Избранный

5

Нормана разбудила боль. Он знал лишь один способ избавиться от нее и, еще не открыв глаза, подумал о половице под кроватью: эта мысль его успокоила. Но что-то пригвоздило его к постели, страх случившихся перемен, подозрение, что половицу убрали или даже наконец приколотили на место. Он вздрогнул. Не отваживаясь открыть глаза, он в темноте попытался подтвердить или опровергнуть перемену, которой боялся. Он ощупал простыни. Они были жесткие и шершавые. Но, быть может, Белла перестелила постель и они просто свежие? Он погладил подушку. Наволочка тоже оказалась накрахмалена, но и этому легко было подыскать объяснение. Он робко выпрямил ногу, чтобы сунуть пальцы в безопасную щель материной половины. Медленно тянул ногу наружу, остановился там, где должна быть щель. Нащупал холодную железную раму. И содрогнулся. Нужно признать очевидное. Он не у себя в кровати.

Он прижал ладонь к сердцу, чтобы утишить его испуганные толчки. Он обязан ради собственного тела отыскать причину перемен. С самим собой он как-нибудь разберется, но нужно обмануть сердце. «Ты вчера приболел, — сказал он себе, — и Белла перевела тебя в свободную комнату с узкой кроватью». Вот оно что. Осталось придумать, как вернуться в свою комнату, к половице. Но ведь там, вероятно, спит отец. Ничего, он подождет. Да, легко ждать с закрытыми глазами, зная, что от половицы тебя отделяют всего лишь две двери. Тут его снова пронзила боль. Придется открыть глаза и встать. Всё так же зажмурясь, он спустил ноги с кровати и, коснувшись холодного линолеума, с пугающей уверенностью осознал, что все-таки он не дома. Дома был ковер, дом был заражен от края до края, дом от стены до стены был полон чужой слепоты. Сидя на кровати, он распахнул глаза, стараясь обуздать тревогу. К нему приближался санитар с тележкой транквилизаторов. Остановился у Нормановой кровати, вытряхнул из стоявшего на тележке пузырька две розовые пилюли, потянулся к тумбочке за стаканом. Налил воды, подошел к Норману, протянул пилюли и сказал:

— Примите это, и вам станет легче.

Голос его звучал ласково. Обошлось без белохалатных «доброе утро, как мы себя чувствуем сегодня». Он вмиг распознал Норманов страх.

— Выпейте, — продолжал он, — и я принесу вам чай.

Норман смотрел на розовые таблетки, лежащие на ладони санитара.

— Мои другого цвета, — отрезал он.

— Такого, пока вы здесь, — ответил санитар и негромко хохотнул, смягчая категоричность.

— Розовые, — фыркнул Норман. — Нет уж, спасибо. Я на розовые не куплюсь.

Он уже пил такие, розовые. Доктор Леви не раз глушил его розовыми. Он называл их «транквилизаторами», однако Норман отлично знал, что это на самом деле такое. Эти пилюли не давали ему видеть серебристых рыбок; Леви пытался превратить его в наркомана. Эти пилюли прогоняли его рыбок, чтобы отец и Белла могли сказать: «Мы же тебе говорили. Мы же говорили, что их нет».

— Розовые, — насмешливо повторил он, — цвет «будь пай-мальчиком», цвет «перестань меня доводить». Цвет «избавимся от доказательств». Нет уж, спасибо, сами их пейте. На здоровье.

Голос его осекся от мучительной боли, и он отвернулся от санитара. Не хотел, чтобы чужой заметил его беспомощность.

— А белых у вас нет? — с мольбой спросил он.

— Примите эти, — сказал санитар, взял руку Нормана и сжал его пальцы вокруг стакана. — Они от боли, — добавил он.

