Избранный

17

Эстер пришла на следующий день. Рабби Цвек сидел на балконе, когда в дверь позвонили. От нетерпения он не находил себе места и встал с кресла, чтобы как-то себя занять. Но, поднявшись, вдруг ощутил свою уязвимость и понял, что ему не по силам выйти встретить дочь в коридоре. И вовсе не потому, что он уставал стоять, а потому, что чувствовал себя совершенно беззащитным; ему требовалась поддержка для этой встречи, которой он страшился столько же, сколько желал. Рабби Цвек опустился в кресло. По бокам его прикрывали подлокотники. В таком положении куда проще принять кого бы то ни было, как он собирался принять свою дочь, от которой отказывался целых двадцать лет.

Он сознавал, что, отвергнув ее, совершил ошибку, и верность памяти Сары его не оправдывала. Он уже не считал, что дочь согрешила против него, и надеялся лишь, что она сумеет его простить. Надо будет спросить ее про мужа, хотя рабби Цвек понимал, что сделать это будет непросто, но это тоже часть возвращения.

Он навострил уши, силясь услышать ее голос, который тетя Сэди и Белла заглушили приветствиями. Он надеялся, что они оставят их наедине, особенно в начале, когда он впервые ее увидит. Укоры совести сменялись в его душе смущением и приятным волнением, и ему не хотелось, чтобы это кто-то заметил. Он развернул кресло к двери.

С трудом сдерживая радость, он смотрел, как открывается дверь. Сперва на пороге никого не было, и он услышал, как она мнется, не решаясь войти.

— Эстер, — позвал он, задрожав от восторга при звуках этого имени, и на него нахлынули воспоминания о ее детстве. Как он ерошил ее светлые кудряшки, какая она была худенькая и гибкая, точь-в-точь мальчишка, и как он каждое утро провожал ее взглядом, когда она бежала по улице в школу. Этот трогательный живой образ он вспоминал каждый день все те долгие годы, что ее не было рядом. Когда она наконец показалась в дверях, он вздрогнул и постарался скрыть потрясение. Он улыбался ей, в душе же его кипела горькая досада на то, что он из-за своего упрямства пропустил ее превращение в женщину. Она давно выросла, лицо и фигура определились. Теперь тело ее могло разве что постареть, но в целом облик ее уже не изменится. Рабби Цвек почувствовал себя так, словно на середине спектакля выходил из зала и теперь пытается понять, что происходит.

Но его смущало не только то, что с возрастом она изменилась. Он не узнавал ее волосы. Он смирился с тем, что Эстер неминуемо постарела, пусть он не видел этого и не хотел видеть, однако думал, что волосы ее с возрастом потемнеют, быть может, чуть поредеют. А волосы оказались густые, даже слишком густые, темно-каштановые, без следа прежних кудрей. Они вообще не походили на волосы. Жесткие, грубые, как придверный коврик. А потом до него дошло, что именно она сделала, и ком подступил к горлу; казалось бы, мелочь, но из-за этого двадцать лет разлуки показались ему особенно горькими. В замужестве Эстер обрила голову и надела традиционный парик; рабби Цвек наконец понял, что брак, который он так упорно отказывался признать, Эстер воспринимала всерьез, как если бы вышла за одного из своих.

Эстер заметила его изумление, но она догадывалась, что так будет, а потому и была готова. Была она готова и к тому, что тоже заметит в отце перемены. Он очень постарел, но гордость не позволяла ей выразить удивление. Мать и отец всегда казались ей стариками. Но ее рассердило, что его так потрясла ее внешность. В конце концов, чего он ждал? Неужели он думал, что она перестанет расти, застынет, пока он не найдет в себе силы снова ее принять?

— Я постарела, — заявила она с порога, — и очень рада.

Слишком уж рано она бросилась возражать, и в голосе ее сквозила злоба. Рабби Цвек принял это как часть своего наказания.

