Комиссаржевская

Глава 4 VITA NUOVA

Iо mi senti’ svegliar dentro a lo core

Un spirito amoroso che dormia...

В 1888 году, то есть через три года после фактического развода, Вера Фёдоровна ещё не могла найти в себе силы продолжать жить и даже не пыталась нащупать новый путь.

В одном из писем этого времени, адресованном М. В. Черняевой-Козловой, учительнице деревенской школы, с которой она познакомилась и, видимо, сблизилась в Липецке во время своего лечения на водах в 1886—1887 годах, Комиссаржевская писала:

«Так как Вы интересовались моим здоровьем, то я спешу сообщить Вам, что чувствую себя сравнительно хорошо, вообще же о себе рассказывать, ей-богу, ничего не могу, потому что это и так Вам должно быть ясно: в этом “ничего” — всё». И далее: «У Вас, не правда ли, внешняя жизнь дружно идёт с нравственной, а вот когда они не ладят, тогда очень скоро исчерпывается интерес к жизни и делается из человека пешка, двигающаяся по инерции»[81].

Ощущение пустоты вовне и внутри себя самой позволяло Комиссаржевской двигаться пока только «по инерции», никакого творческого порыва не рождало. Хотя смутное желание движения всё же теплилось в ней — не могли пройти даром уроки, полученные от отца, не могло исчезнуть, уйти в никуда страстное обожание искусства, — теплилось, но пока не разгоралось, не находило реального применения. Ещё одной своей приятельнице по Липецкому курорту, жене лечившего её профессора Соловьёва, она признавалась в своём духовном бессилии:

«Как в этой мерзкой, отвратительной, безотрадной жизни, полной таких неразрешимых противоречий, как не упасть в борьбе, выпадающей на долю каждого мыслящего и чувствующего человека? По-моему, если возможно найти более или менее нравственного удовлетворения, то его должны находить люди, отрешившиеся, насколько возможно, от личной жизни для чего-нибудь более высокого; несомненно, им очень нелегко, на их долю выпадает масса страданий, но они наверное не упадут от первого толчка судьбы, на которые она так щедра, не опустят руки, встряхнутся и идут опять вперёд, готовые на всё ради далеко-далеко светящегося огонька; пусть они одни видят этот огонёк, пусть они не дойдут до него, но он им светит, даёт силу, веру, с которыми они сделают, один больше, другой меньше, но сделают хотя что-нибудь. Вот что и ужасно: сознавать это и не иметь силы быть похожим хотя немного на то, чем надо быть, не иметь силы подняться, упав после первого толчка; сначала от бессилия, а потом понемногу вопрос: зачем, к чему всё это, когда, будучи полон самых хороших желаний и стремлений, видел, насколько это бесполезно»[82].

Думается, что тот образ человека, ведомого высокой целью, который рисует Комиссаржевская в письме, во многом коррелирует с личностью её собственного отца. Фёдор Петрович, конечно, пережил драматические эпизоды, расставшись к тому времени со своей второй семьёй, но не изменил ни своему призванию, ни своей профессиональной стезе, не отчаялся, не впал в депрессию, не пошатнулся. Наоборот, с неиссякаемой энергией искал применения своему таланту, участвовал в новых амбициозных проектах, отдавался преподаванию. Бессмысленность и тяготы борьбы за собственную душу пока перетягивают для Комиссаржевской чашу весов, хотя внутреннее убеждение в необходимости служения «высокому» всё-таки присутствует на этом безотрадном фоне. И, заглянув в будущее, надо признать, что оно-то как раз и составляло центр личности Веры Фёдоровны и в конце концов дало ей силы переломить ситуацию.

Важно отметить, что Комиссаржевская от природы была весёлым, жизнерадостным, любознательным и чрезвычайно способным на всякую игру, шалость, шутку человеком. Вот как описывает своё знакомство с ней актёр Юрий Озаровский: «Она сама подходит ко мне и по-товарищески протягивает руку. Глаза так смеются, что мне сразу хочется сделаться её приятелем...

— Ну, с вами-то, — говорит она, — мы наверное подружимся: ведь я тоже ученица Владимира Николаевича (Давыдова)... Притом, вы, наверное, любите шалости?

— То есть? <...>

— Ну вот в Пассаже показывают живую фотографию. Как только наладятся репетиции, мы отправимся с вами из театра и вдосталь насладимся диковинкой.

— А как вы думаете, — спрашиваю я, — скоро наладятся репетиции?

Вера Фёдоровна прыскает от смеха и убегает на сцену...»[83]

Трагедия юности не смогла вытравить в Комиссаржевской врождённой способности к веселью и интереса к жизни, но наложила странный отпечаток, о котором вспоминал друживший с ней Ф. П. Купчинский: «Она была ребёнком, когда веселилась, смеялась, шутила, прыгала, кружилась, напевала, ещё недавно, ещё недавно, и после вдруг задумывалась, садилась тихая, медленная, вся будто застигнутая нежданной печалью...»[84] Были ли эти резкие смены настроения следствием пережитой катастрофы или знаком особого психического склада актрисы, сказать трудно. Но факт остаётся фактом: их фиксировали и о них рассказывали потом разные мемуаристы, которые близко знали Веру Фёдоровну.

Мать Комиссаржевской вспоминала, что доктора очень рекомендовали после возвращения дочери с Липецкого курорта найти для неё какое-нибудь специальное занятие, дело, которое бы захватило её и отвлекло от тяжёлых переживаний. Зная о сценическом даровании дочери, Мария Николаевна предложила ей переговорить с В. Н. Давыдовым о частных уроках актёрского мастерства. Эта мысль её воскресила.

В. Н. Давыдов — одно из громких имён в русской театральной традиции. С 1880 года он работал в труппе Александрийского театра, завоевав симпатии зрителей блестящим мастерством, тонким вкусом и художественным тактом. Виртуозное владение всеми средствами внешней выразительности, безукоризненная техника перевоплощения позволяли ему одинаково успешно выступать в комедийных, трагических, водевильных и даже женских ролях[85]. Одновременно с активной сценической деятельностью Давыдов преподавал, среди его учеников — человек, впоследствии близкий Комиссаржевской, актёр Н. Н. Ходотов. О Давыдове как педагоге он вспоминал исключительно восторженно: «Определённой научной системы преподавания у Давыдова не было. Его педагогическая система вытекала из его личного сценического опыта и поразительной неповторимой техники показа. Давыдов учил нас практически, наглядно раскрывая приёмы своей игры и игры представителей различных актёрских стилей. В своей гениальной памяти он хранил воспоминания об игре крупнейших артистов России и Европы и из пестроты запомнившихся ему образов в каждом отдельном случае извлекал тот, который казался ему убедительным для данного положения.

