Избранный

12

Норман слышал сквозь сон, что в палате сумятица: пациенты шумели, топали, кричали, свистели, мешали спать. Он шевельнулся, негромко застонал и проснулся в поту. В первые дни в больнице он, просыпаясь, не понимал, где находится и как тут оказался. Ему требовалось время, чтобы сообразить, где он, потому что в глубине души он сознавал, что место это неприятное. Но через неделю он обвыкся и, просыпаясь, отлично знал, где он. И от этого ему стало спокойнее. У него имелся неограниченный запас белых, а деньги можно было при необходимости достать у Беллы. Не о чем беспокоиться. Ему даже расхотелось поскорее выбраться отсюда. Он прикинул в уме, сколько уже пробыл здесь. Он уже не считал дни, как в начале. Около месяца, а больше или меньше — какая разница? Пока есть белые, можно так жить сколько угодно.

Лишь одно не давало ему покоя. Он снова видел их. Если ночью ему не спалось, он просил снотворное, чтобы от них отделаться. Однако же и во сне чувствовал, что они здесь. Сперва он думал, что принес их на себе, на своем теле, и боялся, что медбратья дадут ему нагоняй за неуважение к другим пациентам. Спросил Билли, не видит ли он их, но Билли ничего не видел. Впрочем, откуда Билли знать? Он же тут самый помешанный. Министр их видел, по крайней мере уверял, что видел, как и многое другое, чего даже Норман с его обостренным восприятием не способен был заметить.

Министр видел их экскременты и говорил, что они огромные. Размером с коровью лепешку, сказал он, неужто этим ублюдкам из палаты совсем чутье отшибло, что они не слышат вони? Он ногой откидывал лепешки с прохода, донимал прислугу, кричал, чтобы убрали этот хлев. Угрожал, что нажалуется на них кабинету министров и их выгонят из партии. Это было с неделю назад. Ему вкололи успокоительное, и он до сих пор спал. И это тоже беспокоило Нормана. Окружающая суматоха действовала ему на нервы, но собственная беда заботила его слишком сильно, чтобы сесть на кровати и посмотреть, в чем тут дело. Он ломал голову, как пополнить запас. Перед тем как Министра усыпили, он снабдил Нормана белыми на неделю. Завтра они закончатся. Не хотелось и думать о том, как прожить без них день, потом следующий и еще один, если Министр не очнется. Норман начал его ненавидеть.

— Коровьи лепешки, — презрительно бросил он, — коровьи лепешки посреди больничной палаты. Ненормальный. Изолировать его надо.

Норман коснулся мокрого лба. Может, он каждую ночь потел, сам того не зная? Из-за чего такой дикий гвалт? Неужели нельзя дать человеку поспать? Вот же сборище психов. Тут ему что-то шлепнулось на голову. Он вскочил на кровати, потер ушибленный висок.

— Какого черта… — крикнул он, открыл глаза и увидел у себя на кровати один из абажуров Билли.

Норман схватил абажур, хотел было запустить им обратно, но заметил, что кровать Билли пуста, а белье и матрас на ней тлеют. В палате никто не спал: одни бегали туда-сюда, заливали огонь, другие попрятались под кроватями, третьи путались у всех под ногами и кричали. Никто, кроме Министра, который проспал всю суматоху: ему хватало собственного бреда, и сон хотя бы приносил ему избавление.

— Где Билли? — воскликнул Норман. — Где санитары? Где хоть кто-нибудь?

