Избранный

7

Он поднял ставни над дверью лавки и увидел, что снаружи ждет миссис Гольден. Обычно в такую рань покупатели не заглядывали. Но потом он вспомнил, что миссис Гольден накануне была в лавке и видела, как Нормана увозили. И вот явилась полюбопытствовать, что нового. Ему стало противно. Он не нуждался в ее завуалированном сочувствии. Однако ж она была ближайшей подругой Сары, упокой Господи ее душу, особенно в последние дни, и так ее любила, что готова была вперед нее отправиться на тот свет. Ради Сары он улыбнулся, открыл миссис Гольден дверь и поковылял за прилавок. Она вошла за ним. Очутившись по ту сторону разделявшей их крышки, он поднял глаза и наконец проговорил:

— Миссис Гольден, вы что-то хотели?

Она достала из сумочки листок бумаги и протянула рабби Цвеку. Это тоже было не в обычаях миссис Гольден. Она никогда не знала, чего хочет. Продавцу приходилось предлагать ей всякую всячину, чтобы встряхнуть ее память. Предложишь ей сахару, она вспомнит, что нужен чай или сливочное масло для хлеба. О спичках она вечно забывала — видимо, потому, что с этим товаром у миссис Гольден не возникало никаких ассоциаций. Сегодня же всё, что ей нужно, было аккуратно выписано в столбик, в том числе и спички. Рабби Цвек шаркал по магазину, собирал покупки и одну за другой относил на прилавок. Миссис Гольден провожала его взглядом, но они не перемолвились ни словом. Наконец рабби Цвек собрал всё необходимое и присовокупил счет на клочке оберточной бумаги.

— Один фунт, три шиллинга и два пенса? — Он поднял глаза.

Она достала из сумочки две фунтовые банкноты и протянула ему. Он молча отдал ей сдачу. Одну за другой она сложила покупки в хозяйственную сумку, повернулась и пошла к двери.

Рабби Цвек разозлился. Она так многозначительно молчала — наверное, щадила его чувства, великодушно подумал он. И вдруг понял, что не хочет, чтобы его чувства щадили.

— Миссис Гольден, — окликнул он, — что же вы ничего не скажете?

Миссис Гольден вернулась к прилавку.

— Я думала, вам не хочется, чтобы я говорила.

— Вам есть что сказать? — раздраженно спросил рабби Цвек. — Так скажите.

— Нечего, — пробормотала она и снова развернулась к двери.

— Ему уже лучше, — крикнул ей вслед рабби Цвек.

Миссис Гольден опять обернулась и села на стул для покупателей.

— Слава богу, — сказала она. — Конечно, ему станет лучше. Разве могло быть иначе?

Ей явно не хотелось заканчивать разговор, но и как его продолжить, она не знала и взглянула на рабби Цвека: что-то он ответит.

— Его скоро выпишут, — сказал он.

— Вот и хорошо.

К этому миссис Гольден добавить было нечего. Оба ухитрились обойти молчанием причину, последствия, симптомы и диагноз — предметы сплетен и домыслов. Говорить им больше было не о чем. Норману лучше. Скоро он будет дома. Что тут обсуждать? Однако же миссис Гольден не хотелось уходить, и она чувствовала, что и рабби Цвеку хочется ее задержать.

— Посидите со мной, миссис Гольден, — сказал он. — Я не очень занят.

Он всегда называл ее миссис Гольден. И Сара тоже, хотя они были знакомы с ней с тех пор, как поженились. Как ни бился, рабби Цвек не сумел вспомнить, как же зовут миссис Гольден. Он помнил, как звали мистера Гольдена. Льюис. Они называли его Лу. Его не стало пять лет назад; наверное, рабби Цвек до самой смерти миссис Гольден так и не вспомнит, как ее зовут.

— А помните, — начал он, — давным-давно, когда мои дети были маленькие, и ваши тоже, мы часто выбирались на природу. Помните, как мы вместе ездили на пикники?

— Я помню пикники, — ответила она и, в свою очередь, спросила: — А помните, как мы все ходили в театр смотреть спектакль на идише? Помните?

— Помню, — сказал рабби Цвек. Его ход. — А помните школьные концерты? Помните?

И это миссис Гольден тоже помнила. Театр, пикники, концерты — по аналогии и вразнобой они перебрали все воспоминания и сидели, думая каждый о своем, и каждому было нужно, чтобы другой молчал.

— Что же его до этого довело? — вдруг спросила миссис Гольден.