Давыдов не боялся известного разнобоя в показе, его не смущало различие приёмов и методов творчества: ему было важно лишь, чтобы при различных приёмах достигалось претворение в образ. Боялся он только притворства. Каждое внешнее противоречие при его указаниях, или, лучше сказать, при его “технике показа”, незаметно стушёвывалось и приводило к неоспоримому выводу: “Так надо, а так не надо”»[86].

Узнав о желании Веры Фёдоровны, Давыдов легко согласился заниматься с ней и предложил крайне умеренную плату как дочери актёра — «половину того, что брал с других учениц»[87]. Однако даже этих денег мать обеспечить ей не могла, пришлось взять в долг, поскольку разочаровывать дочь в тех обстоятельствах, в которых она находилась, Мария Николаевна никак не хотела. Разочарование пришло само собой — Давыдов отнёсся к дарованию Веры Фёдоровны очень скептически. Его практическая методика преподавания не приносила в её случае ощутимых результатов, и особенно радужных прогнозов на будущее ученицы Давыдов не давал. Почему гениальный актёр классической школы и одарённый опытный педагог не нашёл общего языка с начинающей актрисой и не разглядел в ней незаурядный талант? Вероятно, природа их дарования была слишком различной, как различны были и представления об актёре и его задачах, хотя, конечно, ничего конкретного сейчас сказать невозможно. Впоследствии Давыдов будет высказываться о своей бывшей ученице исключительно комплиментарно. Известен только печальный факт, вновь повернувший судьбу В. Ф. Комиссаржевской в неожиданную сторону: «Среди сезона она была очень огорчена заявлением В. Н. Давыдова, что за недостатком времени он продолжать с ней занятия не может и советовал ей поступить в театральную школу, на что она не согласилась»[88]. Но, как это часто бывает, жизнь предоставила ей новые возможности, которые оказались тесно связаны с самым главным человеком в её актёрской и человеческой судьбе — её отцом.

Ещё в 1883 году Ф. П. Комиссаржевский, вернувшийся из Италии с новой семьёй, получил предложение возглавить оперный класс Московской консерватории. Это произошло после того, как он оставил большую сцену и с большим энтузиазмом воспринял возможность начать жизнь заново. Своему приятелю, журналисту и драматургу О. К. Нотовичу Фёдор Петрович писал: «Вы уже знаете, конечно, что я приглашён в Московскую консерваторию профессором обучения класса пения <...> называемого оперным, но правильнее лирической декламации. В четверг была первая лекция, а вчера некоторые ученики и ученицы выразили мне свой восторг и благодарность, прибавив, что, судя по тому, что я сказал им в первой лекции, они узнают то, о чём не имели понятия»[89]. В сравнении с Петербургской консерваторией атмосфера Московской, организация занятий, отношения между преподавателями и учениками нравились новому профессору.

Один из учеников Ф. П. Комиссаржевского в этом учебном заведении В. П. Шкафер вспоминал о нём с чувством благодарности и восхищения: «В оперном классе он читал лекции сценического искусства, после которых происходили практические занятия на сцене. Разыгранные отдельные отрывки из опер подвергались критическому разбору, происходил подробный анализ сыгранного. Это приучало учеников к сознательной работе над ролью. Ученики старались вырабатывать привычку, осмыслить действие, дать тот или иной образ, характер, типичность изображаемого лица. Обладая крупным режиссёрским талантом и будучи сам певцом-актёром, Ф. П. Комиссаржевский с особенной любовью, охотой и настойчивостью вбивал в наши юные головы ценные мысли, которые в будущей нашей артистической деятельности принесли нам огромную пользу. Он не уставал повторять, что оперный артист, не умеющий сыграть свою роль, ограничивающийся на оперной сцене трафаретом и рутинными приёмами, много теряет даже при условии очень хорошего голоса и вокального исполнения»[90].

Сегодня эти истины кажутся прописными, однако подлинный артистизм, давно завоевавший законное место на драматической сцене, в те времена для оперы не казался столь обязательным. Собственно, быть певцом-артистом, как аттестует Ф. П. Комиссаржевского В. П. Шкафер, требовало незаурядной настойчивости в преодолении штампов и внутренней свободы в проявлении своей творческой индивидуальности. Кроме того, Комиссаржевский настойчиво старался провести идею собственно русской певческой школы (в противовес господствующей итальянской), указывая на лучшие образцы русской оперной музыки. На роль главы такой школы он имел все основания претендовать. Педагогом школы он хотел видеть человека, обладающего знаниями эстетических наук, литературы, истории, музыки, которые в неразрывном синкретическом единстве составляют основу оперного искусства. «Изучение пения как искусства сложно и требует от учителя образования обширного»[91], — утверждал он. Отсутствие таких учителей в России тяготило и волновало его. Мы ещё вспомним об этих установках Ф. П. Комиссаржевского в конце книги, когда речь пойдёт о планах его дочери организовать театральную школу новой формации.

И ученики, и коллеги Фёдора Петровича всегда отмечали не только его одарённость, образованность, но и незаурядный ум — качество, казалось бы, совсем не сценичное. Не понимая умом, артист всегда может глубоко прочувствовать свою роль, в нём работает мощная интуиция, дающая порой постижение очень глубокое, но не рациональное по своей природе. Ф. П. Комиссаржевский не был интуитивным артистом, он размышлял над своими ролями и требовал того же от учеников. Шкафер вспоминает: «“Глупых голосов” Ф<едор> П<етрови>ч не выносил; он скажет: “Странно, человек он умный, а вот голос его дурак! На черта он нужен!” А бывало и наоборот — он в раздражении обмолвится по адресу недаровитого ученика: “Чёрт возьми, вывел из терпения, такой непонятливый, а голос прекрасный, настоящий оперный голос, но что вы с таким сделаете, ни черта не понимает, что ему объясняешь!” От таких учеников он скоро отказывался»[92].

Кроме рутинной педагогической работы Фёдор Петрович выступал в Московской консерватории и как режиссёр. В разные годы он поставил оперные спектакли «Волшебная флейта» (1884), «Водовоз» (1885), «Свадьба Фигаро» (1888).

