Защищая столицу

Конец сентября. Фронт приближался к Москве. На подмосковные аэродромы перебазировались крупные группы истребительной, штурмовой и бомбардировочной авиации. Для их прикрытия была создана мощная система противовоздушной обороны, хорошо было налажено и материально-техническое обеспечение авиачастей.

С каждым днем усиливались налеты на Москву. По ночам небо над столицей полосовали многочисленные лучи прожекторов, оно расцвечивалось бесчисленным множеством разрывов зенитных снарядов. Враг посылал на советскую столицу целые армады бомбардировщиков, но лишь немногим из них удавалось пробиться через мощный огневой заслон.

Горячие дни и ночи наступили и у экипажей дальней бомбардировочной авиации. Окруженная под Вязьмой большая группа советских войск продолжала упорные бои, отражая непрерывные атаки превосходящих сил противника. Мы не раз наносили удары по врагу в этом районе, сбрасывали различные грузы окруженным войскам, сообщали командованию важные данные о движении наших и вражеских частей...

Стало известно, что на аэродроме под Смоленском немцы сосредоточили крупные силы авиации и готовят массированные удары по советским войскам, по коммуникациям и тыловым объектам в районе Москвы. Наш полк получил приказ сорвать замыслы врага. Холодным ветреным утром, когда над аэродромом висели низкие облака, мы вылетели на выполнение этой ответственной задачи. К цели шли в строю «кильватер». Высота облачности не превышала 300 метров, мы летели под ее нижней кромкой, чтобы скрытно подойти к противнику и нанести внезапный удар.

К вражескому аэродрому под Смоленском подошли в расчетное время. По оживлению, царившему там, нетрудно было догадаться, что немецкие летчики готовятся к вылету. Наши бомбардировщики один за другим пошли в атаку. На самолетных стоянках взметнулись столбы огня и дыма. Взрывной волной нашу машину даже слегка подбросило. Опять нам пришлось пойти на риск — сбрасывать бомбы с малой высоты. Но рисковали мы не напрасно: на аэродроме возникло несколько очагов пожара, горели не только самолеты, но и ангары. Основательно перепахали мы бомбами и взлетно-посадочную полосу. Врагу понадобится немалое время, чтобы привести ее в порядок...

Не менее чувствительные удары дальние бомбардировщики нанесли и по другим аэроузлам противника, где базировались фашистские самолеты, предназначенные для налетов на Москву.

Зима в Подмосковье наступила уже в ноябре. Но, несмотря на снег и мороз, бои на подступах к столице не ослабевали. Сила сопротивления наших войск нарастала.

Круглые сутки кипела работа и на нашем аэродроме. Острую нехватку самолетов приходилось восполнять увеличением нагрузки на личный состав. Боевые вылеты следовали один за другим непрерывно. Моторы бомбардировщиков едва успевали остывать...

С тревогой и волнением встречаем 24-ю годовщину Великого Октября. Вечером 6 ноября после очередного боевого вылета собрались в штабе полка. С нетерпением ждем сообщений из Москвы. Всех волнует одно: состоятся ли в такой суровой и напряженной обстановке традиционные торжества, посвященные дню рождения Советского государства?

Стрелки часов приближаются к шести. Из динамика радиоприемника доносятся хорошо знакомые каждому позывные, а затем звучит голос диктора:

— Говорит Москва. Начинаем трансляцию торжественного заседания Московского Совета депутатов трудящихся совместно о представителями партийных и общественных организаций столицы и доблестной Красной Армии.

Уже само начало этого сообщения как-то сразу приободряет нас, прибавляет света в глазах. С напряженным вниманием, стараясь не пропустить ни единого слова, слушаем знакомый глуховатый голос Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина. Со всей прямотой говорит он о больших жертвах, понесенных страной за четыре месяца войны, о временных военных неудачах Красной Армии. Твердо и уверенно звучат его слова о провале гитлеровского плана «молниеносной войны», обстоятельно и доходчиво обосновывает он ход событий.