Какое воспоминание ни возьми, все они крутились вокруг Нормана. Наверное, и у рабби Цвека тоже, поскольку вопрос его не удивил. Он и сам частенько им задавался. Этот вопрос приходилось задавать себе по многу раз. Задавать снова и снова — а отвечать было не обязательно.

— Ему лучше, — выпалил рабби Цвек. — Сегодня утром я разговаривал с врачом. Белла разговаривала. У него всё в полном порядке, так сказал врач. Ему лучше, — повторил он, встревоженный неискренностью, что сквозила в его голосе.

— Конечно, ему лучше, — сказала миссис Гольден. — Но что же его до этого довело? Ведь такой был умный мальчик. Что же его довело?

Она не пыталась уязвить рабби Цвека. Ей хотелось, чтобы он смог об этом поговорить.

— Ему лучше, — повторил рабби и опустился на высокий табурет за прилавком — жест бессильной капитуляции. — Да, вы правы, такой был умный мальчик.

— А помните… — начала миссис Гольден, и рабби Цвек обрадовался очередному воспоминанию. Пока оно длилось, оно сводило на нет теперешнее положение. И лишь закончившись, воспоминание превращалось в нечто такое, что было когда-то и больше не повторится.

— А помните… — продолжала миссис Гольден. Кладезь ее казался неисчерпаемым. Она не оставляла усилий отвлечь внимание рабби Цвека от Нормана в теперешнем его состоянии, направив его прямо и откровенно на того, прежнего Нормана. — Помните его первое дело в суде? Он был в мантии и парике, хорошенький, как девушка. Мы все пришли, помните, Сара, благослови ее Бог, была в новой шляпке, коричневой, с плюмажем, мой Лу, благослови Бог и его, Тейтельбаумы, Гринберги, Шварцы, вся улица, помните? И как он выиграл. Ой-вей, как он выиграл! — Она целилась в каждое слово, поражая их языком в самое яблочко. — Так красиво он говорил, — вспоминала она, — такую произнес речь. Такой был умный мальчик.

Рабби Цвек поймал себя на том, что улыбается, только когда улыбка погасла. Воспоминание о первом Нормановом триумфе лишь напомнило ему о печальном завершении его карьеры и скандальном унижении последнего выступления в суде. Рабби Цвек понимал, что миссис Гольден мысленно уже оплакивает это, и последовал ее примеру, поскольку это событие он вынужден был вспоминать снова и снова, чтобы хоть как-то примириться с произошедшим, даже посмеяться над ним — экий вышел курьез! — и чтобы чувство стыда наконец испарилось.

Дело было грязное, и по-хорошему его вообще не следовало бы доводить до государственного суда. Грязным его рабби Цвек считал потому, что в нем замешаны были евреи, а у евреев есть собственный суд, в двух шагах от его лавки, и надо было уладить всё там, без огласки, которую дело получило, когда вышло наружу. К тому же это была семейная ссора, постыдились бы выставлять ее на всеобщее обозрение. Но люди они были озлобленные, эти Штейнберги, и на памяти всех обитателей квартала вечно сварились между собой. Они провели в браке тридцать несчастливых лет, из которых последние десять вдобавок отравило присутствие старой миссис Касс, матери миссис Штейнберг. Пять лет из этих десяти упрямо бессмертная миссис Касс уже не вставала. Каждое утро многострадальный мистер Штейнберг относил ей чай и изо всех сил скрывал разочарование, увидев, что она ждет его. И не просто ждет, а бурчит, дескать, что так поздно, почему сахару недоложили или переложили, никто-то о ней не заботится, она понимает, с ней много возни, но что же ей делать.

— Сдохнуть, — еле слышно цедил мистер Штейнберг, выходя из комнаты. Возвращался на кухню, к жене, и вместе они слушали, как старуха кричит из нижней спальни: «Смерти моей дожидаетесь?»

— Дожидаемся, — бормотали Штейнберги, каждый себе под нос, но случись мистеру Штейнбергу проговорить это вслух, как жена тут же набрасывалась на него с обвинениями — ты-де мелочный, бессердечный и вообще дрянь человек. Их ругань и крики старухи в любое время дня и ночи долетали до соседских задворок и со временем стали привычной частью здешних неурядиц.

В довершение всех бед у миссис Штейнберг имелся братец по имени Берти, законченный негодяй. Взрослая жизнь Берти перемежалась внезапными и длительными отсутствиями, сроками в узилище, поспешными отъездами за границу и периодами, когда ему случалось залечь на дно. Он был клептоманом и равно тащил у своих и чужих. Миссис Штейнберг ненавидела его за то, что ей приходилось из-за него врать и извиняться, за то, что ей приходилось притворяться перед друзьями, хотя они прекрасно видели все хитрости, к которым она прибегала, чтобы сохранить лицо, и жалели ее за это. И за эту их жалость она тоже ненавидела брата.

