Кэп и две принцессы

Глава двенадцатая. Зачем выгуливать рыб?

Бактериальный посев был самым древним анализом из всех существующих, но до сих пор оставался популярным, благодаря своей базовой основательности. Рене вытащила из термостата два сосуда с высеянными накануне на агар колониями. Она перенесла штаммы на предметное стекло, сделала мазок, окрасила его и поместила на предметный столик микроскопа. В микроманипуляторе ждал исследования клон клетки, выделенной из этого штамма. Но им она займётся чуть позже.

Анализ был рутинным: размер и форма бактериальной клетки, наличие капсул, жгутиков, спор…

Это был образец, собранный на месте появления Дведика. Результат не блистал фееричными открытиями. Клетка слизи не содержала в себе никаких особенностей, и вела себя так же, как любая банальная бактериальная клетка на Земле. Ничего в ней не выдавало ту силу, которая может внезапно разрушить и тут же создать прочнейшие связи между молекулами кристаллической решётки. Ни малейших намёков на колоссальную энергию, которая способна перевернуть основы. И уж тем более генерировать силу, которая берёт под контроль человеческие эмоции.

Они установили камеры наблюдения на плато, где пережили встречу с этим существом. И когда Ю Джину удалось поймать робота-разведчика, которого он упустил, ловя спятивших коллег, беглеца они тоже настроили на слежку за местом давешнего явления. Никого там больше не было. Никого и ничего, напоминающего медведя. Впрочем, напоминающего кого-либо другого — тоже.

Может, то, что барахталось сейчас на осколке стекла под микроскопом, никак не было связано с явившемся из ниоткуда Дведиком. Потому что никакого Дведика и не было, а свихнувшийся мозг интерпретировал запись с датчиков Ю Джина так, как ему этого захотелось. И это вещество — просто какой-то неизвестный вид плесени, что покрывает скалистые плато Пятой? Плесень, вызывающая галлюцинации. В это Рене очень даже способна поверить. Они все — и Ю Джин, и экипаж КЭПа просто бредят.

Никто не видит их со стороны происходящего процесса. Кроме странного шпиона из неизвестной Рене республики Лься. Ю Джин сказал, что так называют себя представители планетарной системы одного из удалённых от центра галактики солнц. Три или четыре планеты, объединённые общим управлением, настолько далёкие от солнечной системы Земли, что практически не имеют с нами никаких точек соприкосновения. И кто сказал, что этот республиканец из чужого мира, кстати, тоже не является галлюцинацией?

Ой, нет. Рене остановила поток мыслей, вызывающих ощущение безнадежности. У неё почти не оставалось времени, чтобы выяснить, какое вмешательство свело с ума разведчиков «Иллюзиона». Если она, а следом и все остальные сейчас впадут в экзистенциальные переживания, кто поможет им на пустынной планете?

Рене сохранила запись процесса в памяти наручного браслета, и поместила под микроскоп следующий штамм. Это были посевы на основе анализов Кравеца и Смита. Она наклонилась над окошечком микроскопа, одновременно настраивая вывод на большой экран интимной жизни клетки бактерии, изъятой из организма капитана «Иллюзиона».

Наверное, от чересчур стремительного движения закружилась голова. Относительная резкость в окуляре исчезла вовсе, расплылась зелёным пятном перед глазами.

Купать цветы и выгуливать рыб

Доить железо и плазму плести…

На манер детской считалочки откуда-то из бездн подсознания у Рене выплыли эти строки. Из тех, что обрывками запоминаются в детстве, прочно закрепляются в глубинных слоях личности, а когда вдруг всплывают, то никак не можешь понять, откуда они вообще взялись в твоей голове.

Но это были совсем из ряда вон выходящие строки. Рене была на сто процентов уверена, что никогда и никто не учил её такой галиматье. Ёшка бы обязательно назвала их профессиональным словом апория. Вымышленная, логически верная ситуация, которая не может существовать в реальности. Бессвязная, нарочитая нелепица. Маленькие дети, кстати, любят такое — определяющее их непрочный, зыбкий, совершенно неизученный мир.

