Король сусликов

ГЛАВА 58

Бледный силуэт моей жены сел в кровати и подался ко мне, нежно поцеловав в щеку. Я повернулся и заключил его в объятия. В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь едва слышным шелестом постельного белья.

— Ну что ж ты опять ради меня пришла-то? — с укором промолвил я. — Столько горя нахлебалась со мной за всю жизнь.

— Я все думала, куда ты подевался, — ответила она.

— Сперва я устроился на диване, но никак не мог заснуть. У меня всю неделю дела идут через пень-колоду. Прикорнул вот за столом. Просыпаюсь — голова дурная. Никак не могу понять, что снится, а что происходит на самом деле. Не знаю, сколько я так протяну.

Она коснулась шрама на моей шее, провела по нему пальцем, словно по географической карте. Я обхватил ее за талию и прижал к себе. Запустил пятерню в ее длинные волосы, сиявшие в свете луны.

— Просто полежи со мной хотя бы немного. Просто полежи, — попросил я.

— Хорошо, я ведь терпеливая.

— Я пытаюсь стать лучше. Ты и вправду столько всего терпела… Все эти годы… когда у меня срывало крышу… Прости… прости меня…

— Но сейчас-то с тобой все нормально. Если хочешь, расскажи мне, что было дальше…

— Солдаты-северяне уставились на меня, — продолжил я повествование о том, что случилось поздним вечером, после того как мой отряд угодил в засаду. — Они не притронулись к оружию. Один из них сидел за безоткаткой — бандурой со стволом длиной метра три с половиной, не меньше. Он мог бы разнести меня в клочья вместе с деревьями за моей спиной. Вьетнамцы решили, что я призрак. Я был с ног до головы в крови, я буквально ею пропитался. На лицо налипла трава. В общем, жутко выглядел. Я подошел к ним вплотную и снес первому голову. Я разрядил в них половину пулеметной ленты. Вообще не целился — просто стрелял от бедра. Будто ссал в снег. Когда я перезаряжал, они даже не пошевелились. Ни один не схватился за оружие. Они просто таращились на меня и ждали смерти. В их представлении я, наверное, был большеглазым призраком-мстителем. Говорю же, видать, я и вправду кошмарно выглядел.

Я сел в кровати и закрыл лицо руками. Некоторое время я молчал. Как и жена. Однако, несмотря на тишину, я знал, что она рядом.

— Последний все орал и отмахивался от меня. Я погнался за ним, и мы стали носиться вокруг дерева, словно дети, играющие в пятнашки. Он был коротышкой — я таких мелких вообще больше в своей жизни не видел. У него волосы стояли дыбом. Он выхватил из кармана конверт, а оттуда вытащил маленькую фотографию и принялся тыкать ею в меня. На ней была женщина с ребенком — наверное, его жена. Луна светила ярко, и потому я разглядел фотокарточку в мельчайших подробностях. Женщина была смуглая, худенькая и очень субтильная — совсем как он. И лицо у нее, знаешь, грустное такое. На одном из передних зубов — блестящая металлическая коронка. Он мне все пихал эту фотографию, размахивал ею передо мной. Еще улыбался жалко, растерянно погладывая по сторонам, будто силясь придумать, что бы такое сделать, чтобы уговорить меня не убивать его. Потом сцепил перед собой руки и принялся раскачивать ими, будто ребенка баюкал. Снова выставил перед собой фотку, а она, знаешь, мятая была, сразу видно: таскал ее с собой в кармане не один месяц. У него была в носу сопля, небольшая такая, еще моталась туда-сюда, когда он дышал. Мне дико захотелось дать ему салфетку, чтоб он высморкался. Сопля не давала мне покоя. Он меня ею просто взбесил. Я буквально озверел. Никогда прежде не испытывал столь сильного приступа ярости. У меня сорвало крышу. — Я замолчал. Не хотелось сорваться в истерику с рыданиями. Жена и так на них за свою жизнь насмотрелась. — Я приставил ствол к его лбу, — собравшись с силами, продолжил я. — Пулемет так раскалился от стрельбы, что оставил ожог. Как тавро, которым клеймят корову, понимаешь? Он закрыл глаза и обмяк, понурив голову, будто понял, что сейчас его не станет. Я стрелял, покуда верхняя часть его тела не превратилась в какое-то кровавое мочало. И все это время он сжимал в руке фотографию. Веришь, нет, он так и не разжал пальцев. Половина туловища — в кровавую кашу, а он все держит фотку. Я ее забрал. И ее, и конверт, на котором был написан адрес. Сунул себе в карман. Сам не знаю зачем. Ублюдок с поехавшей крышей. — Я прерывисто вздохнул. — Потом я прочел в рапорте, что, оказывается, убил около двадцати человек. Я, само собой, не считал. Понятия не имею, как они это выяснили. И я не знаю, почему во всех подробностях помню каждую минуту, каждую сраную секунду из того, что происходило.

