Камрань, или Последний «Фокстрот»

Глава 41 Несколько дней из жизни Ивана Денисова

Подводная служба матроса Денисова началась с гальюна. В первый же день, вернее, в первую же ночь ему пришлось там хорошо поработать. Оно бы и ничего страшного: что за матрос, который не драил гальюны, но была не его очередь. Дневальный же по команде, матрос Суслов, чьей непосредственной обязанностью в данный момент являлось наведение порядка в местах общего пользования, от своих обязанностей злостно уклонялся. Он стоял на входе, прислонившись к дверному косяку, и давал Денисову ценные указания.

Наутро невыспавшийся Ваня заснул на политзанятиях и даже захрапел, за что тут же получил от замполита наряд вне очереди и задание предоставить к следующим занятиям конспект работы М. С. Горбачёва «Перестройка и новое мышление».

День прошёл относительно спокойно, если не считать пары подзатыльников. Первый был получен от старшего матроса Дрыщеватого за недостаточно бравый, по его мнению, вид. Второй — от матроса Тяпкина за то, что Ваня долго искал закурить. Было ещё несколько выговоров, но это так, мелочи. Почему-то с приходом в экипаж молодого пополнения у многих бывших «салаг» вдруг начинает проявляться недюжинный педагогический талант, и они не могут пройти мимо «карася», не сделав ему замечания или строгого внушения.

Следующие сутки в компании ещё трёх «карасей» матрос Денисов провел в камбузном наряде. До двух часов ночи он отмывал от жира огромные чаны и лагуны, потом чистил картошку, потом драил с содой кафельные полы, выносил мусор. Перед рассветом ему удалось полчаса поспать, притулившись в углу на двух сдвинутых табуретах.

В пять утра Ваню разбудил проходивший мимо мичман, дежурный по камбузу, объявил два наряда вне очереди за сон в неположенном месте и отправил в провизионку получать продукты для завтрака. Потом Ваня двигал столы, стелил скатерти, бегал с лотками в хлеборезку, открывал банки со сгущёнкой, резал на кубики сливочное масло, сервировал: расставлял тарелки и строго, как положено по этикету, раскладывал вилки, ложки и ножи.

В семь утра, когда команда пришла на завтрак, Ваня носился с выпученными глазами от стола к столу, из столовой на кухню. Он то подносил соль или сахар, то бежал менять оброненную кем-то ложку на чистую, то выслушивал наставления или получал оплеуху. Причём, будучи занят получением выговора в одном месте, за то, что его пришлось долго ждать пока он получал оплеуху в другом, он незамедлительно получал оплеуху и там. За обедом и ужином происходило приблизительно то же самое.

Странным тут было то, что требования к сервировке стола и к правилам салонного этикета возрастали в геометрической прогрессии сообразно сроку службы требователей. Моряк, который поначалу во всех случаях обходился гнутой алюминиевой ложкой, а то и вообще предпочитал брать котлету руками, утираться углом скатерти и сморкаться туда же, с течением времени вдруг становился утончённым эстетом. Став «годком», он почему-то уже никак не мог начать трапезу без идеальной сервировки стола, без обязательной пары ножей, разложенных строго по порядку, и без крахмальной салфетки на пузе. Видимо, сама флотская атмосфера оказывает облагораживающее влияние на любой, даже самый примитивный организм.

После отбоя Ваня опять стоял со шваброй посреди гальюна. Теперь уже другой дневальный — матрос Щукин — делился с ним сокровенными знаниями, как быстро разделаться с заплёванной палубой, как прочистить засоренный окурками и доверху заполненный зловонной жижей писсуар, как пробить потерявшее проходимость и безнадёжно забитое «очко», вычурно именуемое на флоте «ваза Генуя». Ваня покорно слушал и мечтал только об одном: побыстрее всё закончить и завалиться спать.

