Ключ

Глава двадцатая

После Нового года, когда мороз разрисовал огромные окна шестого цеха фантастическими листьями папоротников и пальм, Валера Пальчик подошел к монтажному столу, за которым работал Демид, и сказал:

— Все!

— Я знаю примерно десять значений этого слова в твоем лексиконе…

— Сейчас узнаешь одиннадцатое. В шестом цехе ты больше не работаешь.

Валера сказал эти слова торжественно, гордо и одновременно трагически.

— Вечная история, — заявил он, — мы берем сырой материал, отформовываем его, обрабатываем, шлифуем, а когда он становится скульптурой, передаем другим.

— Это я, что ли, стал скульптурой?

— Ты, конечно. И переводят тебя в десятый цех к комплексу товарища Павлова. Ты сам об этом просил, или они проявили инициативу?

— Просил я сам, — искренне признался Демид, — но эту мысль когда-то подкинул мне Павлов.

— Значит, потянуло к широким горизонтам и необъятным мечтам, и стало тебе маловато наших скромных тэзов, на которых, можно сказать, держатся все электронно-вычислительные машины.

— Честно говоря, маловато…

— Понимаю, все понимаю. Ну, хорошо, закрывай свои наряды, сдавай инструменты, а завтра — к Павлову.

— Валера, — неожиданно заинтересовался Демид, — а тебе никогда не хотелось перейти в десятый?

— Мне даже предлагали, — ответил бригадир, и Демид не усомнился в искренности его слов, — только я однолюб. Люблю свой цех, свою бригаду. Хочу сделать их такими, чтобы и они мной гордились. Переходить от интересного к более интересному, меняя место работы, — это просто. Интересное сделать еще более интересным — вот задача!

— Ты не одобряешь моего поступка?

— Почему же? Одобряю. Все правильно. Для тебя, а не для меня. Просто у нас с тобой разные характеры. Когда ты впервые пришел к нам в цех, я уже знал, что ты здесь не засидишься, я к твоей работе приглядывался. И если основная проблема кибернетики когда-нибудь будет решена, то сделают это такие, как ты.

— А в чем, по-твоему, эта проблема?

— В отставании математики, в отставании программирования от технических возможностей машины. Программист иногда годами составляет программу, которую машина потом решает за пять минут. До тех пор пока мы не научим машину программировать, поставив перед ней лишь общую задачу, кибернетика не станет кибернетикой в полном понимании этого слова.

— И ты думаешь, что решать эту проблему придется мне?

— Может, не тебе лично, но твоему поколению.

Валера был старше Демида только на семь лет, но по работе с полным правом мог считать себя старше на целое поколение. И если такой, как Валера, рядовой бригадир, правда, с высшим образованием, задумывается над основными проблемами кибернетики, то они наверняка будут решены. Ведь если лучшие, ищущие умы думают над этим, то просто невозможно, чтобы где-то не вспыхнула искра нового открытия.

— Андрей Валерианович тебе не мешает? — вдруг, улыбнувшись, спросил Валера.

— Какой Андрей Валерианович? — не сразу понял Демид.

— Мой Андрюшка.

— А-а, нет, не мешает, его и не слышно вовсе, — засмеялся Демид и в душе позавидовал: у Валеры есть сын.

— Вот подожди — мы с ним скоро гантелями начнем заниматься, — пообещал Валера, — тогда услышишь.

Демид еще что-то говорил, шутил, смеялся, заканчивая работу и сдавая инструмент, а мысли его были уже там, в десятом цехе.