Я рассказал, как всю ночь шел по тропе в том направлении, откуда явилась последняя кучка солдат-северян, и по дороге вызывал по рации базу. Я был цел и невредим, и меня не волновало, что ждет впереди. Я двинулся в ту сторону, потому что ничего другого мне просто не пришло в голову.

Я шел очень долго. Жаль, что мне так много не пройти, особенно в гору, с моими-то коленями. Когда я взобрался на гребень, передо мной открылась лощина в окружении холмов. Сколько же там было вьетнамских солдат! По периметру долины мерцали огоньки костров, на которых готовили еду. Я слышал, как сквозь чашу тащили что-то тяжелое. В глаза бросились грузовые фургоны на здоровенных деревянных колесах, которые волокли люди, впрягшись в сплетенную из веревок упряжь. Другие солдаты везли на велосипедах прицепы, груженные штабелями каких-то ящиков. Кто-то из бойцов поднимал лебедкой на крутой утес, на который не смогла бы взобраться и коза, куски какого-то разобранного орудия — вроде бы старой гаубицы. Через долину шла одна-единственная тропа. Ее сторожи — ли часовые, расположившиеся высоко на деревьях, где были установлены специальные платформы.

То, что предстало перед моим взором, стало для меня полнейшим сюрпризом. Как такое может быть? Мы патрулировали этот район всю неделю и даже не подозревали о столь крупном сосредоточении сил противника. Лейтенант показывал мне фотографии, сделанные в ходе воздушной разведки. А ведь вылеты случались и ночью, проводились на небольшой высоте и с приборами ночного видения!

Я подполз к краю утеса, выступавшего над долиной, которая отсюда была видна как на ладони. Подумал, что, раз я на возвышении, возможно, мне повезет и сигнал рации добьет до базы. Я вытащил карту, которую вытащил из кармана Паппаса. С помощью армейского ножа отмерил на ней километр и, вдавив лезвие в плотную водонепроницаемую бумагу, поставил на равном расстоянии друг от друга три отметины.

Наконец-то рация ожила, мне на том конце кто-то ответил. Я назвался. Повисло долгое молчание. Я слышал смех, будто прервал чей-то разговор. Такое впечатление, что ребята били баклуши всю ночь, не зная, чем заняться.

— Ты что, прикалываешься, что ли?

— Нет, не прикалываюсь, — ответил я.

— Повтори координаты, — раздался скрипучий голос из рации.

Я посмотрел на карту, силясь разглядеть цифры.

— Из какого ты подразделения?

— Я сам себе подразделение.

— Ты прикалываешься?

Я назвал свой батальон, роту, взвод, фамилию командира бригады и месторасположение базы. Описал обложенный мешками с песком барак из гофрированного железа, служивший моему подразделению столовой. Рассказал, как выглядит эмблема дивизии.

— Что еще хотите узнать? Кто выиграл в прошлом году чемпионат по бейсболу?

— Вы должны быть на три километра южнее.

