Комиссаржевская

Глава 3 ВЫНУЖДЕННОЕ ВЗРОСЛЕНИЕ

В актрисы её посвятило личное страдание.

В конце 1870-х годов, во время своих гастролей в Вильно, Фёдор Петрович Комиссаржевский познакомился с литовской княжной Марией Петровной Курьятович-Курцевич. Она была дочерью генерал-майора русской армии, православного вероисповедания и моложе знаменитого артиста ровно на 20 лет. Эта встреча положила конец спокойной и счастливой семейной жизни Комиссаржевских. Со свойственными ему страстью и безоглядностью Фёдор Петрович кинулся в новый роман, а затем, когда обстоятельства того настоятельно потребовали, принял решение просить у жены развода.

С одной стороны, этот поворот судьбы, конечно, вызывает законное возмущение у человека, осведомлённого о предшествующих событиях биографии певца: тот способ, который он применил, чтобы жениться на Марии Николаевне Шульгиной, был тоже чрезмерным, выходящим за рамки дозволенного. Но теперь в семье росли ещё три дочери: старшая — Вера — была уже подростком, младшей — Ольге — было почти 10 лет. Уход отца из семьи не только ставил её в униженное положение, но и лишал всякого материального достатка, фактически помещал за грань бедности. О психологической травме, которая при этом наносилась детям и жене, не стоит даже и говорить. Об этом не сохранилось подробных свидетельств — только глухие упоминания. Е. П. Карпов писал: «На впечатлительную, детскую душу Верочки размолвки между отцом и матерью ложились неизгладимым, тяжёлым гнетом и, несомненно, отразились на всей её дальнейшей жизни»[56]. Это, конечно, справедливо, как справедливо и то, что Вера боготворила своего отца и сама мысль о разлуке с ним, о его неминуемом уходе была для неё, вероятнее всего, невыносима. Правда и то, что этот развод отразился на личной судьбе Веры Фёдоровны и на тех непростых выборах, которые ей в самом скором времени пришлось совершать. С другой стороны, в уходе отца, которого осудить она никак не могла, она, вероятно, увидела и решительность незаурядно сильного человека, и столь характерное для него жизнелюбие, и веру в счастье, которое ещё возможно и непременно будет, и — честность перед самим собой и перед обеими женщинами, которых он не желал и не стал обманывать.

Необходимо учесть ещё и то обстоятельство, что Мария Николаевна, несомненно, продолжала любить своего мужа и отпускать его не хотела. Но — отпустила. Более того, с позиции обыденного сознания, она принесла, казалось бы, совсем уж невозможную для самолюбивой женщины жертву. Бракоразводный процесс в ту пору всё ещё выглядел неприглядно. Он не подразумевал расставания по обоюдному согласию равных в проявлении свободы воли супругов. Как и брак, развод мог быть только церковным, в сложных случаях совершался он с соизволения Святейшего синода, и достаточной причиной считалась только супружеская измена. На уличённого в прелюбодеянии супруга после расторжения брака накладывалась строгая епитимья — ему не разрешалось вступать в новый брак. Поскольку для Фёдора Петровича, стоявшего на пороге своего второго супружества, такие условия были неприемлемы, Мария Николаевна согласилась принять на себя вину за несуществующую измену. Бракоразводный процесс длился два года и потребовал множества усилий и затрат: в частности, для оплаты расходов пришлось продать любимое семейное имение Марьино. Однако фактически семья распалась в 1880 году: перед Великим постом Комиссаржевский в последний раз вышел на сцену Мариинского театра и уехал из Петербурга в Италию. А 21 мая 1882 года в церкви при Императорском российском посольстве во Флоренции протоиерей Владимир Левицкий обвенчал его с М. П. Курцевич. В свидетельстве о браке в графе «Жених» записано: «Русский подданный из дворян, артист-художник Его Величества Короля Эллинов Фёдор Петрович Коммиссаржевский, православного вероисповедания, разведённый, с правом вступить в новый брак, как первобрачному»[57]Указан и возраст жениха — 48 лет. Уже через несколько дней после заключения брака в молодой семье родился первый ребёнок. Мальчика назвали в честь отца Фёдором.

