Камрань, или Последний «Фокстрот»

Глава 12 О дырявом кармане и быстротечности времени

Подходит к концу первая неделя нашего подводного плавания. Обычно для дизелюх, особенно старых, это предел. Разряжается батарея, начинает усиленно газовать, выделять водород — пора всплывать, вентилировать отсеки, бить зарядку. Но главное командование, остающееся наверху, похоже, об этом позабыло. Может быть, оно решило проверить подводную лодку на полную автономность, а экипаж — на выносливость? Так это совершенно бессмысленно. Люди, как обычно, окажутся крепче железа. Ему ведь, железу, не дашь приказ, не скажешь «надо!» и «давай!». И к проникновенным речам политработников оно так же глухо. Критически упадёт в батареях плотность электролита, начнёт меркнуть свет, и всё: говори — не говори, а выход один — всплывать.

Между тем продолжается наше неспешное хождение туда-сюда под носом у противолодочников. Ощущение — будто они нас всячески избегают. Вот вроде вышли на контакт. Акустика в активном режиме молотит по корпусу, да так, что пробковое покрытие с подволоков осыпается. Ну вот, кажется, сейчас раздастся торпедный плевок, зелёная сигара плюхнется с борта БПК в воду, зажужжит винтами и рванётся к нам.

Проскочит метров на двадцать выше и всплывёт за кормой, никому не причинив вреда. И всех сразу отправят домой. Но нет, не хотят! А может быть, им просто торпеду жалко?

Как выяснилось, в этом предположении я был недалёк от истины. Не то чтобы им торпеду было жалко, а торпеды у них не было совсем! Вернее, не было торпеды практической, учебной. Всё это время они прекрасно знали, где мы находимся, десятки раз выходили в атаку, но понарошку, без реальной стрельбы учебным боезапасом. Надо полагать, что времени для отработки своих гидроакустиков на живце им хватило сполна. Более того. В один из дней нас умудрились наблюдать визуально! Прозрачность воды в этом районе такова, что во время очередного манёвра с мостика БПК было прекрасно видно, как подводная лодка проходила под килем! Солнце стояло почти в зените. В вязких нитях лучей, пробивающихся на глубину, хорошо различались окаймлённые ватерлинией обводы корпуса, серебристые обтекатели гидролокаторов, прерывистое сверкание лопастей и даже оранжевые пятна сурика, наляпанные незадолго до этого боцманской командой на ограждение рубки. И это на глубине пятьдесят метров!

Но всё это выяснилось потом, когда по приходу в базу за стопкой пахучей хунтотовки мы узнали от офицеров корабля вышеприведенные детали. Пока же никому ничего не известно, мы находимся глубоко под водой, дышим неизвестного состава газовой смесью, истекаем потом, хлещем из носика передаваемого по кругу чайника тёплую, с резиново-хлорным привкусом воду и время от времени выразительно поглядываем наверх.

О режиме тишины на борту все давно забыли. Собравшиеся в кают-компании офицеры уже не озабочены тем, что громкими разговорами могут демаскировать подводную лодку. Рассказывая друг другу смешные истории из своей жизни и бородатые анекдоты, они в полный голос гогочут, а некоторые от избытка чувств ещё и сучат ногами. Или вдруг начнут лупить костяшками домино, да так, что, кажется, будто там идёт перестрелка. Между тем мы отлично помним, как несколько дней назад все сидели смирные, как кролики, говорили шепотом и боялись лишний раз газетой прошелестеть!

Вот и подходит к концу время моей очередной вахты. Обе стрелки на непривычном, густо усеянном цифрами двадцатичетырехчасовом циферблате бредут неспешно к полуночи. Ещё одни сутки скоро канут в вечность и неминуемо, как и многие другие уже прошедшие ночи и дни, станут достоянием истории. В такие минуты вынужденного безделья, когда вокруг всё спокойно и некуда спешить, ход времени ощущается прямо-таки физически. Чувствуешь, как вместе с оставшимися позади, стремительно бегущими секундами и минутами утекает и твоя жизнь, съёживается отпущенное тебе на земле время. Обычно в возрасте двадцати пяти лет об этом мало кто задумывается. Но я задумывался и иногда очень даже переживал.

