Ключ

Глава первая

Жарким июльским днем восемнадцатилетний Демид Хорол лежал на узкой застланной серым одеялом кровати и читал книгу. Жилплощадь, которую он занимал на земной поверхности, равнялась семи с половиной квадратным метрам. Небольшое, зарешеченное окно выходило на юг, и поэтому комната, не ремонтированная, пожалуй, со дня постройки дома, наполнилась сейчас розовато-золотистым солнечным светом. Окно было распахнуто настежь, с улицы доносился терпкий запах свежей извести и расплавленной смолы.

Книга была интересной. Умный и находчивый капитан милиции ловил изворотливого вора, укравшего у известного музыканта бесценную скрипку работы итальянского, мастера Гварнери. Опытный злодей почти уже добрался до государственной границы, но тут раздался стук в дверь, прервавший на самом интересном месте приключения злодея. Постучали уверенно, как бы с вызовом. Удивительное дело: даже в том, как человек стучит, сказывается характер.

— Войдите! — сказал Демид, не трогаясь с места.

Дверь отворилась, и девушка лет пятнадцати остановилась на пороге.

Парню показалось, будто раньше он ее где-то видел, но не мог припомнить, где именно.

— Здравствуй, — коротко сказала девушка.

— Здравствуй, — не очень приветливо отозвался Демид.

— Ты бы, между прочим, мог подняться с кровати, если к тебе пришли.

— И то правда, — Демид сел на кровать. — Ну, что еще скажешь?

— Богато живешь. Великолепная у тебя пещера. С решетками.

— Как могу, так и живу, — сердито отозвался Демид. — А что тебе, собственно, надо и кто ты такая?

Все раздражало его в этой девчонке: и пышные темно-коричневые волосы, собранные на затылке в «конский хвост», и модные джинсы с блестящими заклепками и фирменными наклейками, и туфли на толстой подошве и высоком каблуке, но особенно — взгляд больших, золотисто-каштановых, еще по-детски наивных глаз. Густо опушенные ресницами, эти странные глаза напоминали два бархатных цветка с золотой сердцевиной. В зависимости от освещения и настроения они, наверное, то становились совсем темными, то наливались, прозрачно-золотистым светом. Девушка явно хотела казаться взрослой, но девчонка-несмышленыш проглядывала в каждом ее движении и слове, и это несоответствие смешило. Лицо ее, нежного овала, с прямым коротким носом и мягко очерченным подбородком, было красивым, но сейчас это почему-то вызывало у Демида раздражение. Девушка молча, критически разглядывала Демида, словно и не собиралась отвечать на его вопрос. Крупные, неумело подкрашенные губы кривились в снисходительной усмешке.

— Так что же все-таки заставило тебя прийти? — спросил Демид.

— Ничего не скажешь, вежливый хозяин; хоть бы сесть пригласил.

— И не подумаю. Так в чем дело?

— А может, я пришла к тебе на свидание?

— Соплячка еще о свидании думать!

— Перестань так примитивно ругаться. Это нужно уметь. Или уж ругайся виртуозно, или молчи: до мировых стандартов все равно не дотягиваешь. Ты кто, слесарь или радиолюбитель?

Она взглянула на железный столик из-под швейной машинки «Зингер», на котором закреплены были тиски, рядом с ними разные инструменты.

— Не угадала. Я граф Монте-Кристо.

— Смотри-ка, оказывается, что-то почитываешь. Правда, все вы, уголовники, более или менее образованны. Вам иначе нельзя.

— Послушай, — Демид нахмурил брови. — Я нахалов не люблю.

— Вот это уже разговор, — сказала девушка. — Теперь ты мне больше нравишься. А вообще, я представляла тебя не таким. Плохи у вас, у ворюг, дела. Шла, думала увижу настоящего супермена. А ты меня здорово разочаровал.

— Меня это как раз устраивает. Итак, юная леди, долго еще просить тебя покинуть мое скромное жилище? Катись-ка ты отсюда подобру-поздорову.

— Мы сейчас вместе пойдем.

Демид поднялся с кровати (жалобно скрипнула металлическая сетка) и оказался ненамного выше девушки.

— Сто семьдесят пять сантиметров? — спросила гостья. — Рост твой сто семьдесят пять?

— Да. А при чем тут рост?

— Не вышел из тебя богатырь. Во мне и то сто шестьдесят восемь. Выходит, ничего особо интересного в тебе нет, вот только, пожалуй, глаза хорошие и брови. Смотрю и думаю, чем ты мог заинтересовать такого человека, как мой дед?

— Кто же он, твой дед?

— Аполлона Остаповича Вовгуру знаешь?

— Нет.

— И знаменитого «медвежатника» по кличке Баритон не знаешь?

— «Медвежатника»? Это еще что за зверь?

— Молодец! Так ты и должен отвечать. Тебе легко поверить — искренно говоришь.

— Ну, хватит морочить мне голову, — отрубил Демид и, приглядевшись повнимательнее к девушке, внезапно улыбнулся. — Подожди-ка, а я тебя вроде бы знаю.