Актёры Большого театра, на сцене которого Комиссаржевскому тоже довелось петь в сезоне 1882 года после ухода из Мариинского, под его руководством готовили свои оперные партии. Одним словом, авторитет его как педагога, певца и режиссёра был очень высок.

Однако несмотря на свой успех, Фёдор Петрович долго в Московской консерватории не задержался. Причиной, вероятно, был конфликт с администрацией. 11 февраля 1888 года Ф. П. Комиссаржевский написал директору Московской консерватории С. И. Танееву следующее письмо: «Думая, что мне в силу принятых на себя обязательств по отношению учреждения и равно моих учеников необходимо до разрешения вопросов продолжать занятия в классе пения, я рассчитываю завтра в обычный час 9.00 утра быть в классе. <Прошу> Вас снять с меня обязанности по оперному классу. Примите уверения в уважении Вашего покорнейшего слуги Ф. Комиссаржевского»[93]. О конфликте судим исключительно по тону письма и глухому упоминанию каких-то неразрешённых вопросов, которые могли воспрепятствовать продолжению работы Комиссаржевского со студентами. А. В. Амфитеатров упоминает в своих мемуарах, что администрация Консерватории была недовольна активной публицистической деятельностью Ф. П. Комиссаржевского, в том числе его сотрудничеством с газетой «Московский листок», имевшей дурную репутацию. Достоверны ли эти сведения, неизвестно. В любом случае прошение его было удовлетворено, и вскоре начался новый этап деятельности этого неутомимого человека.

Не прошло и нескольких месяцев после увольнения из Консерватории, а Ф. П. Комиссаржевского уже приглашают в Смоленск «для устройства оперного отдела по случаю проезда Великого князя»[94]. В Смоленске в это время не могло быть оперного отдела в театре, потому что театра в привычном понимании, как и постоянной театральной труппы, до 1919 года не существовало. В летние месяцы антрепренёрами использовались для сезонных постановок театральные залы. Оперный отдел мог быть при музыкальном обществе; вероятно, его-то и ездил организовывать Фёдор Петрович летом 1888 года по приглашению М. К. Тенишевой (тогда Николаевой), его преданной ученицы[95]. После окончания студии М. Маркези в Париже она занималась в 1887 году с Комиссаржевским в Москве: «С Комиссаржевским у нас завязались очень дружественные отношения. Он предсказывал мне очень хорошую карьеру и даже по моей просьбе поехал на следующее лето в Смоленск для участия в любительском спектакле, который предполагали устроить по случаю приезда великого князя Владимира Александровича»[96]. Предполагалось поставить по одному действию из опер «Рогнеда», «Фауст», «Аида» с приглашением столичных артистов. Спектакль расстроился из-за светской интриги, к которой наш герой не имел ни малейшего отношения, и Фёдор Петрович остался отдыхать у Тенишевой в знаменитом имении Талашкино, занимался с ней пением и лечился водами.

Учеником Комиссаржевского во время его работы в Консерватории был начинающий актёр К. С. Алексеев — будущий великий Станиславский, размышлявший тогда о карьере певца. Он оставил о своём учителе любопытные воспоминания:

«В то время в преподавательском мире имел успех знаменитый певец — тенор Фёдор Петрович Комиссаржевский. <...> Я стал брать у него уроки пения. Ежедневно, по окончании занятий в конторе, часто не успев пообедать, я летел в другой конец города, на урок к своему новому другу. Не знаю, что принесло мне больше пользы: самые ли уроки или разговоры после них. Когда мне показалось, что мои вокальные занятия подвинулись настолько, что я могу уже выступить в какой-нибудь партии, было решено ставить спектакль. Сам Ф. П. Комиссаржевский, соскучившись по сцене, захотел поиграть вместе со мной. Наш театр-столовая пустовал, и потому было решено воспользоваться им. Я готовил две сцены — дуэт с Мефистофелем из “Фауста” (Комиссаржевский и я) и первый акт из оперы Даргомыжского “Русалка”, в которой я пел Мельника, а Комиссаржевский — князя. Кроме того, для остальных учеников были приготовлены другие отрывки, в которых участвовали настоящие певцы с голосами не чета моему. Со второй репетиции я охрип и чем дальше пел, тем было хуже. <...> Встав на одни подмостки с хорошими певцами, я понял непригодность своего голосового материала для оперы, недостаточность музыкальной подготовки. Мне стало ясно, что из меня никогда не выйдет певца и что мне нужно навсегда расстаться с мечтами об оперной карьере.

Уроки пения прекратились, но я не переставал, чуть ли не каждый день, ездить к своему бывшему учителю, Ф. П. Комиссаржевскому, для того чтобы говорить с ним об искусстве и встречаться у него с людьми, причастными к музыке, пению, с профессорами Консерватории, где Комиссаржевский заведовал оперным классом, а я ещё продолжал быть в числе директоров. Скажу по секрету, что втайне у меня была дерзкая мысль сделаться помощником Комиссаржевского по классу ритма, который я измышлял для себя. Дело в том, что я не мог забыть очаровательного впечатления, которое осталось во мне, при оперных пробах, от ритмического лицедейства под музыку. <...> Я доказывал Комиссаржевскому необходимость культивирования физического ритма для певца. Он увлёкся моей мыслью. Мы уже нашли аккомпаниатора-импровизатора и по целым вечерам жили, двигались, сидели, молчали в ритме.

К сожалению, Консерватория отказала Комиссаржевскому в устройстве проектируемого класса, и наши пробы прекратились. <...> Итак, пение не было моим призванием. Что делать? Возвращаться в оперетку, к домашним спектаклям? Но я уже не мог этого сделать. Слишком многое я узнал от Комиссаржевского о высших целях и задачах искусства»[97].

В этой развёрнутой характеристике отметим постоянное стремление Комиссаржевского говорить со своими учениками об искусстве, на практике воплощая собственные представления о функции педагога, работающего не только с голосовым физиологическим материалом, но и с внутренним миром, душой ученика. Важное значение имеет и чрезвычайная подвижность Комиссаржевского, его готовность воспринимать новое и внедрять в жизнь, с лёгкостью отдавать время и силы на то, что представляется важным для профессионального мастерства. Это качество — следствие искреннего увлечения своим делом, полной погружённости в него.

