Король сусликов

ГЛАВА 3

Прежде чем отправиться в дальний путь до Булл-Ривер Фолз, я взял со стойки в фойе больницы красочную брошюру какой-то туристической компании. С фотографии на обложке на меня смотрела группа улыбающихся стариков на фоне вьетнамского рисового поля.

Отправиться во Вьетнам? Отличная мысль. А вдруг это поможет мне обрести себя.

Кроме того, у меня там осталось кое-какое незавершенное дело. Вернувшись домой, я быстро наверстал упущенное на работе, накорябал пару газетных колонок побольше и передал бразды правления «Вестником» паре практикантов, устроившихся ко мне на лето, и помощнице, взятой на полставки, после чего приобрел тур во Вьетнам.

Ближе к концу недели я уже, прищурившись, смотрел в иллюминатор самолета, заходившего на посадку в аэропорт Таншоннят, гадая, стоит ли кому-нибудь рассказывать о моем фиаско с самоубийством.

Где-то внизу в темноте переливался мириадами огней город, вытянувшийся дугой вдоль берегов реки, в которой виднелись очертания стоявших на причале судов, зашедших сюда из моря. Да, огней стало куда больше по сравнению с последним разом, когда я тут был.

Мы взяли такси и помчались. Мимо меня в темном окне, словно кадры любительской восьмимиллиметровой кинопленки, проносились силуэты заброшенных цементных бункеров и бараков из гофрированного железа. Полуразвалившиеся здания без окон, стоявшие на потрескавшемся асфальте, покрывали граффити. Сквозь трещины тут и там пробивались сорняки, а позади белела полуразрушенная стена, так же густо разрисованная местными хулиганами. Когда показался опутанный вьюном ангар ВВС с провалившейся крышей, на стене которого все еще виднелось выцветшее изображение американского флага, ко мне мало-помалу начали возвращаться воспоминания.

В отеле нам выдали по шляпе с красивой вышивкой, рюкзаку и бутылке для воды из нержавеющей стали, на которой красовался герб Социалистической Республики Вьетнам.

Во время тура мы разъезжали повсюду в огромном автобусе с кондиционером и туалетом. Посетили места боев. Рыбную ферму, на которой выращивали сомов. Перед нами танцевали селяне, наряженные в национальные костюмы. На одной из экскурсий нам пришлось поползать по подземным туннелям, которые вьетконговцы вырыли в Кути, а местный гид, крошечная, похожая на мышку женщина в пробковом шлеме, пока мы карабкались по скользким глиняным ступеням, прочитала нам лекцию о здешней системе вентиляции и конвекционных потоках.

Потом, просто ради того, чтобы недолго постоять на холмах, мы целую вечность тащились в автобусе до Дакто, где во время войны полегла куча народа. Долина Ашау утопала в зелени и со стороны напоминала во влажном жарком мареве изумрудную шахматную доску с аккуратными квадратиками рисовых полей.

Нам дали свободное время, чтобы мы сами походили по стрелковым ячейкам, оставшимся от армии США, а потом у нас был пикник в небольшом сквере какой-то занюханной деревеньки, в котором дети играли в футбол. Один дед из группы, служивший в Четвертой пехотной дивизии в шестьдесят седьмом, рассказал, как они тут хранили переносное проволочное заграждение, мечтая в три слоя обмотать колючкой ненавистные джунгли.

Нас свозили на фабрику протезов, мы посетили приют, а на следующий день много часов кряду брели через джунгли под теплым дождем, чтобы осмотреть поросшие мхом развалины храма. Впереди вышагивал гид, державший высоко над собой флажок, словно учитель, ведущий послушных детей на экскурсию.

Какие же мы дети? Так, самое обычное старичье.

Потом мы снова сели в огромный удобный автобус, и за окном снова замелькали дивной красоты рисовые поля, на которых некогда одни люди пытались убить других людей. Мне подумалось: отчего по всему миру прославленные места боев носят такие красивые названия? Пашендаль. Галлиполи. Фландрия. Чикамога. Шайло. Плейку. Произносишь их — словно стихи читаешь.

