Кольцевой маршрут

Глава 10. Франхен

Если день начался кубарем, то каков же будет вечер?

Впрочем, я бы не заглядывал так надолго. Бессонная ночь отомстила болью в висках, к носу прилипли частицы гари, я беспрестанно оглядывался на печурку и паяльник, ожидая от них подвоха, и к полудню был совершенно вымотан.

— Оставь, — сказал Траудгельд, с крестьянской мудростью прозревая самую суть. — Брось, Эрих. Иди спать.

— Ничего, — возразил я.

За последние дни скопилось много работы, и мне не хотелось её запускать. Это как снежный ком, где одно, там и другое, мозг прояснялся, пока руки раскладывали детали. И всё же оставались вещи, которых я не мог понять. Чертовски много вещей.

Одна из них — испуганный взгляд Афрани.

Почему?

Этот вопрос мучил меня всё утро. Я припаял контакты в радиоприемнике Швенце, выправил раму велосипеда, которую погнул мальчишка Хёмерхофа, вытер пыль с лестницы и прибрался под верстаком — а ответ запаздывал.

Я видел перед собой глаза Франхен — карие, с тёмной радужкой, такие непохожие на мои или Матти — удивительные глаза. Теперь она их прятала. Так ребёнок, боясь грубого окрика, прячет от взрослых свои сокровища.

Но мы-то не дети.

Однажды я действительно вызвал у неё страх, когда избитый и обдолбанный явился, как какой-то сказочный принц, в кладовку, где ее заперли эти чёртовы «Ультрас». Два года назад. Принято говорить, что, когда любишь, годы летят в одно мгновение, но я помню каждый день этих нелёгких лет. Каждый день, когда я поворачивал на подушке лицо и понимал, что уже не один. Странное и пугающее ощущение, обладающее мучительной новизной; даже в годы своего интернатского детства я не чувствовал близости с тем, кто лежал со мной под одним одеялом.

Чья-то рука легла на плечо, и я понял, что стою на Кубленштрассе напротив витрины с выставленным в ней пластиковым торсом, бессмысленно разглядывая таблички: красную — «Медицинская помощь» и чёрную, с медным кантом, словно казённый указатель в учреждении — «Причёски».

— Что с тобой, Эрих? — спросил Кунц.

Он мягко увлёк меня внутрь.

На аптечных склянках дрожал световой отблеск, точно в аквариуме. Я опять вспомнил глаза Гиршеля, как они прятались за очками, а потом мысли вернулись к Франхен и остались — топтались там, будто привязанные.

— Садись, — пригласил Кунц. — Сделаю тебе чай.

Скованной походкой он отошел к маленькому столику, на котором готовил всё — от пилюль до краски для волос. Из-за криво поджатых губ создавалось впечатление, что он улыбается.

— Ты сегодня сам не свой. Это из-за ночного поджога?

— Угу, — подтвердил я.

— Я слышал шум. Говорят, ты кого-то избил. Какого-то иностранца.

— Что?

— Араба или пакис. Один из них выкрикнул: «Аллах акбар!»

— Откуда ты взял?

— Птичка на хвосте принесла.

— Чушь! — Я почувствовал, что злость сдавила горло, так же, как и ночью, когда тени в ночи громыхали канистрой с бензином. — Птичка принесла чушь!

Кунц опять улыбнулся.

— Просто передаю слухи. Не посмотришь мне холодильник?

— Посмотрю.

Этот допотопный, постоянно барахлящий агрегат и явился поводом нашего знакомства. Бывают приборы, после ремонта которых клиент просто обязан на тебе жениться. Или, по меньшей мере, отстегнуть сверх чека.

Слава богу, мотор-компрессор оказался в порядке. Я подрегулировал подвеску кожуха двигателя, подтянул болты и напоследок выровнял холодильник, подперев задние ножки картонкой. Пока я ковырялся в железных кишочках, Кунц с неослабевающим интересом следил за моими манипуляциями.

Может быть, он пытался разобраться в устройстве Вселенной?

Когда я закончил, он спросил:

— Сколько с меня?

— Ничего.

Кунц неодобрительно качнул головой:

— Этак ты пустишь Траудгельда по миру.

— Отработаю, — коротко сказал я.

Мне не хотелось брать деньги сегодня, здесь, в маленькой узкой комнате, разгороженной деревянной ширмой. От заварочного чайника исходил терпкий, едва уловимый запах, напомнивший мне другую осень — осень какого-то раннего, почти уже ускользнувшего детства. Некоторые вещи застревают в памяти как заноза.

— А к тебе в парикмахерскую не являлись чужие? Не требовали денег?