Есть какая-то удивительная притягательная сила в науке, которая называется кибернетикой, и во всем, что связано с электронно-вычислительными машинами. Они вошли в быт и в промышленность, простейшие из них стоят в обычных сберегательных кассах, а все равно столкновение с ними, соприкосновение с заложенной в них идеей обязательно вызывает ощущение встречи с будущим. И это справедливо: наше будущее, завтрашний день всей планеты в большей степени зависит от того, как станет развиваться именно эта наука. Будет ли человечество жить мирно и счастливо, или через несколько поколений погибнет в атомной катастрофе, тоже в большей степени зависит от нее. Кибернетика — это наука-инструмент, и, чем точнее и надежнее он будет, тем счастливее будут люди. Счастливее? Да, все дело в том, в какую сторону пойдет развитие этой науки, в чьих она окажется руках…

«Мысли мои, наверное, весьма примитивны. Чтобы по-настоящему глубоко рассуждать о таких серьезных вещах, еще нужно учиться и учиться», — подумал Демид, открывая дверь своей квартиры. Всегда хочется быстрее очутиться в знакомом уютном тепле, хотя ему теперь и мороз нипочем. Он купил себе теплую синюю куртку, меховую шапку. А старый платок Ольги Степановны, который когда-то спасал его от простуды, теперь вспоминает с нежностью и грустью. Вот так мы теперь живем, товарищ Хорол, а летом, может, в Крым в отпуск поедем, а может, и за границу. В завкоме есть любые путевки, заводской профсоюз — организация мощная, было бы желание ездить, смотреть, узнавать…

Ну, а сегодня он займется библиотекой, надо привести книги в порядок. Комната небольшая, вот он и сконструировал специальные полки, нашел ребят-столяров из соседнего дома, они сделали все точно, как он хотел, еще и чертежи у него выпросили, пригодятся, говорят, для других книголюбов, все квартиры стандартные, выходит, и мебель может быть одинаковой.

Вчера он просверлил дрелью в бетонной степе отверстия, вбил туда деревянные пробки, сегодня привернет шурупами полки, все будет держаться прекрасно. Красивое наследство оставила ему Ольга Степановна! Книги он разместит так, чтобы удобно было ими пользоваться: вниз поставит собрания сочинений, энциклопедический словарь. Над ними поместит современную литературу, справочники, еще выше встанет поэзия, он до нее не часто добирается, но может быть, придет время, захочется и ее почитать.

Взявшись обеими руками за раму, тряхнул стеллаж: стоит словно забетонированный, можно расставлять книги. И только наклонился за первыми томами, как позвонили в дверь. Бросился открывать — так и есть, Лариса. Стоит на пороге, нос покраснел, шубка заиндевела.

— Ты счастливый человек, Лариса, — сказал Демид, здороваясь с ней и принимая от нее пальто, — приходишь, когда тебя ждут и помощь твоя просто необходима. Видишь, благоустройством занимаюсь, стеллаж установил, будем с тобой книги разбирать.

— О, это я люблю, — Лариса взяла первую попавшуюся ей под руки книгу, раскрыла ее, лицо приобрело детское, ласковое выражение, пухлые губы тронула улыбка. — Гоголь, «Вечера на хуторе близ Диканьки»… Это не я счастливая, а ты: видишь, какими сокровищами владеешь! Я у тебя буду брать, как в библиотеке, ладно?

— Бери, пожалуйста. Прошлый год у меня был трудный, минуты свободной для чтения не мог выкроить. Но зато теперь уйма времени, так что наверстаю. Составлю себе программу…

— Ты не человек, а счетно-вычислительная машина. Таких, как ты, знаешь как современные девчата называют? Кибер! Шагу не ступишь без программы. Интересно, если тебе когда-нибудь захочется поцеловать девушку, ты тоже сначала запрограммируешь сей шаг?

— Все будет зависеть от того, какая окажется девушка. Если такая же хорошенькая, как ты, особенно с мокрым от мороза носом, то жди неожиданностей.

Лариса достала из рукава школьного платья платочек, вытерла нос. Наверное, снова дома переодеться не успела.

— А ты понемногу приучаешься говорить девушкам комплименты и превращаешься в обычного нахала. Прежде я смело шла к тебе, зная, что ты на такие штучки не способен, теперь такой уверенности у меня нет. Ты изменился к худшему.

— Не я изменился, Лариса, — улыбнулся Демид, — а ты красивой девушкой стала…

— Вот опять твои шуточки… А скажи откровенно, почему я тебе не нравлюсь? Как девушка?

