Избранный

14

Рабби Цвека уже не терзала необходимость во что бы то ни стало найти улики в комнате Нормана. Фиаско с адресом шлюхи отбило ему охоту продолжать поиски. Однако же время от времени он приходил в комнату, сидел на кровати, словно хотел ее согреть к возвращению Нормана. То, что Норман попал в больницу, по прошествии времени уже не казалось рабби Цвеку кошмаром. Раз-другой в неделю он навещал сына, иногда Белла ездила одна. Норман больше не просился домой, и, если не считать тех двух недель, что сын провел во сне, посещения не вызывали у рабби Цвека прежнего беспокойства. Порой его даже тревожило, что он настолько смирился с произошедшим. Интересно, думал он, куда подевался Билли. Недели две или три назад, когда они были у Нормана, кровать Билли пустовала. Норман не ответил, где Билли, и прочие тоже не знали. Рабби Цвек надеялся, что Билли забрали домой. Однако в следующий раз, когда он вышел от Нормана и направился к автобусной остановке, там уже стояли мать и отец Билли; рабби Цвек замедлил шаг, решив дождаться другого автобуса: надежды на то, что Билли выписали, разбились, и теперь ему больно было видеть его родителей. Рабби Цвек гадал, куда же упрятали Билли. Догадывался, конечно, но старался не думать об этом. Он беспокоился о Билли точь-в-точь как о Нормане. Отчего-то ему казалось, что жребий у них один, будь то спасение или гибель.

В отсутствие Нормана он очень сблизился с Беллой. И замечал в ней встречную нежность. Они теперь часто смеялись вдвоем. Совсем как в прежние дни, когда была жива Сара, Эстер была дома и Норман здоров. В последнее время, с тех пор как Нормана увезли, он всё чаще думал об Эстер, причем без былой горечи. В глубине души ему хотелось ее увидеть; он не звал ее лишь из уважения к памяти Сары. Брак Эстер сломал Сару. Хотя и не он стал причиной ее смерти. От разбитого сердца не умирают. Но подоспел рак и унес ее жизнь, поскольку Сара умирала с той самой минуты, как увидела письмо Эстер. Ведь той было всего лишь семнадцать, совсем ребенок; с тех пор прошло без малого двадцать лет. Устоял ли ее союз, счастлива ли она в этом браке, не скрепленном даже детьми? Не написать ли ей, подумал рабби Цвек. Он знал, что Белла общается с сестрой, и был ей за это благодарен. Быть может, приписать строчку к следующему ее письму? Знает ли Эстер о Нормане, хочет ли его навестить? Рабби Цвек решил, что напишет ей письмо. В конце концов, она имеет право знать о брате. Но тут же передумал: ведь этим он предаст память Сары.

Ему было не по себе. Прежде он всегда знал, чем заняться. Сложив с себя обязанности перед паствой, он продолжал изучать еврейскую историю и религию, а если хотел отвлечься, в лавке всегда находилось дело. Но торговля шла вяло, и Белла с подручным прекрасно обходились без его помощи. Раньше в этот час он читал, но в последние недели ему не читалось. Казалось, что-то назревает, но без его участия не может совершиться. Что именно, он не понимал, но безошибочно чувствовал перемены в доме. Отсутствие Нормана, близость с Беллой и неотступные мысли об Эстер.

Он не знал, что делать. Обвел взглядом комнату, и ему впервые показалось, будто вещи Нормана, его одежда, книги, туалетные принадлежности не на своем месте, словно их в спешке убрали сюда, рассчитывая потом подыскать им собственный уголок. Рабби Цвека осенило: он переселит Нормана из комнаты Сары — точнее, избавит его от матери. Рабби Цвек вернется на брачное ложе, Норман освободится от мучительного наследства. Хорошее начало, подумал рабби Цвек, для Норманова возвращения.

Обрадовавшись, что наконец придумал себе занятие, он встал и принялся за работу. Поднимаясь с кровати, почувствовал, как кольнуло в плечо и медленно сдавило за грудиной, причем боль эта не имела не малейшего отношения к его горю. С ним такое бывало и раньше. В последние недели он не раз чувствовал эту боль. Но она всегда проходила. Рабби Цвек опустился на кровать: поболит и пройдет, подумал он, досадуя, что боль вмешалась в его планы. Боль всегда раздражала его как напрасная трата времени. Он не раз думал о смерти, ничуть ее не боялся, однако в последнее время отгонял подобные мысли. Сейчас, когда жизнь на распутье, то и дело меняется и вот-вот дойдет до точки, он не мог позволить себе умереть. А потому и не обращал внимания на боль. Пока рабби Цвек сидел, она прошла, и на всякий случай он решил выждать еще чуть-чуть. Потом встал и спланировал дальнейшие действия. Лучше выполнять их одновременно, подумал он: взять часть вещей Нормана, отнести в свою комнатушку, там взять свои и с ними вернуться. Таким образом обе комнаты переменятся постепенно, а он в процессе привыкнет к собственному новому положению.