Но Рене уже давно вышла из дошкольного возраста. Каждое слово в этой считалочке для неё вопило искажённым смыслом. И в то же время она вдруг почувствовала, что вот эти самые слова сейчас и были единственно правильными, открывающими доселе тщательно запертый смысл. Они были словно ключ к тайным знаниям. Туда, где мир становился зыбким и единственно правильным. Рене оставалось только шагнуть за порог этой открывающейся двери. Один шаг. Только один шаг…

И плазму плести…

Какого чёрта? Рене стукнулась лбом о подставку микроскопа. Тонко настроенная аппаратура завибрировала, стекло с мазком вылетело из креплений, которые она не успела зафиксировать. Посев полетел на пол, и приземлился по закону бутерброда штаммом вниз. От удара Рене пришла в себя. Она даже не стала ругаться или сетовать на обстоятельства. Просто убрала за собой, наложила на растущую шишку мазь, которая подвернулась ей под руку, вышла из лаборатории, тщательно закодировав дверные шлюзы, переоделась в наружный скафандр, вывела крошечный двуместный флаер КЭПа и отправилась на «Иллюзион».

Если она больна, то уже ничего не поделаешь. Придётся бороться с этим самой. Лицом к лицу перед стремительно надвигающимся помешательством у неё было преимущество по сравнению с Кравецем и Смитом. Эта напасть не сможет уже захватить Рене врасплох. Остальных, она надеялась, — тоже.

Сегодня же нужно доить железо… Нет, нет… Проверить весь экипаж, вот что нужно сделать.

Рене опустила обе ладони на пульт управления флаером. Вернуться как можно быстрее.

— Детская считалочка? Какая? — обрадовалась Ёшка.

Ей надоело наблюдать за так и не проснувшимся республиканцем. Считывать информацию с высушенных почти до костей мумий, в которые превратились разведчики, оказалось делом настолько мучительным, что синхронист ограничила эти сеансы до получаса два раза в сутки. Ничего нового она всё равно от них не могла добиться.

— Расскажи, — потребовала Ёшка. — Может, я её знаю.

Рене постаралась повторить то, что вторглось в её голову час назад, но не смогла. Там было что-то очень странное, но дословно никак не вспоминалось. Просто какая-то чушь. Нельзя забыть простенькую детскую считалочку всего за один час.

— Не могу, — она подняла удивлённые глаза на Ёшку. — Что-то про рыб и железо. Больше ничего не помню.

— Что про них?

— Да говорю же — ничего не помню.

Почему она вдруг стала злиться на Ёшку, если сама забыла эти строчки? Но синхронист требовала от неё чего-то невозможного, и это выводило из себя.

— А где Полянский? — спросила Рене, озираясь. Перевод разговора на другую тему был не самым лучшим решением, но единственным, на которое она сейчас способна.

— Ты ж его отправила робомоев искать, — напомнила Ёшка. — Вот он и ищет уже несколько часов. Кажется, по всему звездолёту. И ты знаешь, кэп, их действительно очень не хватает.

Ёшка показала на медицинский столик, где валялись разодранные упаковки от капсул для заправки грануляторов. А ещё использованные баллончики из-под антисептиков и противоожоговых препаратов. Кальциевые тубы для сращивания костей венчали эту кучу мусора, победно возвышаясь над ней словно небрежно сброшенные, вывернутые носки. Из присосок вытекали, застывая на упаковках серой пеной, остатки молекулярного синтез-раствора.

— Ёшка, ты маленькая, что ли? Не можешь за собой сама убрать?

— Мне в голову не пришло, — виновато призналась та. — Эти робомои, они же везде. Иногда дерутся за какую-нибудь брошенную бумажку. И кроме того, это же ты, кэп, оставила всё так…

Чёрт, и в самом деле. Рене тоже не приходило в голову, куда пропадает мусор, который она бросала в спешке на пол или на стол.

— Мы с тобой, моя левая, пропадём, если вдруг останемся без энергии, которая питает робомоев. А если они сейчас вдруг обиделись и ушли навсегда?

— Свят, свят, свят, — совершенно искренне, испуганно, а от этого — смешно сморщила нос Ёшка.

— И все наши пациенты пропадут, утонув в море грязи… Кстати, тебе что-то удалось узнать от этого республиканца?

— Кое-что, — ответила Ёшка. — Но оно перевернуло мой мир.

Рене знала Ёшку далеко не первый день, и поняла: знание, перевернувшее мир синхрониста, — что-то не очень важное.

— Ладно, — сказала она. — Пойду поищу нашего гигантолога. А потом ты расскажешь нам о… потрясении твоих основ.

— Только сама не потеряйся вслед за робомоями и Полянским, — крикнула ей в спину Ёшка.

