Кто тебя предал?

ВСТРЕЧА НА ВОКЗАЛЕ

В сутане, облегающей ее стройную фигуру, Иванна в состоянии полного изнеможения добралась на трамвайчике до привокзальной площади.

Главный вокзал Львова заполняли пассажиры, выплеснутые на перроны недавними бомбардировками и уличными боями. Здесь были семьи советских военнослужащих и советских работников, не успевшие эвакуироваться матери с детьми. Было здесь немало людей с границы.

С предгорий Карпат, с берегов Западного Буга и Соло-кии, из военных городков Равы-Русской и Перемышля собрались они на запыленном перроне, под огромным виадуком вокзала, лишь кое-где отделяющего их от задымленного неба последними уцелевшими стеклами.

Первые бои сожгли их жилища и выбросили с насиженных мест. Ожидая, пока кончится проверка документов и будет снято оцепление, они пугливо озирались на проходящих по перрону немецких солдат и их помощников полицаев в черных «мазепинках» с трезубами. Вот оно, подлинное народное горе!

Около того самого кипятильника, где недавно ранили Журженко, стоял Эмиль Леже. Его круглое банджо, подобно карабину, болталось за спиной. Эмиль был в лыжной тирольской шапочке, в сапогах с высокими задниками. Зора — так звали его жену-чешку,— наклонившись над годовалым младенцем, хлопотала у голубой колясочки, пыталась всунуть в ротик ребенка соску, напоить его молоком, но тот отчаянно мотал головой. Не помогала и «коза», которую делал ему пальцами Эмиль.

На вокзале скопились и местные жители, застигнутые войной во Львове и ждущие первых поездов в сторону запада — на Перемышль, на Стрый, Станислав и Дрогобич, откуда катились волны немецкого вторжения. Их пугала неизвестность, принесенная захватчиками, волновала судьба близких, переживших первые сражения на границе...

К таким пассажирам принадлежал и знакомый нам почтальон из Тулиголов Хома. Когда мимо него проходили немецкие солдаты, он боязливо прижимал к телу картонную коробку.

Хома хотел было дать дорогу встречной монахине, но, узнав в ней дочь своего священника, закричал изумленно:

— Панунцьо! Цилую руци!

— Вы давно из дому, дядько Хома? — торопливо спросила Иванна.

— Да с субботы... Приехал черевики покупать.— Он показал на коробку, зажатую под мышкой.— А тут бах-бах, и бомбы посыпались..

— Что у нас дома, дядько Хома?

— До субботы было все в порядке. Правда, сперва отец Теодозий был дуже зденервованый, що вы не повертаєтесь, но потом приехали богослов Роман, сказали, что с вами ничего не сталось и вы задерживаетесь во Львове. Ну, тогда отец Теодозий успокоились... Только...

— Ну что? Да говорите же, ради бога! — тревожно вскрикнула Иванна, уловив, что почтальон замялся.

— Только пан отец были очень огорчены, что пануся ничего не сказала им, уезжая, про телеграмму.

—Про яку телеграмму?

— Ну, яка пришла до пануси телеграмма з университету. Я отдал ее пану Роману.

— Пану Роману? — протянула Иванна.— Ничего не знаю!

— А я тоже ничего не знаю. Только телеграфистка наша, Дзюнка, сказала мне и отцу Теодозию, что сам ректор университета до пануси депешу прислали.

Недоуменным взглядом посмотрела на почтальона Иванна, но громкий стук заставил ее обернуться.

По перрону зацокали подкованные сапоги гитлеровцев.

Отряд полевой жандармерии вел задержанных во время облавы на вокзале подозрительных людей. Среди них были раненые.

Угрюмо посмотрел из-под козырька тирольки на проходящих Эмиль Леже. Видимо, его мрачный взгляд, лишенный какой бы то ни было симпатии к победителям, перехватил фельдфебель с блестящей, напоминающей полумесяц, металлической бляхой на груди. Он круто свернул к Леже.

— Юде? — резко спросил гитлеровец.

— Наин! — спокойно ответил Леже.

— Врешь! Юде! — крикнул жандарм.

— Можете думать что хотите. Я говорю вам правду! — на чистейшем немецком языке ответил Леже.

— Давай сюда! Становись в шеренгу! — скомандовал жандарм и жестом показал на колонну задержанных.

Зора подбежала к жандарму и, хватая его за руку, с мольбой в голосе попросила:

- Пане ляйтер, то мой муж. Он француз, а не еврей...

— Генуг[11]! — крикнул гитлеровец и оттолкнул Зору прикладом автомата.

Она отшатнулась, нечаянно толкнула ногой коляску с ребенком, и та покатилась, пересекая перрон, к блестящим рельсам. Улыбался в ней, глядя в небо, розовощекий ребенок.

Слились в один два женских крика: Зоры и Иванны. Голубая коляска с ребенком съехала с перрона и стала поперек отполированных колесами путей. А на нее, на всех парах, давая гудки, мчался первый поезд с границы.

Иванна метнулась к коляске, едва успела оттащить ее, как мимо замелькали обвешанные народом вагоны тормозящего пригородного поезда.

Два гитлеровца схватили Эмиля Леже и стали заламывать назад его руки.

Зора откатила коляску к стене и, пытаясь прорвать кольцо оцепления, закричала:

— Он музыкант! Вы не имеете права. У него французский паспорт!

— Генуг! — крикнул разъяренный фельдфебель и сбил тирольскую шапку с головы Леже.

— Цурюк! — вторя своему начальнику, кричали охранники и отгоняли Зору.

Рыдая, обессиленная Женщина вернулась к ребенку. Иванна передала ей дугу коляски и, подняв голову, увидела, что по ступенькам вагона подошедшего поезда медленно спускается на перрон ее отец.

— Тато!.. Таточку! — крикнула, бросаясь к Ставничему, Иванна.

Она целовала отца в небритые щеки и притоваривала:

— Боже, какое счастье, что ты жив, татусю! — И, вглядываясь в постаревшее, усталое лицо священника, она удивленно воскликнула: — А почему ты без шляпы, татуню?

Ставничий с прискорбием посмотрел на Иванну и, показывая на зажатый у него под мышкой портфель, набитый епархиальными книгами, сказал:

— Здесь все, что у нас с тобою осталось, доченька...

Тем временем отряд фельджандармерии выводил мимо патруля полиции, охраняющего выход на вокзальную площадь, задержанных во время облавы людей.

Их внимательно разглядывал стоящий на посту вместе со своими полицейскими сотник Каблак.

Поравнялся с ними Леже.

Каблак сразу узнал задержанного француза.

— Бонжур, месье! — пристраиваясь к колонне и деланно улыбаясь, сказал он.— Какая приятная встреча, не правда ли?.. Какие песенки вы споете нам теперь?.. Вы всё еще «люблю советских люди»?