К ним в дом он заглядывал нечасто, и миссис Штейнберг, с одной стороны, была ему за это благодарна, а с другой — злилась, что он совсем забросил мать. В редкие свои визиты он непременно затевал со старушкой ссору и уходил с очередной серебряной или любой другой вещицей, которую успевал зацапать прежде, чем сестра побеспокоилась ее убрать, а мистер Штейнберг после каждого его ухода проводил запоздалую инвентаризацию. Наблюдая за тем, как мало-помалу убывает коллекция серебра, миссис Штейнберг радовалась, что брат не навещает их чаще.

Но настал день, когда она впервые дожидалась его прихода. По крайней мере, имела полное право рассчитывать, что он явится, как любой сын, хороший или не очень, обязан явиться к смертному одру матери. Поскольку старая миссис Касс наконец-таки сделала это: после долгих лет угроз и проклятий вымолвила последнее слово. Миссис Штейнберг закрыла матери глаза и, охваченная необъяснимым чувством вины, сотрясаясь от рыданий, принялась прятать всё ценное.

Когда прибыл Берти, мистер Штейнберг сидел возле старухи, и когда Берти вошел в комнату, незаметно выскользнул за дверь, предполагая, что Берти захочет наедине попросить у покойной прощения. Мистер Штейнберг ушел на кухню к жене, они сидели и смотрели друг на друга. Даже смерть старой миссис Касс не сумела смягчить их взаимного отвращения. Напротив, лишь усилила его, поскольку каждый винил другого в ее кончине.

— Не знаю, чего ты плачешь, — сказала миссис Штейнберг. — Ты же только этого и ждал, разве нет?

— Прикуси свой длинный язык, — огрызнулся мистер Штейнберг. — Плачь, плачь, — продолжал он, — тебе есть о чем поплакать.

Из прихожей донеслись медленные шаги, хлопнула входная дверь. Они впились друг в друга взглядом; скорее всего, в голове у обоих мелькнул один и тот же вопрос: что, кроме трупа, можно украсть из старухиной комнаты.

Они бросились в спальню, почтительно помедлив у двери, на случай если почтение еще было уместно. Потом тихонько вошли. Старуха, что неудивительно, лежала, как оставил ее мистер Штейнберг; оба с порога оглядели комнату, отыскивая причину поспешного ухода Берти. И она тут же обнаружилась — точнее сказать, не обнаружилась: оба сразу ее заметили. Широкую белую обесколеченность на безымянном пальце старухи.

— Когда я уходил, оно было на месте, — прошептал мистер Штейнберг, торопясь оградить себя от подозрений.

— Кто же еще, кто же еще? — воскликнула миссис Штейнберг, не обращая внимания на спутника. — Кто же еще, кто же еще, кроме Берти.

Они приблизились к телу, и мистер Штейнберг с опрометчивостью, простительной почти самому близкому родственнику, приподнял оголенный старухин палец. Кольца действительно не было, как не было его ни в складках одеяла, ни под подушкой, ни где-либо возле кровати. Оно исчезло; совокупность старухиного богатства, наследство, доставшееся ей от мужа, его скудные акции, ее пенсия, ее мебель, ее серебро — всё это заключалось в гигантском бриллианте с оправой из золотой амальгамы, так надменно торчавшем на ее безымянном пальце. «Погромные деньги», как она его называла, потому что его всегда можно было унести с собой и оно везде представляло ценность. И вот теперь оно исчезло; скорее всего, его переплавят в звонкие монеты, и те утекут у Берти сквозь пальцы.

Миссис Штейнберг обуял гнев. Она вернет кольцо или хотя бы его стоимость, «если уж ничего другого не остается», выкрикнула она.

— Бедная мамочка, — шептала миссис Штейнберг, хотя той ее жалость уж точно не требовалась, однако же оправдывала дикую ненависть к брату.

И вот, когда старую даму достойно похоронили, причем Берти все похороны и всю шиву твердил, что невиновен, дело решили передать в суд, а вести его поручили Норману, сыну рабби Цвека, настоящему гению.

В зале суда было людно. Рабби Цвек сидел в глубине; его снедала тревога. Исход дела не особо его заботил. С таким досье, как у Берти, было заранее ясно, что его признают виновным, и дальнейшая его судьба рабби Цвека не волновала. Он страшился за Нормана и его выступление. Сидевшая рядом Белла разделяла его страх, потому что в ту пору, два года назад, о пристрастии Нормана знали только они. И отговаривали его браться за дело, перебрали массу причин, по которым ему не следует впутываться в эту грязную историю. Они понимали, что его карьера в юриспруденции кончена, однако он не желал с этим смириться. Вы меня травите, все вы, говорил он, вы унижаете мое достоинство, вы все сошли с ума.