В один из дней нам устроили встречу с точно такими же, как и мы, стариками-ветеранами: бывшими вьетконговцами и бойцами Вьетнамской народной армии. Мы выстроились на парковке у автобуса в ряд друг напротив друга, а кто-то из туристической компании принялся нас фотографировать. Один старик-вьетнамец подошел ко мне, быстро обнял и принялся что-то тараторить, не умолкая ни на секунду. Я улыбался, стараясь вести себя повежливее, но при этом мне никто не удосужился перевести, что он говорит. Наверное, что-то про солдатское братство.

В группе у нас был дед по имени Эрл. Фамилию его я так и не узнал. Он служил в медсанчасти в дельте Меконга, так что я уверен, он на всякое успел насмотреться. Эрл неизменно таскал с собой баллончик с кислородом, в автобусе по большей части спал, а говорила за него в основном жена — миниатюрная суетливая женщина с высокой прической, напоминавшей осиное гнездо, и толстым слоем макияжа, что было не очень умно с ее стороны, принимая во внимание влажный вьетнамский климат. Эрл был тщедушным стариканом в белых кедах, мешковатых штанах цвета хаки на подтяжках и бейсболкой на несколько размеров больше, чем нужно. Из-за вечно бледного, даже сероватого лица казалось, что он в любой момент может начать задыхаться. Несмотря на ужасную жару, Эрл ходил в рубашке с длинными рукавами и застегнутыми до самого верха пуговицами.

Однажды у Эрла случился нервный срыв. Это произошло во время осмотра музейной экспозиции, когда мы подошли к двум манекенам, изображавшим американских солдат, которые пытали вьетконговца, привязанного к стулу бамбуковой веревкой. Американцы держали в руках щипцы и стояли наклонившись, намереваясь, я так понимаю, выдрать у вьетконговца ногти. Лично мне со стороны показалось, что они собираются делать ему маникюр. Пластиковые манекены были покрыты царапинами и сколами. Создавалось впечатление, что их приволокли сюда из какого-то универмага.

В следующем выставочном зале одна из стен была полностью увешана трофейными американскими винтовками, пистолетами, пулями, минами, причем каждый экспонат сопровождала пояснительная надпись на английском и вьетнамском языках, словно перед нами за стеклом красовалась коллекция бабочек.

Эрл как раз разглядывал эту экспозицию, прижав ладонь к витрине, и вдруг засипел, залепетал что-то. К нему подлетела жена, увела обратно в автобус, где, усадив в кресло, вытащила у него из носа трубочки, по которым подавался кислород, и промокнула лицо влажной салфеткой.

Практически у каждого члена нашей тургруппы имелись те или иные проблемы со здоровьем. У кого-то ныли тазобедренные суставы, кто-то жаловался на сердце, кто-то собирался делать операцию на колене. Мы беседовали о новомодных изобретениях вроде спинодержателей, уколах кортизона, обсуждали, как заполнять многочисленные бланки в больницах для ветеранов. Мы говорили о чем угодно, но только не о войне.

После музея нас отвезли на очередное поле боя, где Эрл застыл у проржавевшей БМП, лежавшей на боку в воронке от разрыва мины, которая уже успела покрыться молодой порослью. Неподалеку возвышался цементный обелиск с бронзовой табличкой, на которой рассказывалось, что именно здесь произошло. Эрл опустился на четвереньки, принялся раскачиваться вперед-назад и голосить. Его жена, чья конусообразная прическа уже стала терять форму из-за невыносимой полуденной жары, тут же подбежала с упаковкой салфеток, схватила мужа под руку и увела обратно в автобус. Там она стала подтрунивать над ним. Насмехаться из-за того, что произошло. Вы только подумайте!

