Кольцевой маршрут

Глава 6. Краут

К утру копоть уже смыли. Но остатки праздника еще угадывались в оформлении улиц: яркие цветные флажки указывали дорогу к площади, временно превращенной в поле для легализованного столпотворения.

Впрочем, сегодня столпотворения не было. Стоянка возле магазина «Стор» радовала глаз ровной чередой пустых парковочных мест. Я беспрепятственно дошёл до почтамта — красного кирпичного здания на углу Айгерштрассе.

И заметил первую ласточку.

Прямо через выщерблины стены тянулась ярко-желтая вязь, напоминающая арабскую. В Бюлле нет знатоков арабского. Но какая-то добрая душа приписала рядом кровавым маркером:

«СВИНЬИ! УБИРАЙТЕСЬ ПРОЧЬ!»

Перевод?

Скорее подстрочник.

Подстрочник взрывоопасного настроения, которое со вчерашнего дня было разлито в воздухе как раздражающий газ. Очевидно, речь шла уже не о «мутабор», а о «сим-салабим».

Великолепно, Эрих!

Нет, правда. Географический атлас был распахнут передо мной как шляпа фокусника, а я опять вытянул за уши старые дрожжи.

Так, может, это проклятие? Может, мы обречены колесить по старым рельсам, и так делает каждый — каждый из нас, пожизненных беженцев, затерянных в пустоте? Весь мир сворачивает на кольцевую в надежде вернуть старые времена. Обрести heiliges Land. Землю, где мы никогда не были, но обязательно будем.

Но вначале нужно позавтракать.

Перехватив пару бутербродов с сыром и чашку чрезвычайно сладкого кофе, я почувствовал себя намного бодрее. Часы «Ягдглокен» пробили десять, самое время для визита. Но я медлил. Солнце заглядывало в кафе, отражаясь искристой радугой в натёртых стаканах. «Что-нибудь еще?» — спросила хозяйка. Нет, спасибо. O la-la! Вы очень любезны. Я старался оттянуть встречу с неизбежным, как будто и был тем самым краутом, за которым велась охота.

Однако оттягивай не оттягивай, а идти всё же придётся. Будь что будет. Я расплатился и вышел на улицу, в чистый и ясный осенний день.

Гостиница «Айхен» располагалась в квартале от стоянки. Она выглядела как иллюстрация к альпийскому путеводителю. Белые стены, затянутые в корсетный фахверк, так и манили подойти поближе. Я подошёл.

На газоне у крыльца старушка в полосатом переднике подсевала цветы. Услышав мои шаги, она обернулась и приветливо спросила:

— Вы кого-то ищете?

— Мне нужен Эфраим Гиршель.

— Он дома, — она показала на вход рукой, испачканной в земле. — На втором этаже. Просто постучитесь, он вам откроет.

В прихожей висело тёмное зеркало и несколько богемских тарелок с видами на долины и водопады. Зеленая, в проплешинах, ковровая дорожка вела на второй этаж. Я поднялся и постучал. Никакого ответа. Я постучал снова.

— Войдите, — пригласил голос.

Комната была задёрнута шторами. Человечек, приподнявшийся мне навстречу, едва ли доходил мне до груди. Он был одет в халат, наброшенный на домашний костюм. Морщинистое лицо с высоким лбом могло бы принадлежать профессору, но нижняя губа — полная и вывернутая — слегка портила вид, придавая оттенок грустной комичности.

— Что вам угодно? — вежливо осведомился он, надевая очки.

— Добрый день. Я хотел бы видеть господина Гиршеля.

— Это я. С кем имею честь…

— Краузе, — представился я.

Он нахмурился и моргнул. Взглянул с извиняющейся полуулыбкой:

— Простите. Не припомню.

— Вы сотрудник Центра Фридмана.

Его губы поджались. Взгляд стал острее:

— Допустим. А вы…

— Эрих Краузе. Мне дали ваш адрес в полицейском управлении.

— Краузе, — пробормотал он, сводя брови. — Подождите… Подождите. Вы ведь не…

— Раньше меня звали Коллер, — уточнил я, наблюдая за тем, как меняется лицо, секунду назад выглядевшее простоватым и добродушным.

— Коллер…

Он догадался.

Моё имя было в бумагах, но для него оно стало личной историей, хотя мы никогда не встречались. Скорее всего. С некоторой вероятностью он мог быть в числе этапированных. Я бы вряд ли его запомнил. В грузовике люди становились неузнаваемы — оставались тела, плотно притиснутые друг к другу, словно сведённые предчувствием мёртвой судороги. Номера появлялись позже.