А ведь не далее как утром, перед тем как уйти в суд, он обрызгал всю квартиру инсектицидом и бросил свои подушки в ванну с водой, дабы утопить их мерзкое гнездилище. Он осунулся, пожелтел, и они снова попытались уговорить его отказаться от дела, послать весточку в суд, сказаться больным. «Вы хотите погубить мою карьеру, — кричал он. — Вы решили совсем меня уничтожить». Схватил мантию, портфель и бросился к двери. «Вы так мной гордились, — сказал он на прощанье. — Что же с вами стало?»

И отправился выставить себя на всеобщее обозрение, чтобы все узнали и зашептались: «Его огромный мозг слишком тяжел для него, его гений свел его с ума». Это еще было лучшее, на что рабби Цвек мог рассчитывать. Что люди подумают, будто Нормана погубили мозги. Не наркотики. Ничего подобного. Не наркотики. Даже сумасшествие, если вдуматься, до определенной степени считалось приемлемым. Сойти с ума от собственной гениальности — в этом что-то было, некий извращенный нахес[12]: это даже внушало уважение. Но от наркотиков — совершенно другое дело: это непростительно. Поэтому рабби Цвек с Беллой отправились за ним в суд.

Они сели на заднем ряду — не потому, что рассчитывали улизнуть пораньше, они собирались оставаться до конца, каким бы он ни был, — а потому, что сзади чувствовали себя не такими беззащитными. В зале собрались все их соседи, вся округа в полном составе. Большинство в глубине души надеялись, что Берти оправдают — вовсе не потому, что считали его невиновным, а потому, что хотели наказать миссис Штейнберг, которая вытащила это дело на всеобщее обозрение. Евреям нужно быть особенно осторожными: извлекать такую мерзкую ссору на свет божий — значит напрашиваться на неприятности. Но каким бы ни оказался исход, сегодня им покажут драму и местного доморощенного гения, Нормана Цвека, — говорят, он знает тринадцать языков, Норман, мальчик, который добился успеха и о котором они столько слышали с самого его детства. Словом, этого события вся округа ждала с нетерпением.

Рабби Цвек украдкой оглядел зал. Отметил, что женщины нарядились, хотя день был будний. «Устроили себе йом тов[13]», — сказал он себе. Да еще и какой йом тов. Он видел, что Норман занял свое место, и мысленно помолился за него. Предварительные процессуальные формальности рабби вниманием не удостоил — сидел уронив голову на грудь и мечтал, чтобы всё поскорей завершилось. Вдруг в зале повисло молчание, затем послышался шорох (кто-то куда-то пошел), а затем голос его сына холодно и несколько надменно изложил суть разногласий меж двумя сторонами. Пока он говорил, стояла тишина, лишь время от времени кто-то из зрителей причмокивал, предвкушая развлечение. Норман говорил уверенно и понятно — настолько, что к концу его речи рабби Цвек расслабился. Белла с облегчением стиснула его руку. «Всё хорошо, — прошептала она, — он держится молодцом». Рабби Цвек оглядел зал. И даже отважился показать, что гордится сыном. Улыбнулся одному-двум соседям в ответ на одобрительные кивки. Его вдруг охватила радость, он даже был благодарен, что соседи принарядились. Норман докажет им, что оно того стоило. Его Норман. Его умный сын Норман. Какая разница, что там болтает этот Леви. В конце концов, вдруг Норман и прав. А доктор Леви лишь пытался его напугать, когда сказал, что Норман совершает медленное самоубийство. Ну да, у него бессонница, но работать-то он может. Норман прав. Он твердит, что таблетки ему помогают. Придают достоинства и красноречия. Рабби Цвек сам обо всём расскажет доктору Леви. Жаль, что того нет в зале и он не видит его сына. «Ох уж эти психиатры, — пробормотал он себе под нос, — мешигине, все до единого».

Рабби Цвек услышал, что вызвали миссис Штейнберг, и поднял глаза: она как раз всходила на кафедру. Миссис Штейнберг наряжаться не стала. На ней были будничная шляпка, пальто и потертая кожаная сумка, с которой она обычно ходила за покупками. Без советов Нормана тут явно не обошлось. Судья скорее поверит трудолюбивой женщине в простом платье, которая ищет не выгоды, но справедливости. Миссис Штейнберг принесла присягу и нервно ждала, когда Норман начнет опрос.