— Ну, какая ты девушка? — снова рассмеялся Демид. — Ты для меня Лариска с Фабричной улицы. Но не зарекаюсь, подождем с годик, может, я ковром перед твоими ногами расстелюсь, стихи сочинять стану, конечно, с помощью машины, все, что захочешь, для тебя сделаю…

— Ничего мне от тебя не нужно. Хватит с тебя и Лильки. Ну, чего ты сидишь? Расставляй книги. Это дело тоже надо с умом делать.

— Как всякое дело. Справочники и учебники — вот на эту полку, чтобы под рукой были, а поэзию загоним наверх, до нее дело пока не дошло…

— Ты узко и односторонне воспринимаешь мир: ты прямолинеен и прагматичен, а я, например, полифонична.

— Как ты сказала? Полифонична? — переспросил, насторожившись, Демид. Слово редкое, но где-то он его уже слышал.

— Вот именно, полифонична — продолжала Лариса, как бы любуясь собой со стороны. — Для тебя книга имеет только одно назначение — давать информацию…

У Демида словно пелена с глаз спала, он даже слегка улыбнулся, но Лариса, занятая собой, этого не заметила.

— Конечно, главное назначение книги — давать информацию или вызывать эмоции, обогащать духовно человека. Все это правильно, и никто с этим не спорит, но у книг может быть и еще одна роль, о которой почему-то мало говорят: они могут быть украшением интерьера. Особенно, если корешки подобрать по цвету, как гармоничную радугу…

Ну конечно же, то же самое говорила и Лиля! Лариса почувствовала перемену в настроении Демида и оборвала себя на полуслове.

— Чему ты улыбаешься? — спросила она.

— Он как, групповые занятия проводит с вами или читает лекции индивидуально?

— Кто он?

— Разумеется, Тристан Квитко. Я уже слышал эти слова от одной знакомой, слово в слово.

— Лиля Барсук?

— Она. Имей в виду, что и у нее, и у тебя один учитель. Слова эти, если не вдумываться в их смысл, производят впечатление, а поразмысли — и на поверку окажутся откровенным мещанством. Лилю еще понять можно, она бронзовые краны в ванной поставила, книгу в руки взять не разрешает — не дай бог испачкаешь; прежде чем на стул сядешь, посмотрит, во что ты одет, не пострадает ли новая обивка. А ты? Ты же умная девчонка! Книга — часть интерьера, украшение комнаты! Как ты на это клюнула, понять невозможно! Почему-то мне казалось…

— Что тебе казалось?

— Ничего. Можешь молиться на своего «учителя». Только скажи ему, чтобы он не повторял вам одно и то же, пусть меняет пластинки, а то сам же себя в смешное положение ставит.

— Не говори, чего не знаешь, — Лариса положила книгу, взглянула на Демида, — он умный, начитанный, образованный. А как он читает стихи! Ты ему просто завидуешь. Не может быть, чтобы он кому-то, кроме меня…

— Может быть, все может быть, Лариса, — сказал Демид. — Подай-ка мне томик. Расставим книги, скажем, так, как размещаются буквы на пишущей машинке. Те, что чаще встречаются, — в центре, реже — на фланги.

В этот момент в дверь снова позвонили. Демид открыл. В комнату стремительно вошла Лиля, красивая, яркая, громкая.

— О, кого я вижу! — воскликнула она, взглянув на Ларису. — Ты что здесь делаешь? Прочно обосновалась и прописалась? А Тристана насмарку?

— В гости зашла.

— Всего-навсего?

— Всего-навсего, — спокойно ответила Лариса, и Лиле вдруг расхотелось выяснять, почему девушка оказалась в комнате у Демида.

— Впрочем, мне теперь все равно, я попрощаться забежала, — объявила Лиля, — послезавтра улетаем в Москву, оттуда прямиком в мой эмират. Омар вскоре вернется сюда, защищать диплом, а я там, может, останусь навсегда.

Лариса не сводила с Лили испуганных и одновременно восторженных глаз.

— В чужую страну? И не страшно, не боишься?

— В чужой стране плохо быть чернорабочим или прачкой, а королевой — всюду хорошо.