С 1876 года семья Комиссаржевских жила преимущественно в Марьине, где старшие девочки сначала получали домашнее образование, а потом были помещены в Виленский институт приходящими. Семья на зиму перемещалась в Вильно, а летом возвращалась в имение. Когда началось охлаждение между отцом и матерью, сказать трудно. Однако известно, что последнюю зиму своего контракта с Мариинским театром Фёдор Петрович жил отдельно в Петербурге, куда просил отпустить к нему Веру. Поскольку девочке надо было учиться, то он, исполняя свой родительский долг, поместил её сначала в Коломенскую гимназию, затем пансионеркой в Ивановское’ училище, но, как уже было сказано, ненадолго. Расстаться со своей любимицей отец оказался не в состоянии, да и сама Вера, по-видимому, страстно желала жить с ним. К Великому посту 1880 года, когда закончился срок контракта, продлевать его Фёдор Петрович не стал. Вера вернулась к матери.

Мария Николаевна вспоминала: «Она привезла письмо от отца; он писал, что убит горем, но вынужден расстаться навсегда с семьёй, что уезжает за границу, благословляет меня с детьми и просит молиться о нём»[58]. Заметим, однако, что после расставания родителей Вера не осталась жить с матерью, а вернулась в Петербург — формально, чтобы окончить гимназию. Зиму 1880/81 года она провела в семье своей гувернантки А. П. Репиной. В её воспоминаниях об этом времени звучат уже знакомые мотивы: Вера казалась много моложе своих пятнадцати-шестнадцати лет, совершенно не интересовалась нарядами и поклонниками; она не любила регулярных занятий и под любым предлогом избегала их; в каждую свободную минуту разыгрывала комические сценки собственного сочинения, героями которых были муж и жена с вымышленными именами — Пётр Иванович и Мария Семёновна; строгий распорядок был Верой отвергаем — она не любила даже есть в определённое время, могла вскочить ночью и отправиться на поиски пищи, которую потом с аппетитом поедала в постели. Ни танцы, ни игры молодёжи Веру не занимали, она любила петь, но и пела мало и неохотно, когда приходили гости, ссылаясь на запрет отца. Запрет, впрочем, легко объясним мутацией голоса. Профессиональный певец, даже предполагая, что дочь наделена хорошими вокальными данными, не мог позволить ей петь в этом опасном возрасте.

Окончив гимназию, летом 1881 года Вера покинула Петербург. В последующие два года жизнь семьи складывалась и раскладывалась заново, как бесконечный пасьянс. Вера разрывалась между отцом, к которому стремилось всё её существо, и матерью, которой она, вероятно, сочувствовала. Относительно этого времени мы располагаем, по крайней мере, двумя противоречивыми свидетельствами.

М. Н. Комиссаржевская в своих мемуарах рассказывает так: «Я <...> получила письмо от Фёдора Петровича, полное упрёка, что я настроила Веру против него — иначе она не могла бы ответить на его письмо так, как ответила. Я спросила Веру, когда и что она писала отцу; она мне призналась, что получила от него письмо <...> с просьбой приехать жить с ним, предупреждая, что если она согласна, то должна отказаться видеться со мной, пока не будет сама самостоятельным человеком. “Я ответила ему, сказала Вера, что никогда не оставлю тебя, что довольно того, что он нас всех бросил”... и при этом она залилась слезами и обняла меня»[59].