— Был южнее, а теперь я тут.

Я описал, что видел. Сказал, сколько примерно солдат и во что они одеты — ну, насколько я в тот момент мог разглядеть. Я уточнил, что если заходить на долину с воздуха, то лучше это делать с запада: авиацию увидят только в самый последний момент благодаря утесу, на котором я расположился.

— Какое у тебя звание, боец?

— Сержант, сэр. Младший.

— Как твоя фамилия, сержант?

Я ответил.

— Интересная у тебя фамилия, — произнес голос по рации. — Я даже не буду пытаться написать ее правильно.

Повисло долгое молчание. Я слышал лишь шум статических разрядов, прерывавшийся обрывками переговоров на других частотах: то с каким-то пилотом за много километров отсюда, то с артиллеристом, сыпавшим координаты. Потом раздалась какая-то китайская музыка, барабанный бой и разговор двух людей на непонятном языке — их голоса отдавались гулким эхом, словно они находились внутри пустого зернохранилища.

— Ладно, — наконец услышал я из рации. — Надеюсь, ты понимаешь, что попал в серьезный переплет?

— Так точно, сэр.

— Что ж, это хорошо.

— Что вы еще хотите узнать?

— Еще раз опиши, что видишь.

— У них тут вроде базы. Совсем как у нас. Дома разные, все честь по чести, только вот из дерева. Ну, знаете, типа их хижин, которые они из какого-то деревянного говна строят, типа палок, только размером побольше. У них тут всё из дерева, — сказал я. — Еще тут есть небольшая водонапорная башня с лестницей, а на ней — часовые. Думаю, они здесь уже давно обосновались.

— К тому моменту, когда мы начнем по ним работать, тебе надо убраться оттуда подальше. Понял? — произнес голос.

— Никак нет, сэр, — отозвался я. — Если я отсюда свалю, кто вам будет корректировать огонь? Если промахнетесь, они спрячутся в джунглях. Или в своих пещерах. И тогда мне все равно пиздец, потому что они ломанутся в моем направлении, и я окажусь в окружении. И вообще, куда мне, блядь, сейчас податься? Им-то есть куда бежать, сэр. И на чем. У них китайские грузовики. А еще они связали над дорогой ветви деревьев, так что с воздуха вы их не увидите. Господи, да они к бортам грузовиков фонарики прикрепили! Никогда такого раньше не видел!

— Ты же понимаешь, если батареи откроют огонь, пути назад не будет.

— Никогда такого в жизни не видел, сэр, — невпопад ответил я, глядя на долину.

— Можешь не называть меня сэром.

— Понял, — отозвался я. — Они спрятали артиллерию в пещерах в склоне горы. Вырыли их и затолкали туда орудия. Этих пещер с десяток, не меньше, — они подсвечены фонариками, потому я их и вижу. А еще они связали ветви деревьев над дорогой, чтобы ее никто не видел с воздуха. Я вам это уже говорил?

— Слышь, сержант, забей ты на эти ветви с деревьями. В сто первой — четыре артиллерийских батареи. Ты в зоне досягаемости.

— Знаю, — ответил я. — Мне вчера наш лейтенант сказал.

— Его там рядом нет? Ну, твоего лейтенанта.

— Убило его. — Я сглотнул. — Все погибли.

Надолго повисло молчание. Я слышал, как на том конце мужчина дышит в передатчик, видимо соображая, что сказать в ответ.

— Сэр, — повторил я, — они вырыли пещеры в склоне горы. А в пещерах — пушки.

— Что?

— У них в пещерах пушки. Пещеры подсвечены фонариками.

Снова надолго повисло молчание.

— Сэр, не думайте, я не обдолбанный. Я не прикалываюсь, не валяю дурака. Я говорю вам правду.