Вернувшись в Москву в августе 1888 года, Фёдор Петрович активно включился в новое предприятие. В середине сентября театральному художнику Ф. Л. Соллогубу было отправлено за его подписью следующее послание: «Шестнадцатого сентября сего года, в помещении Общества Искусства и Литературы (Тверская, угол Большого Гнездниковского переулка, дом Гинцбурга) имеет быть собрание членов-учредителей означенного Общества для прочтения утверждённого Правительством устава, избрания правления и осмотра помещения. На это собрание покорнейше просит Вас, Милостивый Государь, пожаловать в 7 часов вечера Фёдор Петрович Комиссаржевский, Константин Сергеевич Алексеев, А. Федотов»[98].

Константин Сергеевич Алексеев легко узнается по сочетанию имени и отчества даже теми, кто не знает, что Станиславский — это псевдоним легендарного режиссёра. Александр Филиппович Федотов — актёр и режиссёр, один из тех деятелей, благодаря которым к началу XX века русскому театру удалось выйти на высочайший мировой уровень. 7 августа 1888 года министр внутренних дел утвердил устав Общества искусства и литературы. При нём было создано Музыкально-драматическое училище, которое просуществовало до 1891 года. Общество разместилось в Москве в Нижнем Кисловском переулке, в доме, принадлежавшем семье высокопоставленных чиновников Секретарёвых, у которых был свой частный театр, поэтому и сцена его скоро получила негласное прозвище «Секретарёвка».

Станиславский вспоминал об этом так: «Представителем артистического мира и мира писателей был сам Федотов, представителем музыки и оперы был Комиссаржевский, представителем художников — граф Соллогуб. Кроме того, к нашему Обществу примкнул издатель возникавшего в то время литературно-художественного журнала “Артист”[99], имевшего впоследствии большой успех. Основатели этого журнала воспользовались возникающим Обществом, чтобы популяризировать своё начинание. По мере всё возрастающих мечтаний, было решено открыть и драматическую, и оперную школу. Как обойтись без них, раз среди нас были такие известные преподаватели, как Федотов и Комиссаржевский!»[100]

В своих воспоминаниях Станиславский упоминает ещё об одном интересном факте. Для подкрепления средств Общества был дан большой костюмированный бал в залах бывшего Благородного собрания. Убранством помещения заведовали лучшие художники, а участниками его были многие из артистов. «На этом балу имел особенный успех любительский цыганский хор, составленный из учеников и членов Общества. В качестве солисток хора выступали обе дочери Ф. П. Комиссаржевского, приехавшие из Петербурга. У них были прекрасные голоса и хорошая манера петь, усвоенная от отца. Это было первое выступление перед большой публикой известной артистки Веры Фёдоровны Комиссаржевской»[101].

О появлении в Москве дочерей Комиссаржевского вспоминает и другой его ученик — Шкафер, который продолжал заниматься с ним и вне стен Консерватории: «Придя в Училище на урок, я встретил Фёдора Петровича; у него мы узнали, что к нему приехали из тогдашнего Петербурга его две дочери, которые будут участвовать в объявленном костюмированном вечере. “Я вас познакомлю со своими девочками”, — сказал он нам — ученикам и повёл в свой кабинет. Кабинет у него был очень большой, со вкусом обставленный, похожий скорее на хорошую гостиную, где можно не только работать, но и отдыхать, принимать знакомых и друзей, — ничего казённого, сухого, официального. Около ваз с цветами стояли две очаровательные, изящные девушки, одна из них блондинка, другая брюнетка. Рядом с ними стоял офицер-моряк. “Дети, вот вам мои ученики, знакомьтесь!” — представил нас Фёдор Петрович. Это и были Вера Фёдоровна и Ольга Фёдоровна Комиссаржевские, мигом пленившие нашу компанию. Вера Фёдоровна была уже в замужестве и успела развестись. Офицер-моряк рекомендовался Сергеем Ильичем Зилоти»[102].

Об этом человеке необходимо сказать несколько слов.

Сергей Ильич Зилоти — страстный поклонник театра и музыки, избравший, однако, путь профессионального военного. Он начинал как младший офицер Тихоокеанской эскадры контр-адмирала Макарова, а погиб в ноябре 1914 года в звании генерал-лейтенанта флота. Настоящий боевой офицер, он был участником Русско-японской и Первой мировой войн, получил множество наград. Однако свою профессиональную деятельность Сергей Ильич ухитрялся сочетать со служением искусству. Он был очень музыкален, играл на гитаре, пел, писал стихи и музыку, выступал в роли режиссёра любительских театральных спектаклей, руководителя хора. Эти его увлечения не случайны. Семья Зилоти была тесно связана с музыкой. Младший брат Сергея, Александр, был всемирно известным пианистом, учился в классе Н. Г. Рубинштейна, по контрапункту — у С. И. Танеева, по гармонии — у П. И. Чайковского, затем в Вене брал частные уроки у Ф. Листа, с П. И. Чайковским впоследствии был очень дружен, редактировал его партитуры. В 1880-х годах профессорствовал в Московской консерватории по классу фортепиано. В 1887 году Александр Ильич Зилоти женился на Вере Третьяковой, дочери основателя знаменитой художественной галереи П. М. Третьякова и представительницы известной семьи меценатов В. Н. Мамонтовой. Зилоти были в близком родстве с Рахманиновыми. С. В. Рахманинов, их двоюродный брат, учился в Консерватории в фортепианном классе А. И. Зилоти. Вообще вся эта большая дружная семья жила преимущественно музыкой и искусством.

После окончания Морского корпуса Сергей Ильич был командирован во Владивосток. Вернувшись в середине 1880-х годов в столицу, он отправился для поправления здоровья на Липецкие воды, где и познакомился с Верой Фёдоровной Комиссаржевской. «Там она встретила старшего из братьев Зилоти — Сергея, — описывает историю этого знакомства близкая родственница Зилоти М. Г. Шторх. — Сергей сделал ей предложение, этот роман вернул её к жизни. Некоторое время Вера Фёдоровна считалась его невестой, но они так и не поженились, разошлись — видимо, слишком ещё свежа была рана от первого брака. Удивительно, но дружба между ней и Сергеем сохранилась навсегда, сблизилась она и с его братом, Александром Ильичом Зилоти, оба были люди искусства, темпераментные, импульсивные, иногда даже резкие от прямоты и честности чувств. А лучшей её подругой на всю жизнь осталась младшая сестра жениха Мария Ильинична <...>»[103].

