Кэп и две принцессы

Глава седьмая. Немного о способах размножения на Лься

То, что почему-то сразу бросилось в глаза Рене — это пятна и вмятины на входной панели, огибающей створки шлюза. Видеоканал подсветил отсек выхода приглушённым жёлтым сиянием, что вкупе с чернильно-красным свечением самой ночной планеты, упавшей в ночь, особенно ярко подчеркнуло богатое прошлое КЭПа.

«Как-то мы уж сильно его… эксплуатировали», — рассеянно подумала Рене, и оглянулась на свой нынешний экипаж. Ни на широком лице Полянского, ни на испачканной шоколадом морде Кена, она не заметила страха. Тем удивительнее было ощущение, что в тишине отдыхающего от полёта модуля, у присутствующих вдруг зазвенели нервы, натянутые в напряжении.

Она опять посмотрела на экран. И увидела картину, которая не оставляла сомнений: и в этой дипломатической экспедиции что-то резко пошло не так.

Залитый жёлтым светом сигнальных фонарей у входного шлюза кособоко переминался с лапы на лапу сородич Кена. Защитный костюм республиканца Лься на нём был наполовину расстёгнут и едва держался на плечах, обнажая сумчатую складку на впалом животе. Морда монстра, играющая роль шлема, свалилась за спину и скалилась жуткими клыками, запрокинутыми в небо.

А ещё всю фигуру маленького кенгуру-крыса странно перекосило в сторону, но только минуту спустя Рене поняла: он изо всех сил старался удержать в своих крошечных лапках тяжёлый плазмоган, очень знакомой землянам конфигурации. Льсянин покачнулся, пятно света попало на одно из самых мощных индивидуальных орудий, и Рене поняла, что так оно есть. В лапах соотечественник Кена держал «Теслу-11».

— Полянский? — Рене повернулась к своему правому, и тот виновато отвёл глаза. Да, подстраховавшись, он обвешался всем, что смог унести из арсенала КЭПа, но так взмок, сгружая аппаратуру в республиканское «яйцо», что, кажется, на минуту отцепил от себя часть амуниции и… И оставил на звездолёте льсян. Где-то там, у самого стыковочного модуля. Переходный шлюз они задраили, и плазменный «Тесла» … Да, он остался на другой стороне, и сейчас тянул к пустынной поверхнности чужой планеты маленького, но, кажется, решительно настроенного республиканца.

— Это твой экипаж? — Рене перестала хватать ртом воздух от возмущения, и повернулась к Кену. — Почему он с нашим оружием? Не похоже, что он нашёл его в песочнице и решил вернуть владельцу… Впускаем?

Спросила она Полянского. Что-то внутри неё завопило: «Нет!». Ким тут же замотал головой. Кен тоже не горел желанием встретиться с напарником.

— Это невозможно, — металлический скрежет переводчика Кена сорвался в пронзительный шёпот, — Он не может дышать — вот так. Он бы умер через десять минут в защитном шлеме, и через три минуты — без него. И ещё одно невозможно. Лься никогда не используют оружие. Мы не знаем даже, с какой стороны взять такую штуковину.

В голове у Рене пронеслась жуткая маска защитного костюма республиканца Лься, и она сразу же поверила: льсяне обходятся подручными средствами для отпугивания потенциальных противников. Для отпугивания. Не для убийства.

Что-то ещё было не так. Секундой позже Рене поняла, что незнакомый льсянин открывает и закрывает рот, не издав ни звука.

— Включи наконец-то громкость, Полянский!

Виноватый Ким метнулся к пульту, и кают-компанию, куда велась трансляция происходящего у задраенного трапа, огласили странные звуки. Ощущение было такое, что птичий клёкот срывался то в топотание мелких лапок, то в почти змеиное шипение.

— Переводи! — Рене устало посмотрела на льсянина. Устала она уже заранее, потому что седьмым чувством и немного — пятой точкой — ощущала: всё только начинается.

Вид у Кена стал растерянный, насколько может быть растерянной крысиная морда.

— Он говорит совершенно невозможные и непонятные вещи.

— Например?

— Кричит, что у него забрали нечто очень важное. Продолжение бесконечности. Часть организма. Или забрали ребёнка… Кто-то потерялся. Или сбежал. Или его забрали. Как-то так, я плохо понимаю.

