Избранный

16

В последние недели Министр вел себя престранно. Так сказать, непрофессионально. Выдавал Норману запас на неделю вперед, а не на день, как раньше. Норман заметил, что министру здравоохранения так поступать негоже, на что Министр ответил, мол, ему проще подводить итог раз в неделю. Казалось, дело его набирает обороты. Министр намекнул, что у него масса клиентов, буквально в каждом из корпусов лечебницы, в общей сложности человек двадцать пять, торговля ширится, того и гляди, кто-нибудь захочет ее отобрать.

Норман понятия не имел, где Министр хранит запасы и откуда они берутся, а спрашивать было бы неэтично. Регулярно, дважды в неделю, к Министру приходил посетитель, каждый раз новый. Он называл их «кузенами»; Норман догадывался, что это курьеры, потому и меняются — для безопасности. Оставалось понять, где именно в лечебнице Министр держит запас. Пациентам дозволялось свободно перемещаться из корпуса в корпус, а также в столовую и мастерские. Министр мог спрятать таблетки где угодно. А новая система еженедельной выдачи поставила перед Норманом вопрос, где их хранить. Он не боялся, что поддастся искушению и уничтожит запас за один присест. Воспоминания о днях без белых были достаточно живы, чтобы его остановить. Однако ж нужно было подыскать тайник. С этой проблемой он обратился к Министру.

— Наверняка вы знаете надежные места, — сказал он. — Быть может, что-то посоветуете?

Министр подмигнул.

— Не сердитесь, дружище, — ответил он. — Это строгий секрет. Вы забыли, что я член кабинета. А вы хотите, чтобы я раскрыл вам конфиденциальную информацию.

Норман понял, что с этой стороны он помощи не дождется. Прошелся по палате, но все трещинки и закоулки отлично просматривались. Ни в железной раме кровати, ни в белье ничего не укроешь. Он подумал, не спрятать ли на себе, но в таком месте, как больница, тело более, чем всё остальное, было у всех на виду. Тогда он решил зашить мешочек с таблетками в стеганое покрывало — если, конечно, удастся найти иглу, — но все покрывала были неотличимы одно от другого, и, когда меняли белье, их запросто могли перепутать. Норман укутался в халат, оглядел себя, силясь найти решение. Халат больничный, однако он был единственной казенной вещью, которая принадлежала только ему. Норман сел на кровати, рассеянно пощупал край халата. Загиб достаточно широк, вдобавок идет по всему подолу, и в нем вполне можно спрятать месячный запас так, что тот не оттянет полу и не стеснит движений. Норман с деланой рассеянностью принялся теребить шов. Через несколько минут ему удалось расковырять дыру, куда он и спрятал три целлофановых пакетика. Засунул в самый угол полы, расправил, встал и посмотрел, не заметно ли. Пакетики не выпирали. Норман подошел к кровати Министра. Его халат валялся на покрывале. Норман ощупал загиб, но там было пусто, и он снова задался вопросом, где же Министр прячет запас.

Стояло раннее утро, но пациенты уже высыпали во двор. Норман вышел из корпуса. День выдался погожий, и всё вокруг дышало благополучием: такое подчас бывает даже в больнице. Впрочем, нередко такие дни оканчивались грозой, и порой она бушевала в палате. Тем утром Норману сразу по пробуждении показалось, будто он снова видит их, но наверняка было не понять — то ли они рассеивались на глазах, то ли их просто было мало. Однако же, несмотря на это, его тоже охватило чувство благополучия: ведь теперь у него был недельный запас, а понадобится, так будет и еще, вдобавок Норман гордился, что так ловко припрятал таблетки. Он подошел к сидящему на лужайке Министру.

Близких друзей в больнице у Министра не было. Он не играл в шахматы, лишь изредка в пинг-понг. Читал мало, дни напролет сидел и смотрел в пустоту. Пациенты не отваживались его беспокоить, а поскольку везде, где собирались три и более человека, ему чудились заседания кабинета министров, с ним никто особенно не общался. Он наизусть барабанил давние протоколы, помнившиеся ему по предыдущим заседаниям, которых никогда не было, потом спрашивал и рассказывал о повестке дня, обращался к собравшимся, задавал вопросы, выражал и получал благодарность. И всё это независимо от того, о чем говорили другие. Включившись в этот процесс, выпутаться было невозможно, поскольку, хоть сумасшествие, за исключением собственного, штука чудовищно скучная и однообразная, оно тем не менее требует к себе уважения. Нельзя взять и уйти от чужого безумия. Приходится терпеть, улыбаться и думать про себя: этим психам место в изоляторе. Так что Министр, как правило, был один, и тот, кто вздумал бы к нему присоединиться, понимал, чем ему это грозит.

Норман всё равно направился к Министру. Тот сидел в шезлонге. На нем по-прежнему была пижама, а поверх нее старенький домашний шерстяной халат в дырках от сигарет. Министр кутался в халат. Норман взглянул на край его подола, но отметил, что загиб узкий и вдобавок распорот практически по окружности. Он, как всегда, был в ботинках — больничных тапок он не признавал, — словно эти ботинки доказывали: перед вами королевский министр. Черной кожи, выше щиколоток, начищенные до блеска, с торчащими сзади петельками, за которые то и дело цеплялись края пижамных штанин. Норман взял шезлонг и уселся рядом с Министром.

— Ну как, решили свою проблему? — шепотом спросил тот.

Министр шептал лишь тогда, когда не был Министром. В роли руководителя службы здравоохранения он разговаривал громко и уверенно. В качестве же рядового гражданина, чьего настоящего имени Норман так и не узнал, шептал печально и робко.

— Да, я нашел место, — ответил Норман.

