Кэп и две принцессы

Глава одиннадцатая. Восстание уборочных машин

Ким Полянский шёл по коридору технического отделения, пытаясь синхронизировать с объективной реальностью план «Иллюзиона», который висел перед ним крошечной голограммой. Голограмму он снял с центрального пульта, за которым провёл в общей сложности чуть больше часа, просматривая на экранах наблюдения одним за другим все помещения звездолёта разведчиков. И чем дольше он смотрел, тем в большее недоумение приходил.

Кэп оказалась права. Ни в одном, даже самом дальнем углу «Иллюзиона», не было даже намёка на вездесущих робомоев. Ни больших — для серьёзных технических работ, ни маленьких пылесборников и лакировщиков. По сравнению с КЭП-лабораторией этот звездолёт казался огромным и солидным, но всё равно часа вполне хватило, чтобы отсмотреть все помещения, где были установлены камеры. Коридоры, грузовые шахты, тренажёрный зал, каюты, медицинский блок, технический, пищевой …

Ким вспомнил, что завтрак сегодня ему показался каким-то странным: овощи в салате были подвядшими, как будто их срезали в теплице сутки назад, а соус — желтоватым и немного горчил. Он списал это на всё не проходившую простуду, заложенная носоглотка искажала и вкусы, и запахи. Но посуда, которую он пытался запихнуть в утилизатор, не сразу полезла туда. Сейчас Ким понял, что приёмник был переполнен ещё со вчерашнего дня, но тогда он просто вдавил тарелку в его нутро, прихлопнул крышкой, и тут же забыл. Слишком много всего случилось за одни только сутки, и в голове у гигантолога не оставалось места для подобных пустяков.

Полянский прислушался к внутренним ощущениям. Ему показалось, или в животе и в самом деле что-то начало неприятно ворочаться? Киму захотелось тут же кинуться в медблок и обезопасить свой пищеварительный тракт от несвежей петрушки на аппарате Тишинского, не дожидаясь, пока организм очиститься естественным способом. Единственное, но очень значимое обстоятельство, которое удерживало его: нежелание находиться в одном помещении с той самой уродливой крысой, вокруг которой противно-заискивающе хлопотала Ёшка.

В общем, в животе подозрительно бурчало, а в душе склизким комом нарастало недоумение. Куда могли исчезнуть все робомои, уже настолько слившиеся в повседневной жизни с интерьером, что стали незаметными? Если бы загвоздка была в перемкнувшем управлении, они бы просто колом встали там, где их застигла авария, или начали бы чудить. Но… исчезнуть? Полностью раствориться в большом, но всё же ограниченном пространстве звездолёта?

Ким почесал в затылке. Могли ли роботы-уборщики договориться с системой пропуска шлюзов, чтобы она выпустила их из «Иллюзиона»? Это предположение за версту отдавало мистикой, но даже если на секунду допустить такой заговор машин… Куда они могли уйти? Зачем? А главное — почему?

Единственным местом, которое плохо просматривалось на экранах общего доступа, был второй ярус корабля с ремонтными блоками, грузовыми трюмами и транспортными отсеками. Эта часть освещалась в ночном режиме, и чтобы сделать видимость лучше требовались особые полномочия. Которыми обладал только капитан «Иллюзиона» Олди Кравец, а он… Ну, понятно.

Ким Полянский принял отчаянное решение: проверить машинное отделение лично. На всякий случай, взяв с собой парализатор: слишком уж странным казалось исчезновение всех роботов-уборщиков разом.

Коридор, упирающийся в машинный отсек, как и следовало ожидать, был пуст. Над входом мигал зеленый огонек сенсора. Ким не был уверен, пропустит ли его система, но оказалось, что допуск техника, полученный им на случай аварийных ситуаций на КЭПе, действовал на всех звездолётах, принадлежащих Управлению. Створки шлюза разъехались, и он вошёл в лифт, который, завибрировав, ухнул куда-то вниз. Через минуту машина начала характерно притормаживать, и Ким понял, что она достигла верхнего яруса рабочего отсека. Здесь располагалось сердце «Иллюзиона»: нуль-Т установка, аккумуляторные блоки и арсенал с оружием.