— Ребёнка?! — Рене ухватилась за слово наиболее понятное и конкретное из всей это и в самом деле галиматьи. — Почему ты не понимаешь своего соотечественника?!

— Потому что это полная ерунда. Это переводчик переводит — ребёнка. А по-нашему — оплодотворённое яйцо. Но мой товарищ… Во-первых, он не самка, чтобы волноваться о судьбе отложенного яйца. Во-вторых, он ещё ни разу не вступал в брачный период. В-третьих, он не мог сделать этого здесь — у него не было времени.

— Что?!

— Мы — яйцекладущие. Яйцекладущие млекопитающие. Так это звучит на Земле. И перед брачным периодом самец всегда впадает в месячную спячку.

— Зачем? — не понял Ким. Он неотрывно смотрел на своей «Тесла-11», который самым бесславным, но небезопасным образом ковырял сейчас красный туф Второй Лебедя.

— Набраться сил, — пояснил льсянин. — Месяц до, три — после… Если повезёт…

Последнее он добавил, на долю секунды запнувшись.

— Я ничего не понимаю, — сказала Рене и зажала уши, потому что товарищ снаружи опять заверещал резко-шипящим клёкотом, а заботливый Ким вывернул внешнюю громкость на полную катушку. Чтобы Кену было удобнее переводить.

— У него не было на это времени, даже, если бы он был самкой, — пояснил республиканец. — Отложить яйцо, которое он мог бы сейчас в таком диком виде искать. Но он не самка.

Льсянин подумал ещё секунду и убедительно кивнул:

— Точно нет. Какое яйцо он от нас требует?

Ким, не отрывая взгляда, наблюдал за плазмоганом, выскальзывающим из лапок самца Лься. Полянскому казалось, что секунду назад он слышал, как словно сам собой щёлкнул предохранитель. Если этот крыс сейчас не удержит оружие, то придавленная кнопка активации запустит процесс. Бутерброд всегда падает маслом вниз, а при везучести их экипажа в последнее время, плазмоган, как пить дать, грохнется и придавит тяжестью сенсор заряда.

Полянский почти реально слышал, как «Тесла», с грохотом валится на застывшую много веков назад лаву, вибрирует, дёргается, бьётся на коричнево-красной поверхности Второй, а затем, вертясь, тупо полощет в разные стороны блестящей, разогретой до тысячи градусов струёй. Сошедший с ума республиканец тут же испарится, первым попав под кипящий плазменный поток, затем оболочка КЭПа, мирной научной лаборатории, не приспособленной к масштабным военным действиям, превратится в капли разлетающегося по земле металла, и уже не будет спасением для двух людей и одного льсянина, которого они назвали Кеном… Три заряда по пять минут. Этого будет больше, чем достаточно, чтобы мгновенно и без следа закончить их дипломатическую миссию.

— Твою ж мать! — заорал Ким, переключив динамики на внешнюю сторону. В этот момент он совершенно забыл, что тот, к тому был обращён его страстный порыв, совершенно ничего не понимает. — Ты, ушлёпок, быстро положил оружие на землю! И аккуратно! Слышишь, что говорю?! Иначе нас всех — и тебя тоже — даже на парочку котлет не хватит…

От звука его голоса, усиленного динамиками и прогремевшего громом небесным в пустоте Второй, льсянин вздрогнул всем телом, медленно посмотрел вокруг себя, будто только очнулся от долгой комы, а затем и в самом деле выпустил плазмоган из рук. Оружие, к счастью для всех, так и не снятое с предохранителя, упало на камни с глухим стуком, словно было не грозным, извергающим плазму, смертоносным драконом, а простой железякой, из тех, которыми до сих пор пользуются на провинциальных фермах, чтобы установить загон для скота.

Вслед за плазмоганом, сначала неловко всплеснув руками, а потом судорожно схватившись за оголённую разъехавшейся защитой шерстистую грудь, медленно, словно в сильно разреженной атмосфере, упал льсянин. Свалился без единого звука и затих.

— Он уснул от волнения? — несколько неуверенно спросил Ким. В его голосе едва теплилась надежда.

