Кто тебя предал?

ТРАМВАЙ ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ

Не доезжая метров трехсот до моста, повисшего над Замарстиновской, трамвай резко затормозил. В открытые окна вагона потянуло гарью.

Кондуктор в синей конфедератке, окантованной малиновым шнуром, выглянул в дверь и, свистнув, спокойно уселся подремать на свое сиденье.

Вскоре все пассажиры увидели языки огня за высоким деревянным забором.

Один за другим стали они выскакивать на мостовую. Спустилась туда, подбирая полы сутаны, и Ставничая.

Посреди улицы, держа автоматы наперевес, преграждая путь трамваю, стояли гестаповцы. В маленькой улочке, что вела к соседней Жовковской, тоже виднелись фуражки гестаповцев. Путь к центру был перерезан.

— Гетто жгут! — тихо сказал старичок, который советовал итальянцу пересесть в первый вагон.

— О, тогда это надолго,— деловито бросила толстуха, похожая на торговку с Краковского рынка, с лоснившимся лицом и узкими свиными глазками.— Много времени нужно, пока всех их уничтожат!

— Побойся бога, пани,— сказал старик.— Ведь это живые люди!

Обостренным чутьем Иванна уловила в словах торговки всю мерзость львовской «колтунерии», закоренелого, страшного в своей мещанской жадности отребья. При немцах оно снова подняло голову, спекулировало вовсю и сходно выдавало украинской полиции евреев за любое вознаграждение. Иванна подошла к старику и произнесла:

— А мне так нужно на Лычаковскую!

— Действительно быстро нужно, панно Иванна? — услышала она за спиной знакомый голос.

За ней в одежде украинского полицая стоял тот самый Грицько Щирба, студент Львовского политехникума, который в Тулиголовах так сердечно поздравил ее с принятием в университет.

На нем сейчас не ^ыло ни кокетливой шляпы с фазаньим перышком, ни кимовского значка на вышитой сорочке. На широко развернутых плечах Иванна увидела черный мундир украинского полицая и ставшую ей уже ненавистной «мазепинку» с гербом националистов — трезубом. Один глаз у полицая был прикрыт черной перевязью. Должно быть, его недавно ранили.

— И вы тоже... Так быстро? — сумела только сказать Иванна.

Полицай поманил ее в сторону. Когда они подошли вплотную к забору, за которым полыхало пламя, он сказал тихо и доверительно:

— Не принимайте это всерьез, панно Иванна. Наступит время, когда вы меня поймете и оправдаете. И разве ваша сутана — это то, о чем вы мечтали?.. Скажите лучше, действительно вам нужно быстро туда? — Он кивнул головой в сторону центра.

Было в голосе Щирбы что-то особое, душевное, отнюдь не похожее на тот бахвалисто-покровительственный тон, каким разговаривал с нею Каблак.

И, может быть, поэтому Ставничая сказала:

— Действительно нужно, и очень быстро! К отцу спешу!

— Ну, тогда я попробую использовать привилегию своего мундира! — сказал Щирба.— Давайте за мной!

Они подошли к проходной будке, через которую можно было проникнуть в северные кварталы города. Пять полицаев с автоматами наперевес стерегли вход туда.

— Со мной! — резко бросил Щирба, показывая на Иванну.

Когда один из полицаев распахивал ворота, из проходной будки высунулся какой-то пьяный ротенфюрер СС, должно быть начальник вахи, и, безбожно путая польские слова, запел:

Иванна покраснела и ускорила шаг. Многозначительно усмехаясь, смотрели ей вслед пьяный эсэсовец и подобострастные украинские полицаи. Иванна и Грицько Щирба, войдя в первый же квартал гетто, увидели, как несколько эсэсовцев подкатили к стене дома бочку с горючим. Отбежав в сторону, вахманы дали по бочке очередь из автоматов. Зажигательные пули сделали свое дело. Сперва из бочки вырвалось несколько фонтанчиков огня, потом бочка с оглушительным грохотом разорвалась, выплескивая потоки пылающего горючего на стену дома. Все выше и выше поползло пламя, проникая в окна. Из дома слышались крики заживо горевших людей. И вот, казалось бы, в сплошной, давно замурованной стене лестничной клетки распахнулись потайные двери секретного убежища — «бункера». Оттуда вырвалась простоволосая женщина с грудным ребенком на руках. Она заметалась, пытаясь прорваться сквозь огненное кольцо на улицу. Хохочущий гестаповец вскинул автомат: женщина с ребенком повалилась в огонь...

Не шла, а бежала Иванна; то и дело она вздрагивала от близких автоматных очередей, от разрывов ручных гранат.

