Кровная связь

Глава шестнадцатая

Вместе с Джоном Кайзером я стою у подножия металлической лестницы, которая ведет к административному зданию Натана Малика. Это оштукатуренное одноэтажное строение, но зато оно приподнято на бетонных сваях, так что пациенты могут оставлять под ним свои автомобили.

– Все в порядке? – доносится до меня сзади голос Кайзера. – Передатчик вас не беспокоит?

– Все нормально.

Техник из ФБР прикрепил передатчик клейкой лентой к внутренней поверхности моего бедра, под юбкой. Я уже совсем было решила одеться подчеркнуто небрежно, но в последний момент выбрала удлиненную юбку и строгую блузку в тон. Раз уж Малик был неравнодушен ко мне во время учебы в медицинской школе, то подчеркнутая чувственность может помочь мне сегодня в поисках необходимой информации.

Передатчик на бедре – это самая маленькая из моих проблем. Более двух десятков полицейских рассредоточились вокруг, в том числе и в автомобилях, припаркованных у соседних зданий, причем восемь из них входят в состав группы специального назначения. Как только я окажусь в кабинете Малика, группа незаметно войдет в здание и расположится в соседней комнате, прикрывая меня. Если только Малик не собирается пристрелить меня, как только я войду в его кабинет – зная при этом, что за дверью притаились полицейские, – мне ничего не грозит. Но теперь, на пороге встречи, суровая реальность несколько поумерила мой восторг. У меня возникает чувство, словно я собираюсь войти в клетку с прирученным тигром. Конечно, зверя можно научить демонстрировать послушание, но тот, кто верит, что хищника можно лишить свирепости, обманывает себя.

– Кэт? – с тревогой обращается ко мне Кайзер.

В последние полчаса мне стало совершенно ясно, что оперативной группой, расследующей серийные убийства в Новом Орлеане, руководит не кто иной, как Джон Кайзер. Формально, конечно, это совместная операция нескольких силовых структур, но в примитивной иерархии, определяющей порядок подчиненности, Кайзер занимает верхнюю ступеньку. Я попыталась не забывать о том, что общаюсь с ним на глазах у Шона. Это моя старая проблема: я всегда подсознательно стараюсь сделать так, чтобы главный мужчина захотел меня.

– Я в порядке, – уверяю я Кайзера, повторяя про себя фразу, которую он мне сообщил несколько минут назад. Вы любите футбол? Это безобидное предложение – в теории, во всяком случае – должно послужить сигналом для шумного появления в кабинете группы специального назначения Главного полицейского управления Нового Орлеана.

– Начинайте, когда будете готовы, – говорит Кайзер. – Теперь ваш выход.

Я медленно, не оглядываясь, поднимаюсь по ступенькам и, не давая себе времени на раздумья, открываю дверь на верхней площадке. Агент ФБР похлопывает меня по спине на прощание, и я благодарна ему за это прикосновение. Я вспоминаю своего тренера по плаванию, который таким же образом желал мне удачи, когда я готовилась занять место на тумбе.

Внутри здания передо мной тянется длинный коридор с дверьми по обеим сторонам. На полу лежит вытертый зеленый ковер, стены обшиты коричневыми деревянными панелями. Здесь пахнет, как в кабинете врача, и это меня удивляет. В офисах психотерапевтов, которых посещала я, пахло жилым домом или квартирой.

– Привет! – окликает меня мужской голос. – Это вы, доктор Ферри?

– Да, – отвечаю я, приходя в замешательство от того, как тихо и даже робко звучит мой голос в мертвом пространстве коридора.

– Входите же. Сюда.

Дверь в конце коридора приоткрыта. Подойдя к ней почти вплотную, я останавливаюсь и разглаживаю юбку на бедрах. Во время поездки в машине она немного помялась.

– Входите, – раздается тот же голос. – Вам нечего бояться.

«Правильно», – говорю я себе и вхожу в кабинет.

