Избранный

11

Рабби Цвек вышел из автобуса возле парка. Стемнело, и сама его авантюра, как и незнакомые окрестности, наполняли душу страхом, но вместе с тем и приятным волнением. Он поднял воротник пальто и украдкой огляделся. Стороннему наблюдателю могло показаться, будто рабби играет в сыщика. Он неслышно шагал по тротуару, стараясь держаться ближе к стенам домов. Время от времени повторял в уме адрес. Сто три — то есть пройти ему предстояло немало, а именно сто три дома, потому что дома здесь были только с одной стороны улицы. Он надеялся, что застанет нужного человека, что тот занимается своим делом не только в светлое время суток. Конечно, можно было сперва позвонить. Но по зрелом размышлении рабби Цвек решил, что разумнее не предупреждать о визите. Он поймает его с поличным, застигнет врасплох.

Предлога для отлучки он не придумал, но, когда Белла спросила (он уже застегивал пальто), рабби Цвек, к собственному удивлению, тут же ответил:

— Миссис Гольден позвала меня в гости. Сегодня утром в лавке. Я иду к ней на ужин. Но предупредил, что после ужина приду. Зачем мне ужинать у миссис Гольден, у нас и дома еды полно. — Он сам чувствовал, что разболтался и переигрывает. Его слова легко проверить. Он надеялся, что Белла, если и не поверит, то хотя бы поймет, что ему действительно нужно отлучиться.

Она улыбнулась, помогла застегнуть пальто. Белла догадывалась, что его уход имеет какое-то отношение к Норману, и злилась на Нормана за то, что отец из-за него вынужден врать. Чем всё это кончится? Белла проводила взглядом спускавшегося по лестнице отца. Содрогнулась при мысли о том, что брат умудрился впутать их в свое безумие. Оба всё знают, однако же покрывают вора. Она позволила, даже помогла Норману украсть выручку, хотя прекрасно понимала, зачем ему деньги. Ее отец, быть может, в эту самую минуту договаривается, чтобы Нормана выпустили из психушки, при том что оба отдавали себе отчет: для его же блага ему лучше остаться там. Они не могли допустить, чтобы он мучился, хотя, положа руку на сердце, и она, и ее отец страдали невыносимо. Оба прониклись помешательством Нормана, приспособились к нему, даже приукрасили, чтобы оно выглядело «прилично». Оба равно виновны. В глубине души Белла понимала: будет лучше, если о брате позаботятся чужие. Она годами крепила в себе уверенность, будто Норман чудит нарочно, чтобы свести их с ума. Она вынуждена на него злиться. Эта злость, как ничто другое, помогала Белле сохранить рассудок. Если мешается ум, родных лучше в это не втягивать.

Рабби Цвек остановился, сверился с номером дома. Двадцать пять. Идти еще долго. Ему казалось, что он прошел уже два таких квартала, как его собственный, то есть в общей сложности домов тридцать. Однако лепившиеся друг к другу дома его квартала не могли похвастаться ни просторными палисадниками, ни боковыми входами. Там, где он жил, с соседями общались не по велению сердца, а потому, что при такой плотной застройке этого было не избежать. Здесь же, наверное, с соседями не знаются вовсе, подумал он.

Из дома он уходил в раздражении, полный решимости наказать Норманова поставщика. Сейчас же, когда цель была уже близка, пыл его поутих. Вдобавок он сознавал и собственную немощь, и полное незнакомство с тем миром, в который вот-вот войдет. Даже если этого остановишь, размышлял он, где гарантия, что Норман не отыщет другого? Может, лучше все-таки пока оставить его в больнице, подумал рабби Цвек, но вспомнил о Билли и прочих мешугоим, и решимость забрать Нормана вновь окрепла.

— Ох, — пробормотал он, — и так плохо, и эдак нехорошо. Там, здесь. Скверно и то, и другое.

Наконец, запыхавшись, он остановился у дома номер сто три и схватился за калитку, чтобы унять дрожь в теле.