Верховный Главнокомандующий закончил свою речь. Из репродуктора полилась музыка. Ее суровая торжественность почему-то не доходит до нашего сознания. С минуту мы сидим молча, не решаясь пошевельнуться, обмолвиться словом. Мысли полностью сосредоточены на том, что сейчас услышали. Значит, Москва стоит, борется, партия и правительство верят в победу...

А утром мне и моим однополчанам довелось слушать трансляцию традиционного парада на Красной площади, на котором также выступил Верховный Главнокомандующий. Почему-то всем нам особенно запали в душу слова, обращенные к каждому из нас: «На вас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война священная!..» И мы будто чувствовали на себе эти взгляды, полные страданий, горя и святой надежды. Взоры отцов, матерей, жен, любимых, детей, всех советских людей. Тех, кто был рядом, в прифронтовой полосе, трудился в глубоком тылу, остался на территории, занятой врагом. Они верили в нашу стойкость, в наше мужество, волю к победе. Надо ли говорить, какой могучий моральный заряд получили мы, слушая эти выступления.

На следующее утро экипажи подняли по тревоге. Успеваю заметить, как в крохотное оконце нашей землянки бьет метель. Нелегко расставаться с нарами, на которых, прижавшись друг к другу, коротали еще одну фронтовую ночь. В предрассветной темноте, преодолевая снежные заносы, спешим к штабной землянке. Командир полка ставит задачу: нанести удар по фашистским танкам, пытающимся прорваться к Яхроме. Это уже совсем недалеко от Москвы.

Несмотря на метель, готовимся к вылету. Уже запущены моторы, экипаж на своем месте. Чтобы лучше ориентироваться в снежной круговерти и помочь командиру корабля вырулить машину на старт, высовываюсь по пояс из астролюка.

Не успели набрать нужную высоту, как окунулись в серое месиво облаков. Кое-где через просветы просматривается земля. Вот и район цели. Вражеские истребители не появляются, зато навстречу бомбардировщикам стремительно приближаются огненные пунктиры «сосисок» — так неизвестно кто назвал трассы снарядов немецких малокалиберных зениток. Земля затянута белесой дымкой, но на фоне снега нам довольно легко обнаружить танки. Сколько их — сказать трудно: сначала замечаем до десятка, потом еще и еще. Наши «сотки» ложатся в центр скопления вражеской техники. Теперь она дальше не пойдет. Пусть не вся, но значительная часть ее все же выведена из строя.

Возвращаемся на аэродром. Садимся на заснеженную полосу, окаймленную еловыми ветками. От притихшего на стоянке самолета тянет теплом и запахом горелого масла. А мы, спустившись на землю, накоротке обсуждаем результаты боевого вылета. Пока механики подвешивают бомбы, спешим в штаб полка. Надо срочно доложить о том, что сделано, получить новое боевое задание,

Подготовка самолета подходит к концу. Укрывшись от ветра в ангаре, мы в оставшиеся свободные минуты слушаем Михаила Тимошина. Веселый и остроумный, он не дает скучать летчикам и штурманам и теперь вот мастерски рассказывает очередную историю. Знает он их множество, и мы смеемся от души.

Вдруг все насторожились. Сквозь завывание ветра отчетливо пробивался нарастающий гул мотора. Над нашим аэродромом пронесся немецкий самолет, и тут же послышался характерный свист бомб. Над нашими головами прокатился грохот. Пробив крышу ангара, полутонная бомба упала на бетон. Через несколько секунд может грянуть страшный взрыв. Эта ужасная мысль словно обожгла сознание. Но инстинкт самосохранения берет верх, и мы как по команде падаем на цементный пол, пытаясь как можно плотнее прижаться к нему и не шевелиться.