— Миссис Штейнберг, — проговорил он, — расскажите суду собственными словами, что случилось утром во вторник, тридцатого апреля.

Миссис Штейнберг приставила к губам сложенные рупором ладони.

— Вы прекрасно знаете, что всё началось раньше, — прошипела она, надеясь, что никто, кроме Нормана, ее не услышит.

Норман пропустил ее слова мимо ушей.

— Миссис Штейнберг, — повторил он, — расскажите нам, как всё было, и не торопитесь. Начните с того момента, когда умерла ваша мать.

— Но всё началось раньше, — снова прошипела она. — Позвольте, я всё расскажу. — Она уронила руки. — За что я вам плачу? — крикнула она. — Чтобы вы скрывали историю моего никчемного брата-гонофа! Он всю жизнь гоноф. Пусть все знают. — И она обвела рукой зал.

Публика сочувственно зашепталась, так что судье пришлось потребовать тишины.

— Свидетельница, соблаговолите ограничиваться ответами на вопросы вашего адвоката, — сказал он.

Миссис Штейнберг беспомощно обернулась к судье.

— Не те вопросы он задает, — взмолилась она.

— Продолжайте. — Судья властно кивнул Норману.

— Миссис Штейнберг, — повторил тот, — расскажите суду, что случилось в тот день, когда умерла ваша мать.

Миссис Штейнберг тяжело вздохнула. Не так-то просто начинать с середины. Но она сделала над собой усилие.

— Моя мать, алеа а-шалом, — тут она снова вздохнула, — очень тяжко болела. Мне ли не знать. — Она доверительно подалась вперед. — Десять лет я за ней ухаживала, вверх-вниз, вверх-вниз, туда-сюда, туда-сюда, — поправилась она, вспомнив, что комната матери находилась на нижнем этаже. — Всё, что хотела, она получала. Хочет радио — получает, хочет телевизор — получает, хочет грелку — получает. Всё она получает. Разве я могу ей отказать?

Миссис Штейнберг сделала паузу; публика готовилась слушать продолжение истории. Многие слышали всё это не раз, но на рынке или за столом у нее на кухне, однако же со сменой обстановки могли появиться новые живописные подробности.

— Ну и вот, — продолжала миссис Штейнберг, — моя бедная мать, ей было всё хуже…

— Извольте перейти к сути дела, — перебил судья.

— Перейду, перейду, — прикрикнула на него миссис Штейнберг. — Всему свое время. Так на чем я остановилась?

— На том, что ваша мать скончалась во вторник утром, тридцатого апреля, — подсказал Норман. — Что случилось после того, как ваша мать умерла?

— Вы хотите уже об этом? — разочарованно спросила она.

— Что случилось после того, как ваша мать умерла? — повторил Норман так мягко и убедительно, что миссис Штейнберг сдалась и выложила всю историю.

Как ни старался барристер Берти опровергнуть рассказ на последующем перекрестном допросе, у него ничего не вышло; затем на кафедру поднялся мистер Штейнберг и в мельчайших подробностях подтвердил показания жены. Впервые за много лет супруги хоть в чем-то пришли к согласию. Их история была неколебима. Для Нормана всё складывалось отлично, и рабби Цвек совершенно успокоился. Даже подался вперед, чтобы лучше видеть сына, сожалея, что им не хватило веры занять место в первом ряду.

Наконец настал черед Берти взойти на кафедру, а Норману провести перекрестный допрос. Рабби Цвек не сводил глаз с сына. Он чувствовал, что Норман щегольнет былым талантом, отличавшим его в свое время как самого блестящего и многообещающего барристера из молодых. Его сын, его умный сын, Норман.

— Отчего вы так быстро ушли? — допытывался Норман.

— От чувств. — Это словцо за время заседания Берти повторил многажды. Оно явно ему нравилось, хотя совершенно с ним не вязалось: было очевидно, что малый груб и несентиментален. — От чувств, — повторил он. — Мне хотелось оттуда поскорее уйти. Я не выдержал.

— От чувств, — эхом откликнулся Норман. — Возможно, от чувства вины?

— Возможно, — согласился Берти. Он чуял, что вопрос с подвохом, и не хотел себя компрометировать.

— В чем же вы чувствовали себя виноватым? — спросил Норман.

Берти таращился на него.

— Возможно, — подсказал Норман, — вы чувствовали себя виноватым в том, что в последнее время так редко общались с матерью?

— Я ее навещал, — пробормотал Берти, — время от времени я ее навещал.

— И как часто за последний год вы ее навещали? — допытывался Норман.

