Каникулы на колесах

Солнечный город

Все мы впервые отдыхали под Одессой.

Даже папа, не говоря уже обо мне, никогда в жизни не видел этого удивительного города. Удивительного не тем, что в нём чуть не двадцать вузов, в том числе даже университет; что этот солнечный город одновременно является и знаменитым курортом с лечебными грязями его лиманов, а в то же время и крупным промышленным центром. Такие города есть и помимо Одессы. Прославила она себя изумительной стойкостью в обороне осенью сорок первого года, по заслугам получила звание города-героя, но опять-таки вошли в историю Брестская крепость, Сталинград, оборона Москвы, Ленинграда…

По-особому, я считаю, прославила себя Одесса юмором. Да, да! Вот в этом отношении с ней не сравнится никто. О ком ещё ходит столько шуток, баек, легенд, анекдотов, как об одесситах? Вон в Болгарии городом смеха называют Габрово. Если у нас когда-нибудь введут ежегодный праздник смеха, то столицей его наверняка станет Одесса. Да чего больше — авторы самых знаменитых юмористических романов «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» Илья Ильф и Евгений Петров родились не где-нибудь, а именно в Одессе. А Валентин Катаев? Тоже юморист и сатирик. И тоже родился в Одессе. Это же не случайность. Похоже, сам воздух Одессы способствует расцвету юмора. Да и неудивительно. Такой это солнечный, светлый, весёлый город. Могли ли мы оказаться так близко от Одессы и не познакомиться с нею?

Оставлять нашу общую стоянку безо всякого присмотра мы не рискнули. Решено было ездить в город поочерёдно. Дядя Вася и тётя Вера вызвались подежурить на пляже возле машин первыми. А мы отправились в Одессу. Мы — это дедушка, папа, мама, я и Наташка.

Когда мы весёлой ватагой бродили по городу, укрываясь от жгучего солнца в тени акаций и старинных домов с затейливыми фасадами, я не мог не вспомнить о недавно прочитанной повести «Белеет парус одинокий» Валентина Катаева; о том самом Гаврике с лилово-розовым носиком, облупленным, словно молодая картофелина, что жил с дедушкой в этом самом городе, помогал ему рыбачить и так здорово описан в повести.

Удивительная всё-таки вещь, если поразмыслить, художественная литература! Ведь я давно уже не маленький, соображаю, что к чему, умом отлично понимаю, что никакого Гаврика сроду и на свете не было, что он просто придуман писателем. Как и все его приключения. А вот поди ж ты: весь тот день меня не оставляли мысли о Гаврике, как о живом человеке. О том, как он таскался к брату Терентию на Ближние Мельницы, резался с Петькой в «ушки», помог матросу с «Потёмкина» бежать на шаланде… А уж когда мы зашли на Привоз и вокруг запахло свежей рыбой, я совсем поддался колдовству книги и почти всерьёз начал всматриваться в женщин за прилавками. Какая из них мадам Стороженко, та, что охмуряла бедного Гаврика, бессовестно обсчитывала его, обзывала его бычков вошами и торговалась до хрипоты с покупателями?

В тот день мы вдоволь поколесили по городу. Конечно же, прошли по Дерибасовской, воспетой в стольких произведениях улице; долго любовались зданием оперного театра; спустились к морскому вокзалу по исторической лестнице, навсегда запечатлённой в кинофильме «Броненосец "Потёмкин"».

Кто не знает, как общительны и разговорчивы одесситы. Это ведь они и создали славу своему замечательному городу. Без труда угадав в нас приезжих, один из таксистов безо всяких расспросов рассказал нам, как однажды по этой самой лестнице, на спор, съехал на МАЗе отчаянный смельчак. Лестница была такая крутая и длинная, что мы поверили не сразу.

— Так вы в первый раз слышите эту историю? — спросил таксист, заметив наше недоверие. — Даю честное благородное слово. Чтоб я так жил! Сверху донизу спустился. На первой скорости, понятно, на всех тормозах.

— И что же ему выдали за храбрость? — поинтересовался папа.

— Не выдали, а отобрали. Шофёрские права. За хулиганство. Но даже ГАИ, между прочим, признало, что такое не всякий сможет.

Не всякий, да. Но от одесситов всего можно ожидать.