Что угодно, что угодно, лишь бы не болело. Даже розовые. Норман, не оборачиваясь, взял таблетки. Их цвет словно издевался над ним. Если долго смотреть на них, они станут белыми. Он силой мысли обратит их в белые, и они принесут ему кайф, величайший неописуемый кайф, который дарили белые. Но это было давно, признался он себе. Он вынужден был признать, что в последнее время кайф стал описуемым, разбавленным и рутинным. И женщина, и ласки, которым способствовали белые, — всё это тоже было давно, так давно, что желание испарилось. Он проглотил таблетки, не притронувшись к воде. Он никогда не осквернял белые жидкостью, тем более в последнее время, когда старался побыстрее проглотить всё, что сумел раздобыть, всухую, не смешивая с водой. И как же ничтожен оказывался результат!

— Нет-нет, — укорил он себя: не время предаваться раскаянию, не время начинать с чистого листа. — Я должен дать им отпор. Они ошибаются.

— Вы ошибаетесь… — Он повернулся к санитару, но тот ушел.

В отделении кипела жизнь. Недавно проснувшимся пациентам снова давали транквилизаторы. Сидевший напротив человек поманил его рукой; тот самый человек, вспомнил Норман, который вчера вечером таращился на отца и который, вероятно, всю ночь таращился на его кровать, как таращится до сих пор. Норман подошел к нему. В одной руке человек сжимал пилюли, второй по-прежнему манил его к себе. Норман схватил его за руку.

— Какого цвета ваши? — требовательно спросил он. Человек разжал ладонь: унизительный розовый успел расплыться от пота. Человек потянулся к стакану воды, который санитар оставил на его тумбочке. Бросил таблетки в стакан и вылил в раковину. Поставил стакан обратно, вытер ладони.

— Но какой-то цвет у вас наверняка есть, — в отчаянии проговорил Норман.

— Белый — это цвет? — спросил человек.

— Бог благ, Бог благ[11], — прошептал Норман и прижался головой к ладоням человека. — Пожалуйста, пожалуйста, — взмолился он.

Одной рукой человек приподнял голову Нормана, вторую сунул под одеяло. Потом вынул руку, опустил голову Нормана на место.

— Закройте глаза и откройте рот, — велел он.

Норман поднял голову, посмотрел на кулак человека и украдкой огляделся. Санитар с тележкой был в другом конце палаты.

— Покажите, — попросил Норман.

Человек раскрыл ладонь: там лежала белая таблетка.

— Это вам, — великодушно сказал он.

Норман уставился на таблетку, потом на человека, потом снова на таблетку в его руке. Больше всего его поразил не ее утешительный цвет, а ужасное одиночество. Уж много лет Норману не доводилось видеть одну-единственную таблетку. Ежедневная его доза составляла горсть, где таблеток было без счета, с каждым днем всё больше и больше. Одинокое белое пятнышко в своем бесстыдстве казалось чудовищно унизительным. Как можно до такой степени умалять его нужду? Уж что-что, а гордость у него еще оставалась. Он перевел взгляд на человека и рассмеялся.

— Кем вы себя возомнили? — спросил он. — Врачом?

— Я министр здравоохранения, — отвечал человек. — Эту можете взять даром.

Значит, была надежда.

— Можно ли достать еще, за деньги? — уточнил Норман.

— Думаю, вы знаете, что это запрещено законом, — сказал Министр. — Их законом. Этих полоумных, там, снаружи. — Он преклонил колени на кровати. — Позвольте процитировать, — продолжил он сановито, — позвольте процитировать моего коллегу, занимающего такую же должность в теневом кабинете. В том кабинете, что снаружи, — добавил он, чувствуя потребность пояснить свои слова. — Амфетамины, — выговорил он с проворством уличного наркоторговца, — амфетамины так же опасны, как и тяжелые вещества, а тяжелые вещества запрещены законом. — Он ссутулился. — Иными словами, приятель, мы с вами, коль скоро принимаем белые, то бишь амфетамины, мы с вами нарушаем закон. Тот, что снаружи, — добавил он. — Но в этом месте, где мне выпала честь занимать свой пост всё время, что существует правительство, незаконно только одно, не считая моей мерзкой матушки: не иметь денег.

— Сколько? — спросил Норман.

— Фунт в день. И берите сколько хотите.

