул к ногам Нормана. Тот беспомощно сунул в них ноги, уперев голые блестящие пятки в загнутые задники.

Рабби Цвек последовал за ними вниз. Со спины сын вдруг показался ему очень старым: редеющие черные волосы торчат во все стороны, халат задрался оттого, что мужчины ведут Нормана под руки, пижамные штаны сморщились под коленками. Рабби Цвек изумился, до чего волосатые ноги у сына. И возможно, впервые в жизни увидел в нем взрослого человека, даже пожилого, и достаточно пожилого, подумал он, чтобы скончаться от естественных причин.

На первый этаж, к черному входу в лавочку рабби Цвека, где продавались бакалейные и прочие, самые разные товары, вели два марша лестницы: попасть на улицу можно было только этим путем. Нормана тащили под руки двое мужчин, но он не проронил ни слова: его мутило от несправедливости происходящего. Они подошли к узкой двери в лавку. За Норманом по полу волочился пояс от халата. Рабби Цвек наклонился и с нежностью поднял его, точно шлейф свадебного платья. Со сложенным поясом в руках он проследовал за остальными в магазин.

Белла обслуживала покупателя; какие-то женщины дожидались своей очереди у прилавка. Белла уставилась на маленькую процессию. Она знала, что придется поднять край прилавка, чтобы выпустить уходящих, но она тоже не хотела оказаться причастной к тому, что Нормана увозят, и не могла допустить, чтобы Норман увидел, как она в этом участвует. Покупательница, стоявшая подле откидной секции, случайная свидетельница, которую не в чем винить, подняла деревянную крышку, и Белла мысленно благословила ее за это.

— Тебе нужно ехать? — спросила она отца. Присутствие покупателей ни ее, ни его не смущало.

— Оставаться куда тяжелей, — ответил рабби Цвек.

Их троица подошла к выходу из лавки, и Норман, до той минуты хранивший молчание, вдруг обернулся к покупателям.

— У меня есть свидетели, — воскликнул он, — вы все свидетели того, что меня увозят. Меня хотят посадить в психушку, — добавил он и ужаснулся, осознав вдруг смысл своих слов. — Вы еще пожалеете, — заорал он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Я засужу вас, я вас всех засужу. Вы за это заплатите.

Мистер Ангус и незнакомец вывели его на улицу, рабби Цвек последовал за ними, по-прежнему сжимая в руке пояс от халата. В дверях лавки обернулся к покупателям.

— Прошу прощения за беспокойство, — прошептал он.

Белла смотрела им вслед. Она увидела, как мужчины заталкивают ее брата на заднее сиденье черной машины, потом согбенную черную спину отца, который залез следом за ними. Она проводила взглядом машину и повернулась к покупателям.

— Дождь на улице, — сказала она.