— И я тоже очень рад тебя видеть, — просто ответил он. — Иди же ко мне, дай на тебя посмотреть.

Она подошла к нему, и они долго рассматривали друг друга. Он никак не мог привыкнуть к коврику на ее голове и старался на него не глядеть. Ведь даже Сара, упокой Господи ее душу, даже она не пускалась в такие крайности, когда они поженились, а уж Сара была очень набожна. Рабби Цвек решился спросить напрямую, чтобы между ними не возникало неловкостей и недомолвок.

— Я вижу, ты носишь шейтл[22], — проговорил он.

— Я замужем, пап, — сказала Эстер.

— Да-да. Как поживает… э-э… Джон? — Вопиюще нееврейское имя, однако же рабби Цвек заставил себя произнести его.

— Хорошо, — ответила Эстер. — Он желает тебе скорейшего выздоровления.

Она дотронулась до его рукава, и он осознал, что они так и не обнялись. Но в ее прикосновении была завершенность: это самодостаточный жест, и за ним не последует поцелуя. Неужели она этим и ограничится, подумал рабби Цвек. Быть может, мне самому сделать первый шаг? Сдержанность дочери ранила его. Сердце разрывалось от накопившейся за долгие годы любви, но стоявшая перед ним женщина была ему чужой. Должно же быть волшебное слово, какой-нибудь жест, который поможет ее вернуть?

— Норману нездоровится, — сообщил он, сам не понимая, к чему это говорит. Наверное, чтобы Эстер почувствовала себя родной. — Как жаль, что ты так и не повидала маму, — прошептал он. Рабби Цвек потихоньку связывал дочь с их прошлыми и нынешними печалями, соединял со своими слезами, возвращал в семью. Он услышал, что она плачет. Она опустилась рядом с ним на колени, и он обнял ее слабеющими руками, заставил себя погладить ее по фальшивым протестующим волосам. — Но у тебя есть я, — добавил он, — твой старый папа. Мы вместе, и теперь всегда будем вместе. — Тут он тоже принялся всхлипывать, они расплакались, и Эстер снова стала своей.

Дальше было легче; к ним присоединились Белла и тетя Сэди. Эстер не рассказывала о жизни с Джоном и не обижалась, что ее об этом не спрашивают. Все темы для беседы предлагал рабби Цвек. О событиях, произошедших после разрыва как в жизни Эстер, так и в их, не обмолвились и словом, и разговор крутился вокруг общих воспоминаний. Вспомнили ее школьные годы, хедер, то время, когда рабби Цвек служил раввином, перебрали с пятого на десятое дела давних лет; казалось, больше ничего и не требуется, чтобы вернуть Эстер в лоно семьи. Потом разговор завял, поскольку они старались не упоминать о Нормане. Впрочем, молчание никого из них не тяготило. Членам семьи незачем вести светскую беседу. Они собираются, чтобы посоветоваться, обсудить что-то конкретное, но молчание затянулось, и Эстер попросила:

— Расскажите мне о Нормане.

Рабби Цвек и Белла переглянулись. Им хотелось поделиться переживаниями, но оба знали, что рассказывать больнее, чем молчать, и каждый стремился избавить другого от этой боли. Поэтому они начали одновременно, а потом заговорили наперебой. Так вышло, что рассказывали они скорее не о болезни Нормана, а о своих страданиях, и это тоже привязывало Эстер к ее возвращению. Ей было неловко, что она не принимала в этом участия. Она жалела Нормана, но их страдания трогали ее сильнее, и она представила, как после ее ухода отец с матерью, Белла и Норман сидели за этим же столом. Она столько раз видела, как они сидят здесь, она догадывалась, как они переживали. Но лишь сейчас сердце ее разболелось из-за того, что она сделала.