— Нет, — быстрая сухая улыбка. — И вряд ли они здесь появятся. У меня нет особых средств. Ты очень волнуешься, Эрих, но ведь это же дела общины. Маленькие внутренние неурядицы, schatz, если позволишь так выразиться. А ты приезжий, так? Мне говорили…

Он бросил на меня цепкий взгляд, который я отлично понял. Этот разговор всегда начинается. Рано или поздно.

— Я не был членом Сопротивления.

— Правда? Чем же ты занимался во время войны?

— Разным, — сказал я очень спокойно. — Главным образом… по технической части.

Он кивнул, как будто подтверждая свои мысли.

— Ты очень хороший механик, Эрих. Вещи тебя слушаются. Но ты слишком много работаешь, как будто бежишь куда-то. Парикмахеры такие сплетники, и я тоже. Пей, пока не остыло. На твоём месте я бы не лез в эту кашу.

— Дело касается Афрани, — объяснил я.

Кунц вздохнул.

— Твоя жена… Вот еще одна загадка, если позволишь. Это же называлось «Rassenschande», я прав? «Расовое загрязнение». Мне почему-то казалось, в твоих краях такое не приветствуется.

— Так и есть.

За окном тихо и неотвратимо темнело. Послеполуденный час, но ощущение, будто день клонится к вечеру. Может быть, я просто устал. Худощавая, сутуловатая фигура в синем халате помешивала микстуру стеклянной палочкой, и белые хлопья распускались в воде словно медузы, оседая на дно стакана. Что я думал о смешении крови? Все эти мысли не имели значения, любое слово, которое бы я произнёс, свидетельствовало бы против меня — вчерашнего и сегодняшнего, оставив будущее в тени.

Здесь, в чисто выметенном помещении, разгороженном на две части: аптека-парикмахерская, я силился всмотреться вдаль, но видел лишь образы прошлого — то яркие, то высушенные до паутинной оболочки, сквозь которую просвечивало лицо Кунца, и мне захотелось сказать то, что я знал давно, но не мог открыть, как открывают дверь, заросшую мхом и ржавчиной, и я сделал глоток и произнёс в тёмное от пыли стекло:

— Ich heiße Erich. Erich Christian Krause…

И всё, что следовало потом.

— Что с тобой, Эрих? — шёпотом спросила Афрани.

А может, и не шёпотом.

В голове шумело, а веки были тяжёлыми, как мокрые простыни. Бессонная ночь не прошла даром. Я заболел, и это случилось очень не вовремя. До того не вовремя, что крепкое словцо так и норовило соскочить с языка.

Но у притолоки, прислонившись щекой к пористой древесине, стоял Матти. Губы блямкнули, запирая так и не вырвавшийся звук. Сам я рос без отца, но уверен: женщины и дети не должны слышать грязь, порождаемую телесной немощью.

Только не от меня!

— Вснррм. Оч хрш…

— Он выпил, — сказал Матти, тревожным прищуром измеряя глубины моей совести. — Франи, он наверное пьяный и…

— Нет.

Прохладная ладонь скользнула по моей щеке, пощупала лоб.

Я осторожно отвёл эту руку и рухнул на предусмотрительно подставленный стул. Вот дерьмо! То, что не убивает, делает нас сильнее, жаль, что не умнее. Концы никак не желали связываться, и я отказался от попыток найти в происходящем хоть какую-то логику.

— Всё. Хршо.

— Температуры нет, — озабоченно пробормотала Афрани, — но ты совсем больной. Белый, как простыня. Нужен врач! А пока Матти сбегает в аптеку…

— Просто устал.

Комнатная карусель прекратила свое вращение. Дух опять возобладал над телом. Славно, Эрих! Теперь нужно как-то привести в порядок оркестр духовых инструментов, продалбливающих висок. Если это грипп, то я китайский император. А если просто недосып, то новости — хуже скверного. «Салабон!», — крякнул бы Вугемюллер. Scheißer. Дохлая ослиная задница. Штатское барахло.

Остаётся выпить смузи из собственных соплей.

Кунц советовал лечь. Он был озабочен. Но с таким же успехом я мог развалиться на рельсах, не обращая внимания на скрежет и визг несущегося поезда. Время сдвинулось. Подошвами я уже ощущал его колёсную рябь.

Но вначале я должен был задать вопрос.

— А что случилось с тобой, Франхен?

— Что?

Она отшатнулась. Рука, держащая кружку, дрогнула и вода плеснула на пол.

Вот оно. Если время — это рельсы, то прошлое — поезд, управляемый яростным и слепым машинистом. Я всегда знал, что когда-нибудь он наступит.

Момент прозрения.

Скрывать прошлое бесполезно, я и не скрывал, и Франхен не задавала вопросов: наученные горьким опытом жены Лота, мы узнали друг о друге достаточно, чтобы не оглядываться назад. По крайней мере, я так думал. Но, видимо, ошибался. Видимо то, что ты делаешь, отображается где-то в бороздках кожи — несмываемый отпечаток, и я мог не заморачиваться татуировками, встреча с Гиршелем подтвердила: слоновьей памятью обладают отнюдь не слоны.