— А ты будешь королевой? — с детским ужасом спросила Лариса.

— Пока только женой будущего эмира. Люди ведь не вечны, помрет же когда-нибудь его отец…

— А королевство большое? — Ларису захватывало волнующее чувство: на ее глазах совершалось почти чудо. Лиля, которую она знала, часто встречала на улице, в магазинах, обыкновенная Лиля становилась королевой.

— Нет, эмират маленький, — так, словно речь шла о Синем базаре или Бессарабке, рассказывала Лиля, — но разве в величине дело? Там есть еще меньше, но куда богаче. Обживусь там немного, маму вызову, вам подарки пришлю, а надоест — на месяц-два махну сюда. Люблю рисковать, мама говорит, что я вся в отца, такая же отчаянная.

— Люблю подарки, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Демид. Лариса сверкнула на него глазами, но промолчала.

— Последний вечер отвела на прощание с друзьями. Холод собачий, но что поделаешь, повидаться со всеми надо. Давай, Демид, поцелуемся. Прощай.

Обвила его шею руками, прижалась щекой, словно кто-то собирался силой оторвать ее от Демида, и ему подумалось, что у Лили не так радужно и спокойно на душе, как казалось на первый взгляд.

— А тебе, рыжая кошечка, я вот что скажу, — оторвавшись от Демида и вновь став прежней, веселой и разудалой, Лиля остановила свой взгляд на Ларисе. — Кончай школу и перебирайся сюда, к Демиду. А на своего Тристана плюнь!

— Ты что, свахой заделалась? — Лариса зло прикусила нижнюю губу, золотисто-карие глаза ее полыхнули темным огнем.

— Нет, в свахи я не гожусь, — засмеялась Лиля, — просто вы подходите друг другу, сами, наверное, того не знаете, со стороны-то виднее.

— Я, например, Лиля, вижу со стороны, что ты со своим королевством немного умом тронулась. Что за глупости несешь?

— Одним словом, и не мечтай, — Лиля, словно не слыша Демида, не видя его рассерженного лица, уставилась на Ларису. — Тристан на тебе никогда не женится, так, поиграет и бросит… У него таких, как ты да я, — целые эскадроны…

Лариса вдруг встала, сложила руки на груди.

— Эти вопросы позволь мне самой решать. Еще неизвестно, кто кем играет: Тристан мной или я Тристаном. И еще неизвестно, кто себя чувствует королевой.

Демид с удивлением вдруг убедился, что вот так, на глазах, за какое-то одно мгновение Лариса превратилась во взрослую девушку. Перемена была настолько разительной, что показалась неправдоподобной.

Все трое молчали. Демид смотрел на ворох книг, Лариса в темный квадрат окна, а Лиля на свои яркие, искусно расшитые рукавички.

— Ну, друзья мои, — наконец сказала она, взмахнув рукавичками. — Не поминайте лихом. Будьте здоровы и счастливы. С королевским приветом!

И вышла. Дверь, щелкнув замком, закрылась. Вновь стало тихо в квартире, только слышно было, как за окном с грохотом проехала машина.

— Ты ей поверил? — наконец нарушила молчание Лариса, по-прежнему глядя в окно.

— О чем ты?

— О Квитко, адвокате.

— Извини, но здесь ты абсолютно права, это твое личное дело, и решать его имеешь право только ты.

— А тебе… тебе это безразлично?

— Мне? — оторопел Демид. — Лично мне Квитко не нравится. Но ты уже взрослая девушка, через полгода тебе исполнится восемнадцать, люби, кого хочешь.

— А тебе все равно? И это называется друг! Вот так вы все, не способны на настоящую ревность, на любовь, на отчаянные поступки, на смелость и ненависть, на великую мечту. Только одного человека я знала, смелого, дерзкого, одержимого настоящей мечтой, и тот не успел ее осуществить…

— Это ты о ком? Опять о деде?

— Да, о нем! О «медвежатнике» Баритоне. Дело всей жизни своей тебе завещал, а ты…

— А я книги на полках расставляю, — сказал Демид.