Министр не стал допытываться, где именно. Сидел и смотрел в пустоту. Норман почувствовал, что его что-то тревожит.

— Что-то случилось? — уточнил он.

— Она приезжает. Она приедет сегодня днем, но, если она посмеет хотя бы приблизиться к моей кровати, я, черт подери, сломаю ей спину.

«Она» могло относиться только к его матери.

— Это же всего около часа, — сказал Норман, не придумав иного утешения, кроме того, что любые передряги рано или поздно заканчиваются.

— Пусть даже не вздумает ко мне подходить, — снова пробормотал Министр.

— Чем же она вам не угодила? — спросил Норман и тут же пожалел: слишком личный вопрос для этого заведения. Здесь тела пациентов выставлены на всеобщее обозрение, как и их психические расстройства, но это не значит, что нужно проявлять любопытство. Довольно того, что струпья и шрамы у всех на виду: всё, что за ними скрывается, пусть будет единственной тайной, которая здесь остается. — Не важно, — поправился Норман. — Я просто так, к слову.

— По-хорошему, посетителей должны бы обыскивать, — крикнул Министр, снова превратившись в сановника. — Неизвестно, что эти ублюдки приволокут на себе. Как прикажете поддерживать чистоту, ежели всякий сброд шастает по моим полам туда-сюда, туда-сюда, — добавил он с запальчивостью уборщицы. — Неизвестно, что они приволокут на себе.

Норман устал от тирады Министра, ему хотелось, чтобы тот вышел из чиновной роли.

— А он тоже приедет? — уточнил Норман. — Я имею в виду, ее новый муж.

Но Министр никак не желал покидать свой пост.

— Я пытался не допустить его на собрание, — крикнул он, — но старая корова проголосовала за его участие. Демократия, говорит. Как же! Этой стране нужна диктатура. Будь по-моему, никто бы не приперся поганить это место. И тут было бы единственное здоровое место в мире. Да, он приедет, — продолжал Министр. — Оба припрутся, как к себе домой. Она с головы до ног в коровьих лепешках, а у него в каждом глазу по елде.

Его трясло от страха и злости. Ни слова не говоря, он поднялся и вернулся в помещение. Норман проводил его взглядом, потом последовал за ним. Встал у двери палаты. Министр стоял возле умывальника. Норман смотрел на него, считал стаканы воды, которые Министр вливал в себя. Всего выходило четырнадцать. Казалось, он стремится не утолить жажду, а очистить душу от материнской скверны. После четырнадцатого стакана Министр отошел от умывальника. Сделал несколько шагов, засомневался и вернулся. Еще четыре стакана. Потом пожал плечами, словно осознав мучительную тщету своих усилий, и поплелся к кровати, шаркая большими ботинками.

Норман вернулся во двор. Подошел к своему шезлонгу, чуть отодвинул соседний, в котором сидел Министр, чтобы избавиться от ощущения, будто тот до сих пор здесь. Министр ему нравился, но и раздражал, как всякий, от кого целиком зависишь. Норману не хотелось о нем думать, но выкинуть его из головы оказалось не так-то просто. Эпизод с питьем вызвал у него тошноту; лучше бы он никогда этого не видел. Он вспомнил, как Министр, подволакивая ноги в больших ботинках, поплелся прочь от умывальника: это зрелище тронуло его непередаваемо. Казалось, над Министром с самого рождения тяготеет злой рок, и сегодня более, чем когда-либо, ощущение обреченности передалось Норману, а пробивавшийся сквозь листву яркий солнечный свет и омерзительное добродушие пациентов, подшучивавших над собственным незавидным положением, лишь усиливали это чувство. Норман зажмурился, но солнце и смех жалили сквозь закрытые веки. Он уткнулся лицом в парусину шезлонга. Она горячила щеку, но успокаивала и заслоняла от света. Интересно, как там отец, подумал Норман. Последние недели он старался не вспоминать об этом. Они не виделись минимум месяц. Белла выдумывала отговорки. То ехать слишком долго, то слишком тяжело, то отец слишком занят. Норман напрямую спросил, не заболел ли отец, Белла вяло возразила, и он догадался, что она врет. Досаднее всего было не то, что отец болеет, а то, что его состояние скрывают от Нормана, словно он чужой, изгой в родной семье, которому их не понять. Что, если его всегда считали чужим, подумал Норман, и кто избрал ему эту роль — родители с сестрами или же он сам так себя поставил? Он беспокоился об отце. Он уже не сомневался, что отец нездоров и не приезжает именно поэтому, а вовсе не из-за долгой дороги или занятости в лавке. Норман вдруг представил, что никогда больше не увидит отца, и содрогнулся от ужаса.

Он вскочил и вернулся в палату. Увидел, что Министр спит, порадовался за него и пожалел, что сам бодрствует. Взял деньги из своего шкафчика и пошел в коридор к телефону. Он знал, что утром ему никто не ответит. Отец и Белла наверняка внизу, в лавке. Однако нужно удостовериться, всё ли дома благополучно. Он вдруг почувствовал ответственность за семью. Ему захотелось заботиться обо всех, даже об Эстер, чье имя он теперь мог произнести без горечи. Его отчаянно потянуло домой, и он выругал белые, которые держат его здесь.

Норман набрал номер и рассеянно повесил трубку на палец, ожидая услышать подтверждение, что никого нет дома. Однако, к его ужасу, ответила женщина, судя по всему, медицинский работник; голос показался ему смутно знакомым.

— Алло! — крикнул Норман. — Ради бога, кто это? — Его оскорбило присутствие в доме посторонних, знакомый же голос вызвал тревогу.

На том конце провода повисло неловкое молчание, потом раздался смущенный смешок.