И тут же в дальнем конце палаты заметил Билли. Он стоял так пугающе неподвижно, что вокруг него образовалось пустое пространство, поскольку его соседи забились под койки. Чуть поодаль, лицом к Билли, стоял ночной санитар, Эндрюс, новичок и в больнице, и, судя по неуверенному взгляду, вообще в этом деле: кажется, Эндрюс звал Билли по имени, но слов было не разобрать за шумом и гомоном пациентов, стремившихся использовать на полную катушку любую перемену в своем монотонном существовании. Норман поднялся с кровати, направился к Эндрюсу. Встал рядом с ним, чтобы видеть лицо Билли. Смотреть на него было неприятно. Сковывавшая его неподвижность теперь ограничивалась глазами: только они и не шевелились. Прочие же части тела — плечи, руки, ноги — подрагивали от сдерживаемых отрывистых вибраций. Челюсть ходила ходуном, точно хорошо смазанный поршень, и столь же бесперебойно, так что, если бы Билли заговорил, слова выходили бы у него изо рта непрерывно, как телеграфная лента.

— Билли, — упрашивал Эндрюс, — веди себя хорошо, Билли.

В голосе его Норман услышал страх; и правда, было что-то пугающее в механической фигуре, приковавшей к себе внимание всей палаты. Эндрюс двинулся к Билли, окликая его по имени, умоляя вести себя хорошо, что бы это ни значило.

— Позовите еще санитара, — посоветовал Норман. — Хотите, я схожу позову. Вы один не справитесь.

Сам он вовсе не рвался ему помогать. Норман отчаянно трусил, поскольку живо себе представлял, чем обернется возня с Билли в его теперешнем состоянии.

— Так я схожу за подмогой?

— Сам справлюсь, — отрезал Эндрюс. Он решил, что такие вот передряги — естественная часть его работы: не сумеет справиться в одиночку — распишется в собственной несостоятельности. — Ну же, Билли, веди себя хорошо. — Эндрюс шагнул к Билли.

Вот идиот, подумал Норман, даже очки не снял. Эндрюс подошел к Билли вплотную и остановился. Норман невольно подивился его отваге. Эндрюс что-то говорил, вероятно, повторял прежние благоглупости. Умолял Билли вести себя хорошо, но ни он, ни кто другой не имел никакого права предполагать, будто Билли вел себя плохо. Да и с чего он взял, что Билли в таком состоянии понимает слова: он ведь сейчас всё равно что машина. Тут Эндрюс поднял руку. Норман сразу же сообразил, что это роковая ошибка, и снова пожалел, что санитар не додумался снять очки. Эндрюс осторожно дотронулся до руки Билли, но и этого оказалось достаточно, чтобы вывести из равновесия весь механизм. Тело лишилось стержня и судорожно затрепыхалось. Изолированная рука взметнулась и, точно заклятая, опустилась бедолаге Эндрюсу промеж глаз. Норман услышал глухой стук, увидел, как посыпались на пол осколки стекол. Эндрюс покачнулся. Палату окутала тишина. Пациенты, стараясь не приближаться друг к другу, направились к Эндрюсу. Когда вокруг собралась толпа, Эндрюс упал. На него никто не смотрел. Все уставились на Билли, которого по-прежнему потряхивало. Он оглядел свои судорожно трясущиеся конечности и отвернулся, словно жалея, что двигатель ему достался негодящий. Норман покосился на Эндрюса. «Так тебе и надо, — подумал он. — Нечего было лезть в герои». Лицо санитара было в крови, мостик очков врезался в переносицу, оправа торчала, как перебитые крылья. Норман направился в комнату санитаров и позвонил в первый же увиденный звонок. Потом заметил, что на кушетке крепко спит Макферсон, который дежурил этой ночью вместе с Эндрюсом. Норман потряс его за плечо.

— Там беда, — сказал он. — Эндрюс ранен.

Макферсон очнулся. Схватил Нормана за рукав пижамы.

— Шутите, что ли? — спросил он.

Норман вырвал руку.

— Сами посмотрите, — ответил он и вышел из комнаты.

Макферсон последовал за ним. Окровавленный Эндрюс по-прежнему лежал на полу. Билли же набрал обороты. Вошел в прежний ритм и трясся как заведенный. Собравшиеся вокруг пациенты наблюдали за ним с растущим унынием. Макферсон смекнул, что происходит, и направился к Эндрюсу. Поднял его, уложил на ближайшую койку.