— Вот именно.

— Дуреха ты, Лариска, и в голове у тебя каша. Не беспокойся, влюбляться в тебя я не собираюсь, а поклонников у тебя и без меня хватает, есть из кого выбирать… Давай сюда поэзию. Хороший был поэт Гоголь.

— Мне казалось, что ты… ко мне хорошо относишься, — горько заметила Лариса, — а ты, оказывается… Ну да ладно, хватит об этом. Держи Гоголя, он был, между прочим, прозаиком, к твоему сведению, а я далеко не дуреха.

— Ну вот, обиделась. Я же в шутку. А Гоголь все-таки поэт. Большой поэт. Я его именно так воспринимаю. Давай сюда, вот тут ему место.

Лариса послушно протянула книгу, и в этот момент снова стала девчонкой-десятиклассницей в школьной коричневой форме с белым кружевным воротничком, с нескладными большими руками. Просто удивительно, как это ей удавалось так быстро меняться.

— Ты в самодеятельности, случаем, не участвовала?

— Пробовала когда-то. Да пустое все это, не интересно…

— Подай мне Лермонтова. А учишься ты хорошо или средне?

— Прилично, — скромно ответила девушка.

— Я так и думал. Когда мне Ольга Степановна сказала, что ты способная, мне показалось, что она преувеличивает, она часто преувеличивала.

— Ты прав, она всегда преувеличивала мои способности.

— Только, может, твоя судьба — не технические науки, не математика и физика, а биология или литература.

— Моя судьба, — очень тихо сказала Лариса, — лингвистика. Я знаю три иностранных языка.

— Что?!

— То самое, что слышал. У меня способности к языкам, я знаю немецкий, английский, испанский. Сейчас работаю над венгерским.

— Не может быть! О тебе бы в газетах писали!

— А я и не стараюсь убедить тебя. Хочешь — верь, хочешь — не верь. Способность к языкам — это от бога, так мама любит говорить, как у тебя талант к математике. Ну и, конечно, труд…

— Кто тебе обо мне сказал?

— Все в школе знали. Давай сюда Пушкина — все-таки красиво, когда получается цветовая гамма.

— Ну, Квитко… Дождется он у меня, засело в вас его влияние, теперь клещами не вытащишь.

— А что ты злишься на него? Тебе же все равно.

Демид смотрел на Ларису и не мог разобраться в своих чувствах. Кто бы мог подумать, что в этакой девчонке, малявке, заложен такой заряд динамита? Да нет, просто похвасталась, и все тут.

— Сознайся: ты все это выдумала, хвастунишка? Придумать только надо — три языка!

Лариса, взглянув на него, молча пожала плечами.

— Давай сюда Достоевского. Ты читал его?

— Немного. «Преступление и наказание», «Идиот». Сильно написано.

— Не знаю почему, — сказала Лариса, — но он мне не нравится. Раздражает он меня, спокойно жить не дает. Гений, бесспорно, а раздражает. Возможно, потому, что герои у него в основном злые, жадные, мстительные. А разве это правда? На свете значительно больше добрых и честных людей, чем злых и подлых.

— Ольга Степановна тоже так всегда говорила.

— Вот видишь. Почему же он меня волнует? Почему страсти прошлого века кажутся современными?

— Может, потому, что они вечные?

— А как же тогда коммунизм? Ведь если в основе человека, в душе его заложено прежде всего зло, то никакой коммунизм не возможен. А это неправда! Не зла, а добра всегда жаждет человек.

— А что говорит по этому поводу адвокат Тристан Квитко? — спросил Демид.

— Он полностью согласен с Достоевским, хотя и защищает всяких воров и вообще злодеев, — с неожиданной горечью в голосе ответила Лариса, — и хватит нам говорить о литературе и о Квитко тоже.

— А Лильку мне почему-то жаль, — неожиданно сказал Демид.

— Она или завладеет всем этим эмиратом, или скоро вернется, — засмеялась Лариса. — Как у тебя обстоит дело с горячими напитками?

— Сейчас заварю чай.

