Ключ

Глава двадцать вторая

Если отношения человека к машине позволительно было бы назвать «порой влюбленности», то Демид Хорол переживал именно такое время. Теперь он старался проводить в цехе не восемь, а десять, если не двенадцать часов. И не для того, чтобы выполнять наряды, а просто, чтобы наблюдать, как работают другие наладчики, особенно Павлов, как подсоединяется машина с канальными устройствами, как на удивление быстро записываются данные в «память» на магнитные диски, одним словом, как если бы его интересовала девушка и он хотел бы знать о ней все, каждое ее дыхание, каждое желание — вот так сейчас Демид хотел все знать о машине.

Машина была умной настолько, насколько был мудр человек, ее создавший. Она обладала высочайшей точностью в расчетах, невероятной скоростью, но в ней не было главного: способности мыслить, чувствовать, самой принимать решение. И Демид влюблен был, конечно, не в машину, а в гениальность человеческого разума, создавшего такое чудо.

Именно это чувство благоговения помогало ему безошибочно определять, где произошли повреждения: так подчас влюбленный, увидев грустные глаза своей избранницы, знает, что нужно сделать, чтобы на лице ее вновь расцвела улыбка.

А Павлов будто нарочно подбрасывал Демиду задания, когда нужно не просто проверить и исправить повреждения, а понять, интуитивно почувствовать, где разладилась взаимосвязь, нарочно развивал в нем это обостренное восприятие, напоминавшее чуткие пальцы слепого, во многом заменяющие ему утраченное зрение.

Так прошла зима, наступила яркая, веселая киевская весна, а Демид все еще находился под впечатлением той ночи, когда он душой, сердцем почувствовал поразившую его сопричастность с человеческим гением. Вообще-то, тайн, которые нельзя было бы понять, в ЭВМ нет, неполадок, которые нельзя было бы исправить, тоже, все обозначено в чертежах и схемах. Дело в том, насколько быстро ты найдешь место повреждения, и именно эта быстрота и точность определяют квалификацию наладчика. А в этом Демид настолько преуспел, что даже Павлов диву давался. Уже не раз он нарочно, незаметно сдвинув с места регистры оперативной памяти, нарушал взаимосвязь, и юноша моментально находил повреждение.

Но неожиданно Павлов заметил, что Демид словно утратил интерес к машине М-4030. Нет, он по-прежнему исправно налаживал ее, регулировал, но вечерами в цехе его уже не было видно. Как-то в разговоре промелькнуло — «достигнутое перестает интересовать». Возможно, и так. Но тогда на месте достигнутого должно появиться что-то другое, новое. Что?

«Девушка или какая-нибудь интересная задумка?» — спросил себя Павлов, но с ответом не спешил. Однажды, дело было уже в июне, поинтересовался как бы между прочим:

— Ты где вчера вечером был?

— Дома.

— Один?

— Один.

— Не скучно?

— Нет. Мне есть над чем подумать. Да и экзамены на носу. Не очень-то разгуляешься.

Демид сказал это искренно, и Павлов сразу отбросил мысль, что в жизни парня появилась девушка.

— А гости-то к тебе заходят? — все-таки спросил он.

— А как же, я люблю гостей. Правда, что-то их меньше у меня становится, редеют их ряды. Помните, у Гоголя: «Поредели ряды казачьи…» Вот так и у меня. Позавчера, в субботу, заглянул Альберт Лоботряс из шестого цеха… И еще Данила Званцов с девушкой…

— Знаю их, — улыбнулся Семен Александрович.

— Ужинали, танцевали… А вчера узнаю, что Роксана Альберту сына подарила. Будто вот только виделись, еще посмеивались над Альбертом, а уже полтора года промелькнули, как один день. Теперь Роксану и Альберта долго не увижу, сын для них — и жизнь и друзья… Что сегодня прикажете делать, товарищ начальник комплекса?

— Ты песни современные знаешь?

— Ну… конечно.

— Так вот, эта машина с полным правом могла бы запеть: «Что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной, помню…» Нечто подобное творится с ее сверхоперативной памятью. Посмотри, пожалуйста, что с ней происходит. Как легкомысленная девица: что ей говоришь — не слушает, что случайно услышит — век не забудет. Разберись.

— Будет сделано.

Он принялся разбираться: придвинул осциллограф, проверил тактовые импульсы. Все в порядке. В чем же причина? Ага, кажется, вот здесь…

И все время будто сама собой звучала песня: «…что-то с памятью» моей стало…» Словно не о человеке она, а о машине, — они всегда помнят только то, что случалось не с ними. Демид работал весело, с азартом, а где-то на втором плане неизвестно почему вспыхнула, словно на экране, все яснее и яснее обозначаясь, схема машины, о которой мечтал «медвежатник» Баритон.

Так что же, будешь строить машину?

Обязательно.

А почему это стало ясно только сейчас?