— А вы марш в кровать, — крикнул он пациентам.

Присутствие Макферсона подействовало успокаивающе, и даже те, кто прятался под кроватями, осмелились выбраться. Макферсон давно работал в больнице. Он был добр, но тверд и не любил никого наказывать. Мельком взглянув на Билли, он направился к телефону. Пробормотал что-то в трубку, положил ее на рычаг и обошел палату, стараясь не приближаться к Билли и не обращать на него внимания.

— По койкам, живо, — сказал он замешкавшимся.

Норман вернулся к кровати, сел и, как остальные, принялся ждать.

— Представление окончено, — произнес Макферсон. — Пора спать. А ну легли все.

Случившееся его не особо расстроило. Пациенты лежали с открытыми глазами и гадали со страхом, что же будет с Билли, да и с ними — не посадят ли в изолятор? Большинство думало о доме. Макферсон остановился возле кровати, на которой лежал Эндрюс. Достал из ближайшего шкафчика сложенное полотенце, сходил к умывальнику, смочил полотенце водой. Обтер лицо Эндрюса, поцокал языком: надо же, какой неопытный. Попытался снять с него очки, но решил, что лучше оставить это дело хирургу. Умытый Эндрюс выглядел хуже прежнего. Теперь было непонятно, отчего из его переносицы так нелепо торчит оправа. Макферсон чуть улыбнулся, встал на пороге палаты и принялся ждать. Пациенты притворялись спящими, но не сводили глаз с Билли, не снижавшего темпа.

Вскоре прибыло подкрепление: четыре санитара и врач. Кого-то из санитаров, видимо, вызвали из других корпусов, потому что прежде их здесь не видели. Пациенты медленно сели на кроватях. Врач направился к Эндрюсу. Сделал знак двоим санитарам, те вышли и вернулись с носилками. Эндрюса молча вынесли из палаты, оставшиеся двое провожали его взглядом и, казалось, думали: «Пал при исполнении служебных обязанностей».

— Бедняга, — сказал один из оставшихся санитаров, взглянув на разбитое лицо Эндрюса, — не скоро же он вернется.

До этой самой минуты на Билли не обращали внимания. Два оставшихся санитара и Макферсон демонстративно обошли палату и собрались в дальнем конце, за дрожащей спиной Билли. Макферсон отыскал на связке большой ключ и отпер ближайшую дверь. Норман ни разу не видел, чтобы ее открывали, но Министр рассказывал ему жуткие истории о том, что скрывается за этой дверью. По его словам, там навоз по колено. Туда уводили, чтобы добить, разделаться с человеком раз и навсегда. Макферсон отпер замок, приоткрыл дверь и вернулся к двум остальным санитарам. За ними наблюдали сидящие на кроватях пациенты. Макферсон кивнул санитарам, и все трое молча подкрались к Билли. В палате стояла полная тишина, лишь похрапывал Министр. Пациенты следили за их беззвучным наступлением. Когда санитары приблизились к Билли, один пациент, из инстинктивной солидарности с себе подобным, крикнул:

— Берегись, Билли! Берегись!

Но внутренний двигатель совсем оглушил Билли, и он по-прежнему гудел и трясся, не замечая происходящего. Он даже не подозревал, что у него за спиной стоят санитары. Те протянули к нему руки и, как ни в чем не бывало, схватили его и зажали между собой. Потом дружно приподняли, чуть оторвав неподатливое тело от пола; ноги были напряжены, носки свисали вниз. Билли глядел прямо перед собой, хотя вряд ли что-то видел. Если он и сопротивлялся, то незаметно. Санитары держали его, точно три суровых зажима, с силой, которая странно противоречила выражению необычайной кротости на их лицах. Они приблизились к двери, Макферсон придержал ее ногой, и все четверо боком протиснулись внутрь. Дверь закрылась за ними, и, как ни прислушивались пациенты, изнутри не донеслось ни звука. Теперь, когда всё закончилось, они отворачивались друг от друга. Во время представления они ликовали, что всё это происходит не с ними, теперь же скисли. Большинство завидовало Министру, который всё пропустил и которого происшествие не затронуло. Они ложились под одеяло, каждого мучили горечь и страх, что однажды такое случится с ними. О том, куда пропал Билли, страшно было и думать. Они ведь даже толком не знали и не понимали, где кончаются стены их тюрьмы.