Она проклинала Нормана, который подбил ее на это: и ведь вся семья считала, что он ни при чем. Она часто представляла, как он читает им письмо, то письмо, которое сам же и продиктовал. Она представляла его поддельное изумление, его поддельное негодование, его поддельное горе. Как ему удалось примириться со смертью Давида, сознавал ли он, что отчасти сам в ней повинен? Она вспомнила о Джоне и поняла, что соскучилась по нему. Она его уже не любила. Сказать по правде, она разлюбила его давным-давно. Но брак их устоял, потому что обязан был устоять. Если бы он распался, смерть Давида обессмыслилась бы окончательно. Она целиком и полностью зависела от Джона, словно бремя ее вины было слишком тяжким, чтобы нести его в одиночку. Они годами делили горесть причиненного ими несчастья, в одиночку же она терялась и изнывала под этой ношей. Но если отец простит ее, она готова тут же оставить Джона, как была готова все эти годы, едва родители подали бы ей хоть малейшую надежду на примирение. А Джон, хоть и любил жену всей душой, отпустил бы ее ради ее же покоя. Но мать умерла, даже не прошептав ее имени, так что придется ей согласиться на половину прощения. Мать не знала, как всё было на самом деле. И отец. Все случилось совсем не так, как они полагали: она-де сбежала тайком, потому что вышла за чужака. На самом деле Эстер ушла из дома еще незамужней. Нет, всё случилось вовсе не так грубо, да и не так стремительно. Это началось за несколько лет до того, как родители обо всём узнали.

Эстер училась в последнем классе и регулярно заглядывала в библиотеку, чтобы полистать книги, а иногда и позаниматься. Она знала Джона как друга семьи. Ему как-то удалось договориться, чтобы ее отцу в обход правил выдавали книги из справочной библиотеки, и Джон частенько захаживал к ним, нагруженный отцовскими заказами. С Норманом почти не общался, хотя был немногим его старше: им было не о чем говорить. Он приходил именно к ее отцу. Джон обожал слушать его рассказы и за годы общения нахватался вершков еврейской традиции.

Однажды Эстер отправилась в библиотеку сразу после школы и засиделась, потому что лил дождь. Стол Джона стоял в центре читального зала, и Джон восседал за ним в окружении телефонов и папок с документами. Она заняла место на скамье точно напротив его стола — без всякого умысла, потому лишь, что только оно и было свободно. Эстер читала без особого интереса, дожидаясь, когда же закончится дождь. То и дело, отрываясь от книги, поглядывала в окно, а один раз посмотрела на сидящего за столом Джона, и ей показалось, что он тоже на нее смотрит. Эстер уткнулась в книгу, притворилась, будто читает, но вскоре опять подняла голову: Джон по-прежнему смотрел на нее. Она уткнулась в книгу, но и там видела его. Эстер почувствовала, что ее трясет. В напечатанном тексте ей мерещилось лицо Джона: так свет лампы с первого же взгляда остается на сетчатке. Она впервые отметила, что у него густые темные волосы, высокий лоб, а взгляд кроткий, как у женщины. Она боялась поднять на него глаза. С силой уперлась ногами в пол, чтобы унять дрожь. Ее охватила тревога, захотелось вскочить и уйти из библиотеки, не оборачиваясь на Джона. Она встала из-за стола, опасаясь, что ее дрожь заметят, направилась к двери, но тут он окликнул ее. Она замялась, чувствуя, что возвращаться опасно, но потом сказала себе: было бы невежливо делать вид, будто она не расслышала. Она направилась к его столу; от мучительной нарастающей боли ноги отказывались сгибаться. Она уже не видела в нем друга семьи. Сейчас невозможно было представить его в этой роли. Эстер приблизилась к столу Джона, и он спросил себя, сумеет ли еще когда-нибудь прийти к ее отцу.

— Я живу напротив, — сказал он. — Можете переждать дождь у меня в квартире. А то вымокнете, пока доберетесь до дома. Я приду примерно через полчаса.

Он мог бы и не придумывать предлог. Эстер взяла ключ и карточку, на которой он нацарапал адрес, так, будто она это предвидела, будто они давно условились обо всём, и ушла дожидаться Джона.