Вот и на этот раз под конец вахты на меня навалилась необъяснимая тоска. Вспомнились беззаботные дни детства, беспокойное школьное отрочество и суровая курсантская юность. Хоть и не много ещё прожил на свете, а уже сколько безвозвратного и, возможно, лучшего осталось позади! Провожая взглядом секундную стрелку, я представил, как в такт с тиканьем часов вываливаются из дырявого мешка, падают куда-то в гулкую бездонную пропасть принадлежащие мне золотые монеты. Кто мне их дал и для чего? Сколько отсыпал щедрой рукой, и много ли их ещё осталось? Усугубляя ситуацию, я представил, как из этого мешка кормятся все кому не лень. Флот проник в мою жизнь и принялся хозяйничать там, как в своих владениях. Моя жизнь, моё время — этот мой личный капитал уже как бы и не мой. В любой момент к моему и без того уже дырявому мешку может подойти командир, небрежно зачерпнуть полную горсть монет и сказать:

— Минер, две недели без берега! У тебя Кульков опять напился! Сиди вот теперь в прочном корпусе и лечи его от алкоголизма!

И всё! Двух недель жизни как не было! Вдвойне обидно, что канули они в пустоту, буквально коту под хвост, никому (ни Кулькову, ни мне, ни даже командиру) не принеся никакой пользы.

А то вот ни с того ни с сего вызовет к себе в кабинет комбриг, засунет в мешок аж до самых локтей свои загребущие руки и закричит дурным голосом:

— Лейтенант! Сколько тебя можно ждать! Пять минут на сборы! Минёр с «Восьмерки» заболел! Бегом на борт, заменяй товарища! Через пятнадцать минут отход, принимай дела и обязанности! Зубную пасту и щётку можешь вон там в шкафу взять, остальным в экипаже поделятся.

И всё, загремел нежданно-негаданно на месяц-полтора, а то и больше!

Вылезешь потом по возвращении наверх, глянешь по сторонам, потянешь чутким носом сырой, промозглый, но свежий и потому уже несказанно благоухающий воздух и понять ничего не можешь — вид вокруг такой, словно бы никуда и не уходил. Ступишь на землю, отойдешь от пирсов в сторонку, подальше от груды живого, родного, но уже опостылевшего железа, в чахлый лесок, что сереет неподалеку, и обнаружишь, что опять наступила зима. Под ногами звонко хрустит молодой слюдяной лёд, шелестят сухие разноцветные листья, и кое-где уже белеют россыпи первого снега.

— А где же лето? Куда оно делось?

Уходил — была ранняя весна, тот же серый лес, ледок и жухлые листья под ногами. Вернулся — ничего не изменилось, только ещё холоднее стало! Прошли дни, недели и месяцы, пронеслись в бестолковой пустопорожней суете, как один день. Жалко! Ведь неизвестно, сколько их там, в дырявом моём кошельке, ещё осталось! И самое неприятное в этой ситуации то, что буквально в любой момент среди дня и ночи ко мне может подойти вездесущая Родина-мать и голосом командира, старпома, замполита, а то и самого комбрига потребовать свою долю золота из моего личного капитала. И отказать, увильнуть, что-нибудь попытаться зажилить никак не получится. Добровольно на флот приходил? Присягу давал? Казённую перловку пять лет жрал? — Будь добр, выполняй теперь то, под чем собственноручно подписывался и карманы поживее выворачивай!

Но долго грустить на подводной лодке не получается — нет подходящего места, да и боевые товарищи не дают. Ощущение такое, что на корабле никто не спит. По узкому проходу мимо шмыгают туда-сюда чумазые полуголые тела. Форма одежды обычная — трусы, ПДУ, тапочки.

В подводном положении совершенно стираются границы ночи и дня. Подчинённый незыблемому распорядку несения вахт — четыре часа через восемь — личный состав каждой из трёх боевых смен живёт по своему индивидуальному суточному режиму. Отоспавшись днём и совершенно запутавшись в чередованиях дней и ночей, многие бойцы шляются по отсекам как неприкаянные. Вот и сейчас они бродят, мельтешат перед глазами, а иногда даже наступают на ноги. Мешают, конечно, а что поделаешь? Невозможно пройти из седьмого отсека в первый или, скажем, наоборот, не миновав центрального поста. Хорошо ещё, что корабль наш достаточно большой, и при перемещении нескольких человек из кормы в нос или в обратном направлении, особо не нарушается дифферентовка. На «Малютках» времен Отечественной войны, водоизмещение которых было в десять раз меньше, такие переходы без разрешения вахтенного офицера были категорически запрещены. Лодка на них чутко реагировала изменением продольной остойчивости, опускаясь носом или кормой.

Журчит, переливается вода за бортом. Медленно ползёт по циферблату минутная стрелка. Сыплется из дырявого мешка, утекая в вечность, невозвратимое время…