— Чего вы хотите? — проговорил он отчётливо.

Зрачки-буравчики упёрлись в мои глаза. Он пожевал губами, как бы проверяя на вкус непроизнесённые ещё слова и повторил громче:

— Чего вы хотите?

— Мне передали, что вы кого-то ищете, — сказал я.

В комнате было слишком темно и душно. Воротник сдавливал дыхание.

— Убирайтесь к чёрту! — произнёс он очень тихо.

Его лицо беспрестанно подёргивалось. Глядеть на это было тяжело, и я посмотрел на стену. Там висела вышитая картина — розы в плетёной корзине. Наверное, их вышила та старушка, хозяйка гостиницы.

— Сколько вам лет? — спросил Гиршель.

— Тридцать два.

— Вы учились в университете?

— Начинал. Не успел закончить.

— Но вы и не крестьянин, — горькая улыбка искривила губы. — Образованный человек. Вы слушали музыку, оперу. Читали Фихте и Гельдерлина.

— Да.

Его лицо повело. Я ждал. В принципе, я бы мог убить его, маленького человечка, пока никто не пришёл. Странно, что он не подумал об этом. Но жизнь вообще странная штука.

— Я хотел обратиться к властям, чтобы вас экстрадировали, — сказал Гиршель почти бесстрастно. — У меня было такое желание.

— Знаю.

От окна доносился щебечущий птичий гомон. Видимо, створка приоткрыта. Ветер колыхал страницы книги, которую Гиршель оставил на тумбочке. Толстая книга, с чёрным кожаным корешком. Может быть, «Библия».

— Странная штука — жизнь, — наконец проговорил Гиршель, почти дословно озвучив мои мысли. — Вот вы стоите передо мной. Человек с умным и незлым взглядом. Точь-в-точь, один из бывших моих студентов. Но как это возможно? Скажите мне, как это возможно? Вы действительно чувствуете себя вправе ступать по этой земле?

— А вы хотите отнять у меня это право?

— Но ведь вы отнимали! Вы отняли это право у моей жены и почти отняли у меня.

— А теперь вы приехали отнять его у кого-то другого.

— Что?

— Вы сотрудник разведки, занимающейся выслеживанием нацистских преступников. Некоторые из них старые люди. Некоторые больны раком, как Шперлинг, он буквально разлагался заживо, пока вы его не повесили.

— Это правосудие!

У него затряслись губы.

— Да, — сказал я. — И я недостаточно образован, чтобы вам возразить. Наверное, я плохо читал Канта и Новый завет. Видите, я вам не препятствую. Вы можете опротестовать статус, выданный мне Бюро. Думаю, вы уже пытались это сделать.

Он не ответил.

В доносящийся с улицы птичий щебет вплелись детские голоса. Очевидно, школьный хор шёл на распевку. Дети пели «Радуйся», и мы молчали, пока они не прошли, и звонкая перекличка не затихла вдали.

— Так чего же вы хотите? — опять спросил Гиршель.

Почти спокойно. Он снял очки и протёр их салфеткой, вынутой из кармана фланелевого халата. Когда он засовывал салфетку обратно, рукав задрался, и я увидел номер. Синие цифры, слегка поблекшие на слабом и узком запястье.

— Я хочу знать больше о том, кого вы ищете.

— Зачем это вам?

Зачем? Я и сам не знал. Меня мучило лишь смутное чувство, что всё со всем связано, но этой иллюзией бредят наркоманы и шизофреники. И всё же я должен был убедиться в связи или её отсутствии, точно так, как ребенок прикладывает куски паззла из середины к уголку, сиротливо лежащему в стороне.

— Тут начали происходить странные вещи. Вчера кто-то бросил гранату в общежитие для мигрантов. А за несколько дней до этого произошло двойное убийство. И месяц назад — ещё одно.

Гиршель прищурился:

— Разве это не дело полиции?

— В нашей деревне слишком мало полиции. А той, что здесь, я не доверяю.

Он долго и задумчиво смотрел на меня, будто считал в уме. Толстые стёкла очков превращали глаз в аквариум.

— Вы вообще никому не доверяете?

— Почему же, — возразил я. — У меня есть жена и сын. Есть мастер, с которым я работаю, и соседи в Альбигене. Даже у такого чудовища, как я, есть друзья. Вы же к этому клоните?

Он вздохнул и потёр переносицу, сдвинув очки.

— Садитесь.

Я опустился в кресло.

Шторы были раздёрнуты.