Необычайно близкие и тёплые отношения Веры с матерью, которые хотела подчеркнуть в своих воспоминаниях Мария Николаевна, как нам уже доводилось писать, — абсолютный миф. Со слов самой Веры Фёдоровны об этом периоде сообщала М. И. Гучкова: «Вера ушла к отцу, когда он поселился со второй женой, но пробыла недолго. Та была плоха и груба с Верой»[60]. Вероятно, после развода родителей Вера попыталась жить с отцом, к которому её влекло, несомненно, больше, чем к матери. Но отношения с мачехой не складывались, остаться надолго в новой семье отца не получалось.

Марии Николаевне тоже, конечно, приходилось непросто, прежде всего в материальном смысле: «То, что Фёдор Петрович присылал для детей (75 р.), не могло хватать на жизнь; я получала от моего брата 30 р. в месяц, так что жить в Петербурге с дочерьми было очень тяжело. От продажи имения остатков не оказалось за уплатой долгов»[61]. Вторая дочь Надежда была устроена с помощью родственника, известного врача П. С. Калабановича[62] (который в это время возглавлял Свято-Троицкую общину сестёр милосердия), в один из петербургских закрытых женских институтов, а на лето отправилась в имение Рукавишниковых близ станции Сиверская по Варшавской железной дороге, куда её пригласили погостить. Но у этих богатых и радушных людей она не нашла себе места: несмотря на то, что обстановка в имении напоминала ей Марьино, её преследовало ощущение бедной приживалки. Кроме того, сказывалась тоска по дому. То же было и в институте, где Надежда сразу почувствовала другой ритм и склад жизни — отсутствие привычки к регулярным системным занятиям не давало ей возможности втянуться в учёбу. Она стала болеть и вскоре была вынуждена покинуть институт, что и сделала с нескрываемой радостью. Так сложилось, что к 1882 году обе старшие дочери вновь объединились в одной квартире, которую сняла их мать — на Гончарной улице, неподалёку от вокзала, близ железнодорожного товарного двора.

Место было, конечно, далеко не престижным, грязным, подозрительным. Н. Ф. Скарская вспоминала: «С оглушительным грохотом прыгали по булыжным кочкам ломовые телеги, толкался вполпьяна неизвестный сброд, в порывах ветра одичало носились по изломанным тротуарным плитам клочки соломы, сена и пыли, как жалкое подобие деревенского перекати-поля... Бывало, Вера и я смотрели из окна сумрачной комнаты на уличных прохожих, усевшись на подоконнике точно так же, как когда-то, в счастливые дни, в Марусине... Но какая во всём плачевная разница! Унылый городской пейзаж нагонял унылые думы. Бедная мамочка! Как бы ей помочь выбиться из тяжёлой нужды?..»[63]

Планы строились разные, один наивнее другого. В числе прочих Скарская называла и такой: Вера раздумывала, не пойти ли ей прямо в Александринский театр со своими сценками, которые она с детства разыгрывала перед домашними. Возможно, это и недостоверный мемуар — уж слишком кажется такая ситуация надуманной, даже для дочери артиста, выросшей, что называется, за кулисами. Но, вероятно, он основан на ощущении девушкой, почти ещё подростком, своих выдающихся сценических талантов, ощущении, прямо скажем, в то время ещё сильно преувеличенном. В дальнейшем Вере предстояло пойти именно таким путём, материально поддерживая не только мать, но и сестёр на протяжении многих лет. Но между романтическими мечтами у окна квартиры на Гончарной улице и тяжёлой реальностью ежедневной сценической работы разверзлась ещё одна бездна, через которую нашей героине вот-вот предстояло перепрыгнуть.

30 мая 1884 года двадцатилетняя Вера Комиссаржевская вышла замуж.