— Твоя старая тетя Сэди, — ответил голос.

От страха у Нормана екнуло сердце. Раз появилась тетя Сэди, значит, пиши пропало: она перемещалась от умирающего к умирающему и, как бабочек, ловила последние хрипы.

— Что ты там делаешь? — завопил он.

— В гости приехала, — невинно ответила она, но вышло так же неубедительно, как если бы в гости к ним вдруг решил заглянуть гробовщик.

— Папа заболел? — прошептал Норман. Он должен знать правду.

— Как заболел, почему заболел? — делано удивилась тетя Сэди, повторив это слово дважды, словно неопытный лжец. — С чего бы твоему отцу болеть?

— Тогда дай мне с ним поговорить.

— В лавке он, с Беллой, — уже увереннее выпалила тетя Сэди.

— Что ты там делаешь? — не унимался Норман.

— В гости приехала, — отрезала тетя Сэди. — Хочешь, навещу тебя?

— И давно ты приехала? — робко уточнил Норман.

— Вчера, — ответила тетя Сэди.

— Надолго?

— Посмотрим, — сказала она.

— На что посмотрим? — Норман повысил голос.

— Пока не надоем, — рассмеялась она. Поди пойми, что имелось в виду.

Теперь, когда выяснилось, что тревога его небеспочвенна, Норман решился бежать из больницы, вернуться домой и своими глазами увидеть, что происходит.

— Белла сегодня приедет? — невзначай поинтересовался он.

— Едва ли. Терри заболел, и в лавке полно дел.

— А папа?

— Он подустал. Все-таки путь неблизкий. Да и ты, Бог даст, скоро вернешься домой. Недели две-три, говорят. — Тетя Сэди старательно уводила разговор от посещений.

— А ты приедешь? — Норман вернул ее к прежней теме.

Тетя Сэди снова замялась, но потом ответила:

— Я побуду тут, помогу твоему отцу. В лавке, — добавила она.

— Он заболел, так ведь? — тихо проговорил Норман.

— Да почему заболел-то? С чего бы ему болеть?

— Не важно, — ответил Норман.

И положил трубку. Теперь он точно знал: надо выбираться отсюда. Что, если отец умирает, испугался Норман и наскоро помолился о том, чтобы застать отца в живых. Он вернулся в палату. Уходить до обеда нет смысла. Он не успеет скрыться: его хватятся и в два счета привезут обратно в больницу. Значит, надо дождаться времени посещений. Тогда в суматохе — одни приходят, другие уходят — можно ускользнуть незамеченным. Но как быть с одеждой? Отец с Беллой так и не привезли ему вещи, и прежде это его не смущало. Норман подумал, не позаимствовать ли костюм Министра, пока тот спит, но Министр крупнее и выше, костюм будет велик. Да и брезговал им Норман: вдруг заразится министерским отчаянием? Он сел на кровати. Положение сложилось безвыходное. Нельзя же при свете дня расхаживать по улицам в пижаме и рассчитывать, что тебя не заметят. Придется дождаться наступления темноты. Тогда он выйдет из палаты якобы в уборную и вылезет в окно в коридоре. И пойдет домой — может, даже отважится поймать попутку, если до ночи придумает правдоподобную историю для водителя. Норман остался доволен своим решением: неотступная тревога за отца и отчаянная необходимость его увидеть затмили возможную опасность. Он вообразил себе тетю Сэди в квартире, отца с Беллой в лавке. Вряд ли тетя Сэди осталась бы одна в квартире, да и отца в лавке он как-то не представлял. Норман уже не чаял дождаться вечера.

Он вцепился в кровать, уставился в пол. Они снова вернулись. Их было немного, но достаточно, чтобы заявить о себе. Чуть погодя их наверняка станет больше. Чего еще ждать в такой грязище. Скорей бы домой. За прочими треволнениями он и забыл, какой бардак оставил у себя в комнате. Норман на миг растерялся: что он здесь делает и какой такой у него недуг, что его заперли вместе со сборищем психов? Он принюхался: появился ли их запах. Но воздух был чист, как прежде, и тело его не зудело. Норман поднял глаза, уставился перед собой. Солнце било в окна и, точно прожектор, подсвечивало висящие в воздухе пылинки.

— Неужели нельзя, черт возьми, поддерживать чистоту? — всхлипнул Норман. Он боялся, что они хлынут стаями, заползут на него, прежде чем он успеет выбраться отсюда и повидаться с отцом. Не может же он делать два дела одновременно. О том, где взять одежду, ему было страшно думать, и он молился, чтобы поскорее наступил вечер.

— Боже милостивый, — шептал Норман, — не забирай его, и я обещаю, что брошу таблетки.

В дверях палаты показался медбрат.

— Норман, — окликнул он. — Вас к телефону.

Норман хотел встать, но страх приковал его к кровати.

— Он умер, — прошептал он еле слышно и оглядел палату. Она была почти пуста. Только Министр свернулся унылым клубком на кровати. Нормана охватила ярость при виде спящего. Ведь тот понятия не имел о его страданиях.

— Министр! — заорал Норман.

От неожиданности Министр подскочил, решил, что к нему пришли, в страхе слетел с кровати и ринулся к двери. Норман заметил, что спал он в ботинках.

— Норман, — снова позвал медбрат. — Вас к телефону.

— Кто спрашивает? — прошептал он.

— Кажется, ваш отец.

От облегчения и благодарности у Нормана полились горячие слезы. Он бросился к телефону.

Едва тетя Сэди договорила с Норманом, как рабби Цвек слабо крикнул:

— Кто звонил?

Говорить ему было трудно, и тетя Сэди поспешила к нему в комнату.