Возле памятника Пушкину на Приморском бульваре взрослые присели на скамейку отдохнуть, и мы с Наташкой остались вдвоём. Памятник Александру Сергеевичу установлен в Одессе не случайно. Полтораста лет назад он, хоть и недолго, жил здесь. Где-то, может быть, совсем недалеко от нашей нынешней стоянки, купался в море, ходил по улицам со своей палицей, писал первые главы «Евгения Онегина». Сколько знаменитостей, в том числе и писателей, перебывало в разное время в Одессе. Но знаменитей Пушкина никого не было и нет. А может быть, никогда и не будет.

— Слушай, Дикий Кот, а это правда, что у Пушкина в Одессе был настоящий роман с женой графа Воронцова? — сразила меня неожиданным вопросом Наташка.

— Здрасьте! Кто же этого не знает? Потому-то граф так и взъелся на него, добился высылки Пушкина в село Михайловское. Между прочим, я был там, своими глазами видел могилу Александра Сергеевича, Святогорский монастырь, усадьбу Пушкиных, домик няни Арины Родионовны… На скамье Онегина сидел. В Сороти искупался. В кабинете Пушкина его рабочий стол видел, некрашеный такой, на четырех тонких ножках. Скамеечку Анны Керн…

— Ой, правда? Расскажи, Алик! — даже всплеснула руками Наташка. — Я какой год уговариваю папку, чтоб заехать в Михайловское, а он всё только обещает. Но на этот раз добьюсь своего.

Наташка потащила меня в сторону от памятника, в густую тень акаций бульвара. Там, на скамейке, я и выложил ей всё о нашей давнишней поездке в Пушкинский заповедник.

К самой усадьбе автомобилистов там не пускают. Каждый оставляет свою машину на платной автостоянке и дальше топает пешком. И правильно! Уж на что я заядлый автомобилист, а и то сознаю: нельзя по лесу, где сам Пушкин гулял, ездил на коне верхом, обдумывал свои стихи, бессовестно чадить бензиновой гарью. Уважаешь память поэта — иди пешочком. И народ уважает, идёт тихо, молча, степенно. Людей много, а тишина в бору такая, что просто диво. Думается, упади шишка с дерева, и то услышишь. И никаких вывесок, реклам. При самом входе — два гранитных валуна. На одном — «Пушкинский заповедник. Михайловское», на другом — «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Будто это прямо меня приветствует Пушкин при входе в его дом.

Но самое большое волнение я в тот день испытал не в домике няни Арины Родионовны, и даже не в кабинете Пушкина, а у белого камня возле господского дома. На камне я прочел строфу из «Евгения Онегина»:

Я дочитал строфу, глянул вокруг, да так и присел. Тут только меня осенило: да ведь всё это о том, что у меня сейчас прямо перед глазами стоит! Вот же и луга, и нивы, а вон, как нарочно, и стадо бредет… А вот и господский дом над самой Соротью-речкой. Всё как есть точнёхонько! Вот, значит, откуда Пушкин взял свой пейзаж к Онегину…

— Просто обалдение какое-то на меня тогда нашло, — досказал я Наташке о своих ощущениях в тот памятный день. — Словно на машине времени перенесся в прошлый век. Все экскурсанты дальше ушли, а я стою один-одинёшенек, ни души вокруг. Одни мохнатые ели меня обступили. После мне рассказали: понадобилось электрифицировать усадьбу Пушкина, так подземный кабель уложили, чтоб столбами не нарушать панораму пушкинских времён.

Наташка помолчала. Потом глубоко вздохнула.

— Счастливый ты, Алик. Сколько уже всего повидал, в Москве живешь. И родители у тебя замечательные: весёлые, добрые.

А я подумал, что живи Наташка не в Мурманске, а в Москве, мы бы с ней наверняка крепко подружились. Хорошая она девчонка.

— А вот за границу ты когда-нибудь ездил? — неожиданно спросила меня Наташка.

Я много перечитал книг и журналов о разных странах, много видел фотографий и кинофильмов, и вполне мог бы втереть Наташке очки. Но почему-то мне не захотелось её обманывать, и я честно признался:

— Пока ещё нет. Но границу СССР видел. И иностранное государство за нею — тоже.

— Это где же? Как?

— Очень просто, — пояснил я. — Мы тогда по Закарпатью путешествовали, вдоль Прута ехали. А рядом, рукой подать, вдоль пограничной полосы патруль идёт — трое в зелёных фуражках, с автоматами, с овчаркой. За рекой — зелёные холмы, беленькие домики, стадо пасется; это уже Румыния.