Граф Владимир Леонидович Муравьёв, талантливый молодой художник, светский красавец, представитель известного рода русских государственных деятелей, был тем человеком, чью фамилию Вера Фёдоровна носила до середины 1890-х годов. Выбор её кажется абсолютно логичным и не требующим никаких пояснений. Связать свою жизнь девушка с таким воспитанием, которое получила юная Комиссаржевская, и с таким творческим воображением, которым она обладала, могла только с человеком искусства. К моменту встречи и знакомства со своей будущей женой 23-летний В. Л. Муравьёв ещё мало чего достиг: в 1881 году он оставил Пажеский корпус, отказавшись таким образом от государственной карьеры (в отличие от своего брата Николая, который такую карьеру успешно сделал), и стал вольноприходящим учеником в пейзажном классе М. К. Клодта, профессора Петербургской академии художеств. Такое положение ни к чему не обязывало, и образование молодого художника трудно назвать систематическим.

К 1884 году В. Л. Муравьёва ещё нельзя считать сформировавшимся художником, он только подавал надежды, талант его был заметен, но не отточен, совершенствование шло трудно и медленно. Этому процессу мешала богемная жизнь, которую вёл молодой человек, пользуясь преимуществами своего рождения. Охота, светские мероприятия, разного рода развлечения, в том числе и не вполне невинные, занимали его чрезвычайно. Эта неприятная черта Муравьёва впоследствии сказалась, во-первых, на его собственном творчестве — он стал художником преимущественно одного жанра, охотничьего пейзажа, а во-вторых, решительно повлияла на мировосприятие его жены. Вера Фёдоровна твёрдо усвоила одну весьма важную истину, которая до той поры не приходила ей в голову: без систематических усилий даже в творческой профессии (и прежде всего именно в ней!) невозможно достичь сколько-нибудь значительных успехов. Образ молодого одарённого человека, бездумно растрачивающего талант в светских увеселениях и в сумятице богемной жизни, будет ещё долго преследовать её и давать пищу размышлениям о предназначении художника в самом широком смысле этого слова. Более того, вероятно, понимание важности работы над собой, в том числе образовательной, пришло к Вере Фёдоровне благодаря недолгому и несчастливому её браку. Однако всё это было несколько позже.

«Свадьбу справили с непонятной и ненужной поспешностью»[64], — пишет в своих воспоминаниях Н. Ф. Скарская. Поспешность, однако, понятна. Прежде всего, она была следствием страстной влюблённости, но немаловажно и то обстоятельство, что семьи как единого организма, живущего общей артистической жизнью, с некоторых пор Вера Фёдоровна была лишена и, видимо, очень желала этот пробел восполнить. Ей казалось, что общность их с Владимиром взгляда на искусство и личная готовность служить ему дадут ей возможность повторить путь собственной матери, но без трагического финала. А. П. Репина писала впоследствии о впечатлении, произведённом на неё бывшей воспитанницей в это время: «Я встретила в Гостином дворе Верочку. Она кинулась ко мне весёлая, счастливая и рассказала, что она вышла замуж, что муж её — художник, много обещающий талант, что они небогаты, но счастливы. Подробностей, толкового, практического рассказа об обстановке их семейной жизни не было. Было только светлое ликование молодости, беззаботное, самонадеянное»[65].

Конечно, ни о какой профессиональной карьере для себя Вера Фёдоровна в ту пору всерьёз не думала и думать не могла. А планировала она, с отмеченной умудрённой опытом Репиной самонадеянностью, быть всего лишь преданной женой своего мужа-художника, как её мать была преданной женой её отца-артиста. И таким способом поддержать, укрепить, вырастить его несомненный талант, стать его правой рукой, его советницей, опорой, помощницей, единомышленницей. Упущено было, конечно, главное: В. Л. Муравьёву ничего этого не требовалось. Неизвестно, как он смотрел на свою семейную жизнь, задумывался ли о её будущем или довольствовался настоящим моментом счастья и обладания любимой женщиной, но с уверенностью можно утверждать, что принятую на себя добровольно Верой Фёдоровной роль он не принял, своей свободной жизни не изменил и ежедневной близостью жены стал довольно быстро тяготиться.