Он решил начать с одежды и открыл гардероб. Платья Сары по-прежнему висели вперемежку с костюмами Нормана. Один за другим он снял их с перекладины. Рукав Сариного платья забился в карман Норманова костюма — точнее, не забился, подумал рабби Цвек, вытаскивая его оттуда, а специально туда залез. Это срежиссированное партнерство обескуражило его — и совершенно лишило решимости, едва он увидел, что остальные платья и костюмы повторяют этот жест. Он вытащил рукава из карманов и неприятно удивился, до чего ему это противно.

— Ох, пробормотал он, — пора уже разделить их.

Он отнес стопку Нормановой одежды к себе в комнату и положил на кровать. Потом собрал свои вещи и отправился обратно. Этот процесс занял у него почти всё утро. Он уносил одежду, книги, бумаги Нормана, стараясь в них не заглядывать, и возвращался с собственными.

По мере того как совершалась перемена, рабби Цвеку становилось легче, и он действовал увереннее. Последними он перенес расческу и туалетные принадлежности Нормана, и едва он их убрал, как туалетный столик с Сариными вещицами обрел приятную узнаваемость. Рабби Цвек заглянул в гардероб, увидел подле Сариной собственную одежду и отодвинул ее в сторону. Оглядел комнату и остался доволен. Он словно наконец вернулся домой.

Утренние заботы утомили его, и он прилег на кровать. Теперь это его кровать, как некогда была их с Сарой, пока та не умерла, а у Нормана есть своя комната, как и должно быть. Плечо снова кольнуло, и ему показалось, что боль, мысли об Эстер, о его доброй Белле и покойной Саре связаны друг с другом. Он прикрыл глаза, дожидаясь, пока отпустит. «Надо успокоиться», — сказал он себе.

Вдруг дверь гардероба, которую он прикрыл неплотно, распахнулась с той стороны, где висели Сарины платья, и точно занавес поднялся перед старым любимым спектаклем: рабби Цвек лежал и разглядывал вещи покойной жены. Каждое платье вызывало у него воспоминания, и он старался не смотреть на те, что связаны с событиями, о которых он предпочел бы забыть. Он задерживал взгляд на лучших платьях, шелковых, цветастых, — свадьба дочери друга, бар мицва, разделенная чужая радость. Он скользил глазами туда-сюда по рукавам, изумляясь тому, сколько всего они воскрешают в памяти. И всякий раз пропускал рукав с кружевной коричневой манжетой — сперва не в силах припомнить, что же с ним связано, а потом с нарастающим беспокойством. Он никак не мог представить себе всё платье. Манжета была достаточно выразительна, и он понимал, что, даже если увидит платье целиком, всё равно не вспомнит — да больше и не хотелось. Он встал, захлопнул дверь шкафа и улегся обратно.

Он ощутил напряжение во всём теле и заметил, что правая рука отчего-то сжалась в кулак. Он не знал, когда это случилось, но подобное напряжение было ему знакомо: оно всегда предшествовало неприятному воспоминанию. Своего рода защитная реакция тела на чувства, вызванные памятью: он словно заранее вооружался. Он и сам замечал, что в последнее время переживает воспоминания с невероятной остротой. Давно позабытые события его жизни — причем, как правило, позабытые намеренно — вспыхивали в голове, обычно из-за какой-нибудь мелочи, услышанного, увиденного, — и он сжимал кулак. Он вдруг вспомнил, как Норман пытался уехать из дома. Рабби Цвек понятия не имел, почему кулак напомнил ему о том случае, но знал, что рано или поздно эта логика откроется ему.

Норман всерьез задумался об отъезде, едва поступил на юридический факультет. Он мечтал об этом с последнего класса школы, но родители отмахивались. Миссис Цвек приходила в ярость от одной лишь мысли о том, что Норман уйдет из родного дома и поселится незнамо где.

