Крабат, или Преображение мира

ПРЕДИСЛОВИЕ

Среди ведущих писателей ГДР Юрий Брезан занимает особое место. По рождению он сорб[1], т. е. представитель национального меньшинства, проживающего на западе республики, у самой границы с ЧССР.

«Малая родина» Брезана по культуре, языку, традициям принадлежит к славянскому миру. Она оставалась инородным телом как в Германской империи, так и в буржуазно-демократической Веймарской республике. В годы фашизма сорбы ощутили на себе всю бесчеловечность «национальной политики» третьего рейха.

Дарование Юрия Брезана сформировалось на перекрестке славянских и германских культурных традиций. Причем его восприятие культуры немецкого народа, вполне естественно, было свободно от малейших признаков германского национализма, не было «сращено» не только с понятием «государство», но и с понятием «большая родина».

Сын сорбского крестьянина-бедняка и каменотеса, в шестнадцать лет участник антифашистского сопротивления, эмигрант (в Чехословакии и Польше), арестованный и затем принудительно мобилизованный в армию рейха, Юрий Брезан с первых шагов своей сознательной жизни был против фашистского государства. Поэтому в творчестве его нет лично окрашенной темы «преодоления прошлого», «расплаты», столь характерной для писателей так называемого «поколения вернувшихся». Об этом своеобразии своего общественного и творческого пути Юрий Брезан очень точно сказал в речи на VI съезде писателей ГДР, проходившем в год двадцатилетнего юбилея республики.

«Особые обстоятельства моего происхождения и первые три десятилетия моей жизни сделали факт образования Германской Демократической Республики главным переживанием в моей сознательной жизни. Это событие, это глубочайшее переживание привело к тому, что не в третий, пятый или седьмой год существования нашей республики, а уже в самый год ее рождения мне была дана возможность не только измерить истинной мерой вещей уже прожитое время, но и сохранить эту истинную меру для оценки событий тех лет, которые еще предстоит прожить, для оценки деяний и злодеяний, для определения истинной цены и ценности всех личных устремлений».

Творческий путь Юрия Брезана начался со стихов и рассказов, написанных еще в довоенное время на сорбском языке.

Но зрелость и самостоятельность утвердились в его творчестве в годы жизни и работы в ГДР, когда он не только обрел «большую родину», но ощутил естественную и органическую связь ее с «малой родиной» — сорбским краем. Как писатель Юрий Брезан «двуязычен»: с равной выразительностью и свободой он создает книги и на сорбском, и на немецком языках. Случай по-своему примечательный, хотя и не единичный в литературе ГДР, не редкость и в советской многонациональной литературе. Достаточно назвать таких очень крупных художников, как Чингиз Айтматов, Василь Быков, Ион Друцэ.

Связь с «малой родиной» ощущается и в том глубоком, «изнутри», знании, с каким Брезан воссоздает образы своих земляков — крестьян сорбского края. Но фотографии, прямой очерковой связи с фактом в рассказах и романах Брезана нет. «Правда» характеров и обстоятельств подчинена «поэзии». О забавном бунте «правды» против «поэзии» и о победе «поэзии» над «правдой» Юрий Брезан рассказал на одной из традиционных встреч советских и немецких писателей на примере цикла новелл «Старуха Янчева» — может быть, лучшего из его ранних произведений.

Янчева, в прошлом батрачка, а ныне — общественница, «власть», охотно делилась с подругами и товарками по работе своими суждениями и воспоминаниями. Это и легло в основу новелл Брезана. Героиня, познакомившись с рассказами о себе, сначала ославила писателя на всю округу, как бессовестного лгуна: и не так она говорила, и не то с ней было.

Однако Янчева — неутомимая рассказчица всюду: и за копкой картофеля, и за сортировкой свеклы — вдруг стала замечать, что в ее правду все более властно вторгается брезанова «поэзия», и тут она снова напустилась на земляка: «Ты меня совсем запутал — я теперь уж и не знаю, что со мной было и как было».

Такая победа, по справедливому мнению Брезана, объясняется тем, что, отступая от «правды факта», он делал более точной «правду характера». «Преображенная» поэзией героиня стала еще более «собой», чем «непреображенная». Вот почему эта хорошая старуха и стала воспринимать «поэзию» как «правду».