Достаточно скоро после начала поездки супруга Эрла выяснила, что я уже больше не женат, и, видимо, поэтому вбила себе в голову, что я нуждаюсь в ее заботе и опеке. Она то бутылку воды предлагала, то совала лишнюю упаковку с закуской из тех, которые нам постоянно раздавал гид. Она занимала для меня место в автобусе и показывала фотографии внучат. Рассказывала, в какую копеечку влетела им поездка и как ей тяжело следить, чтобы ее муж вовремя принимал всю ту уйму лекарств, которые ему прописывают врачи. Однажды, когда она поправила воротник моей рубахи и погладила по плечу, я наконец не выдержал, велел ей отвалить от меня, и больше до конца поездки она со мной не разговаривала.

Пусть Сайгон теперь и носит другое имя, он для меня остался Сайгоном. Он оказался больше и жарче, чем я его запомнил. Все выглядело по-другому, я мало что узнавал.

На улице Дьенбьенфу теперь находился «Макдоналдс» с крышей как у пагоды. Именно там, когда я пересекал оживленный перекресток с кольцевым движением, меня едва не сбила целая орда вьетнамцев на мотороллерах. И зачем я пытался его перебежать? Колени-то у меня больные. С моей стороны глупость, конечно, несусветная.

В меню «Макдоналдса» я с удивлением обнаружил нечто под названием «макпорк бургер». Я взял крошечную чашечку кофе на блюдечке. Кофе оказался приторно сладким, и мне подумалось, что в него, скорее всего, добавили сгущенное молоко. Оно, насколько я помнил, пользовалось тут огромной популярностью. По ушам били басы: в многолюдной закусочной играло техно, да так громко, что аж стены тряслись. За столами сидели в основном мрачного вида тинейджеры, к головам которых тянулись проводки наушников. Все подростки без исключения носили темные очки. Я вообще заметил, что темные очки стали дико популярны во Вьетнаме. Допив кофе, я взял гамбургер и отправился в соседнее спокойное кафе, где заказал пиво «Ля Ру». Мне стало интересно, неужели его по-прежнему варят в Дананге. Я запомнил его вкус совсем другим.

Нашим гидом была очаровательная девушка родом из Нячанга. По ее словам, она окончила экономический факультет Висконсинского университета. Взмахнув рукой, она с гордостью сообщила, что сейчас неподалеку от того места, где раньше пролегала тропа Хошимина, теперь располагается гольф-клуб и роскошный спа-отель. А ведь там, в горах, я некоторое время служил. В ответ я сказал, что это, конечно, очень здорово и мы наконец побеждаем в войне, пусть и не с помощью напалма и винтовок, а благодаря гамбургерам и клюшкам для гольфа. Потом я поинтересовался у нее, по-прежнему ли великолепны пляжи с белым песочком в Нячанге, где медсестры с военных кораблей когда-то купались и загорали без лифчиков. Мой вопрос удивил ее. Она озадаченно посмотрела на меня, и после этого мы с ней почти не разговаривали.

Я же сказал, наша группа представляла собой толпу старичья.

Как-то раз по дороге в гостиницу наш водитель решил срезать через город и проехал мимо находившегося рядом с аэропортом старого штаба командования по оказанию военной помощи Вьетнаму. Я попросил водителя остановиться, сказав, что остаток пути пройду пешком. Некоторое время мы спорили, но в итоге он сдался, пожал плечами, притормозил у обочины, и я вышел из нашего чудесного кондиционированного автобуса навстречу влажной сайгонской жаре — за бортом было тридцать пять градусов тепла. Чувствуя пульсирующую боль в коленях, я побрел, истекая потом. Жена Эрла проводила меня тревожным взглядом из-за дымчато-серого окна автобуса и выдавила из себя улыбку. Ее супруг сидел рядом и спал.

