Глава 22. Время собирать…

Отвалив дверь амбара, я пару секунд постоял, привыкая к полутьме.

Вообще-то это был не амбар.

Скорее, разгороженный надвое склад-операционная — двойственная природа Фолькрата проявилась и здесь. Отличное поле для игр для тех, кто привык играть в кости. В буквальном смысле этого слова.

Затхлый и сырой сквознячок омывал наспех сбитые стеллажи, заставленные, как в аптеке, склянками и коробками с пурпурной эмблемой фармацевтической ассоциации «Тева». Развешенный в строгом порядке и по ранжиру комплект мясника — от миниатюрного скальпеля до костной пилы. Стальные крюки. Всё промытое, но в пятнах оксидной пленки — признак недостаточной дезинфекции.

Да уж, здесь было на что посмотреть!

Однако время уже поджимало. Оторвав взгляд от выставки ножей, коллекции заспиртованных препаратов и музея элементарных телесных частиц, я нашёл то, ради чего и организовал этот утомительный поиск — мою единственную и украденную драгоценность.

Франхен!

* * *

Она лежала в позе морской звезды, прикрученная веревками и ремешками за щиколотки и запястья. Очевидно, звук шагов привёл её в ужас: тело задёргалось, встрепанная головка приподнялась, и я услышал звонкий вскрик:

— Эрих!

— Да.

— О Господи! Господи, Эрих!

Пока я освобождал ей руки, «Господи, Эрих!» прозвучало раз, наверное, двадцать. Но оказалось, это всего лишь прелюдия. Юркие, как мышки, пальчики ощупали мои уши, потянули за ноздри — и вдруг порскнули куда-то в район южного полюса.

— Он сказал, что ты ранен, — объяснила Франхен.

Пригляделась и ахнула:

— Эрих, но ты действительно ранен!

— Я просто…

Просто — что?

Прошибал стены на спор?

Жонглировал топорами?

— Упал, — туманно пояснил я, принимаясь распутывать её ноги.

Занятие не из простых! Узлы были затянуты насмерть. Проще было их перерезать, и я потратил пару секунд на поиск подходящего инструмента. Подходящего инструмента… Я дёрнул ремень, перерезающий тонкие щиколотки, и красная ярость подступила под горло, переполнила его до краёв… Афрани поцеловала мою руку у локтя, и всё улеглось, я опять смотрел в её глаза, полные ужаса и печального понимания.

— Эрих, они нас убьют.

— Нет.

— Я не знаю, почему так случилось, — тихо сказала она. — Здесь хорошие люди. И дом тоже хороший. Господин Кунц был так вежлив. Он сказал, что ты запутался. И он хочет тебе помочь.

— Он сошёл с ума.

— Он не выглядел как сумасшедший.

— А я?

— Ты? — она нахмурила брови. — Ты просто устал.

— А Гегер? А фрау Шильбек?

— Я не знаю, — горестно шепнула она. — Я не знаю, не знаю, Эрих… Давай отсюда уйдём!

Я помог ей подняться, и мы вышли наружу, под шумящий дождь. Его буйство иссякло. Трава на лужайке блестела сочной росистой зеленью. Вряд ли эти стебли кто-то сажал. Но на фоне хвойного леса они выглядели чужеродными, и я мог представить, как Кунц надевает свой костюм садового гнома и рыхлит землю, засевая её клевером, овсяницей и мятликом…

Каждый возделывает свой сад.

Где-то чуть слышно журчала вода, впитываясь в слой дерна и опавшей хвои. Здесь тоже ступала нога человека. Я хотел найти нетронутый уголок для Матти, но просчитался: на земле попросту не осталось неистоптанных мест.

— Кто там лежит? — шепнула Афрани, зябко прижимаясь ко мне.

— Не смотри, — попросил я.

* * *

Главная проблема леса — отсутствие указателей.