Натан Малик сидит за большим столом лицом к входной двери. Несмотря на летнюю жару, на нем черные брюки-слаксы и черная же водолазка, скорее всего шелковая. В его мускулистой фигуре нет ни капли жира, а лысая голова кажется водруженной на плечи, как бронзовый бюст на пьедестал. У него светлая, почти прозрачная кожа. Сохранить ее такой в климате Нового Орлеана – настоящий подвиг, и эта бледность лишь подчеркивает выражение его глаз настолько насыщенного коричневого цвета, что они кажутся почти черными. Руки у него очень маленькие и изящные, они скорее подошли бы женщине. Я пытаюсь представить, как эти руки нажимают на курок, посылая пулю в спины пятерых мужчин за прошедший месяц, а потом добивая их контрольным выстрелом в голову.

Одним плавным движением Малик встает и указывает на софу напротив своего стола. Черные кожаные подушки на трубчатой хромированной раме – вполне вероятно, работа Миса Ван дер Роэ или же искусная подделка. Садясь, я быстрым взглядом обвожу его кабинет, но комната выглядит почти голой, так что в глаза мне бросаются всего несколько деталей. Стены мягкого белого цвета, полки тикового дерева и парочка длинных вертикальных картин, похожих на китайские. Слева от меня висит самурайский меч, его косо обрубленное лезвие угрожающе поблескивает, напоминая о своем предназначении. С правой стороны на шкафу восседает каменный Будда, который выглядит в достаточной мере настоящим, чтобы быть украденным откуда-нибудь из азиатских джунглей.

– Всем моим посетителям нравится Будда, – замечает Малик, опускаясь на свое место.

– Откуда он у вас? Я никогда не видела ничего похожего.

– Я привез его с собой из Камбоджи. Ему пятьсот лет.

– Когда вы были там?

– В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году.

– В качестве солдата?

Губы Малика изгибаются в тонкой улыбке.

– Захватчика. Я сожалею о том, что мне пришлось взять статуэтку с собой, но сейчас я рад, что она у меня есть.

За спиной психиатра висит мандала – замыкающаяся в круг геометрическая конструкция, составленная из пронзительно ярких цветов, которые переплетаются, образуя замысловатый рисунок, призванный погрузить зрителя в состояние медитации. Карл Юнг просто-таки обожал мандалы.

– Я очень рад, что вы пришли, но к радости примешивается и любопытство, – говорит Малик.

– В самом деле?

– Да. Я думал, что именно вы будете снимать отпечатки моих зубов. А вместо этого получил довольно-таки неприятного дантиста из ФБР.

Я смущена и растеряна.

– Он сделал отпечатки ваших зубов?

– Нет, и это очень странно. Полагаю, рентгенограммы оказалось достаточно, чтобы исключить меня из числа подозреваемых. Хотя он обработал у меня полость рта, чтобы взять образцы ДНК.

Я сижу, как в старых фильмах сидела Лорен Бэколл, сдвинув колени, но так, чтобы они были видны из-под юбки, и слегка поджав ноги. Пока Малик пожирает взглядом мои коленки, мне вдруг приходит в голову мысль, что я нахожусь здесь для того, чтобы повернуть вспять обычный ход событий в кабинете психиатра – выудить из доктора как можно больше информации, вместо того чтобы снабдить его необходимыми сведениями. Поскольку Малик, вероятнее всего, является признанным специалистом словесной дуэли, я решаю не темнить и взять быка за рога.

– Откуда вы узнали, что я работаю над этим делом, доктор?

Он небрежно машет рукой: дескать, не будем терять времени на такие пустяки.

– ФБР хотело заполучить и несколько прядей моих волос, но увы…

Малик указывает на свою лысину и хохочет. Он проверяет меня.

– Если ФБР нужны были образцы ваших волос, они их получили. Тем или иным способом. Разве что вы лысый и внизу, в чем я пока не имела возможности убедиться лично.

– Так, так. А вы не шарахаетесь от грубой прозы жизни, а?

– А вы думали иначе?

Он пожимает плечами с явным изумлением.

– Я не знаю. Мне было любопытно взглянуть на вас, чтобы понять, какой вы стали. Я имею в виду, что следил за вашей карьерой по газетам, но там никогда не сыскать нужных подробностей.

– Ну и… каковы ваши впечатления?

– Вы по-прежнему очень красивы. Но я пока что не заметил ничего, чего бы не знал о вас раньше.

– И только поэтому я здесь? Вы хотели всего лишь посмотреть, что из меня получилось?