Берти забарабанил пальцами по кафедре. Припомнить каждый визит не составляло труда, потому что каждый так или иначе был продиктован необходимостью. Либо ему нужны были деньги, либо нужно было поискать ее завещание, либо просто подцепить в сестрином доме какую-нибудь вещичку. Свои визиты он мерил добычей. Серебряный подсвечник, наручные часы, фотоаппарат, электронные часы. Надо будет сбыть с рук часы. Так и лежат под кроватью у него в комнате. Получается, минимум четыре визита. Можно смело добавить еще парочку, в которые он оказался в убытке.

— Раз шесть, — беззаботно ответил он.

— Получается, раз в два месяца, — резюмировал Норман. — Последний год ваша мать тяжело хворала. Фактически угасала. Не находите ли вы, что, учитывая все обстоятельства, визиты ваши были крайне редки?

Берти пожал плечами.

— Возможно, вы живете далеко от матери и долгий путь причинил бы вам существенное неудобство?

Миссис Штейнберг хмыкнула.

— В двух шагах он живет, — вставила она.

Судья попросил ее замолчать, но свое слово она сказала.

— Где именно вы живете? — спросил Норман. Ему хотелось услышать это из уст Берти.

— На Флад-стрит.

— Далеко ли оттуда до дома вашей сестры, где умирала ваша мать?

— Пять минут? — вопросом на вопрос ответил Берти.

— Пять минут пешком или пять минут на общественном транспорте? — уточнил Норман, хотя прекрасно знал, где находится Флад-стрит.

— Пешком, — промямлил Берти.

— Расстояние небольшое. Получается, вам не составило бы труда проведать умирающую мать, — заключил Норман. — Быть может, — продолжал он, — вам мешала ее навестить занятость на работе?

Миссис Штейнберг снова хмыкнула.

— Занятость, — передразнила она, — у этого жалкого никчемного лобеса[14]. Кто его на работу возьмет? Ха!

Судья нетерпеливо стукнул костяшками пальцев по столу.

— Должен предупредить вашу клиентку, — сказал он Норману, — что, если она еще раз позволит себе вмешаться, я перенесу слушание.

— Тише. — Мистер Штейнберг пихнул жену локтем.

Норман с признательностью взглянул на клиента и продолжил допрос:

— Где вы работаете, мистер Касс?

— Я сейчас не работаю, — ответил Берти.

— И как давно вы не работаете?

— В общей сложности года три.

— Значит, — выпалил Норман, — на момент болезни вашей матери ни расстояние, ни занятость не мешали вам ее навещать.

Берти молчал, и Норман сделал паузу.

— Можете ли вы назвать себя хорошим сыном, мистер Касс? — Норман оглянулся на миссис Штейнберг, увидел, как муж зажал ей рот ладонью, и благодарно улыбнулся мистеру Штейнбергу за то, что тот дал ему возможность высказаться.

— Я ее любил, — только и ответил Берти.

— Но, видимо, недостаточно, чтобы проводить с ней время, — заметил Норман.

Берти снова умолк, его адвокат заерзал. Рабби Цвек расслабился. Норман явно владел ситуацией.

— Расскажите собственными словами, — продолжал Норман, — что случилось в последний ваш визит к матери. Когда она уже скончалась.

— Ну, — начал Берти, — сестра прислала мне весточку, что ее не стало. Я побежал туда, в ее комнату. Она лежала на кровати. Она… она умерла. Я подошел, сел возле кровати, посмотрел на нее. — Он примолк. — И распереживался, — поспешно добавил он.

— Где были ее руки? — спросил Норман.

— Лежали поверх одеяла, вдоль тела.

— То есть с вашего места возле кровати вы прекрасно видели ее руки.

— Именно так.

— Опишите их.

— Ну, синеватые, с торчащими жилами, очень старые и… ну… руки и руки. А, и еще ногти с красным лаком. Он чуть-чуть облез. Мне даже стало как-то не по себе.

— А пальцы? — спросил Норман.

— Ну… они… обычные пальцы.

— На них что-нибудь было? — как бы невзначай поинтересовался Норман.

— Нет, — отрезал Берти. — Вообще ничего.

— Вообще ничего? — прошептал Норман.

И от его голоса, такого неожиданно тихого, такого испуганного, у рабби Цвека вдруг свело живот. Он с болью смотрел на лицо сына. Его выражение было ему отлично знакомо: оно проступало, как пот, сочилось изо всех пор. Лицо Нормана становилось таким, когда ему мерещились серебристые рыбки.

— Вообще ничего? — грозно повторил Норман, подался вперед, в отчаянии вскинул руки. — Там было кольцо! — прогремел он.