Это была та самая, знакомая до боли слабость. Уже практически родная. После бурного всплеска эмоций всегда приходила слабость: опустошала голову, била тупо, но сильно под коленки, заставляя ноги подкашиваться, тело оседало безвольным студнем. Бессмысленная паника, которая заканчивается ещё более бессмысленным бессилием.

Если бы он мог сейчас встать, то непременно бы дошёл до крана, подставил голову под тугую струю обжигающе холодной воды. Ким мотает головой, пытаясь сбросить навязчивую пустоту. Подставить голову под струю воды — это что-то из далёкого-далёкого детства. Кто может позволить себе в наше время обмываться драгоценной водой? На Земле царит самая совершенная система Refresher Boxx. В каждом доме — узкие длинные кабинки для людей и квадратные, пузатые ящики для вещей. В них можно очистить любое тело или бельё за пару минут без воды и химикатов. Ничего лишнего: ультрафиолетовый свет, тепло и озон.

Ким помнит ещё, как в доме был блестящий кран, торчащий прямо из стены. Мама делала одно движение рукой и из крана тугой, блестящей струёй вырывалось волшебство. Оно сверкало, брызгалось и было очень приятным. Маленький Ким вертелся, пытаясь руками и ртом ловить стремительно убегающие струи. Мама хмурится, пытаясь удержать его: «Стой смирно, Кими, здесь скользко». С живой водой можно было общаться, и она отвечала — то шептала прямо в ухо что-то успокаивающее, то рычала предостерегающе: не суйся, ошпарю. Он несколько раз пытался поговорить с ней наедине, но мама всегда ловила его, ковыряющего стену у крана, объясняла: «Кими, вода — это очень дорого, это не игрушка».

Игрушек у Кима было великое множество, и она не понимала, почему его вечно тянет на какую-нибудь никчёмную ерунду, сломанные детали, ободранные обёртки, которые ветер поднимал даже из тщательно закрытых контейнеров и носил по улицам. Мама не понимала, как прекрасна яркая обёртка от конфеты, как она призывно светился живым огоньком, шуршит, намекая на спрятанную в ней тайну…

— Кими! Не поднимай всякий мусор, сколько раз я тебе говорила, — у мамы невероятная страсть к чистоте. Даже самое маленькое пятнышко на его рубашке или штанишках приводит её в ужас, а уж руки, хватающие мусор с асфальта, вызывают просто шок.

— Она красивая, — Ким улыбается, он хочет, чтобы она поняла, что красивая бумажка — вовсе не мусор, а подарок судьбы.

Мама с содрогание вытаскивает обёртку из его пальцев. Золотинка мнётся, скукоживается, на глазах теряет своё очарование. Ким хочет заплакать, но терпит. Если мама увидит его слёзы, разозлится ещё больше. Но она, кажется, чувствует, что перегнула палку. Садится на корточки перед ним, гладит по голове:

— Кими, ты видел помоечных котов? Тех, что трутся около мусоропроводов в надежде, что на них свалятся какие-нибудь объедки.

Ким кивает.

— Так вот, милый, эти коты когда-то были мальчиками, которые очень любили подбирать всякий мусор с пола. Из-за этой плохой привычки они превратились в бродячих котов.

Ким чувствует, как от страха у него сжимается всё внутри. Он пытается что-то сказать, но горло пережимает спазм. Проходит, кажется, целая вечность, пока из Кима наконец-то не вырывается хоть какой-то звук. Он такой противный, напоминает больше писк, чем реакцию разумного существа.

Мама тянет его за руку домой. Нужно срочно отмыться, помыть руки. Срочно. Нужно. Отмыть с себя уличную грязь.

Ночью Ким не может уснуть. Его раздирают на части ужас и жалость к мальчикам, которые превратились в бродячих котов. Он пробирается на кухню и достаёт из холодильника кусок колбасы, немного подумав добавляет к нему бутылку фруктового йогурта. Ему удаётся незамеченным проскользнуть в коридор мимо маминой спальни, и даже дверной охранник оказывается в спящем режиме. Наверное, мама, торопясь отмыть «поднявшегомусор» сына, впопыхах забыла настроить охранника на слежение за мальчиком Кимом Полянским.

Он крадётся к приглушённо ухающей трубе мусоропровода, прижимая к груди трофеи, вздрагивая от ночных звуков — внезапного потрескивания фонаря, порыва ветра, задевшего крону дерева, растворяющихся в темноте шорохов и стонов. Вдалеке от спального загородного коттеджа бурлит автострада, шумит рыком моторов и свистом ещё несовершенных, только входящих в обиход флайкаров.

