Кто тебя предал?

НА ЛОНЦКОГО

Иванну привезли в следственную тюрьму на Лонцкого, на углу улиц Льва Сапеги и Томицкого. Мало кто выходил отсюда живым в годы оккупации.

Большинство узников, завозимых в этот дом, пропадали бесследно. Лишь изредка фамилии наиболее видных антифашистов после их расстрела печатались на красных объявлениях, подписанных начальником полиции и СД провинции «Галиция» бригаденфюрером СС Катцманом.

Попасть на Лонцкого было равносильно словам «отправиться на тот свет».

Альфред Дитц пригласил на первый допрос Иванны ее жениха Романа Герету. Сам же штурмбанфюрер, попыхивая сигарой, удобно развалился в мягком кресле за письменным столом следственной комнаты — динстциммера. Читая протоколы предыдущих допросов, он делал вид, что его нисколько не интересует беседа молодых людей.

У дверей комнаты стояло два эсэсовца с автоматами.

— Образумьтесь, Иванна,— тихо говорил бледный Герета,— если вы расскажете всю правду, господин Дитц сможет выхлопотать вам помилование. Ведь у вас вся жизнь еще впереди!

Хорошо пригнанная к сухощавой фигуре Гереты гитлеровская униформа военного капеллана была весьма к лицу молодому богослову. Он стоял перед своей невестой, сидящей на скамейке, привернутой скобами к деревянному полу. Положив на колени закованные руки, Иванна устало смотрела на них. Слова Романа проносились мимо ее сознания. Она тупо смотрела на носки сапог низенького эсэсовца и мысленно собирала остатки воли для того, чтобы не сказать ничего! Решительно ничего!

— Я люблю вас, Иванна, говорю это совершенно искренне, и потому...

— Искренне? Это вы говорите об искренности! — вдруг прорвало Иванну, и, подняв на Герету гневные глаза, она почти выкрикнула:— Думаете, я не знаю, кто подговорил Каблака отказать мне в приеме в университет, кто украл адресованную мне телеграмму, кто обманным образом завлек меня в монастырь? Разве так поступают честные» искренние люди?

— Да, я сделал это,— признался Герета,— но сделал это для вашего же благополучия. Невесте будущего священнослужителя не пристало учиться в советском безбожном университете!

— А где он, ваш университет! — воскликнула Иванна и кивнула на Дитца,— Вот эти культуртрегеры его вам открыли?

— Подумайте, где вы находитесь, Иванна! — урезонил ее Роман.

— «Подумайте, подумайте»! —не скрывая презрения и ненависти, сказала Иванна.— Какой же вы лицемер! И вор! Да, вор! Вы счастье мое украли... Мечту мою украли... Вы и вам подобные! Как Иуда, предали меня...

— Именем бога заклинаю вас, образумьтесь! — молил Иванну Герета.

— Какого бога? — окончательно взорвалась Иванна.— Который привел на Украину таких вот палачей? Что вы машете мне? Да они сами не скрывают этого. Гляньте! — Закованными руками Иванна показала на фуражку Дитца с высокой тульей, что стояла на шкафу с большой сургучной печатью на дверцах. На околышке фуражки виднелось серебряное изображение черепа и перекрещенных костей.— Вот что они несут народу. Смерть! А я люблю жизнь и никогда не предам тех, кто за жизнь борется...

Дитц, утратив показную выдержку, вскочил и, изо всей силы ударив кулаком по столу, закричал:

— Хватит с меня здесь большевистских митингов! Этот диалог прекрасно показал ваше лицо, Ставничая. Все ясно. Последний раз спрашиваю: где скрываются пленные, которым вы помогли бежать?

— Сознайтесь, Иванна... Умоляю,— прошептал Герета.

— Молчите хоть вы... святоюрская крыса! — с нескрываемым презрением бросила в дияо жениху Иванна.