Может, потому, что приспело время, накопились знания, опыт, практика…

Каждая машина должна иметь свое имя или номер, вот сейчас и окрестим ее. Какое же ей имя дать? Пусть носит простое — «Иван». Прекрасное имя! Неизвестно почему, подумав так, Демид неожиданно рассмеялся.

— Нашел память? — по-своему понял его Павлов.

— Нашел, — улыбнувшись, ответил Демид.

Смешная история: дал имя машине, хотя даже схемы ее пока нет, и вот, пожалуйста, она заняла свое место в его жизни, словно появился рядом добрый друг.

Если честно сказать, то «Иван» — далеко не добрый друг, скорее профессиональный ворюга. Ну и пусть, а мы его будем крепко держать в руках, не дадим разгуляться. А захотим — перевоспитаем, научим делать что-то полезное… Хорошее настроение, появившись, не исчезало. Не зря говорят, когда у человека настроение хорошее, все ладится в его руках, не страшны ему никакие секреты, припрятанные в машинной памяти. Демид наладил машину так быстро, что Павлов удивился: «Ну и руки у тебя!»

— Не руки, а друг, — ответил Демид. — Новый друг у меня появился! — и сверкнул в улыбке зубами, ослепительными, как утренний голубоватый снег. — «Иваном» зовут.

— Что-нибудь придумал? — отлично понимая настроение Демида, спросил Павлов.

— Придумал.

— И помалкивай до поры. Сделай, отладь хорошенько, тогда говори. А пока давай дисками займемся.

Домой в тот день Демид шел, торопясь и волнуясь, словно его ждал кто-то близкий и дорогой. Да, зрительно он представлял свою первую машину. Прежде всего необходимо поразмыслить над ее математической основой, а уж потом — над материальным воплощением.

— Математика, вперед! — крикнул Демид, бросая на тахту книги Вовгуры. Ему предстояло создать душу машины — память будущего «Ивана», и работа эта показалась ему захватывающе интересной. «Душа» — это, конечно, громко сказано, откуда ей взяться в машине, но «память» — точное слово, память у его «Ивана» должна быть надежной. Работу эту он начал уже давно. Была сделана математическая запись почти каждого ключа по коду, разработанному самим Демидом: завод, год выпуска, количество бородок у ключа и выступов на бородках, особенности в размерах выступов, характерные данные… Но прежде чем машина сможет читать и перерабатывать эту информацию, Демиду придется немало поработать.

А может, поступить проще: выбросить из головы эти тома, пусть лежат себе, полеживают, как и раньше лежали, а себе найти занятие поинтересней? Нет, не получится. В том-то и дело, что пока интереснее ничего нет — этот «Иван» успел занять свое место в жизни Демида, и избавиться от него можно, только создав его. Вполне вероятно, что Демид, сконструировав машину и убедившись, что она работает, тут же забудет о ней, потому что его мысли займет другая. Но какая? Какая она будет, машина его мечты, всей его жизни?

Технические идеи никогда не возникают на пустом месте, их порождают работа, воображение, ассоциации, опыт. Может, когда-нибудь и придет минута, когда вдруг его озарит мысль, не ведомая никому прежде… И не нужно стремиться во что бы то ни стало изобрести, сделать открытие. Изобретение, открытие — это как озарение, как рождение стихов. Поэт ведь не садится за стол, ставя перед собой задачу во чтобы то ни стало написать гениальное стихотворение. Нет, он живет, страдает, влюбляется, мучается, а потом однажды из глубины души вырывается: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» Когда, где родились эти строки, за рабочим столом или во время прогулки, не столь важно. Главное, чтобы они были произнесены. Так и с изобретением.

Правда, он, Демид, стихов никогда не писал, не знает, как они рождаются на свет божий, может, совсем иначе… В муках или в радости? Об этом еще будет время подумать. Сейчас нужно сконструировать «Ивана», доказать себе, что это в твоих возможностях, а потом подумать над более сложной задачей.

Над чем?

Над машиной, перед которой ты только ставишь задачу, подаешь идею, а она сама расписывает программу (и делает это не годами, как современные программисты, а за считанные минуты) и выдает тебе ответ.

Мысли бежали, подгоняя одна другую, и карандаш Демида скользил, исписывая широкие полосы бумаги формулами, до тех пор, пока не надоело, пока, взглянув в окно, не увидел синеву июньского вечера и не вспомнил, что именно на сегодня назначены занятия в секции самбо. Схватил спортивный костюм, кеды, бросил в маленький чемоданчик и выбежал на улицу, на прощание с неприязнью посмотрев на Вовгурины книги — не было у бабы хлопот, так купила порося.

Но он уже ясно сознавал, что без этих «хлопот» ему просто нет жизни, и потому машину он сделает!

Что ему предстоит? Спроектировать все схемы, собрать на платах, которые тоже придется чертить самому и самому протравливать хлористым железом, построить и пустить машину. В своем ли ты уме, Демид? Это же колоссальная работа!