Это было начало — точнее, подтверждение начала. Они встречались почти каждый день после школы. Порой даже осмеливались прогуляться, но обычно сидели у него дома: это более соответствовало их тайной связи. Они были по уши влюблены, хотя заговорить о будущем ни он, ни она не отваживались. Джон не хуже Эстер понимал, что брак между ними невозможен. Порой Эстер отказывалась признавать эту невозможность и в такие минуты предлагала Джону порвать отношения. Недели две или три они избегали друг друга, после чего неизменно сходились снова.

До того самого дня, когда Давид посмотрел на Эстер в синагоге, ее дружба с Джоном продолжалась без малого два года. Эстер ответила на чувства Давида больше из благодарности, рассчитывая с его помощью высвободиться из отношений, обреченных на несчастливый конец. Она стала реже видеться с Джоном и изо всех сил старалась полюбить Давида, хотя и вынуждена была признаться самой себе, что это невозможно. Тем не менее она приняла его предложение, рассчитывая, что законный брак в конце концов избавит ее от любви к Джону. Но ее мучило, что она лжет и себе, и Давиду; чтобы скинуть это невыносимое бремя и найти хоть какой-нибудь выход, Эстер решилась поговорить с Норманом. Родители и слушать не стали бы, а Белла не поняла бы, поэтому Эстер выбрала именно Нормана, которого недолюбливала, однако же уважала за разум и проницательность.

Как-то раз они остались дома одни, и Эстер сразу заговорила о главном.

— Я не люблю Давида, — сказала она. Ей показалось, что Норман улыбнулся, но она приписала это смущению из-за несвойственной им откровенности. — И никогда не полюблю, — добавила Эстер.

— Тогда зачем ты собираешься за него замуж?

— Иначе нельзя, — объяснила она. — Только так и можно разорвать с другим.

— Это Джон? — уточнил Норман.

— Откуда ты знаешь?

— Догадался. Года два? — Эстер показалось, что в голосе Нормана сквозит самодовольство. — Не бойся, — добавил он. — Никто ни о чем не подозревает.

— Но ты-то откуда узнал?

— Я часто бываю в библиотеке. Джон ничего мне не говорил, но он так о тебе отзывается, что несложно понять. Да ладно тебе, — рассмеялся он, — вы же созданы друг для друга. Признай это наконец.

Она была безмерно благодарна ему за то, что он не только понимает, но и одобряет их отношения.

— Не могу же я выйти за него замуж, — сказала Эстер.

— Почему?

Она возмутилась его черствости.

— Не могу же я так обойтись с мамой и папой. С мамой еще ладно, но с папой? Это разобьет ему сердце.

— Не так-то просто разбить родителям сердце, — возразил Норман. — Побушуют да успокоятся. Если вы друг друга любите, ты так и должна поступить.

— Не могу, — ответила она. — Они никогда меня не простят. И что будет с Давидом? Что он почувствует?

Норман подался к ней.

— Ты правда хочешь это знать? — спросил он. — Ты правда хочешь знать, что почувствует Давид, если ты не выйдешь за него замуж?

Эстер удивилась, что Норман всерьез воспринял ее вопрос.

— Да, — неуверенно проговорила она. — Я хочу знать, что он почувствует.

— Облегчение, — ответил Норман. — Полное и безусловное облегчение.

Эстер недоуменно уставилась на него.

— Послушай, — продолжал он, — если бы это тебя не касалось, я бы даже не заикнулся, но это тебя касается, причем самым непосредственным образом. Я надеялся, что ты сама обо всём догадаешься. Видишь ли, Давид, — он говорил медленно, подчеркивая каждое слово, — Давид собрался жениться на тебе затем же, зачем и ты собралась за него замуж. Он тоже хочет избавиться от влечения.

— У него есть другая? — спросила Эстер, и в душе ее шевельнулась ревность. — Но тогда мы только выручим друг друга. Мы с самого начала можем быть честны друг с другом.