Это были последние слова, которые услышали от Ставничей гестаповцы. Допросы и пытки не могли сломить волю девушки. Ее пытали Энгель и Вурм, Бено Паппе и Кольф, Гейнц Гжимек и сам штурмбанфюрер Дитц, но, кроме стонов, которые изредка вырывались у нее, израненной, обожженной светом сильных электрических ламя, чины тайной полиции не услышали ничего.

— Фанатичка!.. Форменная фанатичка! — докладывал своему начальнику Витиске и Питеру Краузу штурмбанфюрер Дитц.

После того как гитлеровцы убедились, что допросы Ставничей не принесут гестапо ничего, ее втолкнули в черную закрытую машину. Завывая полицейской сиреной, на бешеной скорости машина эта подкатила к зданию бывшего университета имени Ивана Франко.

Всё те же аллегорические изображения Вислы, Днестра и Галиции венчали портал здания университета, но не было уже подле него смеющейся молодежи, не выходили из подъезда солидные профессора с портфелями в руках. Лишь два эсэсовца застыли с автоматами на груди у входа. Ветер лениво развевал над ними огромный флаг со свастикой. По бокам университета были выстроены немецкими инженерами две круглые бетонные башенки с бойницами для пулеметов. Оттуда в случае внезапного нападения могли бы вести огонь часовые. А на фронтоне портала, там, где некогда алела вывеска университета, появилась большая черная табличка с надписью, сделанной готической вязью:

Когда полицейская машина остановилась перед этим зданием, где размещался теперь «Особый суд провинции Галиция», из заднего отделения грузовика выскочило трое гестаповцев и вместе с другими заключенными выволокли из кузова Иванну. В ссадинах, обожженное и потрескавшееся лицо ее носило следы пыток, а расшитая крестиком гуцульская блузка, вся в бурых пятнах крови, была изодрана.

Иванна шла, откинув назад голову, неся перед собою руки, скованные кандалами, и закусив запекшиеся губы. Последними усилиями воли она старалась не выдать своего подлинного состояния глубокой душевной муки.

Подталкиваемая охранниками, шагала Иванна по знакомой ей университетской каменной лестнице. Навстречу спускался освобожденный старик поляк, которого судили в этот день. Он посторонился, чтобы пропустить Иванну...

Мне удалось потом разыскать этого старика.

- Проше пана, - рассказывал он. - Цурка Ставничего шла, как богатерка. Так, должо быть, шла на огниско когда-то Жанна Д'арк

До сих пор мне не удалось установить, как вела себя Иванна на заседании особого суда, и даже начальник Львовского гестапо Питер Крауз ничего не мог сказать мне об этом, судебные же архивы немцы увезли из Львова.

Одно известно совершенно точно, что спустя два дня, измученный безуспешными поисками дочери, Теодозий Ставничий, узнав о том, что на "Горе казни" были на расвете повешены "какие-то партизаны", пришел к ее подножию.

Гору окаймляли высокие березы и серостволые буки. Ходило по городу предание о том, что когда-то магнаты казнили на этой горе, называемой зачастую и поныне «Гурой страцення», или «Горой казни», пленных повстанцев-гайдамаков, участников знаменитого народного восстания «колиивщины». Австрийские жандармы, в свою очередь, уничтожали здесь захваченных польских повстанцев, а в годы немецкой оккупации по приказу гестапо здесь были снова воздвигнуты виселицы.

Медленно, тяжело дыша, поднимался узкой лестницей на эту мрачную гору Теодозий Ставничий. Он все еще верил в чудо, в то, что рано или поздно вернется к нему родная Иванна. Невдомек было старику, что там, на вершине горы, за кольцом молчаливых зевак, окруживших на почтительном расстоянии шесть черных виселиц, найдет он свое погубленное счастье.

Четыре эсэсовца, стоя на широко раздвинутых ногах, стерегли повешенных людей, выставленных для устрашения живых. Автоматы у эсэсовцев были взяты на изготовку.