– Нет. Вы здесь потому, что все происходящее отнюдь не случайно.

– Что?

– Наше соприкосновение во времени и пространстве. Мы с вами впервые встретились много лет назад, наше знакомство было мимолетным и шапочным, а теперь судьба снова свела нас. Юнг называл это синхронностью. Кажущаяся беспричинной череда событий, которые оказывают на человека большое влияние или имеют для него столь же большое значение.

– Я называю это случайностью. Мы ведь не должны были встретиться, если бы не ваша просьба.

– Это все равно случилось бы рано или поздно.

Меня внезапно охватывает неудержимое желание спросить у Малика, не знал ли он моего отца, но интуиция ведет меня в другом направлении.

– У вас по-прежнему пунктик в отношении меня, доктор Малик?

– Пунктик?

Невежество не идет психиатру, во всяком случае этому.

– Перестаньте. Интерес. Страсть. Непреодолимая тяга.

– И много мужчин реагируют на вас подобным образом?

– Достаточно.

Он кивает.

– Держу пари, что так оно и есть. В медицинской школе они ели у вас из рук. Все эти врачи, которым перевалило за сорок. Они пускали при виде вас слюни, словно вы были течной сучкой.

Малик употребляет слово «сучка» так, как его употребляют собаководы, говоря об особи женского пола, находящейся в самом низу эволюционной лестницы.

– Если мне не изменяет память, вы были одним из них.

– Я обратил на вас внимание, признаю.

– Почему вы обратили на меня внимание?

– Потому что вы не были похожей на других. Красивая, очень сексуальная, пьющая, как сапожник. И еще вы умели оставаться собой в разговорах с людьми на двадцать лет старше. Кроме того, мне было скучно.

– Вам и теперь скучно?

Снова тонкая улыбка.

– Нет. Мне нечасто приходится разговаривать с кем-нибудь перед столь внимательной и благодарной аудиторией.

Я приподнимаю юбку и слегка раздвигаю колени – совсем немного, так, чтобы Малик увидел передатчик, прикрепленный клейкой лентой к внутренней стороне моего бедра.

– Всем привет! – восклицает он. – Вуайеристы, все как один.

– Если мы закончили прогулку по садам нашей памяти, то у меня есть к вам несколько вопросов.

– Валяйте. Мне остается только надеяться, что это и в самом деле ваши вопросы. Мне ненавистна мысль, что вы добровольно вызвались выступить в качестве выразителя интересов ФБР. Это было бы недостойно вас.

– Вопросы и в самом деле мои.

– В таком случае я к вашим услугам.

– Вы работаете только с пациентами с подавленной памятью?

Малик, похоже, дискутирует сам с собой, стоит ли отвечать на этот вопрос.

– Нет, – произносит он наконец. – Я специализируюсь на восстановлении утраченных воспоминаний, но также работаю с пациентами, страдающими биполярными расстройствами и «вьетнамским синдромом».

– «Вьетнамским синдромом» самим по себе или применительно к сексуальному насилию?

Очередная пауза.

– Я также работаю с несколькими ветеранами боевых действий.

– Это ветераны войны во Вьетнаме?

– Я бы предпочел не углубляться в такие подробности о моих пациентах.

Мне хочется расспросить его о службе во Вьетнаме, но время для этого явно неподходящее.

– Я собираюсь задать вам прямой вопрос. Почему вы отказываетесь сообщить полиции имена своих пациентов?

Последние следы благодушия исчезают с лица психиатра.

– Потому что я пообещал им свою лояльность и защиту. Я никогда не предам своих пациентов.

– Неужели список имен будет означать предательство?

– Разумеется. Полиция незамедлительно и грубо вмешается в их жизнь. А многие из моих пациентов – люди очень ранимые и слабые. Им приходится жить в нелегких семейных обстоятельствах. Для некоторых насилие является ежедневной реальностью. Для других – вполне вероятной возможностью, которая висит над ними, как дамоклов меч. У меня нет ни малейшего намерения подвергать их опасности только ради того, чтобы государство удовлетворило свои капризы.

– Что вы называете капризами государства? Полиция пытается остановить серийного убийцу, который, скорее всего, выбирает своих жертв из числа ваших пациентов.

– Никто из моих пациентов не умер.