Воспоминания Марии Ильиничны Зилоти (Гучковой) мы уже не раз цитировали в этой книге. Приведём ещё один фрагмент этих мемуаров о её первой встрече с В. Ф. Комиссаржевской: «Я впервые познакомилась с ней в Москве в день моего выпускного экзамена. Мне было 17, ей 25. Мой брат привёл её к нам как свою невесту. Брак этот расстроился, В. Ф. всё же вошла в нашу семью и осталась в ней другом»[104]. Мария Зилоти, как и все члены этой семьи, была влюблена в Комиссаржевскую, старалась как можно меньше с ней разлучаться, поклонялась её актёрскому таланту, да и вообще, судя по её воспоминаниям, считала её лучшим человеком, с которым ей довелось встретиться на земле.

Вот какой увидела Веру Фёдоровну юная Мария Зилоти: «...Вспомнила только теперь, какое впечатление у меня было в первый же момент нашего знакомства. Это цвет волос — блондинка с пепельным оттенком, каких я всю жизнь больше не встречала. Необыкновенно красивы (и завивались от природы), и ещё её хрупкость. Она не была особенно худа, но вся даже без движений производила впечатление, что сейчас разобьётся, как стекло, если упадёт. И это оставалось всю жизнь. Даже пожать крепко руку было страшно, что рука сломается. Такой я тоже никогда больше не встречала. Я считаю, что это шло изнутри, а не только физически. Что-то поразительное». И далее: «Недавно кто-то спрашивал про В<еру>, и мне трудно было дать краткое, но верное представление, и после прочла, что Марина Цветаева сказала про Пастернака, что он неиссякаемое истекание света. То же самое я бы сказала и про В<еру>»[105].

Сделав предложение, Сергей Ильич не замедлил привезти свою невесту в родовое имение Знаменка, которое находилось в Тамбовской губернии на высоком берегу реки Матыры. М. Г. Шторх вспоминает о красивом господском доме, утопавшем в сирени, парке с вековыми липами и елями, который частично сохранился и по сей день, церкви с колокольней за резной оградой. Об уютной домашней роскоши сейчас, понятно, остались только воспоминания. А в конце 1880-х годов в имении протекала очень интенсивная жизнь, связанная, прежде всего, с молодым поколением Зилоти, среди которых были две сестры и четыре брата. «В этом доме, — пишет Ю. П. Рыбакова, — Комиссаржевская нашла то семейное тепло, которое потеряла с уходом отца. Привязчивая к людям и благодарная за внимание, она стала своей в Знаменке, бывая там ежегодно, а то и по нескольку раз в год»[106]. Дети называли её «тётя Вера», хотя в семье не было принято называть чужих «тётями», но для Комиссаржевской делалось исключение. Её должны были особенно притягивать не только домашняя атмосфера, но и общая семейная одарённость и общее увлечение музыкой во всех её видах: Александр Ильич был превосходным пианистом, приезжал в Знаменку и начинающий композитор С. В. Рахманинов, Сергей Ильич был поклонником цыганского пения, писал романсы, сам прекрасно пел. Ему удалось собрать небольшой хор из местных певчих, и с ним он выступал на домашних концертах. Одним словом, обстановка была театрализованная, и Вере Фёдоровне, видимо, она показалась родной. Роман с С. И. Зилоти хотя и не закончился свадьбой, но воскресил её к жизни и многое определил в её дальнейшей судьбе. Прежде всего благодаря ему Комиссаржевская вышла на сцену.

Вернувшись из Владивостока, Сергей Ильич продолжал служить в Петербурге, но довольствоваться только службой не умел и развил активную музыкальную деятельность. Имея Знаменский опыт, в столице он также организовал любительский хор, который исполнял цыганские песни. Среди участников не было ни одного профессионального певца и ни одного цыгана, но цыгане специально приезжали из Новой Деревни, где они жили в то время, чтобы послушать выступления хора. Концерты проходили в Морском собрании флотского экипажа, куда съезжалась и петербургская публика. Сёстры Комиссаржевские, Вера и Ольга, стали в этом хоре «цыганскими примадоннами». М. И. Гучкова вспоминала: «...Зимой они пели вдвоём с сестрой Ольгой на вечерах, которые устраивал мой брат (С. И. Зилоти) в Морском собрании. Там бывала вся знать до государя включительно. Ольга пела как прирождённая цыганка, никогда их не слышавши. Как передать, что чувствовали при Верином пении!!! Брат всегда аккомпанировал ей на гитаре. Успех этих вечеров был исключительный»[107].

О литературно-музыкальных вечерах, устраиваемых в Морском корпусе, довольно пространно писала пресса, указывая имена главных исполнителей. Имя гр. Муравьёвой (официальный развод Вера Фёдоровна получит только в 1890 году) то и дело мелькало в отчётах об этих концертах.

После смерти Комиссаржевской в газете «Одесский листок» были опубликованы следующие воспоминания: «В хоре участвовало много очень красивых молодых женщин и девушек. Среди них была и Вера Фёдоровна в цыганском костюме с распущенными волосами. Она не была красавицей, но её звёзды-глаза на маленьком бледном лице поражали всех. Последний аккорд безумной лихости вдруг оборвался. С. И. Зилоти перевернул гитару жестом настоящего цыгана... И сейчас же тихий, едва слышный звук струны на его гитаре стал аккомпанировать пению. То пела Вера Фёдоровна, и пение это вдруг преобразило всю залу. Лица стали серьёзны, побледнели. Женская скорбь бесшумно влетела в залу, горькие слёзы и рыдание в тёмных, забитых углах напомнили о себе, женщина измученная, оскорблённая, самоотверженная изливала душу свою в пении романса...»[108]

Понятно, что, приехав к отцу в Москву, сёстры Комиссаржевские были приглашены участвовать в готовившемся благотворительном концерте, в который было включено выступление цыганского хора, составленного из учеников и учениц оперной школы. Вера и Ольга солировали во время выступления хора и имели большой успех. В. П. Шкафер вспоминает: «У Веры Фёдоровны был небольшой голос меццо-сопрано, тёплого тембра. Пение её трогало до слёз — уменьем хорошо фразировать, чётко говорить слова, какими-то особенностями тембровых голосовых вибраций, доходящих до вашего сердца. Этому научить нельзя. Здесь сказывается интеллект артиста, вся его художественно-артистическая природа. Звук этот был одухотворённым...»[109] Впоследствии С. Н. Дурылин писал о голосе Комиссаржевской и его воздействии в драматических ролях: «Когда Томазо Сальвини спросили, что нужно для того, чтобы сделаться трагиком, он отвечал: voce, voce, voce — голос, голос, голос. Первое, чем радовала, трогала, потрясала Комиссаржевская, был голос, голос, голос. Удивительной чистоты, непоколебимой свежести и серебристости, он сам в себе уже таил власть над слушателями. Дочь знаменитого певца, мастера bel canto, Ф. П. Комиссаржевского, она унаследовала от отца тот артистический вокализм, который так исключительно редок у драматического актёра»[110].