На левой, крайней виселице была прибита на фанере трехъязычная надпись:

Потихоньку расталкивая зевак, Ставничий приближался по лестнице к виселицам.

Он увидел перед собой хорошо начищенные сапоги первого охранника и потом пряжку пояса, туго обтягивающего живот эсэсовца. На пряжке полукругом шла надпись:

«Готт мит унс!»[17]

На последней, верхней ступеньке Ставничий задержался, чтобы перевести дыхание, поднял еще выше голову, и все поплыло перед ним.

Он увидел на одной из виселиц мертвое тело дочери. Иэо рта у нее высовывался белый кляп. Позже отец Теодозий узнал, что это гипс. Так во Львове заливали гестаповцы быстро стынущим гипсом рты своим жертвам, чтобы добиться от них молчания во время казни.

— Иванна! — сдавленным голосом аакричал старик и бросился к дочери.

— Цурюк! — закричал охранник и ударом автомата сбил старика с ног.

Ставничий упал на колени, и надпись «Готт мит унс!» снова мелькнула перед ним на хорошо начищенной бляхе пояса. Она завертелась в глазах, подобно спицам быстро мчащегося велосипеда.

Его участливо поднял, видимо давно стоящий здесь, пожилой мужчина в помятой шляпе-«борсалино». Поддерживая священника за локоть, он сказал ему по-польски:

— Пане дорогой! Я очень хорошо понимаю ваше несчастье. Это, наверное, дочка пана? Да? Видите: а это рядом мой сын Сташек. Студент юридического факультета университета Ивана Франко. Пока мы, поляки, тут с украинцами боролись, кому должен принадлежать Львов, пришли вот эти изверги и уничтожили наших собственных детей.— И он кивнул в сторону немецких охранников, что с каменными лицами сторожили останки казненных жертв.

— Ну, а если бы она послушалась уговоров своего жениха и созналась? Вы бы отпустили ее на волю? — спросил я Питера Крауза во время его допроса в Замарстиновской тюрьме осенью 1944 года.

— Возможно, да,— подумав, ответил Крауз.— Нам не хотелось портить отношения с церковью, которая все эти годы нам очень помогала. Кроме того, человек со сломанной волей подобен пластилину. Из него уже можно было бы лепить все, что угодно. Из таких людей мы вербовали нашу агентуру. Ставничая с ее внешностью могла бы принести большую пользу рейху.

— Скажите, Крауз, а ее жених Герета был вашим агентом?

— Яволь! — охотно подтвердил Крауз.— Его передала мне военная разведка абвера в сентябре тысяча девятьсот сорок первого года, после того как во Львове установилась цивильная администрация. А до этого, еще с польских времен, и он, и Каблак, и Верхола обслуживали ведомство адмирала Канариса.

Вскоре после того как мне удалось разыскать во Львове французов, сидевших в намецких лагерях, я нашел и человека, который был невольным свидетелем казни Иванны. Им оказался бывший сторож пивного завода, расположенного под «Горой казни», Михаил Антонович Заговура. Он чистосердечно признался мне, что во время своего ночного дежурства вынес с завода и спрятал в гроте, выстроенном уже давно на склонах горы, дюжину бутылок выдержанного львовского пива, которое шло в продажу только для немцев в магазины «Hyp фюр дейче».

Заговура сменился на рассвете и пошел к заветному гроту, где, присыпанные прошлогодними листьями, лежали бутылки. Только он вошел в грот, как внизу загудели гестаповские машины, и соскочившие с них эсэсовцы мигом окружили гору.

Иванна шла первой в цепочке осужденных. Заговура хорошо видел ее из грота. Руки ее уже были раскованы. Когда ей велели стать на табуретку, она резким движением руки — не успел высокий эсэсовец набросить ей на шею петлю — сорвала с шеи нательный крест и отшвырнула его далеко в траву. Это было последнее, что сделала Ставничая в своей короткой жизни...