— В общем, — продолжал Норман, — не всё так просто. Его влечение несколько отличается от твоего.

— Да в чем дело-то? — уточнила Эстер, досадуя на собственную непонятливость.

— Ты разве не догадываешься? — удивился Норман. — Ты ведь давно его знаешь.

Эстер понятия не имела, какое такое замысловатое и причудливое влечение имеется у Давида.

— Нет, не догадываюсь, — ответила она. — Сам скажи.

— Возможно, тебя это шокирует, — начал Норман. — Но другой женщины у него нет. — Он примолк, рассчитывая, что Эстер вот-вот сообразит, о чем речь, но она всё так же недоуменно таращилась на него. — Ему… ему нравятся мужчины, — наконец выговорил Норман. — В общем, он гомосексуалист.

Эстер знала, что это значит. Это слово не раз попадалось ей в книгах, однако ассоциировалось у нее с древней историей или чужими краями, и невозможно было даже помыслить, что оно имеет хоть какое-то отношение к ней или к кому-то из знакомых. Сперва ее охватили омерзение и ярость из-за того, что ее так жестоко обманули, но потом она пожалела Давида и вдобавок порадовалась, что Норман успел ей обо всём рассказать.

— Тогда, разумеется, я за него не пойду, — сказала она. — Об этом и речи быть не может.

Норман опять улыбнулся, и Эстер удивилась: чему тут улыбаться?

— Почему ты улыбаешься? — спросила она.

— Я не улыбаюсь, — поспешно возразил Норман. — Это от нервов. Ну и, наверное, от облегчения, что теперь ты всё знаешь. Но ты права, — добавил он, — и я рад, что ты так решила. Тебе не следует выходить за него. Ты должна с ним порвать.

Но ей не хватало смелости решиться хоть на что-то.

— Не могу, — ответила она. — Что я ему скажу? Он не должен знать, что я знаю. И папе с мамой я тоже не могу сказать. Не могу же я их огорчить. Они уже видят меня замужней женщиной. Они говорят о внуках.

— Может, хватит идти у них на поводу? — сказал Норман. — Может, пора уже поступать так, как мы сами считаем нужным? Посмотри на Беллу: так до смерти и просидит возле них на привязи. Посмотри на меня: мне двадцать шесть, а я живу с родителями. Всё из-за них, это они меня лишили смелости быть собой. Послушай, Эстер, — продолжал он, — если ты так боишься их огорчить, сбеги. Уходи и никому ничего не говори. Мне и самому надо было так сделать. Но нет, мне втемяшилось им доказать, получить их благословение, — рассмеялся он. — Ничего ты им не докажешь. Они опутают тебя по рукам и ногам чувством вины, и кончишь как Белла. Беги с Джоном. Выходи за него замуж и будь счастлива.

— Ты прав, — согласилась Эстер, ненавидя себя за слабость. — Мне духу не хватит высказать им всё это в лицо. Я сбегу. И оставлю им письмо. Но за Джона не пойду, — уже тверже произнесла она. — Не могу я так поступить.

— Еще как можешь, — отрезал Норман. — Тебе же с ним жить. А не им. Не хочешь выходить прямо сейчас — подожди немного. Но им скажи, что уже вышла. Пусть думают, что это fait accompli. Так им и напиши. Я набросаю тебе черновик.

Такое рвение ее удивило, и Норман это почувствовал.

— Не хочу, чтобы ты кончила как Белла, — пояснил он. — Потом сама спасибо скажешь.

Эстер упрямо твердила, что не пойдет за Джона, однако Норман убедил ее сообщить родителям, будто они поженились, иначе как она объяснит свой побег?

— В противном случае, — добавил он, — придется рассказать им о Давиде, а это совсем уж нечестно по отношению к Давиду и к его матери.

Тут он ее подловил. Оставаться дома было немыслимо.

И Норман набросал два письма: одно — родителям, а другое, с бесконечной любовью и заботой, — Давиду.