Однако право на такое обращение с «правдой» дает только глубокое и доскональное знание ее и ощущение той глубочайшей связи с «материалом», со всеми сторонами жизни той среды и народа, о которых идет речь.

Именно таковы взаимоотношения Брезана с его «малой родиной». Но эта глубокая связь отнюдь не ведет художника к узкой замкнутости, «провинциализму». «Малая родина»… ее пути и судьбы в его творчестве всегда соотнесены не только с «большой родиной» — ГДР, но и со всей жизнью нашей планеты.

Именно об этом говорил Брезан в той же речи на VI съезде писателей ГДР: «…в малое наше мы должны привнести великое наше, овладевая всем миром и его историей; все, что в мире сейчас есть хорошего, — это наше, все, что было хорошего, — это наша история… Из этого не следует, что, породнившись с нашим миром и историей, мы тем самым привнесем это свое и в рассказ о другом мире. Но где бы ни происходило действие нашего повествования — в деревне, например в Беркштедте, или на индустриальном комбинате, например в Биттерфельде, — где бы рассказываемые нами истории ни протекали, они должны быть причастны мировой истории, если мы хотим включить в повествование историю всего мира. Нам необходимо знать больше, чем мы знаем. Мы должны знать Беркштедт и весь мир, и прежде всего как Беркштедт соотносится со всем миром».

Именно так соотносит Брезан в своем творчестве «малую родину» — сорбский округ, «большую родину» — ГДР — и «весь мир». Именно так построена его автобиографическая трилогия («Гимназист», «Семестр потерянного времени» и «Пора зрелости»), созданная между 1958 и 1964 годами, сочетающая в себе черты «романа воспитания» и «романа пути», столь традиционных для классической и современной немецкоязычной литературы.

Повествование во всех трех книгах ведется не от первого лица, но люди, события; конфликты тесно и неотрывно связаны с судьбой героя, и мир Феликса Хануша читатели видят в значительной мере глазами самого Хануша, хотя авторская «рука» и авторская «воля» порой вносят в повествование свои коррективы. И несмотря на живость и пластичность действующих лиц, окружающих героя в деревне и городе, в школе, эмиграции, на войне, — это и крестьяне сорбской деревни, и рабочие, интеллигенты, коммунары, нацисты — они все же существуют скорее как подсобный материал для всестороннего раскрытия устремлений, замыслов, ошибок героя, нежели как самостоятельные носители различных исторических тенденций и конфликтов.

«Пора зрелости» — роман, созданный в 1964 году, — шире по идейно-художественному охвату действительности, чем первые части трилогии. Герой его Феликс Хануш, если можно так сказать, «дорос» до своего создателя. И они вместе и в полном единении познают окружающий мир, оценивая людей и события той высочайшей мерой, какую дает человеку и художнику марксистско-ленинское мировоззрение, активное участие в строительстве нового, социалистического общества.

В этой последней части трилогии с большой силой звучит тема идейной борьбы, борьбы с буржуазно-идеалистической философией в сложных условиях освоения и построения нового. Роман «Пора зрелости» читатели и критика ГДР по праву считали наиболее значительным произведением Юрия Брезана, пока в 1976 году не вышла в свет его новая книга, «Крабат, или Преображение мира», встретившая всеобщее и горячее признание.

«Малая родина» Брезана богата традициями народного творчества. В песнях, сказках и сказаниях — героических и комических — живет душа трудолюбивого и вольнолюбивого народа. И в творчестве Юрия Брезана, в целом ряде его стихов, пьес и рассказов оживают эти традиции и герои народного творчества, по-своему обогащенные воображением автора, человека сегодняшнего дня.

Прежде всего это Крабат — дух сорбского народа, подобно тому как Уленшпигель был духом Фландрии, легендарный борец против феодального и национального гнета, защитник обездоленных и участник многих героических и комических приключений.

Обращение к фольклору, связь с народной фольклорной традицией — в наши дни не такое уж частое явление в литературах Европы, в частности в литературе ГДР. Но в многонациональной литературе Советского Союза обращение к фольклору — явление не только широко распространенное, но и закономерное. Первозданное поэтическое мироощущение, присущее народному творчеству, для младописьменных литератур нашей страны — совсем недавнее и еще живое прошлое, и оно, естественно, обогащает художественное мироощущение сегодняшнего дня, помогает глубинному и всестороннему познанию действительности.