Но вслух ничего не говорила. Возражать ему в открытую значило признать, что она воспринимает его намерение всерьез, а ей меньше всего хотелось, чтобы он так думал. Это просто-напросто сумасбродная, нелепая идея, и она не удостоит ее внимания. Сообразив, что ни мать, ни отец не воспринимают его всерьез, Норман объявил о своих планах.

— Я нашел комнату, — сказал он как-то за ужином.

Миссис Цвек дала мужу и дочерям знак не обращать на него внимания, сопроводив этот жест угрожающим взглядом, в котором ясно читалось, чем грозит ослушание. Это ее личное дело, и не стоит в него вмешиваться.

— Еще супа, Ави? — спросила она.

— Я нашел комнату, — повторил Норман.

— Очень мило, очень мило, — проговорила мать. — Совсем тебе нечем заняться, бегаешь ищешь комнаты. Очень мило. Очень мило.

— Комната очень милая, — передразнил ее Норман.

— Вот и прекрасно, — продолжала миссис Цвек. — Такая ужасная комната у тебя в материнском доме, что тебе пришлось бегать искать себе милую комнату. Очень мило, очень мило, — добавила она. — Ну и радуйся. Ешь давай, — она вдруг прикрикнула на него. — Хватит уже твоих шуточек.

— Это не шутка, — тихо ответил он. — Я уеду в конце недели.

— Езжай, езжай, — взвизгнула миссис Цвек. — Кто тебя держит? Мне прикажешь тебя держать? Мать тебе надоела? Езжай. Хочешь разбить мне сердце? Хочешь разрушить семью? — Она посмотрела на мужа и дочерей, приглашая их вставить слово. — Езжай, — выкрикнула она. — Езжай.

— Я бы хотел уехать с твоим благословением, — пояснил Норман. — В конце концов, пап, что тут такого, — он призвал на помощь отца, отличавшегося меньшей строгостью, — если молодой человек моих лет хочет уехать из дома?

— Благословение ему подавай. — Миссис Цвек была вне себя. — Мало ему того, что он разрушает семью. Я еще благословить его должна. Послушай, мой мальчик, — она погрозила ему пальцем, — я слышать не хочу ни о каких комнатах. И кончим на этом. Ты останешься в этом доме, ты меня понял? Вот женишься, Бог даст, тогда я тебя не держу, — великодушно добавила она. — Тогда будешь жить своим домом и получишь множество благословений. А пока хватит об этом.

Все время, пока они разговаривали, Эстер и Белла молчали. Даже если у них и было мнение по этому поводу, им хватило ума его не высказывать. Белла инстинктивно и нелогично приняла сторону матери. Жизнь складывалась таким образом, что с течением времени она всё больше входила в роль защитницы семьи, и, когда Норман угрожал родительскому покою, она давала брату отпор, какими бы вескими ни были его доводы. Эстер не разделяла столь сильных дочерних чувств. Ее всю жизнь так баловали, так пичкали любовью, что они у нее даже не возникали. Она недоумевала, почему Норману не дают уехать из дома. Она бы только рада была. Он порождал и подпитывал в родителях болезненную любовь и тревогу, так что без него дома станет спокойнее. Каждый вечер, пока он делал уроки, мать стояла у него над душой, хотя ничего не смыслила в его занятиях. Она проверяла и перепроверяла, всё ли он сделал, и ей приходилось верить ему на слово, что всё сделано правильно. Она и не думала ложиться в постель, пока Норман не вернется домой, каждое утро провожала его до автобусной остановки и неизменно умоляла, несмотря на то что Норману уже восемнадцать лет, чтобы он осторожнее переходил через дорогу. Ей ни на миг не верилось, что он проживет и без ее одобрения. Она видела в нем не отдельную личность, а лишь приложение к себе самой. Неудивительно, что она прибегла ко всем имевшимся у нее средствам, лишь бы не дать ему уйти.

Рабби Цвеку желание Нормана казалось логичным, и, если бы решение зависело от него, он бы, пожалуй, сперва заартачился для проформы, а потом, выслушав веские доводы, уступил. Но он знал, что Сару это убьет, и был не в силах ей возразить. Да и Норману не так уж часто удавалось набраться решимости, и даже тогда это была скорее провокация, чем заявление о намерениях. Он понимал, что ему нужно выбраться отсюда. Мать совсем его задавила. Но он боялся — не столько жить в одиночку, сколько того, как его уход подействует на семью. В последние несколько месяцев мать частенько твердила, что если он уйдет, им всем настанет конец, и он сознавал, что такую возможность нельзя исключить. А ведь был еще и Давид. Скорее всего, они станут видеться реже — это, может, даже и к лучшему. Порой его тревожило, что он так привязан к другу.