— Не было, — возразил Берти, попятился и обвел взглядом зал, ища подтверждения своим опасениям.

Норман подскочил к нему, приблизил лицо к самому лицу Берти.

— Его там не было? — крикнул он.

Публика подалась вперед, судья тоже: он недоуменно уставился на Нормана, гадая, вызвана ли его вспышка помешательством, или же он просто притворяется. Публика зароптала, и Белла, страшась исхода, сжала руку отца. Взглянуть на него она не отважилась, однако знала, что глаза его заволокли слезы страха и предчувствия беды.

Берти вжался спиной в трибуну. Вопросительно взглянул на судью, но тот молчал. До Берти доходила молва о Нормановых чудачествах. Соседи шептались о Нормане — и не только из-за его гения: сдавленный их шепоток указывал на что-то не вполне понятное. Впрочем, гений ли, безумие — и то и другое равно возбуждало любопытство.

— Нет, — ответил он с вызовом, — я уже сказал, там ничего не было.

Норман недоверчиво покачал головой. Уронил руки, попятился на место. Рабби Цвек проводил его грустным взглядом. Он знал этот беспомощный жест, этот вечный ответ на слова: «Их там нет. Тебе кажется». Возражение Берти глубоко оскорбило Нормана. Последние два года часы его бодрствования перемежались такими же снисходительными заявлениями: «Их там нет, их там нет».

— Разумеется, оно там было, — пробормотал рабби Цвек. — И тебе это известно, Берти Касс, тебе это отлично известно. Скажи ему, скажи ему, — взмолился он, — скажи моему сыну, что оно там было.

Норман скрестил руки на груди и вроде бы расслабился. Даже слегка улыбнулся, к облегчению судьи и публики. Вспышка его, очевидно, была продиктована расчетом: он хотел припугнуть Берти, чтобы тот во всём сознался. И теперь, раз его замысел провалился, попробует что-то другое. Но Белла и рабби Цвек не чувствовали облегчения. Улыбка Нормана была им до ужаса знакома. Они знали, что за ней последует спор, и Норман будет упрямо стоять на своем: все вокруг сумасшедшие, один он нормальный. Они взялись за руки.

— Что ж, мистер Касс, — вежливо проговорил Норман, — вы утверждаете, что кольца не было. Допустим. А скажите мне, мистер Касс, сколько времени прошло со смерти вашей матери, когда вы явились ее навестить?

Берти не понял, какое это имеет значение, но и угрозы в вопросе не углядел.

— Не знаю, — мирно ответил он, благодарный Норману за дружеский тон. — Я пришел, как только меня позвали. Наверное, около часа.

— Допустим, — повторил Норман. — Вы прекрасно знаете, мистер Касс, что практически сразу же после смерти тело начинает разлагаться. С этим вы согласны?

— Не знаю, — ответил Берти. Вежливый тон Нормана уже внушал ему опасение. — Я о таких вещах ничего не знаю.

— Что ж, это так, мистер Касс. Этот факт вам подтвердит любой патологоанатом.

Зрители внимательно слушали: им не терпелось узнать, куда клонит Норман. Они чуяли ловушку и дивились тому, как изящно он ее расставил.

— Вы видели на матери червей? — Норман обворожительно улыбнулся. Руки его по-прежнему были сложены на груди.

— Нет, конечно, — ответил Берти, задетый его бесцеремонностью.

— К тому моменту, когда вы увидели свою покойную мать, черви уже вполне могли появиться, — продолжал Норман. — Однако же вы их не видели.

— Нет, — повторил Берти.

— Понимаю, вы их не видели, — великодушно согласился Норман. — От чувств. У вас же горе. Но поверьте на слово, мистер Касс, черви там были, и вполне естественно, что вы в вашем шоковом состоянии их не видели.

Берти недоверчиво кивнул.

— Значит, вы согласитесь, — продолжал Норман, — что некоторые вещи могут наличествовать, даже если вы их не видите, тем более если вы в состоянии шока.

Берти помалкивал.

— Таким образом, — не сдавался Норман, — на пальце вашей покойной матери вполне могло быть кольцо, а вы, в вашем состоянии глубокого отчаяния, его не видели.

— Если я его не видел, — не раздумывая, ответил Берти, — значит, и взять не мог? — И он ликующе вздохнул.

— Именно так, — подтвердил Норман. — Если вы его не видели, то с большой степенью вероятности не могли и взять, независимо от того, было ли оно там или не было.

— Я не вполне понимаю, куда клонится этот допрос, — вставил судья.

— Я рассчитываю в ближайшее время всё объяснить.