Но что за чудо! Проходят две, пять, десять секунд — а взрыва нет. По-пластунски отползаем к выходу, выскакиваем из ангара и, пригнувшись, бежим в безопасное место. А неразорвавшаяся тяжелая чушка так и осталась в ангаре. Не разорвались и другие бомбы, упавшие поблизости от стоянки.

На другой день наши пиротехники осмотрели и сразу же обезвредили эти бомбы. Впрочем, в последнем они даже не нуждались: вместо взрывчатки в них обнаружили речной песок. Сам по себе редкий и не столь уж значительный факт дал нам понять, что у советского народа есть друзья и в тылу гитлеровской Германии. Это они сделали так, чтобы хоть несколько бомб не взорвались, не принесли нам ущерба. Как не сказать спасибо безвестным товарищам, спасшим нам жизнь!

Однако обо всем этом мы узнали на следующий день. А когда спешили к самолету, нас ни на секунду не покидало неприятное чувство. Даже заняв места в кабинах, настороженно посматривали на злополучный ангар. Вдруг там шарахнет взрыв — и все взлетит на воздух...

Выбрасывая клубы сизого дыма, заработал сначала левый, затем правый мотор. Метель немного утихла, но метеоусловия по-прежнему остаются сложными. Маскируясь облаками, выходим в заданный район. Ударили зенитные орудия. Забурлило, заклокотало небо. Михаил Тимошин делает все возможное, чтобы не свернуть с боевого курса. Наконец бомбы сброшены. Землю заволокло черным дымом. То здесь, то там вспыхивают яркие костры. От близких разрывов снарядов машина вздрагивает словно в ознобе.

Неожиданно в лицо мне хлестнул раскаленный воздух. Треск и сильный удар раздались одновременно. Самолет заволокло дымом. Меня вдавило в сиденье. Стало нестерпимо жарко. Перед глазами поплыл розовый туман. В то же мгновенье мелькнула мысль: «Все, отвоевался!» Чувствую, как гулко застучало в висках, а на лбу выступила испарина. Резко заломило голову, туго стянутую шлемофоном. Словно каленым железом жжет ногу. По лицу потекла теплая струйка. Это кровь. Морщась от боли, ощупал онемевшую ногу. В унте мокро и тепло. Носовую часть передней кабины срезало вместе с пулеметом. Теперь на месте турели зияет дыра. Ледяной воздушный поток обжигает лицо, режет глаза. Брови и ресницы покрылись инеем. Очки разбиты.

Выполнив маневр, уходим от цели. Михаил спокоен, — значит, с машиной случилось не самое страшное. Она слушается рулей, двигатели пока тянут. Но вот левый мотор начал давать перебои, потом совсем заглох. Бомбардировщик начал терять высоту и скорость. Лицо горит от обжигающего ледяного воздуха. На руках следы крови. Их посекло осколками разрушенного остекления кабины. Острая боль в ноге и голове все усиливается, но снять унт или шлемофон в воздухе не решаюсь. Телефонная связь оборвалась. Переговариваюсь с командиром жестами, а с бортовым радистом по пневмопочте. По радиополукомпасу пытаюсь настроиться на приводную станцию аэродрома.

Наконец в наушниках послышались знакомые позывные, а вскоре в туманной дали показался аэродром.

Короток зимний день. На посадку зашли, когда уже начали сгущаться сумерки. Самолет, коснувшись колесами полосы, пробежал несколько метров, как-то странно накренился, уперся консолью крыла в землю и завертелся волчком, поднимая клубы снежной пыли.

При выключении мотора от выхлопа вспыхнул вытекавший на глушитель бензин. Небольшое вначале пламя быстро разрасталось. Но к нам уже со всех сторон спешили друзья. Общими усилиями им удалось ликвидировать пожар. Однако самолет нуждался в серьезном ремонте. Мы не отчаивались только потому, что были уверены: воентехник 3 ранга Иван Прокофьевич Козликин вместе с механиками и мотористами сумеет в кратчайший срок вернуть машину в строй.