— Ошиблись номером, — весело ответила она.

— Ты так долго разговаривала с тем, кто ошибся номером? — пробормотал рабби Цвек.

Оправдываться она не стала, а говорить, что звонил Норман, не хотела, чтобы не расстраивать больного. На миг она даже рассердилась на Нормана: совсем отца не щадит! Тетя Сэди принялась взбивать рабби Цвеку подушки, но он схватил ее за руку:

— Это ведь Норман звонил, да?

Она кивнула.

— Он волнуется, что я не приезжаю. Он знает. Я должен с ним поговорить, — решительно произнес рабби Цвек. — Будь добра, принеси телефон.

Но тетя Сэди была непреклонна. Не в том он сейчас состоянии, чтобы разговаривать с Норманом.

— Нет, — возразила она. — Тебе сейчас и так тяжело. Незачем лишний раз волноваться. Подожди неделю-другую, поправишься и поедешь его навестить. А может, Бог даст, к тому времени он сам вернется домой.

— Сэди, — взмолился рабби Цвек, — мальчику и без того хватает беспокойства, не нужно, чтобы он еще беспокоился за отца. Будь добра, принеси телефон. Мне надо с ним поговорить.

Тетя Сэди вместо ответа принялась наводить порядок на уже прибранном туалетном столике.

— Сэди, — сказал рабби Цвек. — Ты уже вытирала там пыль. Как я могу быть спокоен, если мой сын беспокоится. Мне сейчас беспокоиться ни к чему. Я с ним поговорю, и мне станет легче. Будь добра, принеси телефон.

— Ну хорошо, — сдалась она наконец, — но, чур, недолго.

— Просто чтобы он знал, что я жив, — пояснил рабби Цвек и улыбнулся выходящей свояченице.

Тетя Сэди принесла из коридора телефон. Длины шнура хватило только до двери комнаты. Она помогла рабби Цвеку встать с кровати, усадила его на стул и укутала одеялом. Набрала номер, протянула ему трубку и вытерла ему лоб своим носовым платком.

— Будьте добры, это больница? — спросил рабби Цвек. — Мне нужно поговорить с Норманом Цвеком. — Он с вызовом и достоинством произнес имя сына, выдавил улыбку, чтобы голос звучал радостно. В ожидании прижал трубку к уху, жадно ловя звуки Норманова обиталища. Услышал, как стихли чьи-то шаги, как зазвенели столовые приборы. Потом последовала долгая тишина, которую нарушил лишь далекий крик: кого-то окликнули по имени. Отзвук имени в трубке вызвал у рабби Цвека волнение, и не только потому, что вопль вышел пронзительный, но и потому, что голос показался ему смутно знакомым. Зашаркали чьи-то подошвы, и снова повисла тишина. Пот капал со лба рабби Цвека, он весь дрожал.

— Вот видишь, тебе это вредно, — беспомощно заметила тетя Сэди.

— Подожди, подожди, — возразил рабби Цвек. — Наверное, он спит.

— И пусть спит, — с нескрываемой злобой ответила тетя Сэди. — Тебе тоже надо поспать.

— Долго что-то, — пробормотал рабби Цвек.

— Давай я подержу.

Но он не отдал ей трубку. Ему хотелось слышать каждый звук, сопровождающий путь Нормана из палаты к телефону.

Наконец Норман дошел до телефона, поднес трубку к уху и услышал, как отец дышит.

— Папа? — тихонько спросил он.

— Норман. Норман. С чего ты взял, что я заболел? Кто сказал? Тетя Сэди прибегает в лавку. Рассказывает мне такое. Вдруг ни с того ни с сего я, видите ли, заболел. — Он рассмеялся, довольный своей выдумкой, кивнул тете Сэди, и она тоже одобрительно кивнула ему.

— Ты ко мне почти месяц не приезжал, — сказал Норман. — Что с тобой?

Рабби Цвек замялся.

— Я в лавке, — весело произнес он, — от покупателей отбоя нет. А к тебе ездит Белла. Вернешься домой, вот и повидаемся.

— Что там делает эта сука?

Рабби Цвек притиснул трубку к уху, но тетя Сэди всё равно услышала словцо и пожала плечами.

— Отпуск, — произнесла она одними губами.

— Отпуск, — практически выкрикнул рабби Цвек. — Вообрази, — добавил он, — твоя тетя Сэди взяла отпуск. — Он хихикнул.

— И где она сейчас? — спросил Норман.

— Внизу. В лавке. Я побежал звонить тебе. Она с Беллой.

— Почему ты ко мне не приезжаешь? — снова спросил Норман.

Рабби Цвек вздохнул.

— Сказать по правде, — начал он, и это была полуправда, — мне тяжело. Ехать долго, да и место неприятное.

— Думаешь, мне тут нравится? — проговорил Норман. — Тут жуткая грязища. Уж могли бы хоть иногда вымыть пол. Они тут кишмя кишат.

Тетя Сэди заметила, как рабби Цвек побледнел.

— До свидания, до свидания, — тревожно прошептала она.

Рабби Цвека охватила беспомощность. Он недоумевал, почему симптомы Норманова недуга вдруг ни с того ни с сего вернулись. Он не нашелся что ответить и нервно засмеялся. Но на душе у него было тяжело, и щипало глаза.

— Ничего смешного, — разозлился Норман. Страх за отца утих, и он снова вспомнил извечную свою тревогу. — Все жалуются, — продолжал он. — Один пациент даже взбунтовался. Не ложится в кровать, потому что простыни грязные. Всю ночь сидит на стуле. Может, я к нему присоединюсь. — Этого аргумента Норману показалось недостаточно: нужно было придумать что-то более веское. — Если они не примут никаких мер, взбунтуется вся чертова палата!

