Король сусликов

ГЛАВА 47

Чаз, который теперь запросто мог работать в режиме многозадачности, напевал себе под нос хит 1968 года «Do You Know the Way to San Jose?» и одновременно с этим внимательно изучал заламинированное фото с автографом Дайон Уорвик.

И это притом, что он еще вязал шерстяной носок и опять слушал на айподе Паваротти, исполнявшего тенором полюбившуюся его величеству арию из последнего акта «Турандот». От высоких нот, что брал певец, по коже пробегал холодок.

Чаз повернулся ко мне и попросил объяснить, в чем смысл фондового рынка.

На нем была клетчатая ушанка. Господи боже, на такой-то жаре!

— И вообще вся вот эта ерундистика с рынком. — Чаз сделал неопределенный жест: — Не догоняю, в чем тут суть.

Суслик молотил лапками по клавишам компьютера. Я глянул на экран и увидел, что он заказывает на сайте гипермаркета шестнадцать упаковок бумажных полотенец и тридцать пятикилограммовых банок «Нутеллы», а потом ставит пометку: отправить все экспресс-почтой в Канаду, в Альберту. Явно этот груз предназначался для его экспериментальной колонии.

Чаз, в последнее время пребывавший в совершеннейшем восторге от компьютера, заявил, что хочет вложить все свои биткоины в сельскохозяйственные сырьевые товары.

— Например, в пшеницу, там, в сахар. Может, куплю фьючерсы на кофе, — небрежно произнес его величество. Подозреваю, он сам не понимал смысла своих слов.

Я его предупредил о том, что рынок штука непредсказуемая, как рулетка в Лас-Вегасе, а искушение совершать рисковые сделки до добра не доведет, но Чаз лишь помотал головой в идиотской шапке, после чего велел мне заткнуться и сказать, что я думаю об Уолл-стрит, о капитализме и манящих перспективах жить счастливо и богато.

В ответ на это я сказал ему, что новичок на фондовом рынке вроде пятнадцатилетнего сопляка, который вошел в комнату, битком набитую голыми женщинами.

— Ни тебе здравомыслия, ни осторожности. Фондовый рынок предсказуем не более, чем безмозглый подросток, у которого в крови бурлят гормоны.

Чаз кивнул, зашел на сайт канала «Магазин на диване» и заказал десяток лиловых сережек-колец и подушку для поясницы с изображением Элвиса Пресли. Предсказать, сколько он сейчас просадит денег, не представлялось возможным. Когда Чаз в подобном состоянии, лучше всего оставить его в покое и уйти, что я и сделал.

Тем же утром я отправился позавтракать в ресторанчик «Гриль и сковородка», что на Мейн-стрит. Кухня там столь же потрясающая, сколь отвратительно обслуживание. Я хожу туда каждую среду, чтобы насытить свой организм начиненным нитратами и хорошенько посоленным жареным мясом.

Ресторан оказался набит битком. Я поприветствовал всех кивком, и мне покивали в ответ. В маленьком городке постоянно приходится кому-то кивать. Это раздражает.

В уголке сидела Дора Маккой с сыном, который, насколько я слышал, прилетел аж с Аляски, чтобы помочь с работой на ранчо больной матери, пока она восстанавливает силы. Дора мне кивнула, я кивнул ей, тут же заметил еще знакомых, и всё — пришлось, как идиоту, кивать и им тоже.

Я опустился за столик. Ко мне подошла официантка Дороти, кивнула мне и достала карандаш и маленький блокнот.

— Хочу что-нибудь такое, чтоб прям аж сердце разорвалось, — попросил я.

— Поняла, — отозвалась Дороти. — Значит, тебе как обычно.

Я кивнул.

Тут в ресторан зашли два незнакомца. Они кивнули, но им в ответ никто кивать не стал. Оно и понятно — это же незнакомцы. Чужаки сразу стали себя шумно вести, двигать стулья, а один притянул к себе Дороти за передник и попытался ее приобнять, о чем она, естественно, не просила.

Незнакомцы были настоящими исполинами. Свои столь же исполинские «харлеи» они припарковали прямо у входа в ресторан. Тот байкер, что покрупнее, выделялся длинной, словно у Моисея, сальной бородой и был с головы до ног затянут в кожу. Буквально из каждого кармана свисали цепи. Когда он ляпнул Дороти какую-то гадость, один из посетителей попытался вмешаться, но бородач одним ударом отправил его за дверь.