Когда пришли в землянку, я наконец решился снять унт. Обожженная нога заметно распухла, при малейшем движении я ощущал сильную боль. На голове у меня образовался ком из сгустков крови и волос. Всю ночь не мог сомкнуть глаз. Поднялась температура, двигаться без посторонней помощи я уже не мог. На следующее утро меня отправили в Серпухов.

Госпитальная обстановка с непривычным покоем, запахами лекарств, сдержанными стонами раненых действует угнетающе. Но вскоре я стал передвигаться самостоятельно и лежать на койке уже не мог. В коридоре было лучше: туда выходят выздоравливающие и легко раненные. Можно услышать множество самых неожиданных историй — радостных и печальных. Многие говорят, что немцы опять продвинулись и теперь подошли к Москве. Слушаешь такое, и сердце невыносимо щемит. Неужели не устоит столица?

Но в последние дни упорно говорят о том, что в лесу недалеко от Серпухова сосредоточиваются советские танки. В морозные ночи мы чутко прислушиваемся, стараясь уловить знакомый гул танковых двигателей или лязг гусениц. Иногда эти звуки и в самом деле доносились до нас. Они звучали музыкой радости и надежды. Значит, есть сила у нашей страны, у нашей армии. Придет час, и враг почувствует это на собственной шкуре. Ведь об этом еще 6 ноября дал понять всем советским людям, всем нашим зарубежным друзьям Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин.

В один из декабрьских дней в госпиталь неожиданно заявились Михаил Тимошин, Петр Литвиненко и Александр Смирнов. Они поочередно обняли меня, а потом командир корабля как-то торжественно и горделиво сказал:

— Смотри, Иван!

Да, этим действительно можно было восхищаться. У каждого моего товарища на гимнастерке сверкал орден Красного Знамени. От души поздравляю их, расспрашиваю о полковой жизни, о тех, с кем еще недавно делил опасности в огненном фронтовом небе. Особенно радует то, что в полк прибывают с авиационного завода самолеты ДБ-3Ф (Ил-4). Однополчане перебазируются на новый аэродром, расположенный северо-западнее Москвы. Все ждут больших и важных событий на фронте.

Радостной была короткая встреча с друзьями, грустным — расставание с ними.

— Скоро увидимся, — заверили они меня. Но случилось так, что распрощались мы навсегда. Через несколько дней до меня дошла страшная весть: экипаж Михаила Тимошина из очередного боевого вылета на аэродром не вернулся. Очевидцы утверждали, что подбитый бомбардировщик взорвался от собственных бомб и рассыпался в воздухе. Каждый из нас сознавал, что потери на войне неизбежны, но сердце никак не хотело мириться с этой утратой. Ведь не стало самых верных друзей, с которыми я сделал около 40 дневных и ночных боевых вылетов. С ними всего несколько дней назад я делил радость по случаю высоких правительственных наград.

В те горькие часы невольно подумалось о несправедливо трудной судьбе летчиков-фронтовиков. Если, к примеру, загорелся на поле боя танк, то все, кто уцелел, могут успеть выбраться из него на землю. Их вынесут из огня, перевяжут, спасут. А у экипажа подожженного самолета мало таких надежд. В воздухе им никто не сможет помочь. Боевым друзьям остается одно: проводить печальным взглядом устремившийся к земле факел...

Никогда не изгладится в моей памяти вечер, когда мы услышали сообщение о контрнаступлении Красной Армии под Москвой. Напрягая слух, старались уловить отзвуки далекой канонады, громыхавшей от Калинина до Тулы. И, вполне понятно, как к любимой музыке прислушивались к гулу моторов бомбардировщиков. Даже строили догадки, куда и с какой задачей летят они в эти суровый морозные ночи.