Рабби Цвек поморщился. Ему хотелось бросить трубку и расплакаться. Он на мгновение рассердился, что сын вынужден обитать в такой грязи, и решил написать гневное письмо руководству больницы. Он охотнее поверил бы Норману, чем признал, что тот нездоров. Но рабби Цвек понимал, что грязные простыни — такая же выдумка, как серебристые рыбки. А потакать безумию Нормана он не мог.

— Все образуется, — слабо проговорил он. — Вот увидишь, через несколько дней всё образуется. Через несколько дней я приеду тебя навестить. А теперь иди ляг. Тебе нужно поспать.

— Господи Иисусе, — воскликнул Норман, — ты всё о том же. Почему бы вам просто не усыпить меня, да и дело с концом.

— Норман, Норман, — взмолился рабби Цвек.

— Папа, — тихо ответил Норман, — забери меня отсюда.

— Я приеду. Я приеду. Через несколько дней я приеду, — пообещал рабби Цвек. — Я всё улажу. Я поговорю с доктором. Тетя Сэди меня зовет, — нашелся он наконец, поскольку продолжать было невыносимо. — Мне надо идти. Через несколько дней я приеду к тебе.

— Если хочешь, — беспомощно отозвался Норман. — Скажи Белле, чтобы привезла мне одежду, — добавил он, уверившись, что дома ничего не стряслось, у него просто разыгралось воображение, а значит, и бежать незачем. Но костюм никогда не помешает.

— Я ей скажу, — пообещал рабби Цвек. — Она завтра приедет. Береги себя, — добавил он. — Скоро увидимся.

— Не волнуйся, пап, — сказал Норман. — До свидания.

Рабби Цвек положил трубку и осел на стуле.

— Я же тебе говорила — не нужно звонить. Вон ты как расстроился.

— Он всё тот же, — простонал рабби Цвек. — Точно тот же. Тогда что они там делают? — с горечью добавил он. — Ну, хотя бы за меня он больше не беспокоится. Уже что-то.

— Тебе нужно поспать, — сказала тетя Сэди. — Тебе нужно отдохнуть. Не будешь отдыхать — не поправишься. Идем. Я уберу подушки.

Она помогла ему лечь в постель. Рабби Цвек взял ее за руку.

— Сэди, — произнес он, — я очень долго думал. Да, я обещал Саре, упокой Господи ее душу. Но я не вечный. Я это понимаю. Бедная Сара не понимала. Думала, что поправится. Помнишь, как мы планировали отпуск? Бедная Сара. Но я-то всё понимаю. Сколько я еще проживу, Сэди? Один приступ уже был, вдруг будет другой?

— Не говори так, — возразила Сэди.

— Послушай. — Он стиснул ее руку. — Я вот что думаю. — Он примолк, выпустил ее кисть и уронил руку на пуховое стеганое одеяло. — Я хочу видеть мою Эстер.

Тетя Сэди обрадовалась его желанию; жалко лишь, что ему понадобилось заболеть, чтобы оставить свою гордость, подумала она.

— Я напишу ей, — пообещала тетя Сэди. — Ты поспи, а я напишу ей записку. И она скоро придет. Будет тебе радость. — Она улыбнулась и укрыла его до подбородка.

— Ты так добра ко мне, Сэди, — сказал он. — Я посплю.

Она тихонько прикрыла дверь. Она немедленно напишет Эстер. Сэди молилась, чтобы та застала отца в живых.

Когда Норман вернулся в отделение, уже накрывали обед. Есть ему не хотелось; белые всегда отбивали у него аппетит. Но притвориться, будто он ест, было необходимо, чтобы медбратья ничего не заподозрили. Иногда им с Министром удавалось переложить свои порции на тарелки других пациентов, которые хоть и лишились всего остального, однако же не утратили примитивного, грубого аппетита. Министр всё еще спал. Медбрат окликнул его, и Норман подошел к его кровати. Он хотел разбудить его мягко, поскольку знал, какие страхи сопровождают его пробуждение.

— Министр, — прошептал он, — пора обедать.

Он произнес это, чтобы Министр не подумал, будто его будят с какой-то другой целью. Министр повернулся к нему. Он уже проснулся и со страхом ждал грядущего визита. Министр устало поднялся с кровати.

— Почему вы спите в ботинках? — спросил Норман.

— Меня могут в любой момент вызвать на совещание, — ответил он. — Да и они всё равно чище здешних кроватей.

Норман был полностью с ним согласен. Он помог Министру надеть халат. Оба чувствовали свою схожесть. Неожиданно Министр приобнял Нормана за плечи и усадил рядом с собой на кровать.

— Послушайте, — прошептал он. — Никому другому я этого не сказал бы, но, по-моему, мы оба психи. Все уверяют, будто здесь чисто, мы же с вами видим собственными глазами, какая тут грязища, значит, рехнулись либо они, либо мы.

— Идемте обедать, — ответил Норман. Его не раз одолевали схожие сомнения, но он не намерен был им поддаваться — и не хотел, чтобы Министр еще сильнее его заморочил.

Министр не шелохнулся.

— Лучше бы я умер, — прошептал он. — Хватит с меня. Хватит с меня этого паршивого кабинета. Скопище недоносков. Никто уже меня не слушает. И вас тоже чокнутым считают. Что толку. — Он завязал халат. — Только и остается, что откинуть копыта, — добавил он, — и даже это будет принадлежать моей паршивой мамаше. Должно же в этой забытой богом дыре быть местечко, где можно уединиться, сдохнуть, и чтобы никто тебя не потревожил. Только представьте, каково нам с вами, черт побери, до скончания дней жить в этой вот грязище.