А. Н. Феона, актёр, работавший впоследствии с Верой Фёдоровной, вспоминал свои впечатления от её пения: «У В. Ф. был чарующий своеобразный голос — меццо-сопрано, переходящее в контральто, хотя, по внешности, в ней можно было бы скорее предположить высокий голос. К этому надо прибавить удивительно приятный грудной тембр и идеальную для драматической актрисы музыкальность...»¹" О низком, густом, грудном голосе, очарования которого невозможно передать, во многих своих письмах говорит М. И. Гучкова (Зилоти). Она оказалась обладательницей единственной, наверное, записи голоса Комиссаржевской, случайно ею испорченной. Уезжая на свои последние гастроли, Вера Фёдоровна, по просьбе подруги, в утешение ей в связи с предстоящей разлукой, уже одетая, буквально на пороге, прочитала для записи стихотворение Апухтина «Ночь в Монплезире», которое часто исполняла и во время концертов со сцены под аккомпанемент арфы. «Тогда были ещё граммофоны, — вспоминает Гучкова, — и я, заводивши его для всех, ошиблась и повернула пластинку в обратную сторону. Можете себе представить, в каком я отчаянии...»[111][112]

Осенью 1890 года Вера и Ольга Комиссаржевские переехали жить к отцу — к этому времени он уже остался один, его второй брак распался. В этом браке у Фёдора Петровича было двое сыновей, об одном из них, соименном отцу, мы уже упоминали, впоследствии он станет сотрудником сестры и в стенах её театра постепенно вырастет в самостоятельного режиссёра, будет ставить и оперные спектакли, приобретёт известность как теоретик театра. В 1919 году Ф. Ф. Комиссаржевский эмигрировал в Великобританию, где работал на разных сценах и с разными труппами. Ставил не только драматические, но и оперные спектакли, зачастую выступал как художник-оформитель собственных постановок, серьёзно изучал историю костюма, преподавал в Королевской академии драматического искусства. Во время Второй мировой войны перебрался в США, где тоже осуществил несколько постановок. Умер Ф. Ф. Комиссаржевский в 1954 году.

Второй сын, Николай, родился в 1884 году в Москве, его биография скромнее. Он не связал свою жизнь с театром. Зато с отличием окончил Императорский лицей цесаревича Николая, в котором учился с 1899 по 1904 год. И в том же году поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета, где прослушал полный курс наук. Доподлинно известно, что Н. Ф. Комиссаржевский после революции остался в России, в 1930-х годах работал заведующим культурным сектором московского Дома писателей, в 1931 году вместе со своей женой Анной Михайловной (урождённой Красовской) собрал сборник в память своей сестры, в октябре 1937 года был арестован по обвинению в шпионаже и 8 января 1938 года расстрелян на полигоне в Коммунарке.

Все дети Ф. П. Комиссаржевского не просто были знакомы, но крепко дружили, несмотря на сложную семейную историю, обиды, ссоры и драматические разрывы, происходившие между их родителями. Вероятно, мощным объединяющим их фактором была личность отца, значимая для каждого по-своему, но никого из них не обделившая своим влиянием.

Когда Фёдор Петрович остался в Москве один, дочери, скучавшие по отцу во время его второго брака, старавшиеся часто с ним видеться, поспешили к нему — помогать по хозяйству и греться в лучах его таланта. Они, конечно, стали посещать оперный класс, который вёл в училище Ф. П. Комиссаржевский. Тут нужно сделать небольшое отступление: по некоторым мемуарам нам известно, что Фёдор Петрович вроде бы не хотел делать из своих дочерей актрис и противился их артистической карьере. Однако М. И. Гучкова, лично с ним знакомая, сообщает иное: «Вера Фёдоровна с детства мечтала о театре. Отец её, известный певец, хотел сделать её оперной артисткой, но это не удалось, и В. Ф. осуществила свою мечту, став драматической артисткой»[113].

Как бы то ни было, видя стремление своей старшей дочери к сцене, Фёдор Петрович стал включать её в ученические концерты и спектакли. Известно, что играла она в спектакле «Каменный гость». О совместной подготовке к этому спектаклю вспоминает В. П. Шкафер. Упомянул о нём в своих мемуарах и А. В. Амфитеатров: «Полулюбительский спектакль, в котором участвовали юноша Станиславский и молодая барышня, готовившаяся к оперной карьере, В. Ф. Комиссаржевская. Весь состав спектакля не помню, но, между прочим, шла сцена из “Каменного гостя” Пушкина, Вера Фёдоровна играла Лауру и пела вставные испанские романсы: “Я здесь, Инезилья” Даргомыжского и другой какой-то... Лаурою Веру Фёдоровну я, конечно, не помню, но вообще-то пела она прелестно...»[114] Вероятно, Лаурой Комиссаржевская стала только временно — чтобы спеть романс Даргомыжского, в женском исполнении предназначенный для меццо-сопрано. Вообще же в «Каменном госте» она репетировала и играла донну Анну.

Летом Ф. П. Комиссаржевский вместе со своими учениками ездил на гастроли в провинцию, где показывал поставленные им оперные спектакли. Летом 1891 года он включил в свои гастрольные постановки и старшую дочь. Она пела Зибеля в «Фаусте» и няню в «Евгении Онегине». Н. В. Туркин, вероятно, со слов самой Комиссаржевской, писал об этом: «Выступления Веры Фёдоровны в партиях Зибеля и няни не сопровождались заметным успехом. Наоборот, отец нашёл, что у неё очень слаба грудь и что идти ей в оперные певицы опасно»[115].