— В этом нет ничего удивительного. В одну школу ходили.

Теперь у Демида как пелена с глаз упала: он ясно представил себе хорошенькую высокую девчонку в школьной форме. Была она скромной, тихой, и узнать ее в этой крале было просто невозможно.

— Припомнил, — сказал Демид. — Но все-таки, может, скажешь, чем обязан?

— Мой дед умирает и хочет тебя видеть.

— Зачем я ему понадобился?

— Дед очень просил. Он умирает…

Демид посмотрел на девушку, ничего не понимая. Вызывала она в нем противоречивые чувства: с одной стороны, обиду и раздражение от откровенно нахального тона, каким она вела разговор, с другой стороны, вроде бы сочувствие и симпатию. К тому же стало интересно: почему какому-то «медвежатнику» Баритону, вовсе незнакомому Демиду Хоролу, понадобилось увидеть его перед смертью?

— Тебя как зовут?

— Лариса Вовгура. А тебя Демид? Смешное имя. В Беринговом проливе есть острова Диомида. Один наш, другой американский. Ты тоже такой половинчатый? Ну, ладно, не злись. Идем. И не вздумай отказываться: дед хочет тебе что-то про твоего отца рассказать.

— Про отца? — вздрогнул Демид.

— Вот именно. И ты будешь последним идиотом, если не пойдешь и не узнаешь, что он тебе хочет сказать перед смертью. Потом локти станешь кусать, да поздно будет. Когда такой человек умирает, не прийти к нему просто невозможно!

— Что он знает о моем отце?

— Он тебе это сам скажет.

— Придется идти.

— Если бы не дед, никогда бы ты меня здесь не увидел, — сказала Лариса. — Недостоин, понимаешь?

— Вот что правда, то правда, — легко согласился юноша, и девушка почему-то обиделась:

— Ты еще не раз пожалеешь о своих словах.

Он окинул взглядом свою комнату, которая ему всегда нравилась, и неожиданно признался.

— Ты права: мрачная у меня пещера.

Лариса вновь оглядела комнату, задержалась взглядом на переплетениях железной решетки и спросила:

— А решетка у тебя зачем? К тюремной жизни привыкаешь?

— Угадала, — ответил Демид. — Далеко нам идти?

— Нет рядом, за углом.

На улице горячо припекало солнце. Клены, ясени, каштаны налились буйной зеленой силой. Где-то совсем близко приглушенно шумел Брест-Литовский проспект.

— Славно тут у нас, — сказал юноша.

— Не вижу ничего хорошего, — ответила Лариса.

Она с вызовом тряхнула головой, густые блестящие волосы, схваченные пластмассовой приколкой, качнулись тяжелой волной.

— Нам сюда.

Они свернули с Фабричной улицы за угол и очутились перед большим, трехэтажным домом, построенным, очевидно, еще до революции.

Лариса открыла дверь: «Проходи». Небольшой темный коридор, заставленный какими-то сундуками и старыми чемоданами, напомнил Демиду его собственную коммунальную квартиру.

Девушка уверенно, не постучав, толкнула дверь и сказала:

— Ну вот, дедушка, я его привела.

— Спасибо, — послышался в ответ могучий старческий бас. Демид невольно отметил, что такой голос вряд ли мог принадлежать человеку, который собирался покинуть этот бренный мир, и потому недоверчиво взглянул на Ларису. Накрашенные губы девушки сейчас приобрели естественный оттенок (когда она успела стереть помаду?), и от этого лицо ее стало милым, знакомым, детским. Теперь Демид узнал бы ее с первого взгляда. Внучка, видно, побаивалась своего деда. Демид вошел в комнату, освещенную двумя большими, полными солнца окнами.

На кровати лежал человек могучего телосложения, даже укрытый одеялом, он казался великаном. С первого взгляда Демид не рассмотрел лица лежащего, скрытого огромной копной волос, из-под которой смотрели черные, большие, горячечно блестевшие глаза, цепко нацеленные на вошедшего. И еще поразили юношу руки больного, лежавшие поверх одеяла, молодые руки с тонкими, гибкими, длинными пальцами, с едва заметно припухшими от старости суставами, аккуратно подпиленными ногтями.

— Ну, здравствуй, — сказал дед, — давай знакомиться… — И он назвал свое имя.

— Здравствуйте, — ответил Демид и в ответ назвал свое.

— Знаю. Ты, внучка, — дед повернул голову к Ларисе, — пойди-ка займись своим делом, наша беседа — не для твоих ушей.

— Очень-то мне нужно в ваши преступные дела встревать, — дерзко бросила Лариса, тряхнула своим «конским хвостом» и исчезла за дверью.

— Вот так-то лучше. Садись, — предложил старик, указав Демиду на кожаное кресло.

Парень послушно сел.

— Садись и слушай, разговор будет долгим.