Так всё и решилось. Готовясь к побегу, Эстер не раз задавалась вопросом, что двигало ее братом, и не находила ответа. Она недоумевала, отчего он так рьяно стремится спихнуть ее за Джона. Ее растрогало признание Нормана — дескать, мне не удалось вырваться на свободу, так пусть хотя бы у тебя получится: отчасти это объясняло его пыл. Выходить за Джона она не собиралась. Она намеревалась уйти из дома, потому что это было проще, чем остаться, и потому что не хотела брать на себя вину за обманутые надежды родителей. И она была благодарна Норману, который усмотрел силу в ее слабости.

Норману же было немного стыдно за то, что он сделал. Он убедил себя, будто у Давида проблема, которую не решить браком. И он, Норман, окажет ему услугу. На самом же деле ему не хотелось делить Давида ни с кем, и эта его потребность в Давиде допускала и оправдывала любые средства.

Вот так и обнаружили письмо, а потом и труп Давида. Норман бросился с известием к Эстер; она как раз была одна в квартире Джона. Норман вошел, пошатываясь от слез, упал на стул и уронил голову на руки.

— Что-то с мамой? — прошептала Эстер. Норман судорожно рыдал. — Что-то с папой? — Она боялась услышать, что за весть принес ей брат, и инстинктивно винила его в случившемся. — Зачем ты пришел? — выкрикнула она.

Он поднял голову и уставился на нее невидящим взглядом.

— Давид, — сказал он. — Это ты его убила.

Она не сразу осознала вторую половину фразы, однако услышала и запомнила, решив подумать об этом после.

— Несчастный случай? — спросила она, не желая считать смерть Давида следствием своего письма.

— Он покончил с собой, — тихо произнес Норман. — Иди и сама сообщи его матери. Он прочел твое письмо и покончил с собой.

— Мое письмо? — прошептала она. — Это же было твое письмо. — Сперва нужно было разобраться с этим недоразумением. А горевать она будет потом. И Эстер уже догадывалась, как мучительно горевать. — Это было твое письмо, — повторила она.

— Он умер, — плакал Норман. — Зачем ты это сделала?

— Значит, облегчение, говоришь? Когда я спросила тебя, что почувствует Давид, ты сказал: полное и безусловное облегчение. Ты сам это сказал. — Она схватила его за плечи и с ненавистью встряхнула. — Ты знал, что он меня любит, так?

— Возвращайся домой, Эстер, — прерывисто произнес Норман, — ты должна вернуться домой.

Она выпустила его, ошеломленная такой просьбой.

— Ну нет, — сказала она, изумляясь застарелой горечи в собственном голосе, — ну нет, ты заварил эту кашу, тебе и расхлебывать. Ты взял на себя мою вину, так и иди домой, и живи с ней до конца дней. Прибавь к ней свою, и получится славная ноша. Иди домой, и чтоб ты сдох под ее бременем.

Она ненавидела себя за это жестокое торопливое красноречие и, когда он ушел, дала волю слезам, признавая свою вину. Теперь она просто обязана выйти за Джона, чтобы смерть Давида не обессмыслилась совершенно. Но любовь к Джону постепенно растворилась в скорби: брак стал для нее расплатой. Виноват в этом тоже был Норман. Бракосочетание состоялось через месяц; Эстер выходила не за Джона, а за Давида, потому и обрила голову.

Рабби Цвек взял ее за руку.

— Побудешь еще немного? — спросил он. — Тебе ведь не надо домой?

— Мой дом здесь, — мягко ответила она. — Туда я не вернусь. Останусь с тобой и Беллой.

Тетя Сэди вздохнула:

— Как в старые добрые времена. Ты поправишься, Ави, Норман вернется домой, правда же? И мы все будем счастливы.

К облегчению Эстер, никто не стал ее спрашивать, почему она так решила.

— Завтра поедем навестим Нормана, — сказала она.

Последнее препятствие — и она дома.