— А как же Давид? — спросила мать, будто ей было мало того, что последнее слово и так осталось за нею. — Как ты будешь жить без него? — Она произнесла это таким тоном, словно знала об их отношениях то, чего не знал даже Норман. — Или вы вместе поселитесь в миленькой комнатушке? — съязвила она.

— Хватит, хватит, — пробормотал рабби Цвек, — давайте поедим спокойно.

Остаток ужина прошел в молчании, хотя миссис Цвек всячески демонстрировала, что у нее пропал аппетит. А потом, на случай, если не все догадались, как она относится к происходящему, объявила, что ей нужно лечь.

Какое-то время эту тему не поднимали. Начались летние каникулы, казалось, Норман забыл о своем решении. Впрочем, молчание, облекавшее ныне вопрос, тревожило миссис Цвек куда сильнее, чем обсуждение. Она боялась, что Норман уйдет, не сказав никому ни слова. Каждый день, когда его не было дома, она заглядывала к нему в комнату в поисках признаков того, что он переехал. Читала его письма — вдруг в них найдется подсказка? — однако же ничего неподобающего в его вещах не обнаружила. Тогда она сшила ему в комнату новые занавески, купила новую настольную лампу и смирилась с мрачным молчанием сына. Но всё равно не успокоилась и, опасаясь, что всё случится внезапно, так что она не успеет вмешаться, снова затронула эту тему.

— Как там твоя милая комната? — спросила она как-то вечером, когда они вместе сидели на кухне.

Рабби Цвек шикнул на нее.

— Мама, — сказала Белла, — не буди лихо, пока оно тихо.

— Что в данном случае «лихо»? — уточнил Норман. — Нет ничего дурного в том, что я хочу переехать. Если тебе и правда интересно, как там моя комната, я тебе отвечу. Но ведь тебе всё равно.

Миссис Цвек взорвалась.

— Какая еще комната? — выкрикнула она. — Ты нашел еще одну комнату?

— Мама, я же тебе говорил, — терпеливо ответил он, — несколько месяцев назад я тебе говорил, что нашел себе комнату и перееду на следующей неделе. — На самом деле он еще не решил, когда именно переберется туда. Переезжать было страшно, и он всё время откладывал. Но мать сама толкала его на этот шаг, и в каком-то смысле он был ей благодарен.

— Перестань нести чушь, — отрезала миссис Цвек. — И не спорь со мной больше. Ты останешься в этом доме.

Рабби Цвек посмотрел на сына. Тот давно перерос их всех. Интересно, подумал он, как Сара намерена его удержать.

— Если я услышу еще хоть слово про эту комнату, я тогда… я тогда…

— Что ты тогда? — дерзнул уточнить Норман.

Но миссис Цвек и сама не знала, что тогда, а потому прикрыла растерянность завуалированной угрозой.

— Не важно, — ответила она. — Увидишь. Больше я тебе ничего не скажу. Увидишь и пожалеешь. Ох как ты пожалеешь. — Она осеклась в надежде, что слова ее возымеют действие.

Норман не воспринял ее угрозы всерьез, но слишком зависел от матери, чтобы вообще пропустить их мимо ушей. Он ушел к себе в комнату. Миссис Цвек устремилась следом, остановилась у двери и прислушалась. Она ожидала услышать, что сын снимет со шкафа чемодан, но в комнате стояла тишина, а тишина, как и возражения, ее тревожила. Она поделилась опасениями с домашними, однако те ей ответили, что не стоило вновь поднимать эту тему и впредь не нужно даже упоминать об этом, и всё образуется. Однако же миссис Цвек отчаянно боялась, что Норман уйдет. Каждый день она ходила к нему в комнату проверить, не изменилось ли что, потом и вовсе взяла чемодан и спрятала у себя в гардеробе. В глубине души она знала, что не сможет ему помешать, и это тревожило ее больше всего.

Несколько недель спустя вся семья сидела за ужином. О переезде Нормана давно не заговаривали, и миссис Цвек, хоть и заглядывала каждый день в гардероб, чтобы проверить, на месте ли чемодан, немного расслабилась. После ужина Норман, как почти каждый день, отправился к себе, заниматься. Девочки вымыли посуду, миссис Цвек села вязать. Словом, это был обычный семейный вечер, когда все сидят вместе и занимаются каждый своим делом. Разве что вечер выдался очень тихий. Интересно, подумала миссис Цвек, чем занимается Норман, но смотреть не пошла, опасаясь вызвать скандал. Вместо этого она сходила проверить, на месте ли чемодан, и, довольная, вернулась на кухню. Час был поздний. Рабби Цвек всё читал.