— Лариса сказала мне, будто вы что-то хотите рассказать об отце…

— Хочу. Чувствую, помру я скоро, и потому хочу рассказать. Не могу уносить с собой в могилу…

— Ну, на больного вы не похожи…

— Завтра меня отвезут в больницу, и спустя некоторое время — конец. Один шанс из ста, что я выйду живым из этой переделки. Рак у меня. Но ведь человек, если тонет, то и за бритву хватается, так и я… Ну, ладно, судьбу свою я знаю, ко всему готов.

— Вы про отца хотели…

— Не только про него. Ты знаешь, как твой отец умер?

— Убили его бандиты.

— Не совсем так. Твой отец помогал милиции. На напарника моего, Гришку Хриплого, твой отец кинулся, когда мы в сберегательной кассе сейф брали. Гришка его пером тогда пырнул, вот сержант и выстрелил. А наган знаешь какое оружие?.. Одной пулей и Гришку, и твоего отца положил. А я сдался, подумал: умереть всегда успею. Отработал сколько присудили, в родной дом вернулся, а завтра вот… на операционный стол, и все.

— Можете не ложиться, — холодно сказал Демид.

— Нет, не могу. Если есть хоть один шанс, его надо использовать. Разве не так?

— Так, конечно. И все-таки зачем вы меня позвали?

— Чтобы ты узнал всю правду про смерть своего отца. И еще потому, что не дает мне покоя его смерть. Не я убил, а совесть мучает. А я хочу отправиться на тот свет с чистой совестью.

Демид поднялся с кресла.

— Расхотелось мне с вами разговаривать. Я об этом все давно знаю. Павлов мне рассказал.

— Павлов? Всю жизнь мне такого друга не хватало. И голова и руки — золотые. Такого бы напарника! Да разве он согласился бы! А ты садись, выслушать все равно придется.

Черные цыганские глаза где-то в глубине всклокоченных седых волос горели такой жаждой жизни и такой волей, что не послушаться его приказа было невозможно.

— Так вот слушай. Мне больше восьмидесяти, и двадцать пять из них я провел на нарах, в лагерях, на лесосплаве по Енисею. Но больше пятидесяти лет я жил на свободе и не только брал стальные сейфы, но и думал, понимаешь ты, думал. Если бы моя судьба сложилась иначе, я, вполне вероятно, стал бы ученым, знатоком точнейшей механики… Подожди немного, болит очень. Пусть отпустит…

Черные горящие глаза закрылись, и Демид сразу увидел комнату: обычную, чистую, со старой мебелью, буфетом, стоявшей на столе тарелкой с крупными, словно из слоновой кости выточенными белыми черешнями; на стене — большая выцветшая фотография пожилой женщины.

— Отпустило, — облегченно вздохнул Вовгура. — Что же ты думаешь делать в жизни?

— Осенью пойду в армию, отслужу и потом подамся на завод.

— На какой?

— К Павлову. Где создают электронно-вычислительные управляющие машины — ВУМ называется.

— Правильно, все правильно. Не мог Павлов выпустить тебя из-под своего влияния. На ловца и зверь бежит.

— А кто в данном случае зверь?

— Оказывается, ты не такой простачок, каким показался сначала. Еще какой зверь будешь! Думаю, я не ошибся, ты именно тот, кто мне нужен, С одной стороны, на тебя оказывали влияние Павлов и твоя учительница Ольга Степановна Бровко, с другой — Трофим Колобок. Интересная комбинация получилась.

— Для кого интересная?

— Для меня, для осуществления моей мечты.

— Я не собираюсь заниматься осуществлением вашей мечты. Вы из-за нее двадцать лет баланду хлебали.

— Не из-за мечты… Наоборот, из-за того, что тогда еще ее час не пробил. Не успевала за моей мечтой техника, плелась у нее в хвосте. А мечта такая, что одной моей жизни для ее осуществления оказалось мало… Молчи и слушай. Я родился в тысяча восемьсот девяностом году здесь, в Киеве. Отец мой торговцем был, не скажу, чтобы купцом первой гильдии, но мужик был богатенький. Жили мы на Бульварно-Кудринской улице, он и сейчас стоит, тот наш дом с мансардой, возле Сенного базара, и лавка наша там же, на базаре, была. Железом, красками, как теперь говорят, строительным материалом торговал мой отец. Не очень грамотный, но толковый был человек. А я в реальном училище учился, к технике с малых лет имел большое пристрастие. Отец спал и видел, чтобы я стал инженером. И вот, когда мне стукнуло десять лет, одиннадцатого июля девятисотого года, произошло событие, которое определило всю мою дальнейшую жизнь. Было, как сейчас помню, это во вторник, во время каникул. Отец мне велел быть дома, обещал показать что-то интересное. Отца я не то чтобы любил, но уважал и боялся, потому что все его уважали и боялись: власть и богатство — великая сила. Ну вот, мама надела на меня парадную форму реального училища, хотя и жарко было, картуз форменный. «Куда пойдем?» — спрашиваю, а она смеется: «Увидишь, как дурные деньги будут жечь». Тут мне и вовсе стало интересно, потому что в нашей семье не было более святого слова. Деньги для нас означали все: они были и богом и судьей, они составляли смысл жизни, а тут — на тебе — «деньги будут жечь». Отец тоже переоделся, галстук бантом завязал, волосы брильянтином спрыснул — голова блестит, как отлакированная, — усы подкрутил колечками, на голову легкую соломенную фуражку надел, и пошли мы с ним через Большую Подвальную, мимо Золотых Ворот, мимо Владимирской на Софийскую площадь. Народу там уже собралось множество, посредине городовые стоят кольцом. А в центре круга… Да что я тебе рассказываю! Читай.