— Идемте лучше обедать, — ответил Норман.

Он сочувствовал Министру, но ему не понравилось, что тот уравнял их положение. Норман ни минуты не сомневался, что у Министра не все дома, а вот в собственном душевном здоровье он если и сомневался, то очень редко. Сегодня же, на грани бреда, не сомневался вовсе. Ему было жаль безумцев, что его окружали, в том числе медбратьев и докторов. Он взял Министра за руку и повел к столу. Обычно к ним никто не подсаживался. Оба были до такой степени одиноки, что держались друг друга, прочие же пациенты великодушно не нарушали их уединения. Однако сегодня их стол уже занял вновь прибывший, который еще не знал здешних порядков. Он робко, с недоверчивым изумлением рассматривал жуткое месиво на своей тарелке. Поднял глаза и увидел, что по бокам от него стоят Норман с Министром, точно собрались его арестовать. Новичок машинально встал, и Норман отчасти догадался, как тот жил прежде. Он понял, как именно его привезли сюда, возможно, и не впервые, потому что скорость его реакции свидетельствовала об укоренившейся привычке, доведенной до автоматизма.

— Не нужно, — сказал Норман. — Садитесь, мы все поместимся.

Но Министр отказался присоединиться к ним.

— Ишь, новенький, — подозрительно произнес он, — неизвестно, где был и что притащил, на себе, я имею в виду. Тут надо смотреть в оба. А этому сделать прививку, — выкрикнул он, — неизвестно, где он был раньше. Вдруг нас заразит? Не подходите к нему, приятель, — обратился он к Норману, — здесь у нас каждый сам за себя.

Министр перешел за другой стол — туда, где грязь была привычна и не так пугала. Трое сидящих за столом не обратили на него внимания, даровав Министру роскошь уединения.

— Кто хочет эту дрянь? — выкрикнул он, и все трое не глядя пододвинули к нему тарелки.

Министр аккуратно разделил содержимое своей тарелки на три части — сперва мясо, потом картофель с овощами и, наконец, подливку, хоть и с меньшим успехом.

— Бог знает, где он был, — пробормотал Министр. — Этот, вон там. Почему меня не разбудили, когда он поступил? Меня ни о чем не предупреждают, хотя вам прекрасно известно, что это моя работа, черт бы вас всех подрал, — заорал он на пациентов.

— Вы сегодня кого-нибудь ждете, Министр? — спросил его сосед по столу, рассчитывая поговорить о чем-нибудь нейтральном, но жестоко промахнулся с темой.

Министр молча встал и вышел из-за стола. Направился к шкафчику в глубине палаты, достал дезинфицирующее средство. Приблизился к столику Нормана и, остановившись в двух-трех футах от объекта, согласно инструкции на пузырьке, обильно опрыскал вновь прибывшего. Он не успокоился, пока не вылил весь пузырек на объект, который привык всю жизнь подчиняться и даже не шелохнулся. Пустой пузырек Министр поставил на стол и вернулся на кровать. Новичок посмотрел на свой дезинфицированный обед и отодвинул тарелку.

— Хотите — берите мою, — предложил Норман. — Я не голоден.

Но тот покачал головой, и Норман его оставил. Он не испытывал к новичку ни малейшего интереса и был совершенно безразличен к его безмолвному отчаянию. Норман решил посидеть на лужайке. Там хотя бы чисто. И они не ползают, а если вдруг окажется, что они там, то все-таки легче увидеть их снаружи, чем в палате, где от них впору рехнуться, как все остальные.

Солнце стояло точь-в-точь над лужайкой, и Норман свернулся калачиком на теплом шезлонге. Он рассчитывал посидеть здесь, пока посетители не уйдут: не хотелось видеть, как сложится день Министра. Но солнце его раздражало, и он перетащил шезлонг под дерево. Он был рад, что большинство пациентов еще внутри. Не было сил слушать их уличный смех, но и окружающая тишина тоже пугала. В такой же день, в такую же неподвижную зловещую жару у Билли случился приступ: мозг не выдержал монотонности зноя и света. Норман почувствовал, что если посидит на свету еще чуть-чуть, то и сам свихнется. Можно было вернуться в палату, скукожиться в темноте под одеялом, но там подстерегала другая, еще большая опасность. В теперешнем состоянии Норман не представлял, что делать со своим телом и какая именно его часть жаждет спрятаться. Нужно было прятать глаза, потому что они видели их, нос, потому что он чуял их, и всё его тело нуждалось в укрытии, потому что зудело из-за них. Однако ж ум его оставался ясен и невозмутим. Но тело и ум неразделимы, так что придется отправить их обоих под одеяло, заверив ум, что он сознает его неуязвимость. Солнце просачивалось сквозь густую листву, и Норману было страшно, потому что он знал: добром это не кончится. Единственной темной комнатой в их корпусе была уборная, но там нельзя было запереться. Нужно было сообщать, что ты идешь в уборную, и сидеть там дольше отведенного времени запрещалось. Норман чувствовал, что рано или поздно его убьет именно эта ужасная невозможность хоть минуту побыть одному.

Он встал, пинком опрокинул шезлонг и поплелся в коридор. Пересчитал столы. Всего пять, на четвертом скатерть в пятнах от чая, ее не меняли с самого его приезда. Он до омерзения обвыкся тут: так привыкаешь к собственному дому — настолько, что не замечаешь определенные недостатки, поскольку с ними вполне можно жить. О доме он теперь почти не думал. Смутно помнил его географию. А если и случалось задуматься, не мог восстановить в памяти расположение комнат. В сознании мелькали обрывочные картины. Белла в белых носочках, любимый стул Давида, мама плетет шаббатние халы, Эстер корпит над книгами. Вместе они составляли ту движущую силу, которая и ввергла его в теперешнюю изоляцию.