— Прости меня, прости, — сказал он тихонько и спустился по лестнице в цокольный этаж.

За дверью горел свет. Кто-то явно был дома, и рабби Цвек, поколебавшись, позвонил. Обернулся, посмотрел наверх: улицу отсюда было почти не видать. Рабби Цвек испугался, что попал в ловушку. Толком не понимая, что делает, он снова нажал на звонок, будто молил признать его страх и позволить с ним разобраться.

Дверь тут же отворилась, автоматически среагировав на звонок. Он замялся на пороге. Попасть внутрь оказалось слишком просто. Он бы предпочел, чтобы его не впустили: тогда бы он с самого начала имел право возмутиться. Пока он мешкал, дверь закрылась.

Подумав, он снова позвонил. А впрочем, о чем тут думать. Он должен решиться и со всем покончить: чем меньше думаешь, тем лучше. Все размышления — лишь помеха. Он действовал нелогично, и вряд ли ему удастся чего-то добиться. Однако же он должен был это сделать. Он должен был совершить хотя бы один настоящий поступок, пусть даже ради самого себя. Пока же он откликался на ситуацию только душевной мукой, растущей болью, питавшейся собственными шевелениями.

Он решительно надавил на кнопку звонка и подвинул ногу к двери, чтобы не дать ей закрыться. Не успела дверь отвориться, как он устремился внутрь, в длинный узкий коридор. Лампы в коридоре не горели, но в самом его конце рабби Цвек заметил освещенное помещение. В центре высилась крытая ковром лестница, скрывавшаяся в темноте, словно вела в пустоту. Он огляделся. Увидел два столика с журналами и большими керамическими пепельницами. Тут и там стояли кресла с твердыми спинками. Рабби Цвек рассчитывал встретить врача, а потому решил присесть, надеясь, что рано или поздно к нему выйдут. Его охватило нетерпение: он опасался, что растеряет решимость и ускользнет тем же путем, каким пришел. Чтобы не сбежать, он вцепился в подлокотники кресла и принялся думать, с чего начать разговор. «Доктор, я насчет сына», — сказал он себе. Да, годится, на этом и остановимся. Этой вежливой фразой он словно заранее извинялся за оскорбления, которые, быть может, придут ему в голову. Дальше он придумывать не стал. «Доктор, я насчет сына», — повторил он.

Откуда-то — кажется, с темной вышины лестницы — донеслись шаги. Пора; он решил, что нужно подняться с кресла. Из мрака показались ноги мужчины; когда он спустился, рабби Цвек разглядел худощавого и, как ему показалось, для доктора чересчур молодого человека с растрепанными белокурыми волосами, который явно очень торопился. Заметив, как он спешит, рабби Цвек вскочил и невольно преградил путь молодому человеку, направлявшемуся в другой коридор…

— Доктор, я насчет… — начал рабби Цвек.

— Ничем не могу вам помочь. Я здесь не живу, — перебил молодой человек и обогнул рабби Цвека, робко вставшего у него на пути. Судя по всему, молодому человеку не терпелось смыться. Он юркнул мимо рабби Цвека и крикнул из коридора: «Я здесь не живу», словно это было главное, что ему хотелось объяснить. Хлопнула дверь, и молодой человек взбежал по ступенькам на улицу.

Рабби Цвек снова сел и принялся ждать, обрадовавшись передышке, поскольку фальстарт порядком его утомил. Он выбился из сил. Так долго шел от автобусной остановки, что теперь ныли ноги. Он закрыл глаза, отгоняя отвращение и страх перед тем, что делает, и целиком отдался охватившей его усталости. Он чувствовал, что засыпает, но ему было всё равно.

Не успел он закрыть глаза, как увидел, что ему улыбается Норман. Рабби Цвек понимал, что ему это снится, но хотел удержать и сон, и согревающий образ, который тот принес.

— Папа, — сказал Норман, — смотри, что у меня для тебя есть. — Он с улыбкой сидел на кровати, спрятав руки под одеяло. — Отвернись, — попросил он, — и не оборачивайся, пока не скажу. Это сюрприз.