Старик вдруг резко повернулся на кровати, протянул за спину худую костлявую руку и достал с тумбочки три большие тяжелые книги-альбома в коричневых кожаных переплетах. Демид отметил, как изменилось выражение его глаз. Они стали задумчивыми, мечтательными, почти нежными, он осторожно, ласково погладил сухой ладонью уже изрядно потертую, словно теплую кожу переплета, потом закрыл глаза и сказал:

— Очень болит. Подожди, пусть немного отпустит.

Демид послушно ждал. Старый Вовгура раскрыл альбом. На первой странице желтоватой выцветшей бумаги была наклеена вырезка из газеты.

— Читай, — он протянул альбом Демиду.

«Киевская газета» от 13 июля 1900 года № 210.

Демид дочитал вырезку из газеты, ясно представил себе высоченный костер на площади около памятника Богдану Хмельницкому… Вот уж поистине, чего не повидала эта площадь на своем веку: от парадных выходов князя Святого Владимира до рекламы сейфов.

— Весьма интересно, — сказал он.

— Мне тогда еще интереснее было, — сказал старый Вовгура, остро наблюдая за выражением лица Демида, словно от этого зависела его жизнь. — Тем более что вскоре такая касса и у нас в доме появилась. Только купил ее отец не в «Саламандре», а в мастерской Звершковского, что помещалась на Большой Васильевской, семь, около костела. В Киеве Штильман и Звершковский были два конкурента. Ну, разумеется, отец в этой кассе хранил свои деньги, и потому она стала не только центром нашего дома, но и всей нашей жизни. Деньги… Не было в моем представлении большей силы на свете, да и сейчас нет.

— Не самая главная сила, — задумчиво проговорил Демид, и старик посмотрел на него остро, встревоженно, словно хотел заглянуть в сокровенные глубины души.

— Спорить с тобой не собираюсь, — прохрипел Вовгура, — потому что прав я. Эту истину я понял очень рано. Зачем надрываться, обливаться потом, зарабатывая деньги, если они просто лежат в кассе: протяни руку и возьми.

— Но касса-то стальная.

— То-то и оно. Захотелось мне узнать, как эти кассы устроены, какие в них поставлены замки, какими они открываются ключами? И стал я собирать все, что было можно: данные и расчеты, стал бегать и к Звершковскому, и к Штильману (его мастерская была на Крещатике, четырнадцать) и все, что узнавал, записывал. Время шло, я уже стал студентом политехнического, а страсть моя к деньгам росла, потому что знал: все покупается и все продается. Так вот, рос я, рос мой интерес к этим кассам, стал я своим человеком у Звершковского, а потом и у Штильмана, познакомился там с Василием Федосеевичем Журавлевым. Величайшего таланта был мастер, только характер имел словно злая оса. Всех жалил. То от Звершковского к Штильману переходил, то наоборот — от Штильмана к Звершковскому. Придет — целуется, прошло три месяца, глядишь — разругался. И, любуясь на работу Журавлева, как он эти кассы клепает, как замки ставит, я понял, как можно любить свое дело. Эта любовь рождает подлинный талант, как у актера. Он и умер, как артист, Василий Федосеевич Журавлев. Были у него необыкновенные ножницы для двадцатимиллиметрового железа. Любил он их со всей нежностью. И вот однажды в компании дружков выпил, показалось мало, выпили еще, снова мало. А денег уже нет. Вот один из дружков и говорит: «Продай ножницы. Больно они у тебя хороши». Журавлев спьяна возьми и продай, деньги, конечно, пропил, а на утро, уже трезвый, — к дружку: «Отдай ножницы!» — «Нет, — говорит тот, — не отдам, я тебе за них заплатил». Ну, Журавлев и повесился с горя, такая, выходит, в нем любовь к инструменту жила, такой это был мастер. И многое из того, что сам знал о замках и сейфах, он мне передал. Я же все это записал. Все до мелочей, до миллиметра, до винтика. Только Журавлев думал, как сделать сейф более мощным и сложным, а я, наоборот, как его легче открыть.