— Ави, — сказала она, — поздно уже. Сходи посмотри, что делает Норман.

— Занимается. Оставь его в покое, — ответил рабби Цвек.

— Белла, сходи посмотри, что делает Норман.

— Оставь его в покое, — повторил рабби Цвек. — Неужели мальчику нельзя побыть одному?

Миссис Цвек не находила себе места. Подождала еще чуть-чуть и встала.

— Я сама схожу, — объявила она.

Рабби Цвек ее остановил.

— Не трогай его, мальчик уже взрослый. Дай ему быть собой, — добавил он так кротко, как только мог. — Ему нужно хоть чуточку независимости. Тогда он не станет кричать, мол, уйду из дома.

Миссис Цвек снова села. Услышав, что дверь Нормана отворилась, она успокоилась и вернулась к вязанию. Добралась до середины ряда, как вдруг пальцы ее словно парализовало. Не поднимая головы, она заметила в дверях его силуэт, и у нее на миг потемнело в глазах. Ее ослепило пальто, заполнявшее дверной проем. Не решаясь взглянуть Норману в лицо, она уставилась на его ноги: рядом с ним стоял старый чемодан, который она прежде не видела. Она посмотрела на сына, схватилась за сердце и издала один из имевшихся у нее в запасе отрепетированных стонов. Рабби Цвек вперил взгляд в Нормана, жалея, что тот не ушел, когда дома никого не было и останавливать его было некому, раз уж ему так занадобилось уйти.

— Ты куда-то собрался? — тихо спросил он.

— Я ухожу, — ответил Норман. — Я же не навсегда ухожу, — вставил он меж стонами матери. — Я буду вас навещать.

Он и сам жалел, что не ушел не попрощавшись: материнский шантаж лишил его сил. Ничто не мешало ему подхватить чемодан и выйти, но он словно прирос к полу и мысленно клял ее стоны. Наконец мать судорожно вздохнула и произнесла:

— Чего же ты ждешь? Моего благословения ждешь?

Она встала, направилась к нему. Эстер попыталась ее остановить.

— Пусть идет, — прошептала она.

— Еще одна. — Миссис Цвек обернулась к дочери. — Или ты тоже подумываешь уйти? Вот видишь, — ликующе крикнула она Норману, — видишь, как разрушается семья? И ты смеешь так поступать с матерью и отцом? Раньше времени сводишь нас в могилу?

Рабби Цвек беспомощно взглянул на жену. Уход Нормана, если рассуждать трезво, способен был разве что огорчить, и то — в самом худшем случае. Никто от этого не умрет. Впрочем, насчет Сары он не был уверен. Вся ее жизнь выстроилась вокруг Нормана — и поглотила его личность. Если он уйдет, что-то в ее душе непременно умрет. В этом не было сомнения. Рабби Цвек посмотрел на Нормана и понял, что тот готов сдаться. Он и рад был бы принять сторону сына, но опасался и впервые за годы брака почувствовал неприязнь к жене. Досадовал он и на собственное бездействие; Белла тоже отстранилась. Лишь Эстер отважилась возразить. Так они и сидели, робкие, безучастные. Сара всех подчинила своей воле.

Рабби Цвек услышал, как Норман произнес: «Ладно, я остаюсь», посмотрел на сына, и его захлестнула жалость к мальчику, унаследовавшему его слабость. Он хотел улыбнуться Норману, но побоялся, что тот увидит в его улыбке торжество победителя. И он взглядом постарался передать, что понимает, какой ущерб нанесла ему мать. Сара вскрикнула от облегчения, а потом, чтобы дать облегчению выход, замахнулась на сына — отчасти чтобы сбросить напряжение, отчасти чтобы сын впредь и думать не смел о подобном. Рабби Цвек моментально вскочил и остановил ее руку. Обхватил за кисть в манжете и опустил.

Рабби Цвек сел на кровати. Посмотрел на разжавшийся кулак и тут же узнал кружевную манжету на платье. Воспоминание опечалило его. Быть может, тот случай тоже повинен в теперешнем состоянии Нормана. Но кто знает, когда это началось и почему вообще произошло.

Он услышал, как Белла поднимается из лавки, и обрадовался, что уже не один.