– Зато погибли их родственники. Нам известно только о двоих, хотя их может быть больше.

Малик демонстративно смотрит в потолок.

– Возможно.

При виде столь явного самодовольства во мне закипает гнев.

– Для вас это не просто возможность, не так ли? Вы знаете наверняка, кто еще подвергается опасности, но отказываетесь говорить об этом с полицией.

Малик, не мигая, молча смотрит на меня, и его темные глаза ничего не выражают.

– Кто из убитых приходился родственником вашим пациентам, доктор?

– Неужели вы всерьез полагаете, что я отвечу на этот вопрос, Кэтрин?

– Пожалуйста, обращайтесь ко мне «доктор Ферри».

В его глазах я вижу искорки изумления.

– Ага. А вы действительно доктор?

– Да. Я судебно-медицинский одонтолог.

– Дантист, чтобы было понятнее.

Глаза Малика блестят.

– Обладающий большим и весьма специфическим опытом.

– И все-таки… это не совсем доктор, верно? Вы когда-нибудь принимали роды? Засовывали руку в огнестрельную рану на груди жертвы, чтобы не дать сердцу развалиться на куски?

– Вы прекрасно знаете, что нет.

– Ах да, действительно. Вы оставили медицинскую школу на втором курсе. Еще до того, как начались практические занятия в клинике.

Малик явно в восторге от себя.

– Вы позвали меня сюда для того, чтобы оскорблять, доктор?

– Вовсе нет. Я всего лишь хотел внести ясность относительно того, кто мы с вами такие на самом деле. Я бы хотел, чтобы вы звали меня Натаном, а я предпочитаю обращаться к вам как к Кэтрин.

– Может быть, мне стоит называть вас Джонатаном? Именно так вы представились мне, когда мы впервые встретились. Джонатан Гентри.

Глаза психиатра вновь застилает непроницаемая пелена.

– Это больше не мое имя.

– Но ведь оно то самое, которым вас нарекли при рождении, не так ли?

Малик очень по-европейски качает головой. Это усовершенствованный вариант жеста, который у подростков означает «думайте, что хотите».

– Можете называть меня как вашей душе угодно, Кэтрин. Но прежде чем мы пойдем дальше, давайте закончим с вопросом о конфиденциальности. Я ответственно заявляю, что готов скорее провести год в тюрьме, чем нарушить право пациента на неприкосновенность личной жизни.

Похоже, он говорит искренне, но я не верю, что этот рафинированный профессионал действительно готов сидеть в тюрьме.

– Вы готовы провести год в окружной тюрьме Орлеана «Пэриш призон»?

– Я готов признать, что вам трудно это понять.

– Вы вообще когда-нибудь видели окружную тюрьму?

Малик кладет руки ладонями вниз на стол, словно собираясь объяснять ребенку некое сложное понятие.

– Я провел шесть недель в лагере в качестве пленника красных кхмеров. Так что год в американской тюрьме покажется мне каникулами.

Моя уверенность пошатнулась. Пожалуй, Натан Малик не так прост, как мне говорили. Пока я решаю, что делать, психиатр ставит локти на стол, складывает руки домиком и обращается ко мне голосом, в котором звучит вековая выстраданная мудрость.

– Послушайте меня, Кэтрин. Вы вошли сюда из мира света. Мира парковых аллей, ресторанов и фейерверков в честь Дня независимости четвертого июля. Но вы видите, что на границах этого мира клубятся тени. Вы знаете, что случаются страшные и плохие вещи, что существует зло. Вы работали над раскрытием нескольких убийств. Но по большей части вы оставались посторонним наблюдателем. Полицейские, которым вы предлагали свои навыки и умения, чаще и ближе сталкиваются с реальностью, но полицейские очень негативно относятся к тем, кто отказывается помогать им и давать показания. Во всяком случае, те, кто недаром ест свой хлеб.

От волнения на бледных щеках Малика проступает румянец.

– Но здесь речь не идет об отказе от сотрудничества. В своем кабинете я ничего не скрываю. Здесь тени выходят на свет и живут своей жизнью. Эти стены слышали подробное, тошнотворное описание самых омерзительных поступков, совершенных людьми. – Он откидывается на спинку кресла и продолжает уже более спокойным тоном: – Здесь, Кэтрин, я сталкиваюсь с самыми отвратительными вещами на свете.