Один раз, уже окончив политехнический, уже инженером став, попробовал. Был в Киеве богатый купец Гальперин; пароходов его по Днепру ходили десятки, если не сотни. В доме на Банковой, где он жил, сейчас разместился Союз писателей, а контора его была на Подоле, неподалеку от пристани. Вот ему в ту контору Звершковский и продал кассу, сделанную Журавлевым. А я эту кассу знал как свои пять пальцев, можно сказать, видел ее не то что при рождении, при зачатии и открыл ее, не ломая, ключом, сделал три варианта, вот один и подошел. Взял одиннадцать тысяч — тогда это громадные деньги были, — поехал за границу, в Париж, и промотал их, просто пропил в хороших компаниях. Дурак был. Отец одобрил мою поездку за границу и со своей стороны немного подкинул, письма к своим деловым знакомым дал. Полиция, конечно, крик подняла: касса цела, а денег нет! Никого не нашли…

А я вернулся в Киев спокойно, только новая думка меня осенила. Не забывай, я тогда уже инженером с высшим образованием был. А мысль такая: заиметь универсальный ключ, которым можно было бы открыть любой сейф! Ведь в больших отелях (и за рубежом и у нас) каждому жильцу дают свой ключ от комнаты, а у горничной есть такой, который все комнаты открывает, он паспортом называется. Правда, не так уж много комнат на каждом этаже, значит, и замков немного. Ну, а если собрать много данных, то нельзя ли, пусть не для всех сейфов, а только для какого-то определенного их класса, подобрать ключ? Можно, наверняка можно! Только не знал я тогда, что мысль эта ко мне постучалась рановато, не доросла еще до нее тогдашняя техника, и продолжал собирать все данные о сейфах и ключах.

Старый Вовгура закрыл глаза, застонал, долго молчал, отдыхая, а потом вновь ожег горячечным взглядом и сказал:

— Не бойся, я пока не помру!.. Ну вот, настала революция. Отец мой, Остап Семенович Вовгура, когда пришли к нам реквизировать ценности, взял да и помер. Или от горя, или от страха, сказать трудно. Комиссия сейф открыла аккуратно, ключиками, но ничего интересного, кроме николаевских денег, обесцененных и аннулированных, не нашла. А я похоронил отца и вот тут-то, можно сказать, и развернулся на полную катушку. Власть чуть ли ни каждый день меняется, буржуазия сбежала, а сейфы остались. Конечно, буржуи, кровопийцы народные, убегая, главные ценности с собой захватили, но кое-что все же осталось. А некоторые и просто не успели убежать. И стоят пустые особняки или конторы с сейфами. Вот тут я поработал! Сколько я их открыл — и сосчитать невозможно. И не думай, что я их «медвежьей лапой» ломал или «гусиной лапкой» резал. Для «медвежатников» это черная работа, а я работал по науке, интеллигентно, хорошо зная, как замок устроен, где и сколько надо дырочек просверлить, где молоточком стукнуть, куда щупом залезть. Щелкал я сейфы, как орехи. Когда сейф открыт, то о его ключе можно составить полное представление, это не трудно, ежели ты специалист с высшим техническим образованием. И вот ключ от каждого взятого мной сейфа я детально описывал, со всеми размерами, точно. Я еще даже не знал, для чего это делаю, думал так, для практики, а на деле вышло — для тебя.

— Для меня? Ну нет, пустой номер, — сказал Демид.

— Молчи и слушай. Ну вот, в один особняк зашел я прямо днем, хороший там стоял сейф, фирма Сан-Галли из Петербурга. И только начал я работу, слышу: «Руки вверх!» Сотрудники ЧК. «Гражданин, вы арестованы!» Оказался в тюрьме. Скверная была тюрьма, голодная, времен гражданской войны, сам понимаешь. Повели меня на суд, все им ясно. Расстрелять паразита Вовгуру Аполлона Остаповича решили. А тогда председатель революционного трибунала говорит: «Расстрелять всегда успеем. Пусть он нам поможет. Советской власти буржуйские ценности ого как нужны, голодает народ. Из тюрьмы водите на работу под конвоем». И я ходил. Открываю, бывало, сейф в присутствии комиссии, есть там что-нибудь для них или нет ничего, а у меня новая запись в тетрадке.

Тут Деникин на Киев попер, красные отступили, я очутился снова на воле и замер, притаился. Когда вновь пришла Советская власть, пошел на завод металлических изделий на Подоле. Этакий честный беспартийный специалист с зарплатой в восемьдесят два рубля. Еще раз попробовал счастье и сорвался. Взяла меня милиция прямо по горячему: без напарника работал, открывать сейф без готового ключа дело долгое, предупредить меня было некому, вот и сел я на десять лет. Отсидел, а мечту свою не оставил. Снова, уже наученный горьким опытом, пошел работать на завод, туда часто привозили сейфы, и все ключи я измерял, подозрений это ни у кого не вызывало. А записи мои все росли и росли.

Потом война ударила. Ну, меня, конечно, не призвали, больше пятидесяти лет уже было, я войну вот здесь, в этой квартире, пересидел, борода седая, морда старая, документы в порядке, все честно. Страшно было, не скрою, и была у меня соблазнительная мысль — на Запад податься, в Париж или в Лондон, ведь я к тому времени не только наши отечественные сейфы знал, а и зарубежные тоже. Да удержался и правильно сделал. Невозможно было мне без Киева, здесь я родился, здесь я и помру. Если откровенно сказать, то это был единственный по-настоящему гордый поступок в моей жизни. Ну, Сталинград громыхнул, Курская дуга, погнали немцев. Я в военкомат пошел, говорю, нельзя ли меня использовать, я инженер. Военком посмотрел на меня, покачал головой, мол, староват вы, папаша, но в какую-нибудь артиллерийскую ремонтную мастерскую взять вас можно. И зачисляют меня в танковую армию генерала Катукова. И вот, как возьмем немецкий город, зовут команду саперов, толом рвут дверцы сейфов, а вместе с ними и все, что лежит внутри. Я и доложил командиру: работал, мол, на спецзаводе, кое-что в этом деле понимаю. Он обрадовался мне, как отцу родному.