Не менее уверенно входит фольклорная поэтика и в те национальные литературы, где лишь сравнительно недавно укрепились основы «широкоформатной» повествовательной прозы. Об этом свидетельствует, например, творчество Чингиза Айтматова, Гранта Матевосяна и многих других.

История западной литературы начала века знает немало примеров иронического, нарочито наивного, я бы сказала, этакого снисходительного использования мотивов и героев национального и чужеземного фольклора.

Юрий Брезан связан в своем творчестве с совсем другой, романтико-героической традицией восприятия народного творчества. И не случайно, начиная разговор о герое его последнего романа — Крабате, — тут же вспоминаешь образ бессмертного героя Фландрии — Тиля Уленшпигеля. Конечно, Юрий Брезан, как и Шарль де Костер, «переосмыслил» образ народных сказаний, дал ему во многом другую «биографию» и придал его решениям и поступкам целенаправленность и сосредоточенную силу, какими его фольклорный прообраз не обладал.

К теме «Крабат», как она звучит в его последнем романе, Юрий Брезан пришел не сразу. Первым подступом к ней был перевод сорбского сборника сказаний о Крабате, который Брезан издал в 1955 году. Второй этап — повесть «Черная мельница» — книга, которую лишь формально можно числить по ведомству детской литературы. На деле же это книга и для детей и для взрослых, живая, занимательная и полная глубокого смысла,

Однажды с неба упал камень и раскололся — начинает свое повествование Брезан, — из осколков вышел Крабат и пошел по земле; когда-нибудь другой камень вознесется на небо и в нем будет Крабат. Но в промежутке Крабат-человек станет делать все то, что должен делать человек.

А знаем ли мы, что должен делать человек?

Наверное, он должен дать имя своему «откуда» и «куда». И взять с собой первое, и всегда видеть второе.

Ребенок, естественно, будет с увлечением читать сказку о том, как храбрый Крабат, защитник обездоленных, боролся со злым мельником из «Черной мельницы», который ежегодно в определенный день на семижды семь часов оборачивается волком, прячет у себя ларь с семью замками, где лежат семь книг мудрости. За этой сказочной символикой, за сложной цепью намеков и ассоциаций взрослый осознает общий смысл книги (ребенок впитывает его бессознательно), заключающийся в том, что самоосвобождение человека достигается только в борьбе за всеобщее освобождение и борьба за свободу включает в себя и борьбу за право на знание — на семь книг мудрости.

Эта тема борьбы за народное, а тем самым и свое счастье и свободу, по справедливому мнению критики ГДР, вводила в повествование о Крабате фаустовскую тему, которая годы спустя со всей силой прозвучит в «итоговом» романе о Крабате.

Мотив захватчика — «потенциального» волка, оборотня, который в дни творения обвел вокруг пальца самого господа бога, присвоив все лучшее из созданного, — появляется в чудесной истории «Конь и пес, корова и кошка», рассказанной Брезану, когда он был еще ребенком, его дедом, сорбским крестьянином.

Роман «Крабат, или Преображение мира» стоит в ряду тех произведений социалистического реализма, авторы которых делали своим оружием и условные формы изображения, гротеск, гиперболические обобщения, сложную образность.

Прежде всего, когда происходит действие романа? В дни сотворения мира библейским богом? Или в годы Тридцатилетней войны? Наполеоновских войн? Или в наши дни, точно в 1973 году?

Ответить на эти вопросы не так-то просто. Все экскурсы в прошлое — историческое и «сказочное» — отнюдь не ретроспекция. События прошлого и настоящего, дела и приключения героев не то чтобы происходят одновременно, но порой как бы наплывают одно на другое. Так, вечный спутник и друг Крабата — трубач и мельник Якуб Кушк (добрый мельник!) в 1908 году попал под суд, потому что ревом своей трубы напугал лошадь императора Вильгельма Второго. Впрочем, может быть, это была не лошадь Вильгельма, а белый конь императора Наполеона? И судья, слушая рассказ об этом происшествии, вдруг чувствует, что с ним творится что-то странное. Он не знает, в какой он действительности — в прошлом, в 1908, 1813 году, или в настоящем. Действительности наплывают одна на другую, смешиваются. Так бывает, говорит автор, когда щука-охотница нечаянно собьет кувшинку и опавшие лепестки то сближаются, то отдаляются друг от друга, а иногда прячутся друг под другом, становясь как бы одним лепестком.