Трудно лежать в госпитальной палате, когда совсем недалеко разворачиваются такие волнующие события — на земле и в небе Подмосковья с невиданной до сих пор силой грохочут бои. И наступают уже не гитлеровские полчища, а советские воины. Мы, раненые, следим за этими боями, наши сердца вместе с теми, кто отбрасывает врага на запад. Собравшись по двое, по трое, летчики, штурманы как бы перелистывают страницы своих, пока не столь уж больших, фронтовых биографий, придирчиво всматриваются в каждую их строку, как строгие судьи разбирают причины каждой удачи, каждого промаха.

Приближалась весна. В профилактории, куда меня направили из госпиталя, я познакомился с заканчивающими лечение командиром звена старшим лейтенантом Сергеем Кондриным и его штурманом лейтенантом Владимиром Савельевым. Оба понравились мне с первой встречи. Сергей даже внешностью своей сразу располагал к себе. Светлые вьющиеся волосы, живые серые глаза, едва заметные ямочки на щеках придавали его лицу выражение доброты и искренности. В остром, проницательном, но всегда веселом взгляде летчика светились и недюжинный ум, и жизнерадостность, и задор, и открытая душа.

Владимир Савельев не отвечал привычным представлениям о боевом летчике: невысокого роста голубоглазый шатен, худощавый, даже щуплый на вид. В разговор вступает не сразу: то ли не желает мешать собеседникам, то ли не торопится высказать свое мнение по тому или иному вопросу. Но из рассказов Сергея Кондрина я узнал, что в бою Володя всегда действует уверенно, решительно. Его отменным знаниям, собранности, постоянной готовности достойно выполнить свой долг можно было только позавидовать. В любой обстановке он выводил бомбардировщик на цель, сброшенные им бомбы точно поражали врага.

Профилакторий располагался на живописном берегу Оки, в помещении бывшего дома отдыха. Река в этом месте делает небольшой изгиб и скрывается в синей дали заокских лесов. Из наших окон хорошо виден аэродром, и все свободное время мы с нескрываемой завистью наблюдаем за его напряженной фронтовой жизнью. Почти круглые сутки экипажи поднимают в небо воздушные корабли, часто на изрешеченных машинах возвращаются с боевых заданий. Как-то сами по себе возникают у нас дружеские беседы о недавно пережитом.

В один из вечеров, когда мы все вместе наблюдали за аэродромом, Сергей Кондрин рассказал о случае, который привел его в госпиталь.

— Потеря бдительности нас подвела, — начинает он прямо с вывода. — Экипаж выполнял ночью полет по треугольнику Серпухов — Тула — Рязань. Луна еще не взошла, в темном небе мерцали только звезды. Каждый из нас занят своим делом. Он, — Сергей кивает на Володю Савельева, — производит расчеты, я веду бомбардировщик, стараясь точно выдержать заданный курс. Светящиеся стрелки приборов показывают, что все системы самолета работают нормально...

Кондрин замолкает, потом неторопливо закуривает, будто раздумывая, как продолжить начатое повествование. Чувствуется, что недавно пережитое не улеглось в его душе и волнует с прежней силой.

— Конечно, над своей территорией, когда до фронта далеко, осмотрительность не та, что над занятой врагом. Вот за эту ошибку и пришлось поплатиться... Неожиданно раздался голос радиста. Он хотел предупредить экипаж об опасности, но не успел. Длинная пулеметная очередь оборвала его доклад. На какое-то мгновение я увидел вспышку, и тут же все кругом осветилось ярким светом, машина затряслась как в лихорадке. За хвостом бомбардировщика потянулся густой дым, пламя поползло по обшивке фюзеляжа, начало подбираться к кабине. Я сдвинул на лоб очки и закрыл лицо перчаткой. Высота и скорость быстро падали, машина стала неуправляемой. Приказал экипажу покинуть самолет. В ту же ночь мы оказались в госпитале...

— Страшная была ночь, — замечает Володя Савельев. — Слишком дорого обошлась нам неосмотрительность. А так надеялись, что после этого полета пойдем на выполнение важного боевого задания.