Молодые жили попеременно то в Петербурге, то в имении Муравьёвых, то на съёмной даче, где гостили и младшие сёстры Комиссаржевские. Н. Ф. Скарская много раз становилась свидетельницей бурных семейных сцен и даже скандалов между супругами, быстро утратившими взаимопонимание. Правда, её воспоминания об этом периоде жизни сестры нужно воспринимать с известной осторожностью, поскольку она была лицом заинтересованным в определённом освещении событий. Однако отношения в супружеской паре Муравьёвых были непростыми и иллюзии довольно быстро утрачивались.

Неизвестно, на какой срок растянулся бы этот процесс, который зачастую занимает не годы, а десятилетия, если бы не произошла катастрофа, мгновенно уничтожившая все упования на будущее. Вера Фёдоровна узнала об измене мужа, причиной которой стала её собственная младшая сестра Надежда, соратница и непременная участница детских игр, подруга, доверенное лицо, ближайшая спутница всей сознательной жизни.

В своих мемуарах Н. Ф. Скарская не обходит этой стороны отношений с сестрой и зятем, но, естественно, расставляет свои акценты. Учитывая полученный ею впоследствии крайне тяжёлый опыт отношений с В. Л. Муравьёвым, стремление обвинить во всём только его психологически объяснимо и оправданно. Понятно также, что восемнадцатилетняя девушка, вчерашний подросток, пережившая семейный раскол, в самом сложном возрасте лишённая постоянного общения с матерью, вынужденная жить у чужих людей и учиться в заведении, заведомо не удовлетворявшем запросам её личности, была одинока, искала понимания и любви.

Желание Надежды принадлежать и служить искусству было не менее горячим, чем у Веры, но вылилось оно в пластические формы. Надежда стала импровизировать в жанре свободного танца, ставшего столь популярным чуть позже, в культуре модерна. В основании его лежала идея Ф. Ницше о танце как метафоре свободы и танцоре как воплощении раскрепощённого творческого духа. «И хотя есть на земле трясина и густая печаль, — писал Ницше, — но у кого лёгкие ноги, тот бежит поверх тины и танцует, как на расчищенном льду»[66]. В начале 1880-х годов, о которых идёт здесь речь, теоретическое обоснование танца в известном сочинении Ницше «Так говорил Заратустра» (1883—1885) только-только появилось, а до практических экспериментов в этой области великих американских и европейских танцовщиц Айседоры Дункан, Рут Сен-Дени, Мари Вигман было ещё далеко. Все они были значительно моложе Надежды Комиссаржевской, черпающей свои вдохновения буквально из воздуха времени. Впоследствии адепты свободного танца активно боролись с «моральными запретами и табу, реформируя не только сценический костюм, — вплоть до полного обнажения танцующего, но и образ жизни, проповедуя эмансипацию и отказ от брачных уз»[67]. Ничего этого, конечно, не могло ещё быть в сознании молодой танцовщицы, но было нечто вполне родственное — ощущение, что тело говорит, выражая самые сокровенные смыслы, которые невозможно передать иным способом. И ещё одно, чрезвычайно существенное качество танца, видимо, сыграло свою роковую роль: эмпатия, или, как её ещё называют специалисты, кинестезия, вовлекающая зрителя в движение, заставляющая его подсознательно вживаться в танец, воспринимать его не столько эмоционально, сколько телесно. Учтём ещё, что Надежда Фёдоровна, в отличие от своей сестры, считалась в семье красавицей, обладала яркой и выразительной внешностью. Молодой художник стал деятельным организатором, зрителем и вдохновителем этих «живых картин». На вопрос, догадывалась ли Надежда, на краю какой пропасти она танцует и к чему может привести исполнение этого танца, мы ответить не в состоянии. Сама она описывает своё тогдашнее состояние в терминах античного рока: «Жизнь моя определялась замкнутым кругом одних и тех же противоречий», «неизживаемым ощущением рокового гнёта, нависшего надо мной и над сестрой грозною тучей».