Ничто в поведении Нормана не настораживало и не возмущало. Он держался всё так же расслабленно, улыбался, и даже рабби Цвеку на миг померещилось, что он заблуждается. Однако же, судя по вопросам Нормана, он перешел на сторону обвиняемого.

— Значит, вы его не видели, мистер Касс, — говорил Норман, — однако мы знаем, что кольцо наличествовало и его забрали. Следовательно, мы вынуждены заключить, не правда ли, что его взял тот, кто способен был его увидеть.

Берти ошалело кивнул.

— Из показаний миссис Штейнберг и, если уж на то пошло, мистера Штейнберга мы знаем, что кольцо было на пальце вашей покойной матери и они оба его совершенно точно видели. У нас нет доказательств, что кольцо видел кто-то еще. И мы знаем, что кольцо мог взять лишь тот, кто его видел.

В зале поднялся ропот. Миссис Штейнберг открыла рот, но не издала ни звука. Она в ужасе толкнула мужа локтем, и тот толкнул ее в ответ, уже сожалея о прежнем согласии.

Норман расплел руки, сошел со своего места. Приблизился к судье.

— Ваша честь, — сказал он, — я ни в коей мере не обвиняю моих клиентов в краже, как вы могли заключить из хода моих доказательств. Но я не желаю иметь ничего общего с теми, кто отказывается замечать очевидное.

Судья подался вперед. Он понятия не имел, о чем говорит Норман. С делом тот явно был знаком и подготовился как следует: в противном случае судья перенес бы заседание и посоветовал истцам подыскать другого адвоката. В доводах Нормана звучала такая простая и неопровержимая логика, а держался он так уверенно и спокойно, что судья недоумевал, на каком основании можно было бы требовать перенести слушание.

— Слишком многие в этом мире, — говорил тем временем Норман, — отказываются замечать очевидное, говорят: «Нет, я их не вижу, тебе всё кажется». Все мы знаем, — упрямо продолжал он, обернувшись к присяжным, — что некоторые вещи существуют, однако же многие люди отказываются признавать их существование по своим собственным мотивам, чтобы свести других людей с ума. Ваша честь, — он снова повернулся к судье, — я не хочу иметь ничего общего с такими людьми. Я утверждаю, что Берти Касс не вор. Он душевнобольной, и место его в лечебнице. — С этими словами он одернул мантию на плече и вернулся на свое место.

Судья кашлянул, чтобы скрыть замешательство.

— Предлагаю перенести заседание, — сказал он и вытер проступивший на лбу пот. Сделал знак секретарю, что ждет Нормана у себя в кабинете, и вышел из зала.

Норман ждал, пока зал опустеет. Остались только Белла и отец. Норман ссутулился за столом. В черной мантии, ниспадавшей на пол, он походил на подбитого дрозда. Рабби Цвек подошел к нему.

— Норман, пойдем домой, — сказал он, — ты переутомился. Отдохнуть тебе надо.

По какой-то причине Норман не стал сопротивляться. Взял отца за руку, как маленький. Белла шла следом. В дверях Норман обернулся и печально оглядел зал, словно даже он вынужден был признать, что никогда уже сюда не войдет.

Рабби Цвек вытер пот с лица и бороды. Заметил, что миссис Гольден плачет. Она тоже добралась до конца воспоминания — давно ли, рабби Цвек понятия не имел. Он погрузился в печальное прошлое и совсем позабыл, что не один. Он смотрел, как она вытирает глаза обшлагом пальто.

— Но теперь всё позади, — произнес он, стараясь придать голосу чуточку веселья. — Ему гораздо лучше. Мне сказали, он поправляется.

Миссис Гольден всхлипнула.

— А ведь он должен был приносить вам одну лишь радость, — сказала она.

— Радость, — повторил рабби Цвек. — Обойдусь я без радости. Лишь бы он поправился.

И лишь когда миссис Гольден вышла из лавки, рабби Цвек осознал, от чего он фактически отказался. Разве не каждый отец имеет право ожидать нахес от детей?

— Право, право, — пробормотал себе под нос рабби Цвек. — Кому оно нужно, это право. Пока что пусть поправляется. Ничего больше. Лишь бы он поправился. Он имеет на это полное право, мой сын Норман имеет на это право.

Он стоял за прилавком, прижав кулаки к лацканам пиджака, и раскачивался туда-сюда, точно молился.

— Я отказываюсь от прав, — сказал он, — я отказываюсь от них.

Выбивая на кассе покупки миссис Гольден, замер с пальцем на клавише.

— Слишком поздно уже, — пробормотал он.