Я кладу руки на колени.

– Вам не кажется, что вы излишне драматизируете события?

– Вы так думаете? – С губ Малика срывается короткий смешок, но в нем нет веселья. – Какой самый страшный бич человечества? Война?

– Я думаю, да. Война и то, что с ней связано.

– Я был на войне. – Он жестом указывает на каменного Будду, который безмятежно взирает на нас со шкафа. – Яростные схватки лицом к лицу и анонимная бойня с безопасного расстояния. В меня стреляли. Я убивал людей. Но то, что я видел и слышал в этом невзрачном маленьком кабинете, хуже, чем война. Намного хуже.

В голосе психиатра слышится такое убеждение, что я теряюсь и не знаю, что сказать.

– Для чего вы мне все это рассказываете?

– Чтобы ответить на ваш вопрос.

– Какой вопрос?

– Тот самый, который задают ваши друзья в большом мире: «Почему он отказывается сообщить имена своих пациентов? Что в этом страшного?»

Я не спешу нарушить затянувшееся молчание, надеясь, что Малик немного остынет и успокоится.

– Я по-прежнему считаю, что непосредственная угроза жизни невинных людей перевешивает право ваших пациентов на невмешательство в их личную жизнь.

– Вам легко говорить, Кэтрин. А если я скажу, что большинство моих пациентов составляют те, кто уцелел после холокоста? Те, кто выжил в концентрационных лагерях, которые никто не освобождал, те, кто до сих пор живет со своими охранниками-нацистами?

– Ваша аналогия некорректна. Это неправда.

– Вы ошибаетесь. – Глаза Малика мечут молнии. – Дети, страдающие от длительных и регулярных сексуальных домогательств, по-прежнему живут в концентрационных лагерях. Они находятся во власти деспотов, от которых зависит их существование. Они ежедневно становятся жертвами террора и пыток. Родственники, и зачастую матери, предают их в борьбе за выживание. Личность таких детей систематически разрушается и они уже даже не помнят, что такое надежда. Не обманывайте себя, доктор. Холокост продолжается вокруг нас. Вот только большинство предпочитает не видеть этого.

Противоестественное спокойствие Натана Малика уступает место глубокому и тщательно скрываемому гневу. Он совсем не похож на тех психиатров, к которым я обращалась в качестве пациента. В каком-то смысле я страстно желала, чтобы мои психотерапевты были способны на такие вот эмоциональные взрывы. Но, по правде говоря, это не их роль. Такая страсть несет в себе нешуточную опасность.

Я произношу нейтральным тоном:

– Из медицинской школы я вынесла убеждение, что психотерапевты должны любой ценой сохранять объективность. А вы похожи, скорее, на адвоката своих пациентов, чем на бесстрастного целителя.

– А разве можно сохранить объективность перед лицом холокоста? Только потому, что вы случайно оказались в роли врача? Известно ли вам, сколько женщин в Америке пострадали в детстве от сексуальных домогательств и надругательств? Каждая третья. Каждая третья. Это десятки миллионов женщин. Это женщины в вашей семье, Кэтрин. Что касается мужчин, то у них этот показатель колеблется от каждого четвертого до каждого седьмого.

Я заставляю себя сохранять спокойствие.

– Откуда у вас эти сведения?

– Это реальные данные, а не пропаганда, распространяемая группой жертв. Средняя продолжительность кровосмесительных домогательств составляет четыре года. Половину детей, пострадавших от жестокого обращения, домогаются сразу несколько преступников. Хотите знать больше, доктор?

– Я в некоторой растерянности, – негромко говорю я. – Так вы лечите взрослых или детей?

Малик резко и неожиданно вскакивает на ноги, как будто ему невыносимо и дальше спокойно сидеть в кресле. Рост его не превышает пяти футов девяти дюймов, но он излучает силу, которая, кажется, проистекает из его сверхъестественной неподвижности. В нем заметна сосредоточенность, которую до сих пор мне доводилось видеть лишь у приверженцев боевых искусств.