Но Рене, не дождавшись окончательной обработки в шлюзе, уже выскочила из КЭПа, на ходу щёлкая застёжкой этого треклятого шлема. От неё валил пар, и в темноте, подсвеченной зеленоватыми огнями иллюминаторов, она казалась пушистым, очень торопливым зверем. Рене знала, что значат подобные судорожные движения рук…

Она опустилась на колени перед телом несчастного льсянина, сдёрнула перчатку, зацепила остановившееся веко республиканца и подняла его вверх. Вместо чёрной, отражающей всё вокруг бусины, в глазнице слепо зияло бездонное бельмо.

Остановка сердца! Она приложила ладонь к сонной артерии. Полное исчезновение пульса. Льсянин не спал. Он умирал сейчас по невыясненной причине вот здесь, на совершенно чужой и ему, и людям планете, преисполненный непонятной и нелогичной ненависти к единственным существам, которые могут его спасти. Если нет — это межгалактический скандал. Экипаж, посланный с дипломатической функцией, и труп инопланетника на абсолютно пустынной Второй.

Рене почувствовала за спиной движение. Экипаж вслед за ней вывалился из КЭПа и сейчас во все четыре глаза — пара человеческих и пара чёрных бусин — смотрел на её действия.

— В медблок его, живо! — прикрикнула Рене, — оставь свою пушку, Ким, потом, всё потом!

Она побежала, не оглядываясь к лабораторному модулю. Здесь всё было гораздо компактнее, хотя лучше сказать — теснее, чем на «Иллюзионе», поэтому Рене успела пройти дезинфекцию и переодеться в операционный костюм, пока Полянский с республиканцем притащили умирающего и погрузили в реанимационную капсулу.

По опыту восстановления Кена Рене знала, что льсянский организм в основных моментах функционирует по тому же принципу, что и человеческий, и даже обладает более совершенной способностью к регенерации тканей. Поэтому она, нисколько не сомневаясь в том, что увидит, бросила взгляд на монитор.

— Фибрилляция желудочков!

Если промедлить ещё хоть мгновение, его мозг умрёт от неспособности сердца перекачивать кровь.

— Эпинефрин немедленно! Ампулу! Мне, а не в систему!

Ким кинулся к шкафчику, где на всякий случай стояли препараты для ручного применения, но вдруг остановился:

— Кэп, как ты ему вколешь адреналин? Он же не выдержит… Может, амиодарон?

Эпинефрин и в самом деле старейший искусственный аналог адреналина — гормона, способного задать такой тонус льсянину, что пережить это сил не хватит. Но разбираться было некогда.

— Не поможет! — закричала Рене. — Давай адреналин! И отойди!

Она снова взглянул на монитор. Капсула вздрагивала от дефибрилляции, которую начала проводить через долю секунды после диагностики. Четыре разряда пропустили, увидела Рене на экране. Прямая линия чуть подрагивала, это означало, что жизнь еле теплится в республиканце, но уже уходит. Клетка за клеткой — так умирает сердце.

Рене надела на шприц с производной адреналина огромную кардиальную иглу. Игла была рассчитана на скорую помощь людям, и рядом с невеликим телом льсянина, который ещё и усох от того, что, кажется, ничего не ел несколько дней, выглядела угрожающе. И сердечко у него было такое маленькое… Похожее на большую ягоду клубники. Раз в пять меньше, чем у неё, Рене.

— Я не могу, — рука со шприцем дрогнула. — Чёрт с ним, с дипломатическим скандалом. Просто не могу…

— Ты знаешь, что делать, — просто кивнул Ким. — Кэп, ты сможешь.

И от того, что он сказал это так просто, словно Рене и в самом деле ничего не стоило вот так взять на себя ответственность за чью-то стремительно угасающую жизнь, а этот кто-то не был даже человеком, она почувствовала себя сильной. В конце концов, Рене столько раз ставила эксперименты на лабораторных мышах! «Это просто ещё одно очень маленькое сердце», — сказала она сама себе. — «Ничего особенного».

Кончик иглы вошёл в шкурку льсянина как по маслу. Рене вводила её всё дальше и дальше, не обращая внимания на пот, который выступил на лбу крупными каплями и уже готов был залить глаза. Чья-то заботливая рука промокнула её чело мягкой салфеткой, которая тут же впитала влагу. Конечно, это был Ким. Кто же ещё? В шприце наконец-то появилась капля крови.