На лобовой панели лифта замигала оранжевая кнопка, предупреждающая, что, если Ким сейчас не предъявит особый допуск, лифт пойдёт дальше, не останавливаясь. Этого допуска у Полянского точно не было, он не стал даже пытаться, и, честно говоря, ему совершенно не хотелось вторгаться в эту святая святых. Достаточно того, что он теперь знает: охрана работала исправно, а значит, робомои тоже не могли проникнуть в закрытую зону.

Лифт остановился, и створки шлюза разошлись столь сердито, словно предупреждали Кима надолго тут не задерживаться. Он шагнул в сразу ослепившую темноту и включил налобный фонарик, который захватил вместе с антирадиационным плащом в «предбаннике» машинного отделения.

Свет от фонарика обозначил коридор, в который попал Полянский, но приглушил яркость голограммы. План яруса теперь еле проступал в пронзительном грязно-жёлтом луче, но Ким решил, что в данный момент мир лучше отражать объективно, чем водить внутренним зрением по изгибам внутри голограммы. Луч плясал по стенам в ритме его шагов, Полянский вспоминал: вот тут коридор ответвляется в огромный зал с топливными дейтерий-тритиевыми гранулами, а тут…

— Твою ж…

Что-то выскочило прямо из-под его ног, Ким шарахнулся, и понял, что крик встал у него поперёк горла как кость, перекрыв дыхание. Неконтролируемая паника от всего, что мелко мельтешило под ногами, пережала голосовые связки. Он остолбенел, физически ощущая, как багровеет его лицо, распираемое невозможностью крика. Уже почти теряя сознание, схватившись за горло, он полоснул светом фонарика по поверхности. Вдаль по коридору от него мчался прочь маленький робомой. Кажется, он напугался не меньше Полянского, судорожно пытающегося отдышаться. Паника отступила, воздух толчками и всхлипами стал проходить в горло.

— Эй, — первое, что сумел крикнуть Ким вслед убегающему робомою. — Стоять!

На секунду уборщик растерянно остановился, выполняя приказ, и Полянский успел разглядеть причину своего кошмара. Робомой и в самом деле был величиной с крысу, только расплющенную до плоского диска. Диск крутанулся на месте, подметая пол не длинным, узким «хвостом» — почему-то не втянувшимся пылесборником. Секунда замешательства прошла, и маленький робомой, словно влекомый неведомой силой, ускоряясь и виляя из стороны в сторону, продолжал свой путь по бесконечному коридору.

Ким собрался было повторить приказ, но вдруг понял, что гораздо важнее узнать куда и зачем так отчаянно несётся этот малыш. Он рванул за ним, стараясь не упустить из вида, и уже минут через пять понял, что переоценил свои силы. Если бы маленький бегун не приостановился возле одного из дверных шлюзов за грузовым контейнером («Кажется, один из бытовых складов», — промелькнуло в голове у Кима), то Полянский очень скоро потерял бы его из вида.

Далее произошло нечто ещё более удивительное: робомой пронзительно запищал в явной ритмичной последовательности, и шлюзовые створки немного расползлись в стороны. Но не как обычно, дойдя до самого края, а оставив ровно такую щель, в которую смог влезть маленький робомой.

Впустив малыша, створки тут же затянулись, оставив удивлённого Кима перед гладкой стеной. Ему пришлось уже настоятельно воспользоваться допуском, предъявив код техника, впечатанного в индивидуальные линии на ладони. Нехотя створки поползли в стороны.

Сначала Ким ничего не увидел, потом не понял, а потом пришёл в замешательство. Он ошибся, это не был склад бытовой химии или продуктовых брикетов. Тесно прижавшись друг к другу, между кабелей, приводов и гофрированных шлангов, всё пространство одного из машинных отделений занимали те, кого Ким Полянский и искал уже битый час.

Они набились в него — все робомои звездолёта «Иллюзион» — так плотно, что непонятно было как сюда ещё смог влезть крошечный беглец. Большие, средние и совсем малыши. Прижавшись друг к другу в вертикальном положении и занимая оставшееся пространство в лёжку штабелями. Выкручивая и изгибая все части, которые могли выкручиваться и изгибаться, только, чтобы освободить кому-то ещё хоть немного места.

Ким никогда не смог бы объяснить, почему эта картина вызвала у него такой животный, совершенно необъяснимый ужас. Несмотря на всю дикость этого предположения, ему было абсолютно ясно: они все от кого-то прятались.