В романе сплетаются, «пронизывают» друг друга два повествования. Одно из них — весьма современная история гениального биолога-генетика Яна Сербина, открывшего формулу жизни: ее применение дает возможность «перестраивать» человеческую биологию, физиологию, психику, влиять на поведение человека. Время действия этой «современной истории» — наши дни, 1973 год, а место — глухая деревенька в сорбском крае ГДР, Швеция, где Ян Сербин получает Нобелевскую премию, и Рим, где он вступает в поединок с темными силами капиталистического мира, которые стремятся завладеть его открытием.

Второе повествование начинается с сотворения мира, с того дня, когда господь бог поделил (согласно сорбским легендам) землю и тварь земную между «знатным» и «мужиком».

Впрочем, в изложении Брезана день творения больше похож на аукцион, и участвуют в нем отнюдь не двое, и раздает бог (бесплатно!) очень широкий ассортимент всякой твари, вручая каждую тому, кто раньше других крикнул «мне!».

Когда же на аукционе дело дошло до пожеланий «знатного» (впоследствии он принял имя графа Райсенберга) и «мужика» Крабата, «знатный» логически убедил простоватого господа бога в том, что все лучшее должно принадлежать ему, а то скудное, что следует уделить Крабату, пусть он получит из рук «знатного». Для верности «знатный» тут же наложил клеймо — «разверстая волчья пасть и перед ней гора» — на домашний скот, а впоследствии на землю, на плечо мужика и его жены Смялы.

Так Крабат познал страх и ненависть, ощутил пылающую рану — клеймо на своем плече — и вступил в борьбу со «знатным», волком Райсенбергом.

«Раб, сознающий свое рабское положение и борющийся против него, есть революционер»[2], — эта ленинская формула определяет глубинный смысл той борьбы против «волка», «знатного», «носителя власти», которую ведет (с помощью доброго мельника) Крабат.

Борьба эта носит былинно-сказочный характер и ведется, так сказать, с переменным успехом, потому что Крабат никак не может пригвоздить к дереву волка Райсенберга, но и волк Райсенберг не может убить Крабата.

Эта сказочная борьба вплетена в борьбу историческую, реальную — многовековую борьбу с графом Райсенбергом крестьянского рода Сербинов, участников всех бунтов и восстаний начиная с крестьянских войн XV века. Мартиролог колесованных, утопленных, повешенных, четвертованных повстанцев очень велик. Но Сербины не сдавались.

«Правда, во все времена смешно было бы говорить о вражде между замком Райсенбергов и двором Сербинов на холме со старой липой — слишком уж величествен был первый и слишком уж жалок второй. Тем не менее выкрикнул же однажды Каспар Сербин в лицо своему палачу Райсенбергу: «Вражда посеяна между мной и тобой, и дана нам вечная жизнь, пока один из нас не вздернет другого на древе истории и синий язык не вывалится у него изо рта!»

Повесть о Крабате и повесть о Сербинах сближаются все теснее и теснее. И вот уже наш современник, дед знаменитого ученого Яна Сербина — Петер Сербин, дружка на всех деревенских свадьбах, становится для народа двойником Крабата, а его друг мельник Кушк — двойником другого мельника, того, который появляется как спутник Крабата то ли в дни сотворения мира, то ли во время Тридцатилетней войны.

Но и маленький Ян, внук Петера, мечтает стать Крабатом, открыть «Страну Счастья», «Страну Без Страха». И его трудную и высокую судьбу предскажут многие конфликты, возникшие между носителями сказочно-фольклорной темы романа еще в дни сотворения мира. Прежде всего, это недоверие к «чуду» — волюнтаристскому насилию над действительностью для осуществления личных, мелких целей. Люцифер, постоянно находящийся в оппозиции к богу и небесному синклиту, подверг резкой критике результаты божественного аукциона. И чтобы несколько умерить нанесенный интересам Крабата ущерб, он украл для него у господа бога один из волшебных жезлов, с помощью которого можно творить чудеса. Однако на деле занятие это становится весьма опасным. Что, казалось бы, может быть невиннее «сотворения брусники», но вместо нее почему-то вырастает волчья ягода, вместо черники — бузина. А когда Крабат пытается наколдовать себе помощников для постройки жилья, из-под земли выходят целые роты ландскнехтов Валленштейна, которые своими бессмысленными действиями превращают всю округу в пустыню.