Рабби Цвек отвернулся, обвел глазами палату. Она была пуста, лишь в дальнем конце, у двери, стояла кровать. Там, откинувшись на подушки, читал книгу абажур, и, когда он переворачивал страницы, свет мигал, загорался и гас.

— Можно, — крикнул Норман, и рабби Цвек обернулся. На кровати стояла корзинка для бумаг. Норман держал ее с гордостью. — Я сам ее сделал, — сказал он. — Я сделал ее для тебя, папа.

Рабби Цвек взялся за корзинку.

— Я не могу ее поднять, — заметил он. — Очень тяжелая.

Норман засмеялся и свернулся калачиком под одеялом, спихнув корзинку на пол.

— Конечно, не можешь, — сказал Норман. — Она же полная.

Рабби Цвек заглянул в лежащую на полу корзинку. Она действительно была полная. Она полнилась Билли.

Рабби Цвек проснулся. Не вдруг, а постепенно и без особой уверенности, что всё это ему приснилось. Он быстро вспомнил, где находится, и разозлился, что к нему так никто и не вышел. Он встал, подошел к подножию лестницы.

— Эй, есть тут кто-нибудь? — крикнул он и удивился тревоге, слышавшейся в его голосе. Он знал, что короткий сон его напугал, но забыл, чем именно. Осталась лишь сильная злость.

Он поднялся на две ступеньки.

— Эй! — крикнул он еще раз и, заслышав шорох наверху лестницы, поспешно вернулся на место. Попытался припомнить, что хотел сказать доктору, но фраза вылетела у него из головы.

Он уже раскаивался в том, что разозлился. Плохое начало. Он решил вести себя как ни в чем не бывало и развернулся спиной к лестнице. Сверху опять донеслись какие-то звуки, рабби взял со столика журнал и принялся рассеянно листать. Со страниц на него смотрели фотографии голых девиц, и он решил, что всё это ему снится. Не могут же в приемной у доктора быть такие картинки. Нужно встряхнуться. Он брезгливо отшвырнул журнал. Он готов был признать, что журнала там и не было, что он ничего не видел, вообще не бывал здесь и лучше бы ему уйти, стереть случившееся из памяти. Он направился к выходу.

— Да? — раздался голос у него за спиной.

Он обернулся. У подножия лестницы, опершись на перила, словно в изнеможении, стояла женщина. Рабби Цвеку показалось, что она явилась в спешке. Он уставился на нее, ожидая, что она снова заговорит, так как всё еще сомневался, вполне ли он в сознании, или до конца не опомнился от страшного сна.

— Да? — повторила она.

— Я насчет сына, — сказал он.

— Поднимайтесь, — ответила женщина, лениво развернулась и, сутулясь, поплелась вверх по лестнице. Поднявшись, обернулась и увидела, что рабби Цвек стоит где стоял. — Идемте, — сказала она. — Не могу же я с вами тут всю ночь торчать.

Рабби Цвек изумленно двинулся за ней. Он решил, что это жена или помощница доктора, а кабинет наверху. Однако вид женщины его смущал. Она была неопрятна. И еще журналы. Они ведь тоже не имели никакого отношения к медицине. Но он всё равно последовал за ней, держась за перила и ускоряя шаг, поскольку опасался, что в темноте потеряет ее из виду. Наверху ему пришлось пробираться на ощупь. Потом в темноте вспыхнул луч. Женщина отворила дверь и отступила на шаг, пропуская рабби Цвека. Он пошел на свет, замялся на пороге. Перед ним была неубранная кровать, сломанный абажур и гора одежды на стуле.

— После вас, — с преувеличенной любезностью произнесла женщина.

Рабби Цвек уже отчаялся увидеть доктора, но признавать правду все еще отказывался. Он вошел в комнату. Та оказалась теснее, чем он ожидал. Почти всё пространство занимала кровать. Кроме нее в комнате был комодик, второй стул и грязный умывальник в углу. Он впился взглядом в чашу умывальника в надежде, что это поможет ему успокоиться. И заметил длинный черный волос, змеящийся вглубь стока. Рабби Цвека отчаянно затошнило. Женщина закрыла за собой дверь.

