Круговерти

9

Михаил обошел нижний склад, где штабелевали бревна, и двинулся по белому сугробу, стараясь попадать валенками в ямки чьих-то следов.

Его нагоняли женщины-сучкорубы, молодые уралки с румянцем и пушком на щеках.

— Михаил! — кричали они ему в спину. — Когда мы тебя оженим?! Ау, Михаил!

— Старо! — отмахнулся он. — Сказал же: семья есть. Вот телки-метелки беспонятливые!

Но женщины набежали и с визгом завалили бригадира в снег, давай его мутузить, щеки снегом натирать. Михаил, отряхиваясь, смеялся и слезы вытирал.

К разделочной эстакаде добирались по-мирному. Синее утро, выстуженное холодом, мохнатый иней на штабелях и на обвисших лапах елей делали зиму еще наряднее.

Стропальщики бегали по ярусам накатанных бревен с палками и торопили крановщика:

— Майна! Спишь, что ли, у бога в правом кармане?!

Пачка бревен с грохотом посыпалась в кучу.

Несколько девчат остались на эстакаде, остальных Михаил повел в лес к своей делянке. Им встретились бригады с бензомоторными пилами: убирали «опасные» деревья, прорубали трелевочные волоки. Начальник участка Борщов, заметив сучкорубов, погнал их назад, к старой делянке. Дальше шагать было нельзя — шла валка.

Женщины стали носить в костер валежник и хворост, топорами сбивали низко свисающие сучья. Над костром выскакивали красные сполохи, стреляла хвоя, и вкусно пахло смолой. Из леса выбрался черный трактор с гремящей пастью. На раскряжевочной площадке он развернулся, тракторист выпрыгнул из кабины.

Михаил поспешил снять чокер с кедровины, заговорил с трактористом:

— Кубов тут уйма… Москву обогреть хватит! Как думаешь?

— Скорее отчаливай! Некогда, Миша, Борщов загонял в доску. Приходи вечером в столовую, потолкуем.

Михаил махнул шапкой — катись, мол, раз ты такой. Женщины подошли, окружили лохматую тушу кедра. Затюкали топорами — кто умело, а кто и впервые, неловко. Возле них крутился Михаил, показывая, как с одного-двух ударов отсекать сучья.

Жарко стало!..

Метрах в ста от них качнулась мачтовая соснища, словно бы выпрямилась, и стала медленно валиться, обрушиваясь с пушечным грохотом. Тайга отозвалась гулко ухающим вздохом. В том месте, где возвышалась великанша, в проеме вскружилась белая пыль с блестками инея. Постепенно высинилась густота неба.

— Работенки подбавилось, хватайте ее, пока не убежала! — крикнул Михаил. — Не стесняйтесь, бабы!

Повеселевшие женщины обступили поверженное дерево, чтобы освободить его от острюг и пышного игольчатого лапника.

Дышалось Михаилу легко, и сила играла в его плечах…

Вечером почтарь принес письмо от Платоновны.

«Детка моя, — писала старушка, — не хотела я тебе говорить, думала: пусть Мишенька от брата узнает, меж родных и беда легче. Но сегодня видела твоего Ваню, спросила, написал ли тебе про Наташку, а он мне: «То их дело, а я влезать не хочу. У меня своих забот полно». Как же так, думаю, Миша ничего не знает, а у них же дите общее…

Мишенька, Наташа-то от нас съехала, она теперь в Алуште живет, курортничает. Встретился ей вдовец пожилой, у него жена померла. Плохого о нем не скажу — тихий, уважительный, в райсобесе начальником был, помог моему Ивану Никитовичу пенсию оформить. Наташка сперва смеялась: молью побитый, а потом будто умом тронулась. Любовь не любовь, я-то уж разбираюсь, а что-то такое есть. И укатила с ним, вроде подальше от сплетен и разговоров. Такие-то дела…»

Михаил смял конверт. «Так, значит… Какая же стерва Наташка! До весны осталось подождать. Что она: умом трахнулась? Только вот Илюшка… с кем он рыбу ловить теперь будет? Не с этим же… молью побитым…»