Усталость сыграла со мной злую шутку. Только выйдя на просеку близ фермы Реберга, я сообразил, что мы зашли не туда.

— Не туда, — озвучила Афрани мои опасения.

— Вижу.

Пока мы возились в амбаре, кто-то подменил глобус. Прямые дорожки стали кривыми, кусты занавесились мокрыми и грязными тряпками, а дятел строчил как переносной пулемёт. Я судорожно вспоминал, в какой стороне остались фургоны. Где север? В какой стороне встаёт солнце? От еловых веток рябило в глазах, и собачий лай в отдалении звучал отрывисто, как стук механической трещотки.

Природа Гельвеции — просто песня, если ты — горный козёл.

Ветер шелестел, как будто шептал речитативом, но что-то было не так… Очень не так. Слишком мирно? Слишком мокро? Слишком…

…громко?

Вот!

Откуда-то с востока донёсся крик, а вслед за ним — хлопок, очень знакомый и не имеющий ничего общего с разрывом петарды.

— Что это?

— Тихо!

Мои уши превратились в локаторы.

— Что это, Эрих? — шепнула Франхен, стуча зубами. — Что это? Что это?

От ужаса она беззвучно заплакала. Капли стекали по серому, будто облинявшему лицу. Я прижал её крепче и услышал биение сердца — частый и страшный звук, от которого мир вновь окрасился в алое.

— Началось.

— Что? Что началось?

— Затмение.

— Затмение? — она поняла меня с полуслова. Глаза расширились, а губы произнесли: — Матти?

— Да.

Не напрямик, только не напрямик. Будь я один… Намокшие листья хлестали нас по глазам, и краем глаза я видел розовое пятно — кофточку Франхен, блеклую, но всё же тревожащее яркую, как сигнал светофора… лисий манок, привлекающий пулю охотника… только не это, я вертел головой и лишь чудом не угодил в овраг… глупо, глупо… как глупо!

Затмение разворачивалось, задевая лес и деревню своим пульсирующим, багрово-золотистым, щекочущим светом. По её щеке ползли слёзы. Я не должен был этого допустить! Как просто, когда руки свободны, но я не чувствовал рук — пальцы закостенели, и я видел Матти и Траудгельда, младенца и старика, вооруженных самой бесполезной в мире винтовкой.

Преодолев несколько скальных ступенек, мы поднялись по склону. Отсюда раскинулся пологий, скошенный книзу вид на пару двускатных крыш и выцветший луг, огороженный парой сосновых жердин. Тропинка изогнулась и съехала книзу — к задам и глухим заборам молочного хозяйства «Ильтингель». Раскидистый бук бросал тень на вязанки хвороста, сваленные поперёк дороги варварской баррикадой. Крутой спуск. Франхен вскинула руку, и что-то откликнулось впереди — в дырявой штопке света и тени.

— Эрих, я не могу!..

— Тихо!

Я толкнул её к буку и закрыл спиной, понимая, что представляю собой отличную мишень. Но лучше так, чем…

Хворост заскрипел.

— Иди сюда, — тихо сказал я, чувствуя, как пот прожигает мое лицо. — Давай, Полли. Брось пукалку, свинья. Поговорим как мужчина с мужчиной. Иди и возьми её. Трёханый ты говнюк. Гнида ты подзалупная!

— Господи, Эрих, — сказал Траудгельд, осторожно высовываясь из-за вязанки хвороста. — Захлопни, пожалуйста, рот! Здесь вообще-то дети!

* * *

Беда всех искусственных языков — в их сбивающем с толку лаконизме.

«Здесь дети», — произнёс Траудгельд. Конечно, он имел в виду «ребёнок». В транслингве единственное и множественное братаются отсутствием окончаний. На долю мгновения мне представился детский хор, затаившийся в складках горных пород, но за спиной мастера стоял Матти, всего лишь Матти — насупленный гном, сжимающий в кулаке ржавый секатор.

— Привет, — сказал я оторопело.