— Доктор, — сказал рабби Цвек, хотя слово это звучало нелепо, — я насчет сына.

— Какой еще доктор, какой сын? — спросила женщина. Казалось, она немного очнулась. Взяла с кровати грязную гребенку и провела ею по волосам.

— Вы не доктор, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес рабби Цвек. Ему хотелось объяснить ей, что всё это ошибка.

— Я похожа на доктора? — улыбнулась женщина, заметив, как он расстроен. — Что случилось?

Она подошла к нему, и он, к собственному удивлению, не отшатнулся. Напротив, он был безгранично благодарен ей за участие. Его так и подмывало сесть, выплакаться, рассказать, зачем пришел, всю тягостную историю о Нормане в больнице, о Билли на соседней кровати, о матери Билли, рыдавшей на остановке, но больше всего хотелось выплакать собственный стыд. Он шагнул к незанятому стулу, хотел было сесть, но женщина со смехом схватила его за плечи. — Он сломан, — пояснила она. — Садитесь на кровать.

Он позволил подвести себя к кровати, устало сел, не почувствовав отвращения ни к грязному белью, ни к груде поношенной одежды, разбросанной по сбившемуся одеялу. Женщина стояла возле него и садиться не собиралась. Он впервые заметил, что на ней домашний халат, и с улыбкой увидел, как она взялась за пояс и завязала двойным узлом.

В этом жесте ему померещилось уважение, за которое он тоже был благодарен.

— Так что случилось, — спросила она, — с вашим сыном? В чем дело?

Он не слышал ее вопроса. Он уставился в вырез меж отворотами халата. Несмотря на то, что женщина стянула пояс двойным узлом, халат распахнулся на груди. Рабби Цвек глазел на ее грудь. Женщина была немолода. И отчего-то показалась ему похожей на Сару — просто потому, что он не знал иных сравнений. Шея была в морщинах до самой груди; местами складки скрывала россыпь темных пятнышек. Ее запах показался ему знакомым, напомнил запахи давнего прошлого, и эта смесь приятно взбудоражила рабби Цвека. Так пахла после ванной его бедная Сара, упокой Господи ее душу, подумал он, и в памяти тут же всплыл другой схожий запах — отцовой конюшни, где они со старшими братьями давным-давно мыли лошадей. Так пахло из комнатушек под самой крышей, когда прислуга в свободный вечер собиралась идти гулять. Все эти запахи воплотила в себе женщина, что сейчас наклонилась над ним, и ностальгия притупила остроту его отвращения.

— Мой сын, — снова проговорил рабби Цвек.

— Да, так что там с вашим сыном? — В голосе женщины слышалось легкое нетерпение. — Давайте уже покончим с этим.

Она наклонилась ниже, и одна грудь вывалилась из халата. Рабби Цвека ее появление ничуть не удивило. Он уставился на грудь. Судя по виду, ее не мешало бы отутюжить. Он вспомнил фотографии в журналах внизу, но эта плоть не имела ничего общего с теми гладкими выпуклостями. Те внушали ему отвращение. Эта — другое дело. Быть может, некогда ее грудь была пышной, округлой, теперь же сдулась, превратилась в ненужный привесок, и обнажение ее было случайным. Он поднял руку, заметил, что так и не снял перчаток. Медленно, палец за пальцем, стянул перчатку, заключил болтающуюся грудь в горсть и убрал за отворот халата. Потом надел перчатку и сложил руки на коленях.

— Ах вы, старый развратник. — Женщина выпрямилась.

— Я… — начал он, но понял, что в объяснениях нету смысла. Здесь, на этой кровати, он впервые за долгое время расслабился, успокоился, она же нарушила его спокойствие. Теперь он невольно видел в ней ту, кем она и была, и его тошнило при мысли, что Норман якшался с ней.