Потом окончилась война, и снова я на завод. А у меня уже семья… Женился я вскоре после революции, жена сына родила и умерла. А сын вырос, внучку мою ты видел… После того случая, когда я попался, взял себе напарника, чтобы вовремя предупредил об опасности, «на стреме» стоял, а от этого и произошла вся беда. Напарника убили и отца твоего тоже, правда случайно, а меня на пятнадцать лет за Полярный круг. Там я сейфов, как понимаешь, не открывал, но всех «медвежатников», хотя осталось их в живых немного, про ключи расспрашивал, А книги мои нетронутыми остались в Киеве, просто на них не обратили внимания, думали — институтские конспекты сына, никому и в голову не приходило, какую я провел работу. Ты слушаешь?

— Слушаю, — ответил Демид.

— Интересно тебе?

— К чему вы ведете?

— Подожди, поймешь. Еще с давних пор люди научились хранить свои богатства. — Привычным движением длинных пальцев он раскрыл первую книгу. — Вот смотри, каким был древнеримский ключ, смотри, какая сложная система бородок. Андрей Диллингер, владелец богатейшей коллекции замков, так его описал: «Ключ с четырьмя выступами на бородке цепляет за отверстие в засове, прижимает зажимчиками пружину и позволяет засову передвинуться, запереть или отпереть замок». А вот древнеегипетский замок — вместо ключа здесь металлическая пластинка со штифтами. Или, к примеру, древнекитайский — тут сразу не поймешь, где ключ, а где замок, настолько они дополняют один другого. В Помпее, в раскопках, нашли и замки и ключи, поражающие красотой и роскошью отделки. Сначала делали замки из дерева, потом принялись за бронзу, и всегда, во все эпохи над ними работали отменно талантливые мастера. А затем настало царство железа и стали. Где-то в пятнадцатом столетии это искусство особенно расцветает в Германии, там первые ключи несут на себе печать готики, Были замки в те времена с сотнями деталей. Непрактично, конечно, но зато какая же красота была! Вот послушай описание флорентийского ключа. «Головку отворяют две женские фигурки, они как бы обнимают гербовый щит с изображением серебряной конской головы; над ним находится сидящая фигура, которая поддерживает корону, дельфин с серебряными глазами составляет стержень ключа…» Но позже перестали обращать внимание на красоту, плюнули на художества, от замка требовалось одно — надежность. Англичанин Чебб в прошлом веке сделал замок, которым все мы, собственно говоря, пользуемся до сих пор. Сейфы стали изготовляться сотнями тысяч, началась стандартизация. Ключи отличались лишь комбинацией высоты выступов на бородках. Замок мог быть каким угодно, и американским, и немецким, а принцип работы оставался единым — комбинация выступов располагала держалки в замке так, чтобы засов-ригель можно было отодвинуть или задвинуть. Вот для чего я измерял высоту бородок и выступов, хотя, честно говоря, не представлял, как можно использовать эту гигантскую статистику. Ну вот, жил я на Севере, валил лес, расспрашивал старых «медвежатников». Годы шли, и мне уже стало казаться, что жизнь моя вместе с мечтой пошла собаке под хвост и никому не потребуются мои записи, пока не встретил Александра Николаевича Лубенцова, математика, валившего вместе со мной лес. Я тебе прямо скажу: идиот он стопроцентный. Почему он в лагерь угодил? Видишь ли, в припадке ревности прикончил собственную жену. Ну можно ли представить себе большую глупость?

— Нет, это не глупость, — сказал серьезно Демид.

Старик пренебрежительно махнул рукой.

— Глупость, и говорить не о чем. Служил этот Лубенцов где-то в Сибири, в каком-то большом городе, где тьма-тьмущая институтов, отделений Академии наук и всякого такого. Как тот город назывался, не знаю, или я забыл, или он мне умышленно не сказал, не помню, да и не очень меня это интересовало. И конечно, как во всяком городе, были и там магазины, в том числе и комиссионные. А у этого ученого жена — по его словам — красавица. Ну, красавица или нет, не знаю, не видел, а вот, что жадюга была, это точно. Любила модные тряпки. Такая легче удавится, чем перенесет, что у подруги шубка красивее ее пальто. Ну, конечно, завелись у нее знакомства в комиссионном магазине, с директором познакомилась. Появится что-нибудь интересное — он ей звоночек. Один звоночек, другой, пятый, что-то продал ей по дешевке, еще какую-то услугу оказал, глядишь, она — в его власти. За услугу надо платить.

— Простите, — сказал Демид, — вы, наверное, забыли, зачем пригласили меня. Слушать все эти истории мне просто неинтересно.