Освободившись в три часа ночи, Ваня из последних сил добрался до кубрика и, не раздеваясь, в чем был, рухнул на койку. Ему тут же стал сниться сон: тропический остров, шелестящие на ветру листья пальм и загорелые мулатки с колыхающимися в такт танца грудями. Но не успели грациозные мулатки протанцевать и пяти минут, как Ваня был безжалостно разбужен. Обитающий с ним по соседству матрос Чистяков оказался человеком весьма тонкой душевной организации, ему показалось, что от соседа плохо пахнет. Возможно, Чистяков был и прав, ведь не в розарии же Ваня провёл полночи. Ещё около часа матрос Денисов стирал робу и мылся сам.

Когда Ваня вернулся в кубрик с тщательно отстиранной и на всякий случай сбрызнутой одеколоном одеждой в руках, сам тоже чистый и благоухающий запахом хозяйственного мыла, сосед по койке не обратил на него никакого внимания. Чистяков спал, сладко посапывая своим чувствительным носом. Тонкая душевная организация его была спокойна.

Ложиться, по сути, уже не имело смысла. До подъёма оставался какой-то час. Но Ваня рухнул на койку, прямо на свою мокрую робу, и сразу же вокруг него вновь закружились в танце грациозные мулатки. Под ритмичный бой барабанов и мелодичные песнопения колыхалось всё вокруг: груди, бёдра, пальмовые листья, поверхность океана… Одна самая фигуристая мулатка, подёргивая в такт всем, что у неё было, плотоядно облизываясь, подошла к Ване, надела ему на шею венок из благоухающих тропических цветов и, загадочно улыбаясь, потянула за этот венок в глубь джунглей. Как телёнок на привязи, Ваня на цыпочках посеменил за ней…

Но разным безобразиям не суждено было случиться. Нравственность нашего в высшей степени целомудренного произведения не успела пострадать. Противным голосом дневального прозвучала самая ненавистная на флоте команда «подъём!». Песнопения оборвались на полуслове, мулатки испуганно попрятались. Та, которая мгновение назад плотоядно облизывалась и тянула Ваню в кусты, вдруг сделала свирепое лицо и визгливо закричала: «Денисов, и что мы лежим?! Команда „подъём“ тебя не касается?!»

Глаза были словно заклеены суперклеем «Момент», и никакими силами невозможно было разомкнуть веки. Суперклей, похоже, проник и в мозги: они не хотели включаться, а кое-как включившись, отказывались загружаться и объективно воспринимать реальность. Постепенно до Вани стала доходить печальная правда жизни: он на флоте, он «карась», то есть никто, пустое место… Сейчас надо вставать, бежать на зарядку, делать утреннюю приборку, идти строем на подводную лодку… там драить, чистить, скоблить… И так целый день! И потеть… потеть… потеть… Захотелось домой, к маме… А ещё захотелось заплакать.

Но на флоте существует масса способов быстрой загрузки зависшего компьютера, приведения в норму мозгов и молниеносного излечения любых форм меланхолии. Смиряться с неприглядной действительностью Ване пришлось уже лёжа на полу, куда он приземлился после того, как был сброшен с койки второго яруса. Весьма удачно, надо сказать, был сброшен, без лишнего травматизма. Окончательно с реальностью Ваня смирился, когда после зарядки и гигиенических процедур делал утреннюю приборку в гальюне и умывальнике.

День выдался жаркий. После краткого, но обильного тропического ливня было влажно и душно, как в русской бане. Дорога от казармы до пирсов, занимавшая обычно не более 15 минут, на этот раз показалось Ване бесконечной. Потом был подъём флага и развод на работы. Двадцать минут под палящим солнцем на раскалённой палубе плавучего пирса Ване показались вечностью. То и дело подступала тошнота, начинало темнеть в глазах. Ваня крепился из последних сил, чтобы не упасть. Он ни за что не хотел показаться слабым. Ещё на призывном пункте, получив распределение на флот, матрос Денисов поклялся себе, что ни при каких обстоятельствах не сломается и, как настоящий мужик, выдержит всё, что преподнесёт повернувшаяся к нему огромным своим задом злодейка-судьба.