Тема обоюдоострой природы «чуда», опасностей, какие таит в себе потенциальная власть над действительностью, со всей остротой встанет в современной истории романа, в повествовании о судьбе Яна Сербина.

Один из любимых образов Юрия Брезана (он упоминает его в своих речах и в своих книгах, в том числе в романе «Крабат») — голова Медузы на щите Афины Паллады — власть над жизнью и смертью, отданная в руки мудрости. В романе об этом говорит Ян Сербин, отдавший жизнь защите этой мудрости.

Современная история реалистична и полна самого острого и актуального содержания. Возможность использовать в условиях капиталистического общества плоды научно-технической революции во вред человеку, ответственность ученого, возросшая тысячекратно сейчас, когда то или иное открытие может стать угрозой для самого существования человечества, разоблачение всех форм насилия и агрессии — вот сущность современной истории в романе.

Нет, формула жизни, которую открыл гениальный биогенетик Ян Сербин, как будто бы никому не грозит гибелью, а, напротив, сулит благодеяния людям. С ее помощью — как мы уже говорили — можно «перестраивать человеческую биологию, физиологию, психику, влиять на поведение человека.

Все дело только в том, кто и для чего будет это делать.

«Можно с ее помощью излечивать рак?» — спрашивает Яна Сербина Каминг, он же «Третий», он же глава, административный и идейный, засекреченного центра биологии и состоит на службе у самых черных сил милитаризма и реакции, он же бывший эсэсовец и убийца младшего брата Яна Сербина — двенадцатилетнего Матти (о чем Сербин не знает).

«Да», — отвечает Сербин на его вопрос.

«И восстанавливать ампутированные конечности?»

«Да».

«И уничтожать наследственные болезни?»

«Да».

«И ликвидировать дефекты мозга?»

«Да», — в четвертый раз отвечает Сербин.

И Каминг, уже ранее предложивший Сербину в обмен на его формулу заключить союз «знания и власти», с деланным удивлением спрашивает ученого, почему тот не принимает его предложение.

«Потому, — отвечает ученый, — что с помощью этой формулы можно делать обратное: заражать людей раком, перекраивать мозг, создавать сверхмозг вне человеческого тела…»

Каминг содрогнулся.

«Какая жуткая идея, — сказал он. — Кто же способен на такое?»

«Вы, например», — справедливо отвечает ученый.

Об опасности и обратимости всякого волюнтаристского «чуда», переделки мира, в основе которой не лежит уважение к человеку, народу, реальной жизни и действительности, прежде всего об активности самих масс в творчестве «чудес» — вот о чем говорит современная история романа.

«Третий» с помощью формулы и ученых своего центра может создать целые армии рабочих или солдат, безмозглых и покорных и при этом «счастливых», то есть лишенных малейших внутренних поводов к конфликтам и недовольству.

Взрыв бомбы над Хиросимой побудил Бертольда Брехта дать новый, и последний, вариант пьесы об отце современной физики — по существу, не только об ответственности ученого, но и «народности» науки. Пьеса «Жизнь Галилея» говорит не о «вульгарной» опасности научного своекорыстия, а, так сказать, о высокой опасности служения науке для науки, оторванной от подлинных интересов человечества.

Заключительный монолог Галилея обращен не только к его ученику Андреа Сарти — устами отца современной физики говорит с носителями и деятелями современной культуры мудрый и проницательный художник Бертольд Брехт.

«Я полагаю, — говорит Галилей, — что единственная цель науки — облегчить трудное человеческое существование. И если ученые, запуганные своекорыстными властителями, будут довольствоваться тем, чтобы накоплять знания ради самих знаний, то наука может стать калекой и ваши новые машины принесут только новые тяготы. Со временем вам, вероятно, удастся открыть все, что может быть открыто, но ваше продвижение в науке будет лишь удалением от человечества. И пропасть между вами и человечеством может оказаться настолько огромной, что в один прекрасный день ваш торжествующий клич о новом открытии будет встречен всеобщим воплем ужаса»[3].

Это мудрое, брехтовское, исторически точное понимание ответственности современной науки со всей силой звучит в романе Юрия Брезана.