В источниках разной степени достоверности встречаются глухие намёки на деспотический характер Фёдора Петровича. В мемуарах матери М. Н. Комиссаржевской рассказывается, например, о таинственном женихе семнадцатилетней Веры и несостоявшейся свадьбе. Фёдор Петрович якобы был категорически против брака, хотя в этот момент уже давно жил со своей второй семьёй и управлял судьбой дочери, так сказать, дистанционно. С. И. Смирнова-Сазонова упоминает в своём дневнике о слухах, окружавших Комиссаржевскую: говорили, что отец, обучая её вокалу, был строг с ней до жестокости: «При всех кричал на неё, доводил до слёз, потом, бросив ноты, говорил: “Или петь, или реветь”»[116]. В качестве причины, заставившей Комиссаржевскую уйти из оперы, мемуаристка, вероятно, не вполне точно называет катар горла — хронический ларингит.

Так была погребена, может быть, самая дорогая мечта Комиссаржевской. Оперная сцена была её родным домом, её яслями, её школой, крепко-накрепко связывающей её с отцом. Но необходимость отказаться от намерения стать оперной певицей была действительно объективной. Оперная карьера в чём-то сродни карьере спортивной, многое зависит от физической формы, от природных данных, от устройства организма. «Слабая грудь» — в то время приговор, не подлежащий обжалованию; опасность чахотки была слишком серьёзной угрозой. Учитывая слабое здоровье Комиссаржевской, которое впоследствии не раз угрожало не только продолжению карьеры, но и самой её жизни, это решение было исключительно своевременным. Как ни странно, добровольный отказ от оперы Вера Фёдоровна пережила не очень тяжело. Это произошло, вероятно, потому, что перед ней уже маячила другая перспектива — готовясь к оперным гастролям, она репетировала драматические роли; надеясь на певческую карьеру, участвовала в драматических спектаклях Общества искусства и литературы, которые ставили А. Ф. Федотов и К. С. Станиславский. Роли её, однако, были, как правило, маленькими, часто водевильными, и всерьёз к ним не относились ни она сама, ни окружающие.

Комиссаржевская была очень увлечена драматическим театром, не пропускала значимых спектаклей, размышляла над игрой разных актёров. В это время в Москве гастролировала Элеонора Дузе, великая итальянская актриса. Её психологическая манера игры произвела на Комиссаржевскую большое впечатление. Впоследствии в истории театра эти два имени оказались рядом. В исполнении обеих актрис театроведы находят общие черты, позволяющие говорить не о заимствовании, а о типологии, связанной с требованием эпохи, властным запросом времени, на который такое актуальное и всегда современное искусство, как театр, не может не откликнуться.

Внешние впечатления, которые получала Комиссаржевская в театре, переплавлялись в её сознании в глубоко осмысленные убеждения, касающиеся высокой роли сценического искусства и собственного места в нём. В. П. Шкафер, близко подружившийся с Комиссаржевской, вспоминал о их нескончаемых разговорах: «Мне кажется, что в своей жизни никогда я так много не думал и не говорил о вопросах искусства в театре, как с Верой Фёдоровной. Даже в перерывах работы она находила время писать мне большие письма, которые почти всегда начинались словами: “позабыла сказать Вам нужное и интересное, боюсь, что опоздала”... и писала своим оригинальным языком вдоль и поперёк исписанного письма»[117].

Приобретённая в детстве манера «вдоль и поперёк» исписывать ученические тетради осталась с Комиссаржевской на всю жизнь. Письма её трудночитаемы не только из-за почерка, но и из-за манеры записи, при которой одна строка наползает на другую, образуя скорее графический орнамент, чем предназначенный для восприятия текст. Это происходит, конечно, от обилия мыслей, которые требуется высказать сразу все, которые связаны не столько логической последовательностью, сколько творческой внезапностью, озарением. «Вере Фёдоровне, — пишет Шкафер, — всегда надо было говорить “много”, как будто это был постоянный неиссякаемый источник, родник живого духа, не дававший ей никогда покоя»[118]. Как легко узнаются в этой особенности начинающей актрисы уроки, полученные от отца, для которого разговоры об искусстве никогда не были досужей болтовнёй: они входили как необходимая часть в его собственные размышления о предназначении актёра — своём предназначении, становились частью педагогического воздействия на учеников.

После участия в нескольких водевилях Комиссаржевской досталась роль Бетси в «Плодах просвещения» Л. Н. Толстого. Спектакль был программным для Общества искусства и литературы, премьера состоялась 8 февраля 1891 года. Комиссаржевская вышла на сцену под псевдонимом Комина[119]. И сам спектакль, и её игра произвели на публику и на театральных критиков чрезвычайно благоприятное впечатление. Вспоминая впоследствии этот спектакль, будущий мхатовец В. В. Лужский, в то время ученик драматического отделения Общества искусства и литературы, писал о ней так: «Комиссаржевская играла Бетси. Такой барышней бывшего дворянского круга, и именно круга семей Толстых, Давыдовых, Лопатиных — туляков и орловцев — семей, приблизившихся к разночинству, к влиянию профессорских и докторских кружков, с налётом цыганщины, начинающегося декадентства, — такой Бетси, как В. Ф., не было ни на одной из сцен. Мне потом пришлось видеть пьесу в других, не только любительских, но и профессиональных театрах Москвы и Петербурга. Её задор, молодое любопытство, шик во вскидке лорнета к глазам и, вместе с тем, характерная тупость глаза от сознания своего превосходства при лорнировании трёх мужиков с фразой: “Вы не охотники? Тут к Вово должны были прийти охотники” — несомненно, удовлетворили бы все сложные требования Немировича-Данченко и Станиславского, даже после выработанной ими художественной актёрской линии. Какая и тогда была в этой актрисе загорающаяся и зажигающая окружающих сила! А сцена с Таней в начале 3-го акта, когда Бетси застаёт ту за протягиванием нитки и потом заставляет признаться в надувательстве всего спиритического президиума, начиная с профессора, кончая Звездинцевым — отцом Бетси. Сколько ума! Какое предвкушение краха “спиритичества”, сколько мести загоралось в глазах В. Ф.!»[120]

На спектакле присутствовал знаменитый тогда актёр И. П. Киселёвский, много игравший как в провинции, так и на частной петербургской сцене и обладавший хорошими связями с антрепренёрами. Е. П. Карпов приводит разговор, состоявшийся между Киселёвским и Комиссаржевской сразу после спектакля (об этом разговоре он мог знать только от одного из его участников):

«На спектакле присутствовал И. П. Киселёвский. Комиссаржевская ему понравилась. Он пришёл к ней в уборную, сказал несколько комплиментов и прибавил:

— Вам грех зарывать талант... Вы должны идти на сцену...

— Не берёт никто... — ответила Вера Фёдоровна.