— Мальчики, — дрожащим голосом говорит Ким, когда оказывается у огромной круглой тарелки с высокими бортами. В этом месте труба мусоропровода делает крутой крен, и дальше разветвляется к разным перерабатывающим заводам. В этом месте под напором отходов труба часто рвётся, и тарелка наполняется мусором, не позволяя ему разлетаться в разные стороны.

— Мальчики, — повторяет он, протягивая в сторону тарелки колбасу и йогурт. — Мне очень жаль… Вот… Вам…

Это всё, что может выдавить из себя Ким, прежде чем бросить в зев тарелки свои дары. Мусор шевелится, странно, очень неприятно шевелится, будто в нём разом двигается много каких-то маленьких, но страшных существ, и вдруг в самом центре тарелки возникает она. Словно вырастает из шевелящейся массы.

Статная женщина с королевской осанкой — большая, властная королева мышей и пауков. Она возвышается среди этой кипящей, бурлящей мелкими частыми буграми кучи, из кучи доносится пронзительный писк, и Ким понимает, что где-то там, в самой глубине живой пирамиды, в самом её основании кто-то ежесекундно умирает, так и не глотнув свежего воздуха, погребённый под массой равнодушной толпы. Так живут крысы, и она, эта женщина. владычица их мелких жизней. Они жмутся к её ногам, и она тянется прекрасными длинными пальцами к голове Кима, колышется, расползается, собирается в отдельные мелкие комки.

Ким приходит в себя уже дома, на его запястье — след от маминых пальцев, она тащила его по улице прочь от помойки, а он не издал ни звука, а только кидался на землю.

— Кими, — кричит мама, — Да что это с тобой, Ким?!

— Ким! Полянский! — громкий, испуганный голос режет плёнку, которую он тщетно пытался разорвать. Его тело сотрясается от резких набегающих волн, но в них нет ни капли влаги. Это сухие приливы воздушных колебаний, вернее, Кима просто кто-то сильно трясёт за плечи, пытается поднять с прохладного пола. В его тело реальность входит с этими толчками, неприятная реальность, Ким чувствует, что у него заложена носоглотка и плечи онемели от долгого сидения на неудобном полу. Он в ужасе поднимает голову, ожидая встретиться взглядом со своим детским кошмаром: владычицей мышей. Пусть теперь умом он понимает, что это был всего лишь старый манекен, выброшенный из магазина, но в глубоких далях его души, Ким помнит, как крысы жрали свою прекрасную владычицу.

На него смотрит с тревогой совсем другая женщина. Она тоже очень высокая и почти такая же худая, но взгляд её живой, трепещущий, участливый.

— Рене, — тихо произнёс Ким и слабо улыбнулся. — Ренета Гомес, кэп, центр… Милая моя подруга…

— Ты с глузду съехал? — Рене, увидев, что Полянский жив и относительно здоров, разозлилась. — Я весь звездолёт обшарила, а ты сидишь тут на полу в самом тёмном и заброшенном углу и дебильно смеёшься. Робомоев нашёл?

Ким кивнул и махнул рукой в сторону шлюза.

— Там, — сказал он. — Посмотри сама, мне кажется, они от кого-то или чего-то прячутся…

Полянский понял, что на лбу и висках у него влажно отсвечивает холодный пот. Рене тоже увидела нездоровую испарину.

— Ким, — она сбавила свой негодующий тон. — Что-то случилось?

— Кое-что напомнило, — сказал Ким. — Ужастик из детства. И я…

Попытался подняться, но ноги не держали, дрожали противно. Как он мог забыть тот случай? Он же перестал говорить после ночного визита к мальчикам-котам, и молчал несколько месяцев. До сих у Кима спазмом сжимает горло при виде чего-то мелко шевелящегося. Но забыл напрочь и эту помойку, и рванный свет близкой луны, и тонущий в крысиной голодной массе торжествующе улыбающийся манекен…

Рене наблюдала своего правого в разных ситуациях: злым, флегматичным, раздражённым, возмущённым, рассудительным. Но никогда она не видела его столь сверхъестественно напуганным.

— Ну, всё, — сказала Рене. — С меня уже хватит. Пусть это выглядит со стороны совершенно дебильно, но я сделаю это. Тем более, никто нас и не видит со стороны.