— А ты, видно, парень с характером. Это хорошо. Такой мне и нужен. Но дослушать эту историю придется, даже если она тебе неинтересна. Так вот, возвращается однажды Лубенцов из научной командировки раньше обычного, открывает дверь, входит в квартиру, а навстречу ему бежит жена, в халатике, перепуганная насмерть… Ну а в спальне — директор комиссионного магазина… Как в таком случае поступает нормальный мужчина?

— Не знаю, — гадливо передернул плечами Демид.

— А я знаю. В таком случае он хорошенько развернется и смажет по морде этому шкодливому коту, чтобы впредь не повадно было, а потом вежливо обратится к своей бывшей супруге, пальцем ее не тронув: гражданочка, скажет он, собирайте свои шмоточки и катитесь на все четыре стороны, чтобы духу вашего здесь не было, и все такое прочее. Вот так поступает настоящий мужчина. А что делает Лубенцов? У него, конечно, вся ярость была написана на лице, так что директор с перепугу сиганул в открытое окно со второго этажа, сломав при падении ногу, его там и подобрала карета «Скорой помощи». А Лубенцов, дядя здоровенный, оставшись с глазу на глаз со своей супругой, обрушил всю свою злобу и обиду на нее, да так, что никакая «Скорая помощь» уже не потребовалась. Ну не идиот, скажи на милость? Идиот, — убежденно проговорил Вовгура. — Но, как выяснилось, все-таки человек гениальный. Встретились мы с ним на Севере и жили в одном бараке, нары были рядом. А там, брат, ночи длинные, сна нет, вот он и рассказал мне свою жизнь, а я ему свою. Ну, правда, он недолго лес валил. Его вскоре от нас перевели, но срок свой он отбыл от звонка до звонка. И никуда от этого не денешься: совершил преступление — держи ответ. Сейчас Лубенцов уже давно на свободе, в Киеве живет. Может, если бы не эта история, академиком был бы… Признали, что убил в состоянии аффекта…

— Если у вас нет для меня ничего более важного, чем этот рассказ, я пойду… — сказал Демид.

Старик вновь окинул парня пристальным взглядом, в глазах его плескалась боль. Демид бросился к нему:

— Чем помочь вам? Позвать Ларису?

— Нет. Сиди. Сейчас отпустит.

Старик замолчал и, как показалось Демиду, вроде бы задремал. Он поднялся со стула, но спокойный голос Вовгуры остановил его.

— Ну куда ты спешишь? Успеешь со своими делами: вся жизнь у тебя впереди. Вот и дослушай старика до конца, доставь ему радость. Не нравится, а ты послушай. Уважь. — И вновь замолчал, шаря глазами по потолку, потом, словно вспомнив о чем-то, сказал: — Это ведь присказка, сказка еще впереди, — и усмехнулся в бороду, — но конец уже близок. Потерпи. Так на чем я остановился? Ах да, о Лубенцове говорил… Так вот, как-то ночью рассказал я ему о моих трех книгах с записями. Он все расспрашивал: и как я ключи измерял, и как записывал, ну, а мне что скрывать? Рассказал, все-таки я человек технически грамотный, инженер, хотя от современной техники, по независящим от меня причинам, и поотставший. И тогда вдруг начал Лубенцов смеяться. Впервые за долгие годы я услышал его смех и испугался. Это очень страшно там, на Севере, в бараке, под полярной ночью, — смех. «Чего это ты заливаешься?» — спрашиваю. А он нахмурился вдруг и говорит: «Зачем тебе это? Все твои старания выеденного яйца не стоят». «Как это не стоят?» — возмущаюсь я. А он, усмехаясь, отвечает: «А очень просто. Ну, собрал ты эти данные на три тома, мог бы собрать и на шесть, толку-то все равно для тебя никакого. Как ты этим материалом можешь распорядиться? Никак! А вот электронно-вычислительная машина сумела бы твои данные использовать и создать, скажем, ключ, который подошел бы к любому сейфу». Сказал и отвернулся от меня, словно интерес потерял. А меня задело за живое, стал допытываться. «Расскажи, — говорю, — все-таки любопытно знать, как это станет машина обрабатывать мой материал. Я им распорядиться не могу, а она, видишь ли, может. Сомнительно что-то». И понимаешь, я его все-таки уломал, правда, разозлился он на меня за эти упрашивания, но рассказал. Так ведь и его понять можно: ночь, ветер завывает, душу выматывает, тоска, а тут поговорить можно, в мыслях уйти от этой тоски. «Ты что-нибудь про электронно-вычислительные машины слышал?» — спрашивает. «Теоретически представляю, на уровне газетных статей», — отвечаю. «Маловато, — говорит, — но для того, чтобы понять идею, достаточно и этого. Понимаешь, каждый ваш ключ можно записать математически. Скажем, завод, выпустивший сейф, обозначить цифрами, числом, год выпуска — другие цифры, другое число, количество выступов на бородках ключа — третье, высота выступов на бородках — четвертое и так далее. Все, что тебе про ключ известно, можно обозначить числами по двоичной системе, математически. Ключ тогда будет выглядеть как длинный ряд цифр, каждая из которых или комбинация из нескольких будет обозначать его особенность или качество. Понятно?» — «Более или менее». — «Я так и думал, — усмехнулся он, — это и десятиклассник поймет. Значит, записываешь ты все свои ключи математически на бумаге. Это, конечно, будет нелегкая работенка, сколько там у тебя ключей?» — поинтересовался. А у меня их было пятнадцать тысяч шестьсот девяносто шесть. Я все записи пронумеровал. «Вот видишь, — сказал и вновь усмехнулся этак ехидненько, — ученый в тебе пропал… Потом ты все записи с бумаги переносишь на магнитную ленту. После этого строишь электронно-вычислительную машину, причем, должен тебе заметить, что в сравнении с известными машинами, скажем «Минском», «Днепром», «Уралом», эта твоя — простейшая. А построив машину, приглядываешь себе сейф, — тут уж он откровенно надо мной посмеивался, даже хохотнул хрипловато, — какой побольше, попузатее. Определяешь завод, который его выпустил, год выпуска, приблизительно высоту выступов на бородках ключа, одним словом, чем больше данных, тем лучше, и все эти данные, также записанные математически по двоичной системе, вводишь в машину и нажимаешь на кнопку «пуск». Машина оживет, заработает, потом остановится»…