— А я, сержант, и не говорил, что ты обдолбался. Просто в наших разведданных ничего об этом нет. Ни слова о том, что ты сейчас описываешь. Сам понимаешь… У нас два дня авиаразведка кружила над этим районом. Так что… ты пойми… Я в непростом положении… Мы уже много часов пытаемся связаться с твоим подразделением…

— Я же вам все объяснил, — вздохнул я.

— Я в непростом положении…

— Мне, между прочим, и самому несладко.

— Понимаю, — отозвалась рация.

— Ну так что?

— Погоди немного.

Опять надолго повисла пауза. Рация замолчала, а потом вдруг громко зашипела статическими разрядами. Я слышал, как на том конце офицер с кем-то связывается, но о чем там говорят, разобрать было невозможно.

— Простите за грубость, сэр, — промолвил я. — Но мы напрасно тратим время. Хватит уже изводить меня вопросами. Я говорю правду. Скорее свяжитесь с батареями. Пусть открывают огонь.

— Так со старшим по званию не разговаривают.

— Я в курсе.

— Если ты наврал, я тебе не позавидую.

— А сейчас, типа, вы завидуете, сэр? Я сижу на скале посреди орды вьетнамских солдат. Сейчас они передо мной, но через полчаса обойдут меня с тыла. И тогда мне уж точно пиздец. Вы хорошо меня поняли, сэр?

— Оставайся на связи, — произнес голос.

Я услышал, как кто-то скороговоркой передает координаты на батареи.

— Есть, сэр, — ответил я.

Таблицы и расчеты прицелов для артподготовки всегда оставались для меня темным лесом, как и школьный курс тригонометрии. Но при этом карты я читать умел. В том числе и ту, которую взял у погибшего Паппаса.

— Есть, сэр, — повторил я.

В долине солдаты таскали мешки с рисом и ящики с патронами. Из лесной чащи появились новые бойцы, волочившие за собой на бамбуковых веревках полностью собранные артиллерийские орудия на колесах. Скорее всего, никто из них не мог и подумать, что после нападения на наш отряд кто-то выжил. Ну а те, кого я перестрелял из пулемета, скорее всего, были дальним дозором.

Минут через пять раздался грохот. Я лежал на животе и почувствовал, как скала трясется подо мной, словно в судорогах. Небо окрасилось красным, а перистые облака под полной сияющей луной сделались розовыми. С каждым ударом начинали качаться верхушки деревьев и вспыхивал ослепительно-белый свет. Я увидел, как внизу кучка солдат попадала на колени и уставилась в небо, прикрыв головы руками. Они так и застыли на месте, освещенные заревом, напоминая кающихся грешников.

Я задрал голову и увидел, как откуда-то сзади показались два самолета «Дуглас АС-47». Они неспешно закружили над долиной, вспахивая ее пулеметной очередью. Последующие два часа я орал в рацию так, что сорвал голос. В ответ раздавались спокойные, даже отстраненные голоса пилотов, подтверждавших координаты. Потом мне сказали убираться подальше — минимум на полкилометра. Я пополз на карачках, еле волоча на себе адски тяжелую рацию и пулемет. По дороге мне встретились два вьетнамских бойца, которые везли на тачках мешки с рисом. Я скинул с себя рацию и застрелил обоих. Судя по гулу моторов, подтягивались еще самолеты, но я их не видел: деревья заслоняли обзор.

А потом весь мир взорвался. Все деревья, все до единого, пригнулись, словно трава на ветру. Будто великан протянул с неба исполинские руки и раздвинул заросли. Ну а я двинулся дальше. Я направлялся к тому месту, где мы угодили в засаду.

Видавшие виды «хьюи» сели на рассвете.

Медики отыскали меня там, где я аккуратно собрал трупы своих ребят — ну, тех, кого смог отыскать. Я выложил их аккуратным рядком, вернув оторванные части тел их владельцам. Лица прикрыл пальмовыми ветками. Сложил руки на груди тем, у кого они были. Помню, с какой тщательностью я все это проделал. Мне казалось, что если я наведу подобие порядка, то хоть как-то скомпенсирую и уравновешу тот хаос, среди которого ребята приняли свою смерть.