— Может, я? — спросила девушка. — Кухни у всех одинаковые, я все найду.

— А у меня особенная: не кухня — лаборатория.

И действительно, кухня у Демида была радиотехнической мастерской, в которой всего-навсего один маленький угол занимала двухконфорочная плита да две полочки с посудой над нею.

— Холодильник нужно купить, — сказал Демид. — Скоро куплю.

— Невесело тут будет кухарничать твоей жене, — сделала вывод Лариса.

— А у меня жены не предвидится.

— Лильками будешь обходиться?

У Демида дух перехватило от неожиданно причиненной боли. Он глубоко вздохнул, хмуро взглянул на девушку.

— Неужели ты такая… злая? — через силу спросил он.

— Нет, я не злая, — чуть обиженно ответила Лариса и потом сразу, не желая ничего скрывать или утаивать, резанула: — Это я от зависти! Если хочешь знать — от ревности, сам ты мне безразличен, а завидно. У вас с Лилей хоть какое-то счастье было, хоть какая-то радость, хоть намек на любовь, я же видела, как она тебя на прощание целовала… А у меня никогда ничего подобного не было и не будет. Все может случиться, может, за умницу адвоката замуж выйду, может, не выйду, а вот, чтобы кто-нибудь просто так, как ты когда-то, замерзший палец оттирал, такого счастья у меня больше никогда в жизни не будет. Мне почему-то тогда показалось… Впрочем, не придавай моим словам никакого значения, — вдруг небрежно добавила она, откидывая со лба прядь легких волос, — это не сцена ревности и не признание в любви.

— А у тебя новая прическа… — остановив взгляд на ее волосах, густыми прядями спускавшихся на плечи, сказал Демид.

— Уже давно, а ты только сейчас заметил… Что у тебя к чаю? Есть хочется.

— Голодной не будешь. Я теперь организованный холостяк с неограниченными финансовыми возможностями.

— Часа через полтора мне уже можно будет идти домой.

— Я рад, что ты еще со мной побудешь.

— Разве это важно для тебя?

— А как же? Хорошо, когда рядом с тобой кто-то есть, а такой давний друг, как ты, особенно. И на Фабричной улице, и здесь я все время один, а это, сама понимаешь, не весело.

— Да, веселого мало. Только не просто кто-то… А полтора часа — это большой срок. За полтора часа можно столько успеть натворить…

— И ты уже успела?

— Эта пакость, о которой ты сейчас подумал, не займет полтора часа, — спокойно сказала Лариса. — Интересно, почему ты хочешь казаться хуже, чем есть на самом деле?

— Я не хочу казаться ни лучше, ни хуже. Какой есть, — весь тут.

— Возможно, что и так. Просто я не всегда тебя понимаю.

Низкий столик стоял между креслами, поблескивая полировкой (последнее приобретение Демида), новые вилки и ножи тоже куплены недавно, кого хочешь принять можно. Удивительно, как меняются вещи в зависимости от того, чьи руки к ним прикоснулись. Например, обыкновенный кусок колбасы на тарелке. Демид его положил — никакого вида, а Лариса порезала ломтиками, разложила веером — век бы ел, так аппетитно смотрится. И чай на редкость вкусный… Огляделся немного удивленно — и комната другой стала. Неужели всему причиной присутствие Ларисы? Все вроде бы осталось на своих местах, а вот поди ж ты…

— Я тебе не мешаю? — по-своему истолковала его взгляд девушка. — У тебя не было никаких планов?

Демид с улыбкой посмотрел на нее.

— Тебе мало визита Лили? Нет у меня никаких планов.

И они вдруг весело рассмеялись.

— Ты делай, что тебе надо, — сказала Лариса, вымыв чашки, — а я посижу в кресле и почитаю. Не обращай на меня внимания.

— Хорошо.