Игла попала в это маленькое сердечко. Рене надавила на поршень, а затем резко вытащила иглу.

— А где Кен? — вдруг спохватилась она.

Полянский махнул рукой:

— Как всегда… Переволновался.

Тело льсянина в реанимационной капсуле содрогнулось. На мониторе резко дёрнулась линия жизни. Незримый художник, рисующий явь и смерть, выводил на экране пики и спады, словно решал сейчас: дать ли ещё шанс этому существу. Льсянин глубоко, со всхлипом, вдохнул и выдохнул.

— Ты справилась, — голос Кима Полянского донёсся словно откуда-то издалека.

Что-то тихо и даже как-то вкрадчиво толкнуло Рене в ту часть черепа, которую ласково называют «темечко», и она внезапно почувствовала сильное головокружение. На блестящей боковой панели пульта Рене увидела своё отражение, настолько бледное, что это ощущалось даже на невнятной поверхности пластика.

Не успев удивиться внезапному приступу мигрени, она тут же ощутила резкую боль в области солнечного сплетения. Словно кто-то врезался в живот Рене со всего маху, хотя кто бы это мог сделать? Вскрикнув, она полетела на спину, выставив руки и хватая воздух в попытке смягчить падение. В глазах потемнело и одновременно с этим открылось странное, внутреннее зрение. Рене со стороны увидела своё опрокидывающееся на спину тело, а потом её закрутило в водоворот красок и звуков.

Боль была жгущая, разрывающая голову. Казалось, что тело застыло в вечной мерзлоте. Наверное, она прокусила язык, потому что во рту появился металлический привкус.

И ещё…

Ещё что-то.

Новое.

То, чего Рене никогда не испытывала, и не могла сразу определить в бухающей снарядами голове. Круглые пузыри, похожие на раздувшиеся молекулы воздуха, которые она так часто наблюдала в микроскоп, превращались в странные послания. Вместе с чуждыми её сознанию мыслями, неприятными волнами накатывали запахи. Запахи страха. Запахи тоски. Запахи бесконечности.

— Я не справилась, — промелькнуло в голове у Рене, обдав каким-то кипящим кошмаром, выжигающим внутренности. — Я оказался никуда не годным.

А затем сразу что-то в ней скорчилось от бессильного стыда:

— Я забыл плазмоган…

Она попыталась сопротивляться этим инаким, чуждым ей мыслям, но они оказались настолько сильными и ясными, что тут же прорвали поставленный блок. Рене засасывало в тошнотворную воронку, и вот она уже бежала куда-то, отталкиваясь сильными, пружинящими лапами от земли, крупным планом над головой всходил абсолютно голый Ю Джин, его мускулистые ноги врастали столбами в землю, а серебряные волосы уходили в небо, рассеиваясь на нём как седые облака. А потом близко-близко над ней опрокинулись глаза Ёшки, и каждая веснушка на её лице превратилась в огромное, победно сияющее солнце. И всё исчезло.

Темно.

Ничего не видно.

Нет ни потолка, ни стен, а также рук и ног. Только стук в висках. Холодно и больно.

— Я пропала, мы пропали. Это конец. Я не справился.

Рене сейчас стошнит.

— Дыши глубже, — непонятно, где заканчивается мысль и начинается голос. Заботливый…

— Ким, — с удивлением спросила Рене, — что ты делаешь в моей голове? И… О, Боже! Откуда у тебя такие извращённые мысли? Меня сейчас стошнит…

— Это не мои, — внутренний голос Полянского оказался гораздо мягче и приятнее, чем звучал. Он был не менее растерян, чем Рене. — Вернее, мои, но не совсем…

— Это мои, — пронеслось довольным вихрем сразу у них обоих. — Это мои мысли. И они… О, Боже, какое блаженство! Теперь я знаю, что значит — блаженство…

— Кен?! — одновременно вскрикнули Рене и Ким, отдаваясь эхом в головах друг друга.

Льсянин в голове у Рене закатил глаза, а Ким, чертыхнувшись, обхватил мысленно всех троих, удерживая на грани, чтобы не впасть в льсянский традиционный многочасовой обморок.