Тело второго байкера покрывали татуировки, словно фрески — стену какого-то храма. На предплечьях извивались змеи, на фоне красной луны выли и рычали злобные чудища, бицепсы и плечи, выступавшие из джинсовой безрукавки, испещряли надписи, вроде бы на немецком. Татуировки оплетали всю шею и поднимались к бакенбардам.

Надо полагать, нечто подобное имелось у него и на груди, вот только смотреть на эти шедевры желания не возникало.

Чем дольше я глядел на чужаков, тем здоровей они мне казались. Байкеры уселись за столик, принялись молотить по нему ножами и вилками и требовать меню. Тот, что покрупнее, снова притянул к себе Дороти и попытался ее поцеловать, но она вывернулась и убежала на кухню.

Дора Маккой подалась вперед и что-то проговорила своему сыну, который куском булочки собирал с тарелки остатки яичницы. Тщательно все прожевав, он оглянулся и посмотрел на двух бузотеров.

Никто даже не увидел, как он встал из-за стола и направился к ним. Парень просто взял и материализовался рядом с их столиком, который располагался метрах в шести от него. Никогда такого не видел. В ресторане воцарилась гробовая тишина.

Два здоровяка встали и, набычившись, пошли на сына Доры. Они вели себя как боксеры на ринге после сигнала к началу схватки. Байкеры выставили перед собой кулаки с таким видом, что просто весь день мечтали о драке. Татуированный взмахнул пудовым кулаком, целясь парню в голову, но тот с легкостью отмахнулся от удара, словно от мухи.

Затем сын Доры опустил ладонь на толстенную шею байкера, будто желал посчитать его пульс или проверить, есть ли у здоровяка температура. Парень просто держал ладонь и не отпускал, словно на ней имелись присоски. Татуированный издал какой-то нелепый тонкий писк. Ноги у него подкосились. Он рухнул на пол с таким грохотом, словно уронили пианино. Стены ресторана содрогнулись. Вилка с ножом на моем столе звякнули и упали под ноги.

Затем сын Доры зацепился за руку байкера, вывернул ее кренделем в каком-то странном борцовском захвате, который я видел впервые, взял его за воротник и вытащил буяна вон из ресторана.

Второй байкер, тот, что поздоровее, — у него еще волосы были собраны в косички, как у растамана, — выхватил из кармана бандану с привязанным к ней тяжелым замком и попытался врезать им сыну Доры. Парень ушел от удара с изяществом и легкостью плясуна.

Да, я не преувеличиваю, он буквально отпрыгнул в балетном па, словно передо мной был Михаил Барышников, танцующий партию в «Щелкунчике».

Байкер попытался атаковать снова, но сын Доры сложил три пальца вместе, словно бойскаут, собирающийся принести клятву, и легонько хлопнул ими здоровяка под челюсть. Затем парень протянул руку и то ли погладил, то ли потер ладонью за ухом гиганта, после чего резко дернул за мочку. Я не мог поверить своим глазам. Байкер вдруг захрипел, забулькал и стал задыхаться, шлепая губами, словно вытащенная на берег рыба. Рухнув на пол, он принялся кататься по нему из стороны в сторону, сшибая ногами стулья.

Сын Доры аккуратно поднял смутьяна за подмышки и вытащил за дверь. Там он усадил его на ступеньки и похлопал по плечу, словно прощаясь со старым приятелем.

Затем поднял второго байкера, лежавшего на тротуаре. Татуированный предпринял еще одну, на этот раз вялую попытку двинуть противника кулаком, но сын Доры ухватил его за бороду и приложил о стену так, будто тот был куклой.

Все в ресторане прилипли к окнам. Народ наблюдал, как сын Доры что-то говорит байкерам, время от времени показывая пальцем на припаркованные «харлеи», а те сидят на бордюре, как послушные детишки, слушающие лекцию о правилах дорожного движения.

Наконец отпрыск Доры закончил читать мораль, заправил рубашку, вошел в ресторан и с невозмутимым видом проследовал за свой столик. Он расплатился, оставив Дороти щедрые чаевые, помог матери встать и, взяв ее под руку, повел к двери.

В ресторанчике по-прежнему стояла тишина, нарушаемая лишь громким шипением кофеварки на кухне, напоминавшим торжествующий свист болельщиков на стадионе.