Он сел за письменный стол: вот уж чего-чего, а работы ему не занимать. Ну, как ты поживаешь, товарищ математический анализ, ведь весной придется держать экзамен?.. Мудреная вещь высшая математика, чем глубже в нее вгрызаешься, тем больше возникает новых вопросов. Недаром когда-то они с Лубенцовым говорили про математику образов. Интересно было бы на такую хоть одним глазом взглянуть… Но для этого нужно иметь особую силу воображения и дерзость. Вот так однажды скромный, никому не известный студент Казанского университета (к слову сказать, во времени учения с Лениным они разминулись совсем не на много) взял и позволил себе роскошь допустить, что параллельные линии где-то в бесконечности все-таки сходятся, а сумма двух прямых углов не равна ста восьмидесяти градусам. И попробовал с такими мерками и представлениями подойти к обычной Эвклидовой геометрии. Особенного ничего, конечно, не произошло, если не считать, что на основе идей Лобачевского возникла совсем новая геометрия, над многими тайнами которой еще и до сих пор бьются ученые…

Взглянул на Ларису и улыбнулся. Сняв тапочки и подобрав под себя ноги, девушка сладко спала, уютно устроившись в кресле. Длинные золотистые ресницы прикрыли темно-карие глаза.

Осторожно поднялся, укрыл девушку одеялом, она даже не пошевельнулась. Пусть спит. Демида охватило удивительное настроение радостного покоя. Неужели от того, что в его комнате так доверчиво и сладко уснула девушка? Ну, что-то подобное можно было ощутить, если бы это была его любимая, а то ведь Лариска, девчонка. О какой любви здесь можно говорить? Просто смешно, а все-таки душу охватывает неведомая прежде нежность и хочется, чтобы ничто нигде не стукнуло, не потревожило ее покой.

Не на то ты обращаешь свое внимание, Демид, на страницы с формулами математического анализа надо тебе смотреть, а не на девичьи ресницы!

Переход к математическому анализу дался ему без особого напряжения, он лишь взглянул на разрумянившееся лицо девушки, чтобы уверовать в то, что Лариса как была для него подругой детства, так и осталась. А отголосок нежности в душе звучал тихо, мягко, и поймал Демид себя на том, что страницы учебника перевертывает особенно осторожно и бесшумно.

— Интересно, — вдруг прозвучал за спиной ничуть не сонный, даже будто бы раздосадованный голос Ларисы, — если бы я сейчас не проснулась, ты бы не разбудил меня до утра?

Часы с длинными стрелками показывали половину второго.

— Конечно, — просто сказал Демид.

— Ну, выходит, жаль, что я проснулась, хорошо у тебя, тихо, спокойно. Теперь уж ничего не поделаешь, придется идти домой. Проводишь меня?

— А как же, какой бы я был хозяин? Может, еще чаю хочешь?

— Нет, спасибо, — надевая сапожки и вязаную красную шапочку, сказала Лариса, — пойдем. Я поняла, чем ты мне нравишься: не расспрашиваешь, что у нас творится дома.

— Чего расспрашивать, я и без того знаю.

— О, ты далеко не все знаешь. Пойдем.

В передней надела шубку, подпоясалась кожаным ремешком с металлической пряжкой и сказала:

— Хороший был вечер. Я давно такого не припомню.

— А Лиля? Она не испортила тебе настроения?

— А что Лиля? Она только лишний раз подтвердила, какой это был чудесный вечер. Ну, побежали!

На улице встретил их мороз, градусов двадцать пять, не меньше, даже ноздри слипались, если посильнее вдохнуть колкий, будто похрустывающий воздух, а они бежали, весело и беспричинно смеясь, и Демиду подумалось: «Жаль, что Лариса живет так близко».

Около подъезда остановились и разошлись сразу, не медля, ведь они не какие-нибудь влюбленные, которые часами целуются, не в силах расстаться, они просто друзья.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Демид вернулся домой, одеяло на кресле еще сохраняло тепло Ларисы. Хорошая и несчастная девчонка! И нужно было, чтобы именно у нее отец оказался пьяницей. А если бы это случилось с кем-то другим, было бы легче? Неужели она действительно знает три языка?

Взял одеяло, с сожалением сложил его, бросил на тахту. Ему еще с часок надо посидеть, поработать, не такая это штука — матанализ, чтобы одолеть его с налета, тут думать надо.