До того, как Ян Сербин вступит в поединок с властью капиталистического мира, сложит голову и победит в этой борьбе, Юрий Брезан расскажет о нем еще многое: о приключениях героя в Стокгольме, на севере Швеции, в Италии. Параллельно, а иногда и «наплывом» читателю откроются приключения Крабата и Кушка в «безумном, безумном, безумном мире» современного капиталистического государства, чей образ к тому же окрашен в сатирически-сказочные тона.

Пойдет в современной истории речь и о родителях Яна — двух старых сорбских крестьянах, доживающих свой век в домике на холме со старой липой.

Дети — далеко, и у сына, и у дочерей своя судьба, но они живут в памяти стариков, в рассказах матери. И в этих главах Брезану удалось по-своему и высокопоэтично воплотить бессмертную тему Филемона и Бавкиды.

Но центральной линией современной истории романа остаются судьбы науки и ее адептов в современном капиталистическом обществе.

Проблема формулы, которую нашел Ян Сербин, уже как бы «висела в воздухе». На пути к ней осуществлял свои работы старший по возрасту, опыту, стажу Линдон Хоулинг — ученый-гуманист, антимилитарист, защитник жизни, прямой, смелый, веселый, даже озорной.

Может быть, всего на несколько шагов отстав от Яна Сербина, идет к тому же открытию испанец Лоренцо Чебалло — антагонист Хоулинга, потенциальный и опасный противник Сербина. Фашист? Милитарист? Опора реакционных сил старого мира? Нет, у Лоренцо Чебалло нет ни политических симпатий, ни убеждений. Для него существует только наука, наука для науки. Но для того, чтобы беспрепятственно развивать возможности своего огромного мозгового аппарата, он пойдет на союз с любой реакционной силой, потому что человек и человечество с его стремлениями, интересами, жизнью — это всего лишь помеха для осуществления сверхчеловеческих потенций оторванной от человечества и человечности науки.

Конечно, достижения биологии и генетики, о которых говорится в романе Брезана, в действительности еще не существуют, но направление поисков бесспорно, и опасности, которые они в себе таят, реальны. Характерная черта: в решающем разговоре Сербина и Чебалло последний с усмешкой говорит, что его боится даже сам Каминг — «Третий», на службе у которого он состоит. Каминг полагает, что, окружив находящегося за рубежом Яна Сербина «живыми» и механическими шпионами, он заманил его в ловушку, обманом завлек в свой подземный научный центр.

На деле это не так. Ян Сербин сознательно пошел в ловушку, чтобы вступить в поединок с Лоренцо Чебалло — единственным, кто может рано или поздно пройти по его стопам к финишу.

Так в сказке поступал Крабат, борясь с волком Райсенбергом, так в истории поступал весь род Сербинов, род замученных, убитых, но непокоренных защитников народных прав. И недаром дед Яна дружка Петер Сербин (которого в народе отождествляли с Крабатом) научил внука любви и преклонению перед народным сказочным героем.

Ян в детстве мечтал стать Крабатом, и в тяжелый час он становится им. С противником говорит уже не Ян, а Крабат, и это Крабат отстаивает свое право не отдать формулу — народное достояние — во власть злу и насилию. И это Крабат своей сказочной властью и силой заклинает и уничтожает не Чебалло, а «сверхмозг Райсенберга».

Может быть, перенеся победу добра и правды в область сказочной символики, Юрий Брезан чуть облегчил себе задачу разрешения конфликта между двумя равными по силе интеллекта и таланта деятелями современной науки.

В заключительных главках романа есть упоминание о том, что Лоренцо Чебалло отказался от поисков формулы и ушел из научного центра Каминга. В этом случае сила заклинания, произнесенного Крабатом, не в ладах с реальной действительностью. И вероятно, здесь не хватает какого-то промежуточного звена, которое раскрыло бы более земные причины поражения идеологии науки для науки, волюнтаристски совершаемых чудес. Смысл сказочно-легендарной и современной линии романа един. Достичь «страны счастья», «изменить мир», «убить страх», повесить на древе истории волка Райсенберга, принимающего все новые обличья, можно не с помощью тех или иных чудес науки или техники, а лишь с помощью «преображения» мира, совершенного усилиями всего трудового человечества, в братской солидарности покончившего с эксплуатацией, угнетением, войнами, поставившего науку и ее «чудеса» на службу всеобщему счастью.

Е. Книпович