А ему такая работа и нужна, ему хочется почувствовать свои творческие возможности, свое рабочее мастерство. Вот в чем дело, если хотите знать!

Демид думал об этом по дороге в спортивный зал, шел, не глядя по сторонам. Он не умел делать несколько дел одновременно. Раздумья поглотили его целиком.

Сейчас на повестке дня было самбо, и он со всей страстью отдался этим занятиям. Володя Крячко похвалил его.

— У нас с тобой сейчас не самбо, а обыкновенный кулачный бой получился, — сказал Демид, садясь на скамеечку, когда Крячко объявил перерыв.

— Можно подумать, что в темном переулке, где на тебя нападут хулиганы, ты будешь обдумывать, какой прием использовать.

— Ты прав, только мне кажется, что физическое самбо необходимо дополнить психологическим.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне думается, в наше время атака мысли и самооборона мысли не менее важны, чем физическая сила и ловкость. Самбо учит физической обороне, но зачастую случается, что попадаешь в ситуацию, когда нужно самбо интеллектуальное. Если мне придется защищаться в драке, я знаю, как это сделать, ты меня научил. А когда мне нужно остро и быстро ответить на остроумно поставленный вопрос или злую реплику, я пасую, иногда просто теряюсь.

— Ну, — засмеялся Крячко, — это не по моей части. Мое дело — довести до совершенства приемы.

— Понимаешь, — заметил Демид, — в интеллектуальном самбо тоже есть определенная система приемов. И главный из них — знать, где ложь, которой тебя атакуют.

— А чему вас учат в университете?

— Университет дает прекрасное образование, но к такому острому интеллектуальному бою, увы, не готовит.

— Готовит. Широкое образование и есть основа твоего интеллектуального боя, — заявил Володя Крячко. — Перерыв окончился, поработай с гантелями.

Демид работал с гантелями как всегда добросовестно, с полной отдачей, но мысль о психологическом, или, вернее, интеллектуальном, самбо не покидала его. Странно, почему это пришло в голову именно сейчас? В чем причина?

Предчувствие событий, когда от него потребуется не физическая, а интеллектуальная, нравственная сила, было настолько реальным, что начинало беспокоить. Жизнь шла своим чередом. Возможно, в этом ее течении и скрывалось беспокойство?

— Молодец, — снова похвалил Володя, — на сегодня хватит.

Подошла Софья Павловна. Демид только взглянул на нее и сразу увидел, что она чем-то взволнована.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, все хорошо.

Не может же она сказать этому славному парню с такими внимательными глазами, что наступил момент, когда ей нужно решать свою судьбу: выходить замуж за Лубенцова или нет? До сих пор он не говорил об этом ни слова, как-то само собой разумелось, что совершенное им преступление навсегда лишило его права быть счастливым. Но, если человек однажды оступился, почему он должен расплачиваться всю жизнь? Разве он не понес наказание? Или это клеймо будет на нем до конца дней? Нет! Лубенцов имеет право на счастье! Но сказать Софье про свою любовь он, очевидно, так и не решится.

А для Софьи Павловны проблема была одновременно и проще и сложнее. Они проводят вместе почти все вечера: он заезжает за ней в спортзал, она дожидается его после вечерних занятий или консультаций в университете. Им необходимы эти встречи, это очевидно. Почему же на сердце и радостно и тревожно? Может, пугает то, что придется быть все время вместе, всегда… Придется принять на себя ответственность за другого человека.

Но ведь она любит его.

Любит?

Софья Павловна почувствовала, что сердце ее вдруг болезненно сжалось. Вот что значит произнести только одно это заветное слово. Да, она любит этого человека, большого, шумного, с сильными руками и светло-голубыми, как степное прозрачное озеро, глазами, любит таким, каков он есть, с его страстями, бурными эмоциями — и в горе, и в радости, и в дружбе, и в неприязни. Любит! И что ей до всех кривотолков? Должен же быть человек, на которого Лубенцов может опереться в жизни, или так и ходить ему в одиночку до гробовой доски, карая себя за случившееся?

А посоветоваться не с кем, вот в чем беда. Кому ни скажи, только руками разведут в ответ: «Ты что, с ума сошла? Ведь он не владеет собой…»

Трудно, невозможно решиться заговорить о своей любви первой, а Лубенцов все молчит, обрекая себя на одиночество. Что же делать? А ведь они могли бы быть счастливы! Он просто замечательный, умный, тонкий… Да, умный, тонкий, внимательный — все так. Но вдруг однажды, скажем, хлебнет пересоленный борщ и в ярости потеряет над собой контроль… Господи, какие глупости лезут в голову! Вот сейчас он, наверное, сидит в своих синих «Жигулях» у подъезда спортзала и мучается, решая тот же вопрос… Что же все-таки делать?