Однако стоит вспомнить здесь её собственные переживания детства, связанные с безусловным превосходством старшей сестры и тем преклонением, которое Надежда испытывала перед Верой, стремясь, с одной стороны, подражать ей, с другой — хотя бы в чём-то превосходить. Теперь в непростом любовном треугольнике преимущество было очевидно на стороне младшей сестры, придавало ей недостающую уверенность в своих силах и — кто знает? — возможно, радовало ощущением одержанной победы. Всё это, конечно, втайне от самой себя. На поверхности лежало совсем иное. «Однажды, — пишет Н. Ф. Скарская, — я поймала на себе взгляд молодого человека, который должен был принадлежать только моей сестре. Сердце сжалось предчувствием беды»[68]. Как долго продолжалась их связь до того, как о ней стало известно Вере Фёдоровне, сказать трудно. В. Л. Муравьёв, осознав, что может потерять жену, пытался её удержать, клялся в любви — и при этом продолжал свои отношения с Надеждой. Та, конечно, казнила себя и даже (опять же, если верить её мемуарам) предприняла попытку самоубийства, но просто отойти в сторону уже не могла — она была беременна от своего зятя.

Дальнейшее развитие событий было трагическим и бурным. Развод воспринимался Верой Фёдоровной как неизбежность. Интересно, что муж её вовсе не понимал этой неизбежности и всячески старался наладить отношения с женой, прибегая к разным способам, в том числе и к откровенной лжи. Сама Вера Фёдоровна рассказывала впоследствии об этом так: «После того он пришёл ко мне снова <...> и клялся, и уверял, что меня любит... но я узнала, что связь продолжалась... он же лгал... всё время гадко лгал»[69]. Н. В. Туркин, один из восторженных биографов В. Ф. Комиссаржевской, передавал её слова: «Я <...> едва не сделалась самоубийцей. Я застала его в мастерской. Я нарочно прошла туда, чтобы ни с кем не встречаться, и там произошло наше объяснение. Когда я ему сказала своё решение, он упал на колени и, целуя мои ноги, говорил: “Никогда, никогда этого не будет, разве могу я, узнав тебя, любить кого-нибудь другого?” И его мольбы стали переходить в бурную вспышку. Был момент, когда я стала колебаться, но мысль, что он должен принадлежать той, которая будет матерью его ребёнка, отрезвила меня. Я решила защищаться. Я попросила его принести мне стакан воды, а сама смотрела на охотничий нож, который лежал на столике у меня под рукой. Ещё мгновение, и я вонзила бы нож в себя, но он послушался меня и пошёл за водой. Я воспользовалась этой минутой и убежала»[70].

В биографической литературе о Комиссаржевской существует устойчивая легенда, что Вера Фёдоровна из сострадания к сестре во время развода с графом Муравьёвым, повторяя подвиг матери, вину в супружеской неверности приняла на себя и тем самым дала бывшему мужу возможность узаконить свои отношения с Надеждой. Нужно признать, что это несомненный миф. В копии свидетельства о браке Веры и Владимира, полученной в 1903 году, есть соответствующая приписка: «Записанный под № 5 брак потомственного дворянина, графа Муравьёва с дочерью Артиста певца Короля Эллинов, девицею Верою Фёдоровною Комиссаржевскою, решением Санкт-Петербургского Епархиального начальства, утверждённым Святейшим Синодом, расторгнут по виновности мужа с воспрещением ему навсегда вступать в новый брак, отметка учинена по указу из Д. Консистории, от 30 октября 1890 года, за № 8978»[71].