— Зачем он к вам приходил, мой сын? — спросил он.

— У меня тут бюро консультации граждан, — съязвила она. — Сами как думаете, зачем? Вы-то зачем пришли? Вот что интересно.

Рабби Цвек поднялся с кровати. Ему хотелось выбраться отсюда. Зря он поехал, только опозорился. Но женщина, похоже, не собиралась его торопить. Она подошла к сломанному стулу и осторожно села, отклонившись назад и широко расставив ноги, чтобы не упасть. Теперь халат распахнулся и выше, и ниже пояса, завязанного двойным узлом. Ноги она выбрила до колен, от колен же до самого паха на рябой коже дыбились волоски. Поза, в которой она сидела, была продиктована желанием не соблазнить, а всего-навсего удержаться на шатком стуле. Однако же рабби Цвеку виделось в этой позе не только стремление к удобству. Грудь он спрятал лишь потому, что так она выглядела неопрятно, а перчатку стянул, поскольку невежливо прикасаться к человеку, не сняв перчатки. Но сейчас, когда женщина приняла эту позу, его уже не заботила опрятность. Ему нравилось, как она сидит, и было мучительно стыдно, что это так его возбуждает. Уж много-много лет (а может, и никогда в жизни), подумал рабби Цвек, его тело не пронизывала такая дрожь вожделения. Он не пытался ее сдержать, и от стыда его трясло еще сильнее. Он обвел взглядом комнату и отыскал новое наслаждение в грязном белье, в груде ношеной одежды на кровати, в омерзительной нечистоте ее тела.

— Как звали вашего сына? — спросила женщина.

— Звали? Звали? — повторил рабби Цвек. — Зовут, зовут, мой сын жив.

— И как его зовут?

— Генри, — не раздумывая, ответил рабби Цвек и удивился, как быстро это имя пришло ему на ум. Так звали одного из бывших мальчишек-подручных в лавке, которого пришлось выгнать, потому что он щупал Беллу.

— Я не знаю ни одного Генри, — сказала женщина. — Да и они всё равно никогда не называют мне своих настоящих имен.

Интересно, подумал рабби Цвек, как представился ей Норман и какое имя назвал бы он сам, если бы она спросила. Он поймал себя на том, что направляется к ней, и, приблизившись, вдруг понял, что, хоть всю жизнь и смирял плоть, никогда не знал искушения. Он годами воздерживался — ради принципов, ради семьи, — но воздержание не составляло для него трудности. Теперь же он наконец познал искушение, и тело угрожало его предать.

— Господи, — пробормотал он себе под нос, замедлив шаги. — Я ведь уже старик. Так давно я жил без этого, так давно ничего не хотел. Почему же сейчас хочу? — Он почувствовал, что потеет. И замер. Он не спешил подойти к ней. В искушении была своя прелесть, и впервые в жизни он упивался ею. Скольких еще радостей он себя лишил? Все обстоятельства его жизни — покойная жена, Белла, замужняя дочь, полоумный сын — послушно улетучились из памяти; он ощущал лишь собственное разгоряченное тело. Он двинулся к женщине.

— Как выглядит ваш сын? — спросила она. — Я, кажется, догадываюсь, о ком речь. У меня не так-то много клиентов.

От ее вопроса он застыл на месте. На короткое время, пока плоть взяла верх, всё прочее утратило власть, теперь же, после ее напоминания, он увидел Нормана на больничной койке, клочок бумаги в кармане его халата и комнату этой женщины, с кем следовало разобраться здесь и сейчас. Он попятился от нее, ужаснувшись, что на миг пожелал разделить ее с сыном, и пламя похоти, только что лизавшее его тело, теперь обжигало стыдом. От унижения колени его задрожали, как вода[18]. Он коснулся плеча женщины. Она ни в чем не повинна. Время от времени она дарила Норману радость, и за это рабби Цвек был ей благодарен.