Норман не верил своей удаче. Дома он платил в два с лишним раза больше, причем за ограниченное количество. Он улыбнулся, вспомнив, что сказал ему отец на прощанье. «Это для твоего блага». Как же он был прав! Норман обвел взглядом палату и подумал, не остаться ли тут навсегда. Почему бы и нет? Здесь тоже есть жизнь, другие люди, другие палаты, сады, женщины, никаких родственников и, самое главное, амфетамин в избытке. Он отправил таблетку в рот — символический жест, призванный успокоить раздраженный желудок, мол, дальше будет больше. Потом вспомнил, что прибыл сюда без денег, в одной пижаме. И его снова охватила паника. Он повернулся к человеку на кровати.

— Как вас зовут? — спросил он, решив, что, раз уж между ними установятся определенные отношения, необходимо представиться друг другу. — Меня Норман, — сказал он.

— Я же вам говорил. Я министр здравоохранения.

Норман протянул руку, удивляясь почтению, которое инстинктивно почувствовал к этому человеку.

— Тогда можно я буду называть вас Министром? — спросил он.

— Как пожелаете.

— Тогда, — Норман замялся, — не могли бы вы, Министр, отпустить мне в кредит хоть сколько-то белых. Я приехал сюда в одной пижаме.

— Для такого случая у нас имеется запас, — ответил Министр, — поскольку большинство приезжает, можно сказать, в ночных нарядах. Наличными при получении или кредит под десять процентов.

Норман понятия не имел, откуда возьмет деньги, но это уже другой вопрос.

— Да, — ответил он, — я согласен на ваши условия. Завтра я отдам вам деньги. — Он протянул руку.

— Не сейчас, — возразил Министр. — Они у меня в столе в кабинете. Я принесу их попозже.

— Хорошо, — согласился Норман, снова с готовностью принимая фантазию этого человека. — А когда? Ведь скоро?

— После завтрака, — пояснил Министр, — мы с вами угостимся белыми.

Норман вернулся в кровать. Обернулся к Министру и увидел, что тот таращится на него. Норман крикнул через всю палату, словно вдруг вспомнил:

— Давно вы здесь?

Министр по-прежнему таращился на него.

— Давно? — повторил Норман.

— В общей сложности шесть лет, — ответил за Министра другой пациент. — Он попадает сюда вот уже шесть лет.

Норман содрогнулся. Он будто посмотрел на себя холодным и отсутствующим взглядом Министра. Вспомнил, как подумывал, не остаться ли здесь навсегда, и решительно отмел эту мысль. Не хватало еще таращиться, как Министр, сколь бы неистощимы ни были его запасы белых.

— Шесть лет, — пробормотал он себе под нос.

Нужно выбираться отсюда, и побыстрее. Норман встал, прошелся по палате. У двери лениво дежурил медбрат. Норман направился к нему.

— Я хочу уехать домой, — сказал он. — Отдайте мне мои вещи.

Медбрат выпрямился и взял его за руку.

— Вы приняли таблетки? — спросил он, подталкивая Нормана к кровати.

— Я принял таблетки, — ответил тот. — Розовые. Похоже, у нас тут у всех розовые.

В голосе его мелькнуло что-то новое, что его удивило. Внезапно и совершенно спонтанно он вдруг заговорил надменным тоном. Словно хотел поставить на место медбрата, который вежливо, однако ж довольно властно вел его к постели. Норман выдернул руку.

— Я и сам пойду, — произнес он с величайшим достоинством. — Я абсолютно здоров, — добавил он. — Я лягу в постель и буду ждать, пока мне принесут чай.

Медбрат выпустил его руку и вернулся на караульный пост у двери палаты. Норман лег на кровать. Министр по-прежнему таращился на него, Норман сдался и слабо улыбнулся ему в ответ. Тот и глазом не моргнул. Норман откинулся на подушку, и его снова пронзила боль. Пока завтрак не кончится, он будет строить планы, планировать побег, а до побега — планировать, как раздобыть денег.