Он пошевелил губами и вдруг всхлипнул.

— Мне пришлось выстрелить, — объяснил Траудгельд.

Его рука на прикладе «Зильбера» ощутимо дрожала. Видимо, речь шла не об отстреле косуль.

— Цойссер?

— Он самый. Уж не знаю, перепил или резьбу сорвало. Там такое творится, как будто все с ума посходили. Штиреры, с малого до старого, полезли на Койффигенов, подожгли сарай. Началась заварушка. Я и стрельнул-то, чтобы пугануть. Малый говорит, пойдём, поищем, ну вот мы и пошли…

Один из моих прежних знакомцев, начальник Лансбергской мужской тюрьмы, рассказывал, что добрая треть преступлений начинается со слов «…ну вот мы и пошли».

К счастью, из каждого правила есть исключения.

— Значит, началась драка…

— Ты не понял! — Траудгельд яростно затряс головой. — Ты не уяснил, парень! Все они точно дури нанюхались. Свихнулись! Я знаю этого паршивца Зигги Ламлигена двадцать лет, а он чуть не бросился на меня с молотком. Сучий сын! Завтра они проспятся, так ведь то будет завтра…

Его голубые, в белесоватых прожилках, глаза горели истинным возмущением. Сам того не подозревая, этот уроженец скалистых круч повторил прогноз вахмистра Меллера. Завтра. Сегодня лицо земли умоется кровью, а завтра из-за туч выглянет солнце, и всё станет как прежде. Или почти как прежде.

— И куда же вы шли?

Я обращался к Траудгельду, но смотрел на Матти. Секатор, конечно, не нож, но в некотором отношении лучше ножа. Если знаешь, как его применить.

Вздёрнутый нос. Чётко вылепленный подбородок. Такой подбородок был у Риккеля, а припухлость губ могла бы принадлежать Дитцу. А пальцы, крепко сжатые на ржавом железе. Чьё это наследие?

«Что ты думаешь о телегонии?» — осведомился Кунц в нашу последнюю встречу — когда он был ещё Кунцем, а не Фолькратом. На его лице играла улыбка. Только теперь я понял её значение.

И вдруг понял ещё одно.

Мать Франхен задушили газом в Хольцгамме. Это произошло давно, — но насколько давно? Мог ли Кунц заправлять лагерем в то время? Ну а я? Где в то время был я? Кого я вёз в тот единственный и последний раз в грязном и разбитом грузовичке, забитом наглухо, если не считать маленького зарешеченного отверстия, из которого доносился детский плач.

Вдали опять глухо ахнуло.

— Отходите к школе, только не высовывайтесь. Я буду позже.

— Я пойду с тобой, — сказал Матти.

Он набычился и выставил железину перед собой — зрелище, от которого Бог должен был расплакаться и сложить с себя полномочия.

— Зачем?

— Чтобы… я их пырну. И убью.

— Кого?

Пристальный взгляд исподлобья:

— Цойссера… за Франи. И остальных…

— Остальных?

— Кто тебя бил.

— А.

— Всех…

— Ясно.

— … кто тебя ударил…

Холодно. Вьючные облака толкутся на месте, и с гор долетает тоскливый крик дневного экспресса. Он сделает круг и вернется обратно к границе. С обреченностью часовой стрелки, но всегда вовремя, исключительно вовремя.

— Это он меня сгоношил. — Траудгельд потрепал Матти по белокурым вихрам. — Мыслимое ли дело? Поди найди иголку в стоге сена. Но ведь нет, заладил: быстрее да скорее. Хороший у тебя малец растёт, Эрих. Славный малый.

— Да, — кивнул я. — Весь в меня.


____________________

[1] Телегония (от греч. tele — вдаль, далеко и gone (goneia) — зарождение, произведение на свет, потомство) — псевдонаучная теория о влиянии предшествующих сексуальных партнеров женщины на наследственные черты ее детей.

Загрузка...