Старые бараки для рядовых были заколочены досками и увиты побегами лиан. В этих краях все рано или поздно покрывается лианами. Неподалеку отсюда когда-то располагалось французское кладбище, где вьетконговцы зарывали в гробах оружие — на будущее. Теперь там раскинулся очаровательный парк с аккуратными газонами. Несмотря на это, по аккуратным рядам холмиков, напоминавшим кочки на горнолыжном спуске, все еще можно было догадаться, где находились могилы. Как я уже узнал, местные жители избегали ходить в парк с наступлением темноты, опасаясь встретить большеглазых призраков колониалистов. Тот факт, что останки похороненных здесь тел давным-давно перевезли во Францию, местных совершенно не волновал.

По дороге в гостиницу я заплутал и оказался в очень бедном районе. Вдоль улочки протянулись хибары из фанеры, а их обитатели смотрели на меня так, словно я только что свалился с Луны. Я отдал мелочь старушке, просившей подаяние у двухколесной тележки, брошенной возле двери, из-за которой тянуло рыбой и капустой. Хибары были оплетены спутанными электрическими проводами, а за каждым открытым окошком мерцали экраны маленьких телевизоров.

В конце концов я добрался до своего отеля «Мажестик», расположенного на улице с дорогущими магазинами. Мне подумалось, что сегодняшний день можно считать лучшим за всю поездку. Как же было здорово просто бесцельно бродить, глазея по сторонам. Меня не пугало, что я мог потеряться. Я и так уже безнадежно заплутал.

Все, что я некогда оставил во Вьетнаме и увидел вновь, либо оказалось заброшено, либо вызывало предчувствие чего-то дурного, порождая во мне смутное ощущение того, что пробудилось ото сна некое давно предсказанное зло. Удивительное дело, но это вселяло в меня успокоительную надежду на то, что, к счастью, скоро нашему миру придет конец.

Поездка явно затянулась и уже обошлась мне в целое состояние. Я был единственным из группы, кто не то что не взял с собой жену, но даже не прихватил мобильный телефон. Одним словом, я решил поставить точку и вернуться домой, объяснив свой поступок тем, что у меня внезапно возникли определенные проблемы со здоровьем, которые требовали немедленного медицинского вмешательства.

Я мог бы сразу догадаться, что эта поездка мне совершенно не поможет. Впрочем, нельзя закрывать глаза и на положительные моменты, вроде туалета в автобусе. Кстати, полотенца для рук там были не бумажные, а тряпичные.

В свой последний вечер во Вьетнаме я решил не ходить на дорогущий ужин, организованный для нас в отеле «Континенталь», в котором в колониальную эпоху творил и напивался Сомерсет Моэм. Ради этого ужина некоторые из женщин в нашей группе заставили своих мужей купить новый костюм и галстук. Да и вообще, сам отель меня мало привлекал. Нам сказали, что там нас будут ждать журналисты с американского телевидения, собиравшиеся взять у нас интервью, и это послужило для меня еще одним аргументом в пользу того, чтобы пропустить ужин. Признаюсь, меня немного волновало, что у Эрла может случиться очередной приступ, но ведь рядом с ним всегда бдит жена с коробкой влажных салфеток наготове, да и вообще это не моего ума дело. Как будто у меня своих проблем нет!

В «Континентале» я побывал много лет назад, когда еще сопляком служил в армии. Мне дали увольнительную, и на сэкономленные деньги я пообедал в дорогущем ресторане при гостинице, где под высокими потолками вращались лопасти вентиляторов. Помнится, я скормил поданные к супу крекеры жирному карпу, который плавал в гостиничном пруду под старыми плюмериями.

В то время отель считался очень экзотическим местом. Там с деловитым видом лихорадочно сновали журналисты, освещавшие боевые действия. Все репортеры носили жилеты цвета хаки, из карманов рубашек у них торчала куча ручек — казалось бы, зачем их столько? Меня только выписали из госпиталя, я еще толком не пришел в себя, на одном глазу красовалась черная повязка, благодаря которой я выглядел очень внушительно и грозно, что меня несказанно радовало. Повязка на глазу, опухшее лицо, жутковатые шрамы — все это дополняло образ эдакого безумного пирата, который, нарядившись в гражданское, сидит на балконе отеля, смолит одну за другой сигареты «Лаки Страйк», напивается на жаре и чирикает напыщенную ерунду в блокноте, который я с тех пор начал повсюду таскать с собой.