Ким сделал сначала один шаг назад, а потом продолжил пятиться, пока не почувствовал спиной противоположную шлюзу стену. Почему-то створки не закрылись автоматически, и вся картина со словно впаянными друг в друга робомоями, всё время стояла у него перед глазами. Почувствовал лопатками, что он упёрся в преграду, Ким сполз по стене, сел на корточки и зажмурился.

Ёшка налаживала коммуникационные мосты с льсянином. Вернее, пыталась это сделать путём непринуждённой дружеской беседы. Пока без сенсорного усилителя. На свой страх и риск, потому что Ю Джин настоятельно рекомендовал «раскусить шпиона», как можно быстрее. Но Ёшка не приветствовала грубых методов «взлома», по крайней мере, пока не будут опробованы все варианты.

Грануляторы ещё раз нежно, но настойчиво прошлись по месту перелома на лодыжке Кена и синеватое сияние, окутавшее льсянина, померкло. Система должна была сейчас отрапортовать об успешной регенерации, но Рене терпеть не могла болтливую аппаратуру, поэтому сразу же выключила в медицинском модуле все голосовые функции.

— Интересно, — сказала Ёшка. — А…

Республиканец Кен, прямо скажем, не собирался помогать её усилиям, продиктованным исключительно миролюбивыми намерениями.

— Совершенно неинтересно, — перебил он.

— Нет, всё-таки интересно, — не согласилась с ним Ёшка. В желании добиться ответа на свой вопрос она всегда была невероятно упорна. — Вот у тебя такой стабильный эмоциональный уровень. Ты спокоен словно… Скажи честно, ты — модифицированная модель биоробота?

Ёшка, подключив все внутренние резервы, пыталась понять, что из себя представляет это существо. В нём мерцала какая-то загадка. Зрение, слух, тактильные ощущения говорили о том, что Кен — точно живой, и воспринимался он как брат-гуманоид (с небольшой корреляцией в зоологическую сторону). Но в то же время все сенсоры Ёшки разбивались о ментальные, наращённые слоями пластины, скрипучие, как панцирь рака. Одного из немногих животных на Земле, у которых не обнаружили никаких следов ноцицепторов, рецепторов, несущих информацию о боли в мозг.

— В конце концов, — рассуждала она вслух, полагая, что такая открытость может поспособствовать установлению взаимного доверия, — ведь может быть такая технология в биокибернетике, о которой мы ещё и не догадываемся. Признайся…

Кен попробовал пошевелиться, но ношематрик не дал ему этого сделать. Льсянин молча уставился своими круглыми, ничего не выражающими глазами на Ёшку, и она сдалась:

— Хорошо, хорошо, я ослаблю немного липучку…

Девушка пощёлкала пальцами по табло, мягко светившемся в панели капсулы, и льсянин наконец-то смог немного пошевелить затёкшими лопатками. Доставило ли ему это удовольствие, Ёшка не могла определить. На плечах, покрытых жёсткой шёрсткой, округлились внушительного для роста и размера кенгуру-крыса мускулы.

— Ты напоминаешь мне рака, — призналась она, задумчиво разглядывая республиканские плечи, — психологически. Хотя это ничем необъяснимо. По логике вещей, исходя из внешних признаков, у меня должны быть другие ассоциации. Наверное, это потому, что раки не реагируют на боль… Наверное, не чувствуют…

— Мы чувствуем, — металлическое пришептывание раздалось так неожиданно, что Ёшка вздрогнула. — Только переносим боль значительно легче. Потому что относимся к ней иначе, чем вы. Просто как к сигналу избежать опасность. Разве не в этом биологическое назначение болевых ощущений: включить поведение самосохранения?

Ёшка обрадовалась, что Кен пошёл на контакт. А ещё ей показалось, что в последнюю фразу он вложил какое-то сожаление. Словно был совершенно не рад безупречному поведению республиканцев, направленному на самосохранение.

— Боль может быть не только физической, — авторитетно сообщила она. — По крайней мере, у нас это так.

— А какой ещё? — ей на секунду показалось, что в механическом голосе переводчика прорезались какие-то даже страстные ноты. Кажется, Ёшка задела что-то очень важное для льсянина. И, кажется, это было не упоминание о раках.

