Король сусликов

ГЛАВА 42

Возвращаясь домой, я слушал по радио новости про войну. Чаза сморило, и он, попердывая, спал беспробудным сном на заднем сиденье.

Я увеличил громкость. Пумc! Пумc! Словно пробки из бутылок шампанского, вылетали мины из минометов. Где-то в отдалении слышались крики солдат. Всякий раз, когда я наведываюсь в больницу для ветеранов и вижу калек в инвалидных креслах, неизбежно возвращаюсь в своих мыслях к Вьетнаму.

Побеги на стенах особняка французской плантации много лет назад напомнили мне увитые плющом ограждения на стадионе «Ригли-филд» в Чикаго.

— Эй, сержант, ты меня слышишь? — заорал мне рядовой в тот день, когда мой отряд угодил в засаду. — Мне надо, чтобы ты меня прикрыл, когда я рвану за рацией к Паппасу. Надо связаться со штабом.

А у меня голова была занята совсем другим. Бейсболом. Бита бьет по мячу, и он летит, вращаясь в воздухе.

Я лежал в траве, глядел на трупы двух моих ребят, упавших ничком в бурую жижу рисового поля, и думал: «„Чикаго Кабс“, игра шестьдесят второго года. В составе команды Бенкс, Олтмен, Билли Уильямс. Еще левша Эшберн. Циммерман, который толком никогда не умел бегать. Листья плюща, окутывающие ограждение, подрагивают на летнем пахнущем рыбой теплом ветерке, который порывами задувает с озера Мичиган. Билеты на матч стоят два с полтиной, но можно посмотреть и бесплатно, если знаешь про дыру в заборе на Вейвленд-авеню».

Рядовой косо посмотрел на меня:

— Какого хера мы вообще пошли этой дорогой? Сержант, ты меня слышишь? На хера ты велел нам идти этим маршрутом?

Я посмотрел на тело Паппаса. Над плечом трупа покачивалась антенна рации. Паппас ведь был совсем рядом — рукой подать. Я мог бы наложить жгут или хотя бы вколоть в задницу дозу морфия, чтобы облегчить боль перед смертью.

За домом на плантации стали рваться мины. От разрывов раздувались истлевшие занавески на окнах. С грохотом рухнула крыша. Повалил дым.

А я свернулся калачиком в траве и все вспоминал, как Ричи Эшберн взмахнул битой и белый мяч полетел-полетел, а потом врезался в ограждение и застрял в побегах плюща.

— Эй, сержант! — заорал солдат. — Ты меня вообще слышишь? Сержант!

Голос парня надрывался у меня в голове.

Рядовой прыгал передо мной на месте, словно сгорающий от нетерпения ребенок. Время от времени он даже притоптывал ногой. Солдат ткнул рукой в сторону рации:

— Нам надо выяснить, работает она или нет. Слышь, сержант! Прикрой меня. Надо связаться со штабом, скорректировать огонь. Ты же видишь, они стреляют мимо. Бьют за километр отсюда, а то и больше. Если мы с ними не свяжемся, нам конец. Мы трупы. Трупы, мать твою, понял? Прикрой меня, ради бога, мать твою так!

— Они сами разберутся, — ответил я на удивление спокойным голосом, словно в трансе.

Солдат уставился на меня как на сумасшедшего.

Он говорил что-то еще, но в грохоте обстрела я ничего не слышал. Только видел, как шевелятся губы и как отплясывает жевательная резинка меж его зубов. Артиллерийские снаряды калибра сто пять миллиметров разрывались все ближе.

— Прикрой меня, — в который раз повторил рядовой.

— Нам лучше оставаться на месте, — ответил я ему на ухо.

Помню детскую мольбу в своем голосе, помню, как смиренно он звучал.

— Ты что, ебанулся? У тебя же нашивки. Давай! Приказывай!

Парень все гонял во рту жвачку. «Ригли» вроде бы. «Джуси фрут».

А потом он сказал:

— Дристня ты, сержант. Ты ДРИСТНЯ!

Он развернулся и сорвался на бег. Взметнув жидкую грязь, рядовой остановился перед запрудой на рисовом поле, залег и пополз. Птицы в джунглях надрывались по-прежнему, будто бы костеря меня за то, что я, лишь я один виноват в том, что испортил им такой отличный день.

А потом случилось нечто такое, после чего изменилось буквально все.