— Я пойду, — проговорил он. — Извините. Ошибка. Мы все ошибаемся. Я сам виноват, — добавил он, заметив ее вопросительный взгляд. — За другого вас принял. Но это не вы. — Он направился было к двери, но обернулся. — Вы добры, — сказал он. — Очень добры. Извините, ошибся я.

Он распахнул дверь и оставил ее открытой, чтобы свет из комнаты указал ему путь вниз по темной лестнице. Поспешно миновал приемную и прихожую.

Задыхаясь, выбрался по ступенькам на улицу, а очутившись на свежем воздухе, оперся на перила, чтобы справиться с холодеющим телом и жарким стыдом. Постоял, отдуваясь, и устало поплелся прочь. Язвимый стыдом, он пробирался вдоль стен и так стискивал зубы, что на лице его застыла свирепая ухмылка. Оскалясь, он испустил тихий звериный вопль, отделивший стыд от его существа. Он торопливо шагал к остановке. В автобусе он отвлечется на других пассажиров, на витрины за окном, на оплату проезда, может, даже разговорится с попутчиком.

К счастью, автобус не заставил себя ждать. Рабби Цвек вошел в салон, где уже сидели люди, и сел рядом с каким-то стариком. Но старик сошел на следующей остановке, рабби Цвек остался один, и ему ничего не оставалось, как только смотреть в окно. На этом маршруте не было магазинов, да и прохожие почти что не попадались, вдобавок автобус пустел с каждою остановкой. Чтобы отвлечься от мыслей, лучше идти пешком, а не сидеть в одиночестве, когда не на что смотреть и не с кем поговорить.

— Ох, — вслух произнес рабби Цвек, — что же со мной такое. И Норман, — пробормотал он, — что же такое.

К нему обернулся пассажир-другой, но не расслышали, что он бормочет. Заметили только, что он расстроен, и поспешно отвернулись.

— Зачем мой сын, — проворчал рабби Цвек, — зачем моему сыну ходить к такой женщине? К нафке[19]! — Он вынужден был произнести это слово. Как иначе ее назвать? Хотя бы эту карту он должен был выложить на стол. И рядом с ней положить карту сына. — Мой сын и нафка, — ворчал он. — Почему, почему? Неужели он не мог найти себе хорошую еврейскую девушку? — жалобно вопрошал он. — Разве мой сын ущербный, что вынужден платить за такое? За таблетки, за шлюх он платит. Ой-вей, — вздохнул рабби Цвек, — что за жизнь, что за жалкая жизнь.

Он откинулся на сиденье и закрыл глаза. Скоро он будет дома, со своей доброй Беллой. В конце концов, жизнь не обделила его дарами. Не лучше ли поблагодарить Бога за них. До самой своей остановки он дремал. Выходя из автобуса, почувствовал, что на него смотрят, но его это уже не заботило.

— Моя добрая Белла, — повторял он себе. Этот якорь соединял его с домом.

Он вставил ключ в дверь. Белла уже ждала его. Рабби Цвек не отличался сентиментальностью, но тут бросился к дочери и заключил в объятия.

— Всё в порядке, папочка? спросила она.

— Да, хорошо, хорошо.

— Как поживает миссис Гольден?

— Миссис Гольден? — Он и забыл, под каким предлогом ушел из дома. — А, прекрасно, прекрасно. Как всегда. Искупаться хочу, есть горячая вода? — выпалил он.

— Я сделаю тебе ванну, — ответила Белла.

В ванной его ждали чистое глаженое полотенце, исходящая паром вода, халат и тапочки. И за всё это следовало благодарить Бога. В один прекрасный день, даст Бог, Норман вернется домой. И что такого, если он иногда ходит к нафке?

Рабби Цвек разделся. Стараясь не смотреть на свое тело, лег в ванну. Он и так много лет не обращал внимания на свою плоть, сегодня же намеренно ее игнорировал. Ему хотелось отмыться дочиста. Не от той женщины. Нет. Он был благодарен ей за то, что она дарила сыну. Не ее грязь и запах нужно смыть. Это ее дело, и она по-своему честно их заслужила. Он должен омыться, чтобы стать достойным благодати.