Случай испытать себя представился незамедлительно. Как мы помним, подводная лодка собиралась в море, и команда готовила корабль к будущей героической борьбе со стихиями. Особенно много работы было у представителей славной БЧ-5, к которой имел счастье принадлежать и матрос Денисов. Работ было много, а времени мало, поэтому перекуров старпом не давал. Сам он не курил и вносил таким образом посильный вклад в дело оздоровления нации. Один краткий перерыв на обед — и вновь вся команда жарится в прочном корпусе: скоблит, драит, красит… Ване, как вы понимаете, скучать тоже не приходилось. Будучи уже большим специалистом по гальюнам, он и здесь, на подводной лодке, не мог изменить своему амплуа. Ещё при разводе на работы механик приказал старшине команды трюмных, хорошо известному нам уже мичману Затычкину Арнольду Кузьмичу, разобраться с фановой системой. Во время последнего выхода в море выяснилось, что по работе данной системы имеются замечания: при нахождении корабля под водой уже через сутки в отсеках начинает ощущаться присутствие неких малоприятных миазмов или, говоря словами Гейне, начинает пахнуть чем-то, не имеющим ничего общего с одеколоном. Если же гальюнами пользуются интенсивно, что обычно наблюдается после подъёма, то запах доходит до кают-компании и даже до каюты командира! Непорядок, который срочно требовалось устранить.

Арнольд Кузьмич быстро разобрался в причине неприятного запаха и в два счёта устранил неисправность: всего-то пришлось заменить прокладку на вентиляционном клапане и вставить в него новый угольный фильтр. Но в процессе устранения неисправности обнаружилась новая проблема. Срочно следовало зачистить и покрасить специальной краской, стойкой к воздействию различных биологических сред, поржавевшую внутреннюю поверхность той цистерны, куда, собственно, сами эти биологические среды и сливаются. Данную ответственную работу решено было поручить матросу Денисову. Вы не подумайте, что здесь имелся какой-то элемент дедовщины или несправедливости по отношению к молодому матросу. Совсем не так. Вышеупомянутая цистерна находилась в непосредственном заведовании матроса Денисова как трюмного машиниста, и его прямой обязанностью являлось её содержание в надлежащем исправном состоянии. К тому же мичман Затычкин был ответственным и справедливым начальником, а для своего личного состава был ещё и отец родной, поэтому он не сразу засунул молодого моряка в железную бочку, которая ещё пару недель назад была заполнена под завязку смесью тех самых биологических сред, а сначала залез в неё сам.

Арнольд Кузьмич, хоть и не знал в своё время закона Архимеда и в теории поначалу был слабоват, всегда считался практиком высшей пробы и имел золотые руки. Он был из плеяды тех старых мичманов, которые руководили личным составом по принципу «делай как я». Вот и на этот раз он первым спустился в фекальную цистерну и, взяв в руки скребок, ветошь и совок, собственноручно показал подчинённому — что и как надо делать. И лишь только убедившись, что Ваня уразумел и всё делает правильно, вылез наверх. Оставив Денисову сменщика — чтобы работа шла быстрее, ну и чтобы в случае чего помог выбраться наружу, — Арнольд Кузьмич обтёрся ветошью и пошёл заниматься другими не менее важными делами.

Цистерна хоть и была пустая, но нахождение внутри неё всё равно оставалось малоприятным. К тому же солнце, стоявшее уже почти в зените, жарило чёрный корпус подводной лодки так, что возле бортов кое-где уже начинала закипать вода. Не скажу, что цистерна, в которой работал Ваня, была раскалена докрасна, но всё равно жара внутри стояла невыносимая.

Несмотря на страшную вонь, от противогаза Ваня сразу же отказался: за считанные минуты резиновая маска наполнялась по́том, и возникала реальная опасность захлебнуться. Да и запах скоро перестал ощущаться, чего нельзя сказать про жару. Были моменты, когда Ваня не прочь был бы умереть, но так, чтобы не навсегда, а чтоб потом воскреснуть. Будучи комсомольцем и человеком передовых материалистических убеждений, Ваня тогда невзначай подумал, что если Бог действительно существует, а, соответственно, существуют ад и рай, то находящимся в преисподней грешникам приходится ничуть не хуже, чем ему сейчас. Не то чтобы Ваня в чём-то усомнился или возроптал, но у него возникла шальная мысль — за какие грехи Господь так его карает? А что если ад всё же есть, и пребывать там грешникам придётся целую вечность? Не лучше ли на всякий случай перестать грешить? Пока не поздно.