— Боль от потери кого-то или чего-то, от невозможности осуществить мечту, — перечислила Ёшка первое, что пришло на ум. Немного подумала и добавила. — Боль от неразделённой любви.

Последнюю фразу льсянин воспринял особенно оживлённо. Короткие светлые шерстинки вокруг светлого носа задрожали, как будто у Кена участилось дыхание.

— Я слышал про любовь между существами двух полов у вашей расы. У нас все слышали, — эти его слова для Ёшки были открытием. — Совершенно взрывная химическая реакция в организме. Невероятная. Как вы это ощущаете?

Ёшка задумалась. Она не сильно-то много знала о любви между существами двух полов. Она могла бы рассказать о любви человека к кошкам, о любви кошки к человеку и любви между кошками, но льсянина явно интересовало не это. Синхронист судорожно вспоминала, что об этом светлом чувстве говорили знакомые женщины.

— Ну, мы наносим макияж, идём в один из курабу, а утро встречаем с незнакомцем в постели. Можно принять душ и повторить…

Ёшка опомнилась, что звучит это как-то неправильно, и льсянин может подумать о ней что-нибудь превратное, поэтому тут же исправилась, решив больше не откровенничать:

— Я рассказала, как не нужно делать. Это неприемлемое для приличного человека поведение. На самом деле, если женщина и мужчина нравятся друг другу, то следует долгий период ухаживания…

Она секунду подумала и решала уточнить:

— В знак того, что люди хотят провести всю свою жизнь вместе, они дарят друг другу всякие предметы и цве… растения, вместе едят какую-нибудь еду, прикасаются друг к другу…

— Какая пустая трата времени и драгоценного запаса эстрогена, — сказал льсянин.

Ёшке показалось, или этот сумчатый эстет фыркнул? Не может быть, скорее что-то скрипнуло в переводчике, создавая помехи.

— В то время, когда наша раса вынуждена тщательно оберегать и взращивать блаженство эмоций, даруемое гормонами, вы так расточительно швыряетесь ими направо и налево… И кроме этого, вы стыдитесь великих процессов, происходящих в ваших организмах, и сами от себя их скрываете.

— С чего ты так решил? — удивилась Ёшка. — Наверное, ваши информаторы искажают информацию о землянах.

— Ты это только что подтвердила своей неловкостью, которую вызвали твои первые искренние слова. А даже если это не так… Возьмём классический случай. Ты знаешь, что сказал ваш национальный герой, о своих чувствах во время первого контакта с иноземным разумом?

— Это же в школе проходят, — улыбнулась Ёшка. — «мне в лицо улыбнулась Вселенная». Тогда столько песен и поэм было сложено…

— У нас это тоже проходят… Как ты там сказала, в школе? Вот-вот. Все в республике Лься знают, что ваш контактёр сказал историческую фразу: «Я обоср…ся». Да, так он и сказал комиссии, которая встречала его при посадке.

Льсянин сделал паузу, словно наслаждался растерянностью Ёшки.

— Понятное дело, — слова Кена прозвучали словно контрольный выстрел, — эту фразу никто больше из человечества не услышал. Она канула в глубины чёрного космоса вместе с его грязными штанами… Вам преподнесли это, как «мне в лицо улыбнулась Вселенная?». Какое убожество! Любой республиканец Лься отдал бы всё, что угодно, лишь бы испытать то, что случилось с ним, а вы скрываете…

— Ты имеешь в виду первый контакт? — Ёшка цеплялась за свой светлый мир, который был таковым ещё секунду назад.

— Не-а-а, — сказал Кен. — Испытать такое количество адреналина, чтобы перестать контролировать себя.

Льсянин закрыл глаза, и через секунду его дыхание стало расслабленным и сонно-ритмичным. Ёшка уже поняла, что при любой опасной ситуации или разговоре, который республиканец не хочет продолжать, он впадает в глубокий сон. Полностью отключается от окружающей действительности.

— Интересная особенность, — промурлыкала сама себе Ёшка. — А главное — исключительно полезная для организма. Понятно теперь, почему он такой бесстрастный. Надо же: любой всплеск эмоций его тут же погружает в нечто, подобное коме.

И тут до неё дошло: она так и не узнала, зачем льсянин так рвался на Пятую.