— А вы серьёзно хотите?

— И очень даже... да не знаю, как попасть...

— Я вас устрою, будьте покойны...

Киселёвский отрекомендовал Веру Фёдоровну антрепренёру Синельникову, и она вскоре заключила с ним контракт в Новочеркасск»[121].

В пересказе Карпова совсем отсутствует временная протяжённость, наполненная, с одной стороны, неудачными оперными гастролями и окончательным решением отказаться от профессиональной певческой карьеры, а с другой — сомнениями в успехе на новом поприще и тягостным ожиданием, которые сопровождали Веру Фёдоровну вплоть до того момента, пока дело не получило, наконец, счастливого разрешения. А это произошло далеко не сразу после спектакля «Плоды просвещения», но только через два года.

Летом 1893 года Киселёвский, игравший в подмосковных летних театрах, настоял на том, чтобы пригласить для некоторых спектаклей Веру Фёдоровну. Она играла с ним в паре в «Медведе» А. П. Чехова и в комедии польского драматурга М. Балуцкого «Денежные тузы», разыгранной на сцене Кусковского театра. Один из московских театральных критиков П. И. Кичеев так писал о своём впечатлении: «Не говоря уже о её благоприятных внешних средствах, г-жа Комиссаржевская обладает неимоверным чувством меры в исполнении каждой роли, за которую берётся, и таким художественным чутьём к правде и реальности воспроизводимых ею образов, какое природа даёт очень немногим своим избранным»[122]. После несомненного успеха в летнем театре Комиссаржевская могла рассчитывать на контракт. И он вскоре был ей предложен. Н. В. Туркин свидетельствует: «В этом году Н. Н. Синельников искал для пополнения своей новочеркасской труппы артистку на водевильные роли и обратился к И. П. Киселёвскому, который должен был служить у него в этом сезоне, с просьбой рекомендовать артистку. И вот тогда Киселёвский, с одной стороны, горячо стал убеждать Веру Фёдоровну поступить на сцену, с другой — рекомендовал Н. Н. Синельникову взять именно её. Вера Фёдоровна в то время стояла лицом к лицу с нуждою. Она искала заработка. Это облегчило задачу Киселёвского. Синельников тоже согласился, и Вера Фёдоровна подписала с ним условие на 150 руб. в месяц на водевильные роли»[123]. Если говорить точнее, то она поступила в труппу Синельникова на роли вторых «инженю» с водевильным пением. Оклад, предложенный начинающей актрисе, был невелик. В принципе такую сумму мог получать учитель гимназии или городской врач, но для актрисы она неминуемо урезалась необходимостью самостоятельно оплачивать сценический гардероб. Учитывая, что в Новочеркасск вместе с Верой отправились жить её мать и сестра Ольга, такого жалованья едва могло хватить на скудное пропитание. Дочерям материально помогал отец, но и его дела шли не очень хорошо.

В 1891 году из-за разногласий между оперным и драматическим отделами училища, а также из-за нехватки средств Обществу искусства и литературы пришлось сузить свою деятельность. Ф. П. Комиссаржевский покинул его, оперный отдел прекратил своё существование. Летом 1892 года Фёдор Петрович, стремившийся уехать в Италию для поправления здоровья, писал О. К. Нотовичу, который в это время издавал ежедневную газету, имевшую раздел «Театр и музыка»[124]: «Жить хочется, а средств для поправления нет, так как пенсию отдаю дочерям, а сам живу трудом. Не признаете ли Вы меня достойным быть сотрудником и корреспондентом Вашим в Италии. Гонорар, который Вам угодно было бы назначить, дал бы мне возможность просуществовать год. Я поселился бы во Флоренции, в центре Италии»[125]. Такой способ заработка был Комиссаржевским испробован и ранее: в 1887—1888 годах он работал музыкальным рецензентом газеты «Московский листок» под псевдонимом Дилетант. Всё это, конечно, входило в понятие «жить трудом», но Фёдор Петрович был уже человеком в преклонном возрасте, здоровье его пошатнулось, и дочерям рассчитывать на его помощь было невозможно.

Конечно, вопрос заработка стоял перед Верой Фёдоровной. Но несомненно также и то, что она готова была на жертвы, чтобы встать на ноги совсем в ином, нематериальном, смысле. Актёрская профессия открывала перед ней новый путь, по которому она смело и радостно пошла. Начало пути было трудным. Комиссаржевской было 29 лет — возраст, в котором вообще начинать уже нелегко, особенно учитывая принципиальную разницу в восприятии возраста между нашим веком и тем временем, о котором идёт речь. Актрисы в конце XIX столетия выходили на большую сцену, как правило, гораздо раньше — по крайней мере, двадцатилетними. Вот как описывает Н. Н. Синельников общее впечатление от внешности актрисы: «В то время это была миниатюрная женщина с лицом, уже отмеченным печатью прожитого, но освещённого светом прекрасных глаз, обладательница изумительного тембра голоса»[126]. Очевидно, что даже при беглом взгляде внешний облик актрисы был далёк от первой юности. Кроме того, контракт, который подписала Вера Фёдоровна, подразумевал её участие в ролях, в которых обычно играли совсем юные артистки. «Ingenue» — девочка-подросток, молодая невинная барышня. Это возрастное несоответствие было существенным психологическим препятствием прежде всего для неё самой, и его требовалось перешагнуть. Можно представить себе, сколько мужества, решительности и, главное, желания оказаться на профессиональной актёрской стезе, стать частью театра потребовалось В. Ф. Комиссаржевской, чтобы 19 сентября 1893 года впервые выйти на сцену Новочеркасского театра в спектакле Г. Зудермана «Честь». С другой стороны, играть совсем юных девочек ей, несомненно, позволяло внутреннее самоощущение. Многие мемуаристы свидетельствуют, что до самых последних дней в Комиссаржевской, наряду с заметной усталостью и отпечатком прожитых лет, сохранялись непосредственность, весёлость, любопытство, какая-то «пугливая детскость». «Она часто терялась в жизни, — терялась совсем, как маленькая девочка: отпрядывала, по-детски открывала рот, умоляюще складывала руки и смотрела испуганными широкими глазами. Напугать её так ничего не стоило: достаточно было сказать ей любые слова строгим голосом. Когда она терялась, она совсем не владела собой и способна была делать вещи, о которых нельзя вспоминать без улыбки»[127]. Так что внутренний органический потенциал для «инженю» у Комиссаржевской был.