Еще до того, как сели вертолеты, я взял мачете Паппаса и изрубил то, что осталось от убитых мной вьетнамских солдат. А потом вернул мачете Паппасу, сунув его ему в рюкзак.

Двое медиков уложили меня на носилки, решив, что я ранен. Подняли их, понесли, уронили, подняли снова. Сделали мне укол в руку. Вертолет взлетел. Ветер задувал в кабину сгустившийся под утро туман. Кто-то прижал мокрую тряпицу к моему кровоточащему глазу. Здоровым глазом я увидел, как солдат достал ампулу морфия, расстегнул на мне ремень и сделал еще один укол — в пах. Я почувствовал несказанную легкость, все поплыло перед глазами. Перед моим взором предстал Эрни Бэнкс, бьющий по мячу, который, вращаясь в воздухе, полетел в левую часть поля. Толпа болельщиков вскочила и заревела от восторга. Белоснежные футболки зрителей особенно четко выделялись на фоне увитой плющом стены стадиона «Ригли-филд». Лучший удар за всю историю бейсбола. Потом мне привиделась жвачка, подпрыгивавшая во рту рядового.

— Он истекает кровью, — раздался голос медика, гулким эхом отозвавшийся в моей голове. Мне показалось, что он донесся откуда-то издалека.

Мне захотелось сказать, что это не моя кровь. Я легко отделался: поцарапан глаз да пара мелких порезов на лице. Я попытался сказать, что не ранен, но мне помешал чудесный, славный, милый, очаровательный морфин.

Медик навис надо мной:

— Сержант, ты меня слышишь?

Я поднял руку и попытался кивнуть пудовой головой.

Откуда ни возьмись появилась рука с мокрым полотенцем и вытерла мне лицо.

— Мы слышали тебя по рации. Вот это было шоу! Как ты вообще отыскал их базу? Нет, честно скажи, как? Ребята записали твои переговоры — все честь по чести. Ну ты даешь, сержант! Командование бригады сейчас срется от восторга. Они все там охерели от того, что ты сделал. Кстати, как тебя зовут? Слышь, сержант, как звать тебя, а?

После того как я закончил рассказ, мы некоторое время лежали в кровати, не прикасаясь друг к другу. Я натянул одеяло до подбородка, надеясь скрыть рубец на шее. Впрочем, она его уже видела много раз.

— На следующей неделе меня представили к медали, — наконец продолжил я. — Политика чистой воды. Понимаешь, дела во Вьетнаме уже достаточно долго шли не лучшим образом, а тут такой повод. Есть чем порадовать общественность. Мне продолжать?

— Да.

— Если хочешь, я могу и помолчать.

— Что было дальше? — спросила она.

— Ко мне в госпиталь пришел какой-то майор. Нацепил мне на пижаму побрякушку. Помню, что пижама была синяя. И тапочки ей в цвет. Пол в больнице был серый, цементный, а из окна виднелось море. Синее. Как пижама.

— И ты это помнишь?

— Ты же знаешь, я очень хорошо запоминаю всякую ненужную херню.

Затем я рассказал, как еще через неделю пришло письменное извещение о том, что меня представляют к другой медали, еще круче первой.

— У моей койки столпились врачи, медсестры и принялись аплодировать. Сам не знаю, зачем меня так долго мариновали в госпитале. Никаких серьезных ранений у меня не было. И вообще все награждение — это бред. Я пытался объяснить, что, по правилам, к медали представляют, когда есть хотя бы один свидетель твоего подвига. А какие, черт подери, свидетели в моем случае? Никого в живых не осталось. Перебили весь отряд. Я один остался. Никто ничего не видел. Да и вообще я ничего такого особенного не сотворил. Наоборот, именно я нес ответственность за все случившееся.

— Хватит, не терзай себя, — остановила меня она. — Если не хочешь рассказывать дальше, лучше остановись.