Случившееся ввергло Нормана в глубокое уныние. Не то чтобы ему так уж нравился Билли. Отец Нормана считал Билли славным малым, и этого было достаточно, чтобы его невзлюбить. Тем более что в каждый свой визит отец и Белла большую часть времени проводили с Билли — и вовсе не потому, что интересовались его самочувствием: это была лишь удобная отговорка, чтобы не сидеть возле Нормана. Он перевернулся и уставился на пустующую соседнюю кровать. Матрас и белье унесли, одеяло аккуратно свернули и положили на пружинную сетку. Казалось, кровать больше не нужна, словно Билли только что умер, и Норман ужаснулся, до чего же быстро стирается всякий след человека. С чего всё началось, что случилось, пока он спал? Билли поджег матрас? Кто его поднял с кровати? В какой момент происходящего Билли вдруг сделался неприкосновенным? Интересно, где он теперь, осмелился подумать Норман. По-прежнему ли заключен в собственную крахмальную жесткость, в эту импровизированную смирительную рубаху?

Норман повернулся на другой бок. Он понимал, что заснуть уже не удастся. Он слышал, как соседи мечутся на кроватях. В дальнем конце палаты кто-то всхлипывал. Норман разозлился: неужели так трудно спрятать беспомощность, которую каждый из них пытается подавить в бессонной своей постели? Он снова повернулся, не открывая глаз, потому что знал: они здесь, а ему и без них хватает заботы. А с ними он разберется утром. Он лично от них избавится, если уж кроме него некому. Сейчас ему больше всего хотелось заснуть. Он услышал шаги в проходе. Должно быть, вернулся Макферсон; Норман подумал, что руки у санитара, наверное, в крови. Он сел на кровати и окликнул Макферсона. Тот подошел, подоткнул Норману одеяло. Макферсон был бледен. Подобные приступы случались с наскучившей регулярностью, особенно в Нормановой палате, но Макферсон каждый раз переживал как впервые.

— Ложитесь спать, Норман, — сказал он.

— Я не могу заснуть. Дайте снотворное.

— Сейчас принесу, — прошептал Макферсон.

Не успел он отойти от Нормана, как другие пациенты сели и тоже обратились к нему с просьбой о забытьи. И не ложились, пока он не вернулся. Макферсон обошел кровати, оделил пациентов снотворным и с деланой суровостью попросил всех ложиться спать. Не хватало еще, чтобы его сочли слабаком.

— Как там Билли, всё хорошо? — спросил Норман, когда Макферсон подошел к его кровати.

— Всё будет хорошо, — заверил Макферсон. — Он скоро вернется. Ему же нужно доделать абажур, иначе его мать устроит нам выволочку. — Он подмигнул Норману. — Спите, — сказал он. — Утро вечера мудренее.

И ушел. Норман зажмурился. Он знал, что они тут, и более того — утром тоже никуда не денутся. Не во всём утро вечера мудренее. Они будут здесь, а Билли — нет. Норман был бы рад не проснуться вовсе. Но чтобы не проснуться, надо сперва заснуть. Он сунул руку под подушку и тут же отдернул: ведь там тоже они. Его одолела дремота, и он отдался ей с благодарностью труса. Вскоре в палате всё стихло, и лишь Министр перевернулся и застонал, точно ему снились кошмары.