Он откинул одеяло и аккуратно разгладил рукой простыни. Лег в постель и заметил, что Министр таращится на него. Норман вспомнил первый свой день в лечебнице и как этот взгляд встревожил отца. Норман улегся под одеяло и накрылся с головой. Внутри было темно и жарко, и он постарался сосредоточиться на этих двух благодатях. Потом он привык, темнота просветлела, жара сделалась нестерпимой. Так и задохнуться недолго, подумал он, но умирать не хотелось. Ему хотелось уснуть, проснуться — а вокруг чистота и не противно коснуться чего бы то ни было. Он почувствовал, что потеет, и приписал это жаре. Потом у него зачесалось всё тело, но и это он объяснил жарой. Иначе он просто не мог. Порой он вынужден лгать себе, в противном случае пришлось бы признать свое окончательное поражение. Он чесался, стараясь думать о чем-то другом, чтобы отвлечься. Неужели Министр всё еще смотрит на меня, подумал Норман, и выглянул из-под одеяла. Но Министра не было. Скорее всего, отправился в уборную — подготовиться к мытарствам.

Санитары убирали тарелки после обеда, новичок по-прежнему сидел за столом. До прихода посетителей оставался еще час, и не было ничего хуже, чем ждать, терзаясь страхом, что не сумеешь их занять. Из сада доносилось бормотание: пациенты репетировали монологи. «Как дела дома? Как машина? Да, мне гораздо легче, спасибо», и долгие мучительные паузы, преодолеть которые невозможно, сколько ни репетируй. «Да, лучше идите, а то опоздаете на автобус. Увидимся через неделю»; на этом монологи завершались и повторялись с начала, не меняясь от недели к неделе, осыпали гладкие лужайки словесными испражнениями, чтобы в конце концов встретить угрозу во всеоружии.

Норман заметил, что новичок поднялся было из-за стола, но передумал и уселся обратно. Палату внезапно пронзил луч солнца, и Норман, чертыхнувшись, спрятался от него под одеяло. Лежал, наслаждаясь темнотой, но жара была нестерпима. Позвонили к вечернему чаю: значит, через четверть часа появятся посетители, подумал Норман и изумился тому, что сумел пролежать так долго, обливаясь потом. Он решил попроситься в ванную. Обтереться губкой, смоченной в холодной воде: от одной лишь мысли об этом ему стало гораздо легче.

Он встал с кровати, направился к дежурному медбрату. Тот сказал, что сейчас в ванной Министр, но скоро выйдет, потому что ждет посетителей.

— Прихорашивается для мамочки, — улыбнулся медбрат. — К вам тоже сегодня придут?

— Нет, — с облегчением ответил Норман. — Я просто не хочу сидеть в палате, когда придут посетители. Они наводят на меня тоску. Приму ванну, убью время.

— Там открыто, — сказал медбрат. — Поторопите Министра, и минут пятнадцать в вашем распоряжении. Я потом поднимусь. — Он выдал Норману чистое полотенце из стоявшего за спиной шкафчика, прищурился и с улыбкой спросил: — А вы всё время моетесь?

Норман рассмеялся.

— Тут грязища хуже, чем в шахте, вот в чем дело, — ответил он.

— Что ж, вы имеете право думать как вам угодно, — великодушно согласился медбрат.

Норман пошел в ванную. Солнце било в окна, тянущиеся с одной стороны коридора, и Нормана вновь одолело дурное предчувствие, которое преследовало его весь день. Но наверху, в ванной комнате, темная прорезиненная занавеска: он задернет ее и хоть на время окажется в темноте.

Однако наверху он с удивлением заметил, что из-под двери ванной сочится солнце: странно, что Министр, ненавидевший свет так же сильно, как Норман, не удосужился задвинуть занавеску. Норман решил, что окликнет его и подождет снаружи. Он слишком ценил собственное уединение, а потому уважал чужое.

— Министр, — негромко позвал он.

Ответа не последовало. Должно быть, Министр не услышал, подумал Норман. В ванной комнате часто глохнешь. Он позвал еще раз, громче. Ответа опять не последовало, однако Нормана встревожило не столько молчание Министра, сколько полная, всеобъемлющая, звенящая тишина за дверью. Норман хотел войти, но испугался. Он не отваживался задуматься о природе своего страха, но тот явно был связан с пробивающимся из-под двери солнцем и зловещей тишиной в ванной.

Он чуть приоткрыл дверь ногой и посмотрел в узкую щель. Увидел край ванны. Отметил, до чего грязны краны, выругал и краны, и само заведение, потом заметил то, что еще открывалось взгляду. Меж горячим и холодным краном покоилась нога Министра. Вторая упала в воду. В такой позе не было ничего необычного, не считая того, что обе ноги по-прежнему были в ботинках и вокруг щиколотки Министра, точно мусорная пена, плавали целлофановые пакетики. Но и это странное зрелище не слишком обеспокоило Нормана, подглядывающего в щелку. Всему можно было найти объяснение. Министр никогда не снимал ботинки и, видимо, заснул в ванне. Нормана вдруг пробрал озноб. Было в этой сцене что-то еще, что он отказывался признать, и никакая сила в мире не заставила бы его открыть дверь шире и выяснить, что же произошло. Он вдруг заметил, что вода в ванне красная, кое-где даже густо-багровая, и местами в полосках. Ему вспомнилось излюбленное семейное словцо: в теперешней ситуации он охотно с ним согласился бы. У него галлюцинации. Ему всё это кажется. Разумеется, насчет серебристых рыбок они заблуждались, глубоко заблуждались, но в минуту душевного потрясения немудрено увидеть галлюцинацию, а у него сейчас именно такая минута, вдобавок еще это жуткое солнце и всеобщее молчание. Норман долго таращился на воду, надеясь, что всё это лишь иллюзия. Но чем сильнее его пробирал озноб, тем краснее становилась вода. Он затрясся. Нужно признать очевидное. Красная вода — не галлюцинация, как и серебристые рыбки, и усомниться в этом значило изменить себе. Коль скоро он, Норман Цвек, что-то видит, то оно существует. В том числе и эта кровавая вода. Он смотрел сквозь щель в двери, чувствовал, как по коже пробегает мороз, думал о Давиде, и от этого воспоминания ему стало тошно. Сколько людей умудряется прожить жизнь, ни разу не став свидетелем ее завершения, будь то сознательного или нет. Почему же, во имя всего святого, его избрали на неприглядную роль вездесущего коронера. Он распахнул дверь настежь.