Горели жилые дома. Проваливались раскаленные крыши. Рушились стены, обнажая жалкое убожество комнат, где еще так недавно ютилось по нескольку семей.

Крик, плач, стоны выкуриваемых полицаями и гестаповцами из тайных бункеров узников львовского гетто доносились до убегавшей Иванны.

Она бежала из этого ада ошеломленная, плачущая. За ней, едва поспевая, шагал полицейский Щирба.

Внезапно Иванна задержала бег. На крышу горевшего и шестиэтажного дома выскочил мальчишка лет десяти. По-видимому, родители сделали для него бункер на чердаке. Огонь лизал кровельное железо. Босоногий паренек, перескакивая с ноги на ногу на раскаленной крыше, смотрел на небо, где кружилось потревоженное пожаром воронье. Вздымая руки, он как бы взывал к черным вестникам смерти, чтобы взяли его туда, в небо, с собой, и, наконец отчаявшись, голосом, полным безумия, закричал:

— Боже, спаси меня, боже!

— Никакой боже теперь ему уже не допоможе! — уронил Щирба.

Закрыв руками мокрое от слез лицо, вырвалась Иванна из пылающего гетто и, зацепившись за камень, упала. Щирба осторожно поднял ее. В ато время по насыпи проносился товарный поезд. Окошечки его были в решетках, на вагонах таблички с надписями:

За решетками видны были заплаканные лица молодых людей, угоняемых насильно с Украины в рейх.

— Таков теперь путь на запад, панно Иванна,— заметил Щирба.— А по ночам по этой же дороге уходят поезда из Белжец. Там уже несколько месяцев горят вечные костры — «зничи». На этих кострах тоже, как и здесь, сжигают людей...

Потрясенная Иванна, сославшись на то, что она крестница митрополита, вместо Лычаковской улицы прорвалась к Шептицкому. Келейник Арсений провел ее к «кня-аю церкви». Поцеловав перстень со святыми мощами на руке митрополита, Иванна, захлебываясь от рыданий, взмолилась:

— Я столько увидела за сегодняшний день, что не могла не прийти к вам. Ведь вы сами разрешили приходить к вам, когда нужно будет, не правда ли?..

Рассказывая о виденном, она повторяла:

— Там творится невозможное, ваша эксцеленция! Тысячами погибают военнопленные от голода в Цитадели. Живые люди. Детей сжигают в огне. Как скотину, вывозят украинскую молодежь в Германию. Почему вы не протестуете, ваша эксцеленция? Почему вы не сообщите об этом немедленно святейшему папе? Ведь Гитлер может его послушать!

Шептицкий долго и внимательно смотрел на Иванну своими умными, пытливыми глазами и, когда она, вздохнув тяжело, замолчала, сказал ласково:

— Я глубоко тебе сочувствую и понимаю волнение твое, дитя...

— Пожалейте их, ваша эксцеленция! Одно ваше слово! Ведь вам ничего не будет!

— Одного моего слова не хватит,— уже строже сказал митрополит.— Церковь Христова бессильна что-либо предпринять в таких случаях. Это делает светская власть, с которой мы решительно ничем не связаны, и она никогда нас не послушается. Нам же остается только молитва, обращенная к господу богу нашему. Сам спаситель всегда в минуты трудные примером и словом и большим терпением обращал свою паству к молитве. Вся история нашей церкви является историей молитвы. Пусть же будет и дальше с нами милость божия, это самое бесценное сокровище в бренной жизни нашей, где все тленно и преходяще...

Потрясенная Иванна пыталась постигнуть смысл этих витиеватых, ко всему применимых слов митрополита, как вдруг внезапно распахнулись двери и за келейником Арсением, почтительно открывшим их, в палату быстрым шагом вошел Дитц.

Он снял фуражку с изображением мертвой головы и перекрещенных костей — такую же, как совсем недавно видела Иванна на головах гестаповцев в пылающем гетто,— пригладил волосы и, очень вежливо поклонившись владыке, сказал:

— Вот и снова я у вас, ваша эксцеленция! Только что из Киева. Дни, которые я провел под этим гостеприимным кровом, никогда не. изгладятся в моей памяти. Потому-то я и решил навестить вас ио одному щекотливому делу...

Дитц перевел свой взгляд на Иванну. И митрополит посмотрел на нее косо, давая понять, что аудиенция кончена, что Иванна здесь лишняя.

Иванна неловко поднялась, поправляя сутану, поклонилась, а митрополит, осеняя ее крестным знамением, сказал так же ласково:

— Иди с миром, дочь моя! И молись господу богу нашему.