Но адовы муки не сломили матроса Денисова, он действительно оказался Настоящим Мужиком и с честью выдержал испытание преисподней. Когда становилось совсем уж невмоготу, когда пот заливал глаза и сердце, казалось, вот-вот лопнет и разлетится мелкими кусочками по всей цистерне, Ваня вспоминал своего деда-танкиста. Дед прошёл всю войну на легендарной тридцатьчетвёрке. Конечно, он рассказывал внуку о боях и подвигах, но Ване сейчас припоминались совсем не героические эпизоды, а, можно сказать, бытовые. Например, вспомнился рассказ деда о Курской дуге — не о самом сражении, а о том, как, совершая марш-бросок, танки ехали двое суток по раскалённой степи без сна и отдыха. Как июльское солнце и жар работающих дизелей делали невозможным нахождение живых существ внутри железных коробок. Как закипали, перегревались моторы, как пот заливал глаза, как рвалось наружу бешено колотящееся сердце… Но в тех машинах находились тоже Настоящие Мужики, и было им тогда, как и Ване сейчас, по двадцать лет. Все танки дошли до цели и с ходу вступили в бой, танкисты выполнили свой долг, и дед Вани был в их числе. Накатывало чувство гордости за деда, за советских людей, совершивших невозможное. Это чувство переполняла душу, и Ваня драил, красил, потел…

Известно, что в жизни всегда есть место подвигу, но подвиг — это порыв, эмоция, мгновение, и пусть простят меня герои, если скажу, что на это способен любой оказавшийся в нужное время в нужном месте. В военном же деле самым трудным считается грамотное и ответственное исполнение повседневных служебных обязанностей. Вот и матрос Денисов совершал настоящий подвиг, который был бы не под силу другим, пусть смелым и лихим, умным и решительным, но менее выносливым, менее старательным и ответственным. Теперь он имел полное право носить высокое звание Мужик. По этому поводу вспомнилось мне такое вот стихотворение Розенбаума.

Понимая, что сделал почти невозможное, Ваня был доволен и страшно горд собой. За свой подвиг он получил благодарность и крепкое рукопожатие непосредственного начальника, мичмана Затычкина. Утренняя хандра совсем было улетучилась, жизнь налаживалась и казалась уже не такой дрянной и беспросветной, но скоро на горизонте вновь замаячили зелёная тоска и рутина. Говоря кинематографическим языком, «место встречи изменить нельзя». После отбоя Ваня опять стоял посреди гальюна, покачиваясь от усталости и прячась за швабру. Это у него уже почти получалось. Нынешний день стоил Ване никак не меньше трёх килограммов пота, а это вкупе с несколькими килограммами, потерянными в предыдущие дни, делало его похожим на доходягу из Бухенвальда.

Сегодня Ваню инструктировал и передавал бесценный опыт сам дежурный по команде, целый старшина второй статьи. Ване всё и так было понятно и хотелось побыстрее начать, чтобы побыстрее закончить, но старшина второй статьи Матюгин продолжал разглагольствования. Войдя в роль убелённого сединами морского волка, мудрого наставника и требовательного командира, Матюгин уже минут сорок не мог заткнуться. Он то рассказывал поучительные истории из своей жизни, то вдруг ни с того ни с сего начинал орать, что «карась» пошёл уже не тот, что «караси» оборзели и не оказывают должного уважения «годкам», норовят прикинуться шлангом и ничего не делать, но он, Матюгин, их насквозь видит, и с ним такие штучки не пройдут…

Ваня стоял навытяжку, боясь пошевелиться, и из последних сил подавлял предательскую зевоту. Трудно было изображать бравый вид после трёх бессонных ночей и тяжелого трудового дня. Страшная усталость гнула к земле, в ушах звенело, кружилась голова, подташнивало, но Матюгин, похоже, не собирался затыкаться. Помощь пришла откуда Ваня никак не ожидал.