Голова Министра была под водой. Посиневшие до локтей руки лежали на воде. Тот ботинок, который ушел под воду, покоробился от жары. Подошва отстала, обнаружив тайник Министра. Нормана так и подмывало забрать пакетики, но он вспомнил последнее свое судебное дело, когда Берти Касс украл кольцо с пальца покойной матери, и удержался. Он смотрел на плавающие пакетики, возмущаясь, что столько белых пропадает зря.

Норман бросился прочь из ванной. По щекам его текли слезы. Порой он жалел Министра, порой сочувствовал ему, но никогда до этой минуты по-настоящему не любил. Его трясло от озноба и судорожных рыданий. Его мучил страх, однако впервые за долгое время ему ужасно хотелось жить. Норман промчался по коридору, выкрикивая «Он мертв, он мертв!».

За одним из столов сидела пара; Норман предположил, что женщина, скорее всего, мать Министра. Он схватил ее за плечи и встряхнул, как пузырек с пилюлями.

— Это вы его убили, — завопил он, — шлюха чертова. Вы его убили.

Медбрат увел его к себе во флигель, и, когда к Норману вернулся дар речи, он рассказал ему обо всём. Медбрат позвонил, и врачи за считаные минуты уверенно и хладнокровно навели порядок. Всех посетителей и пациентов, к которым они пришли, препроводили наружу. Посетителями Министра занялся врач, общую палату заперли. Там остались лишь несколько человек, включая вновь прибывшего: все они спали.

Норман сидел на кровати, закрыв лицо руками. Солнце снова его тревожило, скорбь сменялась растущей паникой. Он наконец-то понял, что здешний источник иссяк навсегда. Белых хватит всего на неделю, а дальше потянутся дни мучительной ломки. Он потеребил край халата и вытащил пакетики через дырку на конце шва. Через несколько минут усилий в горсти его оказался весь неприкосновенный запас. В проблеске здравомыслия один пакетик он спрятал обратно — на черный день.

— Да и черт с ним, — пробормотал он себе под нос, высыпал таблетки в ладонь и проглотил все до единой.

Час он сидел на кровати, заслоняя глаза ладонью от солнца, и всматривался в спящих. О Министре он думать не мог, как ни старался. Норману казалось, что всё это случилось много лет назад и теперь об этой истории осталось лишь смутное воспоминание, словно он очнулся от кошмара. Его внимание целиком занимала армия серебристых рыбок на полу. Они сползались к нему из слепящего солнца, неторопливо, полчищами, с нахальной уверенностью. Он смотрел, как они подбираются к нему, стягивают силы к его ногам для решительного штурма тела. Он со страхом наблюдал за ними, слышал их медленное, мерное дыхание. Они ползли, оставляя за собой испражнения, и пол в палате устилали их следы. Объятый ужасом, он любовался их маневрами, тем, как они собирались в кучки у его ног. Он хотел было поднять ногу, наступить на них, но знал, что, если он попытается их раздавить, они его сокрушат. Более пугающего зрелища невозможно было представить, однако Норман, несмотря на всё отвращение, невольно сознавал, что они неприкосновенны, поскольку они — единственное доказательство его душевного здоровья. И он смотрел, как они, точно пилигримы, кишат у его ног. Они тоже избрали его, как избрали его родители и сестры, и он сидел, онемев от испуга, их вынужденный поборник. Вдруг они кинулись на него, и он понял, что погиб.

Норман раскрыл рот в крике, но не услышал ни звука. В дальнем конце палаты стоял пылесос, который бросили в спешке, даже не выключив из розетки, когда стало известно о Министре. Норман бросился к пылесосу, выдернул шнур, подхватил и, дивясь собственной силе, разорвал, расщепил на разноцветные проводки и снова вставил штепсель в розетку. Потом пополз к кровати, поднося куски провода к плинтусу, чтобы этих убило током. Всё это время за ним наблюдал новичок, от крика которого проснулись прочие пациенты: их заразила Норманова тревога. Добравшись до своей кровати, Норман поднялся и хотел было поднести обнаженные проводки к своему телу, но вбежали два санитара и схватили его за руки. Он выронил куски шнура и с мольбой поглядел на них.

— Усыпите меня, — простонал он.

Ему сделали укол, и Норман так и не понял, что именно его обездвижило: ослепляющее солнце или игла. Мышцы его обратились в воду, и, отключаясь, он мысленно поблагодарил санитаров, что уняли его разбушевавшийся ум.

В следующую неделю в лечебнице разразилась эпидемия нервных срывов, а за ней последовали вспышки глубокого сна. Со смертью Министра рухнула коммерческая империя, и легионы его клиентов остались ни с чем.