Но мне это было уже не под силу. Все эти годы я утаивал от жены правду, и теперь, когда ее не стало, мне хотелось выговориться. Выложить всю подноготную.

— В общем, когда я начал возражать и завел речь про свидетелей, на меня посмотрели как на сумасшедшего. Сфотографировали вместе с майором. А потом сказали, что никаких свидетелей не нужно — все слышали мои переговоры по рации, и этого вполне достаточно. Все зафиксировано. Оказывается, я спас бригаду. Если бы не я, то северяне напали бы на нас на следующий день. Никто не знал, что они прячутся в той долине. Эта база была вроде сортировочной станции на тропе Хо Ши Мина. Северяне меньше чем за двое суток проложили дорогу. Прямо у нас под носом. И об этом никто не знал. Я обнаружил северян по чистой случайности. И по той же чистой случайности остался жив. — Я перевел дыхание. — А о моем подвиге все болтали и болтали. Никак не могли заткнуться. Ко мне приходили обниматься медсестры. Мое фото напечатали на первой странице «Старз энд страйпс». Отправили экземпляр моим родителям. В Америке газеты тоже трубили обо мне. Обо мне печатали статью на той же самой странице, что и о Макнамаре и Джоне Ленноне, который объяснял, почему «Битлз» популярнее Иисуса. Потом на базе ребята жали мне руку. Повысили в звании — шлепнули еще одну соплю на рукав. Никогда в жизни мне не было так стыдно.

— Потом тебя отправили домой?

— Некоторое время я лежал в больнице в Пусане. Это в Корее. В глаз попала инфекция, вот меня и посадили на карантин. Потом отправили на самолете в Японию. А после перевели на новое место службы.

— Несмотря на проблемы с глазом?

— С глазом некоторое время все было нормально. Потом стало чуток похуже, и вдруг я резко перестал им видеть. Ну, почти перестал. Проснулся однажды утром, и ощущение было такое, что я смотрю на мир через маленькую дырочку. Постепенно все прошло. Меня отправили обратно, во Вьетнам, еще на восемь месяцев. Меня снова ранило, но не особо серьезно.

— Но почему, во имя всего святого, тебя не отправили домой?

— Я устал. — Мне захотелось сменить тему.

— Я желаю знать, почему они оставили тебя служить дальше. Почему ты никогда об этом не рассказывал? Почему молчал? Мне всегда так хотелось узнать от тебя правду…

— Не хотел тебя пугать, — ответил я и сделал вид, что задремал. Разговаривать больше не хотелось.

Она пыталась меня расспрашивать еще о чем-то, но я притворился, что храплю. Она крепко обняла меня, а потом хватка ослабла и ее руки соскользнули с моего тела. На короткий миг, той тихой ночью, когда она лежала подле меня, мне показалось, что мучившие меня страхи наконец отступили. Знаете, было такое ощущение, будто я избежал какой-то несказанно жуткой участи. Я лежал на спине и смотрел на потолок, залитый лунным светом. Надо было поведать ей всю историю. Говорить и говорить, вплоть до того момента, когда будет уже нечего сказать. Но я не смог. Да и ее ведь на самом деле рядом не было — это я в глубине души хорошо понимал. Поздно. Поздно уже разговоры разговаривать. У меня было столько возможностей, а я их все упустил.

Я повернулся и провел пальцем по ее плечу, надеясь, что она не проснется. Кому я вру? Она уже никогда не проснется. Никогда.

Я отвернулся от нее. За домом раздался шорох из зарослей травы. Это забавлялись койоты, радуясь, что настигли и прикончили жертву.

Когда я снова повернулся к жене, кровать была пуста, а подушка — не примята.

Я встал, сходил в кладовку за охотничьим ружьем и вышел. Не надевая обуви, в одном белье, я немного отошел от дома и замер в ожидании. Как только в траве раздался шорох, я тут же выстрелил.

Я не боялся привлечь к себе внимание. У нас в городе постоянно кто-нибудь стреляет.