— Франхен…

Кого она боялась?

Убийцы из-за угла? Потных молодчиков «Ультрас» или их однояйцевых братьев из радикального крыла ШПН? Соседей, полагающих слово «смуглянка» политкорректным заместителем выражений «чурка» и «грязнуха»? А может, она боялась меня? Типичного краута с довеском типичных для краута преступлений.

— Куда ты ходила в день ярмарки «Альпенблют»?

— По магазинам…

Врать она не умела.

Я отвернулся, чтобы ей было легче. В шкатулке с шитьём я нашёл визитку с инициалами «д-р. Альберт фон Лутц». Миленькая визитка. Я отчётливо представлял себе её обладателя — пухлощекого увальня с академическим галстуком и четырьмя нулями годового дохода. С белоснежной улыбкой. У всех докторов в этой стране улыбки чарующи и белоснежны, не зря их фотографии помещают на рекламу патентованных средств.

— Человек из центра Фридмана приехал не по мою голову, Франхен. Но он не первый и не последний. Будут ещё.

Чистые руки. Пока иудейские ангелы мщения разыскивают последних военных преступников, новые манфреды хартлебы обмеряют зады, облизываясь на кресло в Бундесрате. Не смешно? Афрани права. Я подарил ей не только имя. Но и страх. Тяжесть чужой вины, к которой она не могла и не хотела быть причастной.

— Он действительно лучше меня?

— Кто?

— Доктор Лутц. К которому ты ходила.

Она ахнула.

— Эрих, я…

Стоп. Стоп-стоп!

Мысли скользили так, что обгоняли друг друга на поворотах. Слишком много нежданных открытий. И почему пятится Матти? «Д-р», вот что меня смутило. Откуда вообще взялась мысль об измене? Вся эта мешанина догадок, скопом ломанувшихся не туда. «Д-р», — это доктор. Значит, она больна. Больна и по своей глупой дикарской привычке скрывает это от мужа. От чужака, который смотрит на неё моими глазами.

Спокойно.

Кой чёрт «спокойно»?

— Что случилось?

Она продолжала смотреть на меня как птичка на удава.

— Я втащил тебя в дерьмо, а хотел защитить. Ты знаешь, кто я и что делал. Но я никогда не причиню тебе вреда, слышишь? Что бы ты ни решила. Никогда!

— Эрих!

— Даже если ты решишь меня бросить.

— Эрих…

— Почему ты плачешь? Господи, Франхен, ведь я же пальцем тебя не тронул!

— Эрих, — шепотом сказала она.

С её лицом происходили метаморфозы. Оно оживилось, глаза расширились и заблестели, как чашечки цветка, омытые дождевой водой.

— Боже мой, Эрих. О чём ты говоришь? Что ты себе надумал?

«Ничего», — мысленно ответил я. Мой мозг лихорадочно перемалывал сам себя. Кто-то из древних сказал, что человек мыслит сердцем. Если это так, то инсульта не миновать. Словно в тумане я видел Матти: он сжался, пытаясь стать меньше, — свидетель вселенского краха: взрослый мир треснул и зашатался. Но в прицеле моего внимания были только цветочные чашечки: карие, с золотистым бархатным ободком по краю радужки, с тёплым отливом, становящимся только ярче.

За этот миг я передумал и вспомнил тысячу вещей: имя двоюродной сестры, умершей от рака; вытертое зеленое сукно на столе магистрата, где нас расписывали: «Шмиц» — было выведено синими чернилами строчкой выше, судорожным, каким-то пароксизмальным почерком, и как бы в противовес ему я поставил свою чёткую роспись. Я вспомнил всех женщин, которых знал — их было немного, и ту, которую я изнасиловал, едва ли понимая, что делаю: в памяти отпечатался только рубец чьей-то рубашки; внутренность собора на Хильдегар и тот единственный фотоснимок, что я храню, девичий снимок матери: в ретуши пятен — испуганно поджатые губы, слойка воротника…

— Что случилось? — со стороны мой голос звучал глуховато. — Франхен, я знаю, что-то ещё произошло. Расскажи мне.

— Да, — шепнула Афрани, беря меня за руку как слепого. — Только успокойся. Пожалуйста, успокойся. Ничего страшного не произошло. Вообще ничего. Просто я должна была убедиться… Никто ничего не знает. Только фройляйн Кройц. Я попросила фройляйн Кройц сходить со мной, потому что боялась одна…

— Боялась чего?

— Эрих, — сказала она, прижимая мою руку к груди. — Прости меня, Эрих! Кажется, я беременна.