За ними и впрямь оказался распахнутый настежь прелестный день, должно быть, последний в этом году. Старушка-хозяйка принесла кофе, настойку и тминный шнапс — видимо, для меня, потому что Гиршель не пил. Из-за солнца, нагревающего спину, и запаха кофе — настоящего зернового кофе, как я люблю, — казалось, что мы сидим в ресторанчике, в месте, где никогда не было войн.

— Человека, которого мы ищем, звали Людвиг Фолькрат. На протяжении трёх лет был комендантом трудового лагеря Хольцгамме. После входа войск он исчез, как и многие до него. Захватив чемоданчик с ценностями.

— Ценностями?

— Вы слышали шутки про золото партии, юноша? — Гиршель поднял палец и строго блеснул очками. — Иногда это не просто шутки.

Ещё бы. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что хлебные места совсем не там, где пекут хлеб. Представим себе пропускную систему на сто человек в день: сто безымянных мужчин и женщин, только что выдернутых из родных мест. Кто-то везёт с собой золото: обручальные кольца, часы… вставные зубы.

— Так дело в золоте?

— Как вам не стыдно! — Эфраим Гиршель с негодованием покачал головой. — Я, конечно, еврей, но не настолько.

— Но…

— Его разыскивают не как вора, а как убийцу. Палача, ответственного за смерть тысяч людей! Уж не знаю, по велению ли воли сверху или по призванию, но он проявил многочисленные таланты в душегубстве, можете мне поверить. Каким-то образом ему удалось ускользнуть от расплаты. Еще до побега он открыл счёт в нескольких заграничных банках. Но некоторая сумма осталась, по-видимому, при нём — в банкнотах, слитках и, самое главное, в драгоценностях. По слухам, он увёз одну из редчайших драгоценностей, осевших в руках меценатов Лоебов и передаренной ими актрисе Фанни Гадо — розовый бриллиант «Клио».

— Ему будет сложно его продать.

— Это вам будет сложно, юноша, — едко сказал Гиршель. — Поверьте, на чёрном рынке можно продать абсолютно всё, и Фолькрат знает выход на этот рынок. Но к чему торопиться? Он вполне обеспечен. При известной оборотливости он сможет прожить лет пятнадцать только на денежных запасах. А если жить скромно, то и все двадцать.

— У вас есть его фотография?

— Увы, — его лицо омрачилось. — Ничего. Когда союзные войска вошли в лагерь, все свидетели были уже мертвы. Фотоархив уничтожен. Есть словесное описание, но очень неполное — описание Фолькрата ещё юношей. Сейчас ему должно быть сорок пять.

— Самый сок.

Кем бы он ни был, но я отлично понимал этого краута, моего соотечественника. Деньги, чужое имя, спокойствие… В таком возрасте хочется остепениться, жить свободно и без опаски.

Гиршель кивнул. Его круглое морщинистое лицо было печально.

— «Вейсенфельдский гвоздарь», так его звали. В таких случаях я всегда задаюсь вопросом, как случилось так, что человеческая природа настолько изощрилась, что перестала походить на природу вообще? Вот вы знаете? Я — нет. Я не могу найти ответа. Ни один раввин не поможет найти ответа — ни один!

Он отпил из чашки и ссутулился, сделавшись ещё меньше.

— У нас есть одна старая поговорка. Не задавай Богу вопросов о Боге. Так вот. С некоторых пор я боюсь задавать вопросы.

— Вы боитесь молчания или ответа?

— Всего, — медленно ответил он, отставляя чашку. — С некоторых пор я боюсь людей. Но если человек — создание Божие, значит ли это, что я боюсь Бога?

— Нет. Это значит, что вам попались плохие люди.

Старик — потому что это был старик — опять покачал головой и не ответил. В комнате воцарилась тишина. Дети больше не пели.

Вошедшая хозяйка сноровисто прибрала посуду, аккуратно вытерла пыль со столешницы. В её ладных движениях было столько тепла и спокойствия, что я почувствовал себя лишним. Время закругляться и уходить.

— Только один вопрос….

Он с любопытством посмотрел на меня снизу вверх.

— Ну?

— Почему вы поговорили со мной? Почему рассказали?

Гиршель пожевал губу и подвинул очки на носу.

— Знаете, юноша. У нас есть ещё одна старая еврейская поговорка. В переводе она звучит так: Бог заглядывает сперва в наше сердце, а в мозги потом. Понимаете?

— Да, — сказал я. — Понимаю.

___________________

[1] Heiliges Land (нем.) — Святая земля, Земля Обетованная