Несмотря на полученный запрет, Надежда всё же стала женой В. Л. Муравьёва, и её дочь Елена родилась как будто в законном браке. На самом деле брак законным не являлся и был заключён, очевидно, за денежную мзду не очень добросовестным деревенским священником в церкви села Коложиц Ямбургского уезда 10 января 1892 года. Эта история выплыла на свет в 1903 году из-за обращения в суд самой Надежды Фёдоровны, которая к этому времени все свои жизненные проблемы решила и захотела снова выйти замуж, встретив П. П. Гайдебурова, с которым и прожила впоследствии до самой своей смерти. Она официально просила признать её брак с Муравьёвым недействительным. Было учреждено расследование, опрошены все возможные свидетели, и прошение Н. Ф. Комиссаржевской было удовлетворено. В процессе следствия её спросили, знала ли она о запрете на церковное венчание, который получил Муравьёв после своего развода, и если да, то почему решилась на такой шаг. Надежда Фёдоровна ответила: «Ради дочери моей и графа Муравьёва Елены, родившейся в 1888 г. и ныне усыновлённой дядей моим Николаем Николаевичем Шульгиным»[72]. Брак, для заключения которого потребовалось немало хлопот, теперь можно было аннулировать — дочь Елена носила вполне законно родовую фамилию Шульгина и обладала устойчивым социальным статусом.

Для Веры Комиссаржевской эта история не прошла бесследно. После пережитой трагедии она пыталась отравиться. Потом попала на месяц в психиатрическую клинику, как сама говорила: «Тогда случилось со мной что-то ужасное... Я сошла с ума и была в сумасшедшем доме... целый месяц...»[73] Встречаются глухие намёки на страшную болезнь, которой заразил свою жену Муравьёв во время их недолгой совместной жизни. Возможно, она стала дополнительной причиной психического срыва, пережитого Верой, и истоком тех тяжёлых патологических состояний, о которых упоминали впоследствии многие мемуаристы.

После лечения Вера впала в длительную депрессию, из которой выходила медленно и тяжело. Естественно, что самое деятельное участие в воскрешении её к жизни должны были принять близкие люди, семья. Но семейная ситуация не была простой и однозначной, хотя Вера, без сомнения, оказалась страдающей стороной. Конечно, она была старшей сестрой, но возрастная разница в три года здесь совершенно несущественна. А жизненного опыта у неё было не многим больше, чем у Надежды. Кроме объективной сложности, была ещё и субъективная: отец и мать разделились в своих симпатиях. Отец был на стороне Веры, мать переживала за Надю. Надо, однако, признать, что оба они сумели найти в себе достаточно сил и любви, чтобы остаться в близких и дружеских отношениях с обеими дочерьми, участницами этой семейной драмы. Удивительно, что и сама Вера не разорвала в дальнейшем отношений с сестрой, хотя о прежней близости и доверительности, конечно, уже не могло идти речи.

Совместная жизнь Надежды Фёдоровны и Владимира Леонидовича Муравьёва длилась недолго. Поначалу они уехали из Петербурга и поселились в одном из имений, принадлежавших графу, где родилась их дочь Елена. Казалось, что вдали от столичных искушений новая семейная жизнь может постепенно наладиться. Граф был страстным охотником, он уходил в леса на несколько дней. Эта традиционная дворянская забава в его случае была связана с другими удовольствиями, не столь невинными. Граф много пил, в том числе и во время охоты, кутил на вокзалах, заводил беспорядочные романы. Воспоминания об этом времени Н. Ф. Скарской полны устрашающих картин домашнего насилия: «Жизнь с графом в деревне, в моём добровольном затворничестве, с каждым годом становилась невыносимее. Было бы ужасно для меня вспоминать все те сцены, которые я вынуждала себя терпеть ради моей дочери. Все они были не только отвратительны, но и беспричинны: в меня целились из револьвера, меня жгли нагретыми щипцами для волос или, приставляя кинжал к груди, грозили зарезать. Последний год жизни с отцом моего ребёнка был особенно ужасным»[74].