— Ничего, — заключает Кондрин, — суровый урок не забудем. Правда, Володя?

...Завтра мы покидаем профилакторий. Вечером после ужина пошли погулять. Остановились у березы и сели на свою любимую скамейку покурить и поговорить. Весна уже вступала в свои права. От леса и с Оки тянуло бодрящей и волнующей свежестью. Погода была пасмурная, поэтому стемнело раньше обычного. На аэродроме, что находился невдалеке, то и дело включался прожектор, освещая рассеянным светом взлетно-посадочную полосу.

С разноцветными огоньками на консолях крыльев над нами прошли бомбардировщики. Потом они один за другим начали снижаться и заходить на посадку. Один Ил-4 делал последний разворот как-то неуклюже и неуверенно.

— Случилось что-то неладное, — встревожился Кондрин.

И действительно, бомбардировщик вошел в луч посадочного прожектора, коснулся колесами земли, затем взмыл ввысь и исчез во мраке ночи. Вдогонку ему из темноты молниями метнулись трассы снарядов. А еще через несколько секунд до нас донеслись глухой удар и треск. Аэродром мгновенно погрузился в темноту. Самолеты, находящиеся в воздухе, погасили бортовые огни и ушли в зону ожидания. Стало темно и тихо. На берегу Оки вдруг вспыхнул яркий костер.

— Горит наш самолет! — крикнул Сергей. — Его срубил тот самый гад, который поджег и нас...

Не раздумывая, бежим к реке. Перед нами открылась страшная картина: у самого берега коробились в огне обломки самолета. Никто из экипажа не уцелел.

Остаток ночи стал для нас мучительно тягостным. С болью и горечью говорили мы о печальной истории, свидетелями которой оказались сегодня.

— Этот экипаж явился жертвой такой же неосмотрительности, которую допустили и мы с тобой, Володя! — сокрушался Сергей Кондрпн. — Каждая, даже малая ошибка в воздухе, а тем более в условиях войны, обходится слишком дорого. Ведь приходилось нам слышать, что немецкие истребители на хвосте наших самолетов незаметно приходили в район базирования и спокойно выбирали выгодный момент для атаки. А почему? Внимание экипажа сосредоточено на посадке, он меньше всего ждет нападения врага. Да и боеприпасов в такой момент у нас частенько не бывает. Вот и пользуются этим немецкие летчики. Они незаметно подходят вплотную к нашим бомбардировщикам и безнаказанно открывают огонь.

Позже мы узнали, что этот случай подробно разбирался. Оказывается, экипаж капитана Попеля, возвращавшийся с боевого задания, слишком поздно заметил вражеский истребитель. Имитацией ложной посадки он пытался уйти от преследования. Но на низкой высоте и при малой скорости самолет плохо управлялся, энергичный маневр исключался. Уклониться от огня истребителя командир экипажа не смог, и сбитый бомбардировщик врезался в берег реки.

Стало ясно и другое: немецкий ас, видимо, хорошо изучил район нашего базирования, оси маршрутов и в безоблачные ночи вылетал на преследование бомбардировщиков. Поиск наших самолетов упрощался еще тем, что опорным ночным ориентиром в районе базирования был мощный прожектор, работавший в режиме кругового вращения. Экипажи выходили на этот маяк, делали разворот и следовали на аэродром. Вот здесь-то и подстерегал их вражеский истребитель. Если атака в районе прожектора не удавалась, преследование продолжалось до самой посадки.

Летному составу были даны четкие указания о действиях в воздухе. Экипажи заблаговременно оповещались по радио об опасности и уходили в зоны ожидания или на запасные аэродромы. Категорически запрещалось заходить в хвост друг другу. В этом случае впереди идущий экипаж имел право открывать огонь без предупреждения.

Порядок и дисциплина в экипажах стали строже. Печальный случай, происшедший с капитаном Попелем, больше не повторился.

Загрузка...