В последний свой вечер в Сайгоне я отправился к старому почтамту, когда-то давно построенному французами. Здесь мне тоже довелось побывать в юности, когда я приходил в себя после маленького приключения в долине Ашау. Помнится, вдоль многолюдной улицы выстроились высокие глиняные горшки с ярко-желтыми цветами, на фоне которых старый собор Сайгонской Богоматери под полуденным дождем выглядел серым и каким-то уставшим. В маленьком городишке среди гор, в котором я сейчас живу, погода балует нас дождями нечасто. Я успел позабыть, как влажно и дождливо бывает во Вьетнаме.

Стаи голубей, с крыльев которых капала вода, сидели нахохлившись на верхушках рам стрельчатых окон собора. Когда я прошел мимо, птицы сорвались с мест, взметнулись над площадью и полетели куда-то прочь.

С трудом переставляя ноги, стараясь не попасть под колеса машин и мотороллеров, я доковылял до гигантского здания почтамта, внутри которого отыскал длинную скамейку — она оказалась в точности такой, как я ее запомнил. Я присел, положил руки на колени и принялся изучать пять знаменитых старых циферблатов.

Наверное, я задремал, потому что в какой-то момент мне показалось, что рядом на скамейке сидит моя жена. В последнее время у меня часто возникает ощущение, что она поблизости. Будто она все еще жива. Сущее безумие, что тут еще скажешь. Таблетки, само собой, не помогают. Мне ее ужасно не хватает.

«Вот вернусь домой, — подумалось мне, — и буду ворочаться в кровати, силясь уснуть, предварительно проторчав целый вечер на заседании городского совета, где пустобрехи обсуждают дурацкие поправки в строительный кодекс Булл-Ривер Фолз».

После войны я никогда ни с кем не говорил о Вьетнаме. Полностью избегал этой темы. Да впрочем, тогда об этом и так никто не хотел заводить беседу. А сейчас возникает такое впечатление, что чем старше я становлюсь, тем больше вспоминаю то, что навсегда хотелось бы забыть.

Когда я поведал доктору Нгуену о предстоящей поездке, он на меня посмотрел как на рехнувшегося ублюдка, и я тут же добавил, что, естественно, возьму с собой синие таблетки и исправно их буду принимать. А доктор попытался побеседовать со мной о моей попытке самоубийства.

— Дристня, — сказал я.

— Вы меня ставите в тупик. Я полагал, мы сейчас поговорим о вашей попытке свести счеты с жизнью. — Доктор Нгуен отложил в сторону блокнот. — Или вам не нужна моя помощь?

— Именно так все меня называют в моих снах. Дристня. Твердят это, обращаясь ко мне, снова и снова.

Только в ходе этой встречи я обратил внимание, что лицо доктора напоминает замаранную рубашку — его впалые щеки покрывали старческие пигментные пятна.

— Порой мне начинает казаться, что я могу разговаривать с животными, — говорю я. — Поднимаю голову, смотрю на дерево, вижу — птичка сидит… Глазом не успеваю моргнуть, а мы уже с ней болтаем. Бред какой-то. Безумие. А потом приходит жена, и мы с ней подолгу беседуем. Она словно стоит рядом со мной. Я даже могу почувствовать запах ее духов. Я рассказал ей, что пытался повеситься, и она очень разозлилась.

— Мне очень интересно все то, что вы рассказываете, — промолвил Нгуен.

— Остальное в следующий раз, — зевнул я. — Что-то я устал. Сколько у нас с вами сеансов осталось?

— Вы можете приходить ко мне сколько угодно. Точнее, сколько сочтете нужным, принимая во внимание ваши нынешние проблемы, равно как и увечья, полученные в ходе несения военной службы.