– Вы говорите в хронологическом смысле, – произносит он таким тихим голосом, что я с трудом его слышу. – Я не могу позволить себе проводить подобные разграничения. Эмоциональное развитие ребенка обычно останавливается на той стадии, где он находился в момент, когда ему впервые пришлось изведать насилие. Иногда я и сам не знаю, с кем имею дело – с ребенком или взрослым, пока пациент не заговорит.

– Итак… То, о чем вы сейчас рассказываете, – это воспоминания, вытесненные в подсознание. Правильно?

Малик не сделал ни шагу, но мне внезапно кажется, что он стал ко мне гораздо ближе, чем раньше. А группа специального назначения оказалась вдруг намного дальше, чем минуту назад. Глаза мои устремляются к самурайскому мечу, висящему на стене слева. Его местоположение напротив Будды у правой стены порождает внушающее беспокойство смешение крайностей – войны и мира, безмятежности и насилия.

– Мне кажется, вы понимаете, о чем я говорю, – добавляет Малик. – Доктор.

Впервые с момента, как я вошла в его кабинет, мне становится страшно. Кожа головы у меня чешется, ладони вспотели. Человек, сидящий передо мной, совсем не тот, кого я знала в медицинской школе. Физически он остался тем же, но в эмоциональном и духовном плане эволюционировал в кого-то другого, психиатр, которого я знала, был сторонним наблюдателем, бессильным изменить что-либо. А мужчину, сидящего передо мной сейчас, никак не назовешь бессильным. И его намерения по-прежнему остаются для меня загадкой.

– Мне нужно в туалет, – сбивчиво говорю я.

– Вниз по коридору, – отвечает Малик, в лице которого не дрогнул ни один мускул. – Последняя дверь справа.

Пока я иду к двери, у меня возникает ощущение, что эти слова порождены самыми простыми клетками его мозга, тогда как высшая его деятельность сосредоточена исключительно на проблемах внутреннего характера, частью которых я, безусловно, являюсь.

Оказавшись в одиночестве в коридоре, я с шумом выдыхаю воздух, как будто затаила дыхание на протяжении последних пятнадцати минут. Мне совсем не хочется в туалет, но я все равно иду по коридору, поскольку уверена, что Малик непременно обратит внимание на тишину за дверью, если мои шаги не будут слышны. Проходя мимо открытой двери слева, я вижу мужчину в черном комбинезоне и бронежилете. Он притаился за дверью, держа в руках тупорылый автомат. Он провожает меня глазами, когда я прохожу мимо, но не делает попытки встать или пошевелиться.

Открыв дверь туалета, я обнаруживаю внутри Джона Кайзера. Он делает мне знак войти в крошечную кабинку.

– Вам действительно нужно в туалет? – спрашивает он.

– Нет. Мне просто нужно было уйти оттуда. Он вскочил из-за стола, чем изрядно меня напугал.

Агент ФБР пожимает мне руку, стараясь успокоить. В его глазах я вижу участие и обеспокоенность.

– Вы чувствуете, что вам грозит опасность?

– Не знаю. Вообще-то он не угрожал… Просто мне стало страшно.

– Вы замечательно держитесь, Кэт. Вы в состоянии вернуться к нему и продолжить разговор?

Я открываю кран над маленькой раковиной, споласкиваю руки и провожу ими по шее.

– От меня в самом деле есть какой-то толк?

– Вы что, смеетесь? Этот разговор – единственное окно, через которое мы можем заглянуть в мозги этого малого.

Я прислоняюсь к стене и вытираю шею бумажным полотенцем.

– Хорошо.

– Вы достаточно уверенно себя чувствуете, чтобы немножко спровоцировать его?

– Господи… И что, по-вашему, я должна сделать?

Кайзер улыбается так, что я понимаю: он знает меня лучше, чем я полагала.

– Не думаю, что вам нужны советы. Согласны?

– Пожалуй, вы правы.

– Если почувствуете, что вам грозит опасность, не раздумывайте ни секунды, подавайте знак. Через пять секунд он будет лежать, уткнувшись носом в пол.

– Живой или мертвый?

– Это зависит только от него.

В глазах Кайзера светится непреклонная решимость.

– В самом деле?

Агент ФБР протягивает руку и нажимает рычажок слива.

– Вы находитесь именно там, куда всегда стремились, Кэт. На самом краю. Ступайте и распните этого малого.