Мы помним, однако, что Надежда Фёдоровна могла быть не вполне объективна в мемуарах, поскольку чувство вины перед сестрой преследовало её в течение всей жизни — ей необходимо было оправдаться, в том числе подчёркивая и несколько утрируя иррациональную жестокость мужа. Кроме того, как бывшая жена графа Муравьёва, она нуждалась ещё и в оправданиях другого рода: изданные в 1959 году записки Скарской требовали отчётливой социальной позиции — нужно было открещиваться от своих связей с дворянством, в том числе и семейных. Стоит предположить, что образ развратного, избалованного и не контролирующего себя мужа нарисован намеренно сгущёнными красками. Надежда Фёдоровна описывает своё окончательное бегство из дома графа — зимой, ночью, вместе с пятилетней дочерью, с помощью крестьян, буквально под дулом заряженного ружья (у В. Л. Муравьёва был большой арсенал оружия). Если в этом описании есть хоть некоторая доля истины, то нетрудно поверить, что её семейная жизнь сама по себе была самым суровым наказанием за вину перед сестрой. Косвенно это сообщение подтверждает М. И. Гучкова, которая могла знать о событиях только со слов Веры Фёдоровны: «Самое тяжёлое время — её замужество. Он (граф Муравьёв) ничего не зарабатывал, пил, а она должна была всё устраивать. Тяжело было слушать её рассказы об этой жизни. Когда сошёлся с сестрой, ещё больше пил, до того, что собрался резать её и дочь. Тогда Надя с девочкой убежали босиком (было в декабре) на станцию ж<елезной> д<ороги>, им удалось уехать в Петербург, и приехали к Вере. Я его видела только один раз, когда он пришёл на квартиру Веры, а так как я раздавала билеты на бенефис, то открыла дверь, но не впустила — впечатление было ужасное!»[75] Частично с этим рассказом перекликается то, что пишет далее о себе Надежда Фёдоровна: «В Петербурге я поселилась временно, вместе с девочкой, у мамы с Верой»[76].

Участие Веры, возможно и вынужденное, в судьбе младшей сестры, способность принять под свой кров не только её, но и ребёнка, рождённого от бывшего мужа, конечно, вызывают восхищение. Однако не следует забывать, что Вера в это время жила не одна, а вместе с матерью и сестрой Ольгой. Вполне вероятно, что у неё не было иного выхода, и решения принимала в этой ситуации не она.

Биограф В. Ф. Комиссаржевской Е. П. Карпов завершает рассказ об этом тяжелейшем периоде её жизни такими словами: «Глубоко потрясённая неожиданным ударом, разразившимся над ней, обманутая, пережившая тяжёлую сердечную драму, Вера Фёдоровна осенью 1885 года уехала от мужа, чтобы никогда больше к нему не возвращаться. И опять для Веры Фёдоровны наступает скитальческая жизнь, полная лишений. Больная, с разбитыми вконец нервами, почти ненормальная психически, она едет с сестрой Ольгой Фёдоровной в Липецк, по предписанию докторов, поправлять расшатанное здоровье. Проживя там сезон, она, всё ещё больная, возвращается в Петербург, поселяется у матери, где живёт до 1891 года[77]. В этот период у неё зарождается мысль посвятить себя сцене...»[78] В одном из своих поздних писем Комиссаржевская сама прокомментировала внутреннее состояние, которое переживала в этот период и которым потом щедро делилась со своими «падшими» героинями: «Никогда человек не бывает так высок нравственно, как после падения, если оно совершилось вопреки его духовному я. Дух угнетён, потому что над ним было совершено насилие, и чтобы не дать ему упасть окончательно, поднимается со дна души всё хорошее, что там есть, и обостряется в своём стремлении доказать, что его много, что оно сильно и не ослабеет уже больше никогда. Важно удержать такой момент и дать духу расправить крылья...»[79] Едва только выскользнув из-под невыносимого груза страдания и безнадёжности, она поймала воздушный поток, и он понёс её к новой жизни.