Надолго повисла благословенная тишина — доктор что-то писал у себя в блокноте. Мне понравилось, что Нгуен не пользовался компьютером. Я огляделся по сторонам. Кабинет Нгуена словно преобразился. Стены сделались выше. На полках стояли книги — плотно, одна к одной. Корешки некоторых казались мне смутно знакомыми, словно доктор спер их из моей библиотеки. Огромный стол, за которым сидел доктор, напоминал нос корабля, внезапно врезавшегося в здание больницы, проломившего стену и таким образом оказавшегося в этом кабинете.

— Я так понимаю, лекарства, которые вы принимаете, не помогают решить проблемы со сном?

— Я уже давно позабыл, что такое сон. Закрываю глаза и ворочаюсь с боку на бок.

Я приметил на маленьком столике экземпляр «Робинзона Крузо». Представил, как Александр Селькирк[4] гонится за козами по тропическому пляжу.

— У меня складывается впечатление, что вы не желаете говорить о том, что вам пришлось пережить. Вы боитесь, что я вас не пойму?

— Вас там не было. Вам не под силу это понять.

Нгуен улыбнулся так, словно таил от меня какой-то секрет, и вынул изо рта трубку. Из приоткрытых губ выплыли клубы дыма. Извиваясь, они начали подниматься к потолку, где под поддельным абажуром от Тиффани горела энергосберегающая лампа — одна из тех, которые якобы рассчитаны на десять тысяч часов работы.

— А вот, скажем, мысли о самоубийстве, — промолвил Нгуен. — В вашем случае они о многом говорят. Может, побеседуем о них? О вашей попытке повеситься? — Доктор встал, подошел к подоконнику и уставился в окно. Затем повернулся и неспешно вернулся в кресло. — Очень часто люди переживают эмоции, схожие с вашими, по прошествии многих лет после получения травмы, — поведал мне Нгуен. — Все эти неприятные мысли. Некоторое время жизнь предсказуема. А потом начинаются неприятности.

— Неприятности, — эхом повторил я.

— Люди в вашем возрасте склонны к подобным кризисам. В молодости имеется куча отвлекающих факторов. Впереди вся жизнь. Надежда. Семья. Карьера. Любовь.

Повисла тишина, слышалось лишь, как Нгуен листает страницы блокнота.

— Расскажите, пожалуйста, о солдате из ваших снов. Кстати, настоятельно рекомендую во время тура во Вьетнам своевременно принимать все прописанные лекарства. С вашей стороны будет весьма опрометчиво резко прекращать лечение. — Снова помолчав, Нгуен продолжил: — Я заметил, вы избегаете говорить о военной службе. В том числе и о наградах.

— Медалях.

— У вас их так много. Признайте, вы ведь весьма незаурядный человек.

— Я предпочитаю не говорить о наградах.

— Что, вообще ни с кем?

— Ну… если не спрашивают.

— Тогда, получается, вы очень скромны.

— Такого хвастуна и враля еще поискать.

Доктор глянул на настенные часы, напоминавшие расплавленный кусок сыра. Казалось, желтые потеки вот-вот поползут по стене. Время моего приема подошло к концу.

«Дристня», — прозвучал голос у меня в голове. Стоило смежить веки, как я сразу же увидел перед собой орду сусликов, вооруженных крошечными винтовками, несущихся в бой по рисовому полю. Это мимолетное видение, дрожавшее, словно в тропическом жарком мареве, возникло в ауре вспышки, исходившей от уголков моих глаз. Оно показалось столь реальным, что я даже посмотрел по сторонам.

Доктору Нгуену я, само собой, не сказал об этом ни слова. Он бы наверняка принялся уверять меня в том, что случившееся либо симптом отслоения сетчатки, либо предвестник надвигающейся мигрени. Очень часто воображение рисовало картины, которые представлялись мне куда более реальными, чем то, что я на самом деле видел своими глазами.