Демид взглянул на старика и поразился его перемене: глаза сверкали горячим молодым азартом. Мечта его жизни, казалось, была так близка к осуществлению, что до нее можно было дотронуться рукой, а он умирал.

«…Это означает, — сказал тогда Лубенцов, — что машина нашла ключ, совпадающий но своим данным с твоим ключом, и дополнила его своими, вернее, твоими данными, только записанными раньше и с других ключей. Запомни, машина выдает только то, что в нее заложил человек, сама она ничего придумать не может. Ну вот, записал ты данные первого ключа и снова нажимаешь на кнопку «пуск». Снова вертятся катушки, и снова, остановившись, машина выдает тебе второй ключ, тоже похожий на тот, основной. Потом третий. Ну вот, записываешь ты все данные, берешь в руки инструмент, садишься за тиски и изготовляешь три ключа. Потом подходишь к сейфу и открываешь его одним из этих ключей. Полная гарантия». Посмотрел я на Лубенцова, — чувствую, смеется надо мной. «Враки все это», — сказал я тогда.

— Почему враки? — неожиданно возразил Демид, слушавший старика внимательно. — Насколько я понимаю, такая машина возможна. Все будет зависеть от того, какое количество информации вы сможете вложить в ее память.

— То же самое сказал мне и он. И создать такую машину сможешь?

— Нет, сейчас не смогу. Надо сначала закончить институт, ума поднабраться… И вообще, такая проблема меня не интересует. Глупости все это.

— Как это глупости? — закашлялся от волнения старик. — Ты просто не понимаешь, что говоришь. В твоих руках будут деньги. Большие деньги! Сколько ты захочешь.

— Не деньги, а тюремные нары.

— Неправда! Если у тебя будет ключ, ты неуловим. На всю операцию понадобится тридцать секунд. Я проверял. Никакая милиция не успеет. А деньги — величайшая сила на свете. Всем деньги нужны! И было бы у меня их навалом, родись я позже. Рано родился — вот в чем беда, разминулся с технической эпохой. Зато ты родился в самое время. Бери мои книги, труд всей моей жизни. Верю: ты сделаешь такую машину… Заводов, выпускающих сейфы, у нас не так уж много, семь-восемь. В старые годы не лезь, возьми на прицел сейфы, сделанные после войны…

— И не подумаю.

— Пойми, я не о твоем богатстве пекусь. Мне хочется умереть, зная, что труды мои не пропали. Неужели не ясно: всю жизнь думать, работать и — остановиться у самого порога.

Он поднял три толстых фолианта, переплетенных в коричневую кожу, и протянул Демиду.

— Спасибо, — поднялся со своего стула юноша, — как говорится, благодарю за доверие, но ничего из этого не выйдет. В таком наследстве не нуждаюсь. Передайте кому-нибудь другому, лучше всего — своей внучке. Она этим добром сумеет распорядиться лучше меня. До ума доведет дело вашей жизни. А за рассказ спасибо, и в самом деле интересно, такое не каждый день услышишь.

Старик застонал, устало откинулся на подушку, слышалось его тяжелое, прерывистое дыхание. Демид переждал, когда больной вновь открыл глаза.

— Будьте здоровы, — сказал он.

— Иди! — сердито бросил Вовгура.

Демид вышел и в коридоре наткнулся на Ларису.

— Не договорились, уголовники? — спросила девушка, насмешливо улыбаясь.

— Подслушивала? — ответно усмехнулся Демид.

— Скажешь тоже! Да он все слышит, каждый шорох, вздох и то слышит. Просто дверь приоткрылась и последние слова долетели. Ну что ж, будь здоров.

— Постараюсь, — весело ответил Демид.